Текст книги "Начало великих свершений"

Автор книги: Борис Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Генерал Шарль де Голль, бывший командир бывшей 4-й бронетанковой дивизии.

Вместе с двумя едва не потерявшими рассудок егерями и чудом уцелевшим адъютантом он сидел, скорчившись под развалинами какой-то стены. Вдоль по улицам Лаона, шли громадные, не виданные им ранее танки. На броне они несли не знакомые уже тевтонские кресты, а черные круги, рассеченные надвое белой молнией. Русские. В бессильной злобе он так сильно сжал челюсти, что заскрипели зубы. Кто, ну кто мог предположить, что у этих лапотников окажутся такие машины?! Он прекрасно помнил, как в Великую войну русским отдавали устаревшее вооружение, попроще. Ведь с современными сложными образцами этим неграмотным варварам было, просто-напросто, не справится. Но откуда же это?!

В руках де Голль держал неизвестно кем брошенную винтовку. Жалкое оружие против чудовищ, чью броню не могли пробить снаряды. Он готов был разрыдаться, представляя себе, что чувствовали его танкисты, которых безжалостно истребляли эти неуязвимые махины. Последнее что он видел с НП на ратуше, было жуткое, молниеносное избиение русскими танками 10-ого кирасирского полка. Они просто прошли насквозь, не замедляясь ни на миг, тратя один снаряд на один его танк…

Он отвлекся, а в это время на бывшей площади остановился танк, рядом с которым притормозил бронетранспортер. На башню русской машины вылез офицер в синем комбинезоне, уселся, свесив ноги наружу и что-то весело сказал другому офицеру, вылезшему из БТР. Тот ответил, и они засмеялись чему-то своему. На площадь тем временем подходили новые машины, танки и БТРы, приползло огромное двухбашенное чудище, с драконом намалеванным на броне, и еще один, удивительно уродливый танк с непропорционально огромной башней, из которой торчал ствол немыслимого калибра. Офицеры переговаривались, слышалась перебранка солдат, и он с ужасом осознал, что русские чувствуют себя так, словно война уже окончена их победой. Они ни на йоту не сомневаются, что уже победили и им ничего не угрожает. Ну, сейчас он исправит это пагубное заблуждение!

Прошептав: "Господа, я надеюсь, что каждый из вас выполнит свой долг перед Родиной!" – де Голль поднял винтовку и начал тщательно, как учили в Сен-Сире, выцеливать офицера, вольготно сидевшего на башне. Задержав дыхание, он плавно нажал на спусковой крючок…

Нечто невообразимо тяжелое обрушилось ему на голову. Тело пронзила мгновенная боль, перед глазами вспыхнул удивительно яркий свет, и все поглотила мягкая, благодатная тьма.

Подполковник Всеволод Соколов .

– Господин подполковник, бригада на связи!

Я нагибаюсь в башню, и в этот момент в откинутый люк со звоном ударяет пуля. Как я оказываюсь внутри танка, вспомнить я уже не могу. Должно быть просто нырнул, как в воду, "рыбкой". Над головой (а вернее – над ногами) с грохотом захлопывается люк. Я извиваюсь как червяк, и, после нескольких судорожных телодвижений, заехав сапогом в челюсть заряжающему Семенчуку, оказываюсь в нормальном положении, головой к верху, а задом к низу.

В смотровые щели командирской башенки мне видно, что на площади вспыхивает и тотчас спадает суета. Видимо, все в порядке и можно вылезать. Я открываю люк. На руинах какого-то строения толпа стрелков. Я окликаю Карташова:

– Что там, Николай Николаевич?

– Да мои орлы французов каких-то бьют. Ишь, гадины, стрелять затеяли.

Его южный говорок звучит успокаивающе, и я вылезаю из машины.

– Пойдемте, Николай Николаевич, пройдемся, посмотрим на этих героических "лягушек".

– Ну что ж, Всеволод Львович, пойдемте, взглянем.

Он вытаскивает из кармана кителя портсигар:

– Угощайтесь.

– Благодарю.

Карташов – южанин, и ему постоянно присылают в посылках душистую одесскую "Сальву". Моя "Элита" ни чуть не хуже, но отказываться не удобно. Да и не хочется. Я вынимаю зажигалку, и мы закуриваем.

Группа мотострелков расступается при виде офицеров. Один из них, веснушчатый парень с плутоватым рязанским лицом бойко рапортует:

– Так что разрешите доложить господин подполковник: вот они самые в господина подполковника, – неопределенный жест в сторону моей скромной особы, – стреляли. Тольки промахнулися. А энто вот, разрешите доложить, командир отделения Жежеря, – неопределенный жест в сторону здоровенного хохла с лычками, – их из пэпэдэшки срезал. А которые живые, так тем мы, разрешите доложить, сапогами ума вложили, чтоб знали, лягвы, в кого целить! Рапорт отдал унтер-офицер Прохоров.

Черт, он что, издевается? Что бы в дружинной дивизии так рапортовали, да быть такого не может! Но, всмотревшись в его хитрющую морду, я понимаю: парень просто изгаляется. Как-никак, а я – их должник. Не срежь Жежеря вовремя этого франка, сейчас бы я рапортовал. У райских врат.

– Благодарю за службу, парни. С разрешения Вашего комбата, с меня четверть водки.

Карташов одобрительно кивает, и мотострелки взрываются радостным:

– Рады стараться!

Мне любопытно взглянуть на моего несостоявшегося убийцу, и я продвигаюсь вперед. Перун-батюшка, да не может быть! Сжав в руках винтовку, передо мной, лицом вниз, лежит человек в генеральском кепи с красным верхом. У меня пересыхает в горле:

– Николай Николаевич! Позвольте Вас на минутку.

Карташов подходит и удивленно замирает. Затем машет рукой своим бойцам:

– Перевернуть!

Перед нами лежит очень высокий человек с худощавым носатым лицом. Я нагибаюсь и обыскиваю френч убитого. Удостоверение? Так-с, посмотрим. Сражаясь с французским правописанием, я, наконец, вымучиваю из себя перевод: "Генерал-майор Шарль де Голль". Это что же, тот самый, который "Механизированную армию" написал? Неисповедимы пути твои, Господи!

Лаон. (Несколькими часами позже)

Простая задача: выбрать себе в Лаоне дом для постоя. Мы вчетвером идем по улицам города. Вчетвером – это я, Колыбанов, Семенчук и Танкист. Впрочем, «идем» к Танкисту не относится – он едет у меня на груди под наполовину расстегнутым комбезом. На уровне моей груди на свет Божий торчит его рыжая довольная морда.

Танкист – кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорели. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я – единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.

В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем "Корнилове" появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка "Танкист", данная ему моими орлами. Танкист честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он – мой кот (или я – его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся "пуалю", на вроде давешнего генерала.

Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: " M'aidez! (На помощь!)". Семенчук лениво роняет:

– Стрелки гуляют.

– Что, тоже невтерпеж? – интересуюсь я.

– Ой, да надо мне того? – Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он – самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. – Шо я, баб не видал? Для дома чего прихватить, это можно.

Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.

– Пойдемте-ка, взглянем. – говорю я, и мы направляемся в дом.

Дверь не открывают несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.

Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю "Лахти" и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.

– Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!

Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:

– Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…

Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:

– Ну, и чего было звать, от дела отвлекать, – это Семенчуку. И уже мне, другим тоном, – Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…

Мотострелки с шумом уходят.

– Убрать! – командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах – вполне приличные картины, в шкафу – серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом – не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:

– Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.

Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…

Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные нагнувшись следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригад-иерархом объясняться, по поводу содомии?!

Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:

– Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!

Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку "еврей", вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно – кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.

Полковник Всеволод Соколов

Война окончена! Мы стоим в Нанси, где еще три дня назад пытались сопротивляться остатки французской армии. Как гласит наша поговорка: «Попытка – не пытка», но только не в этом случае. Попытка сопротивления обошлась пуалю еще тысяч в тридцать убитых и раненных. Так им и надо: нечего лезть, если не трогают!…

Я сижу в небольшом кафе. Только что окончился футбольный матч "Александр Невский" – 2-я танковая дивизия. Несмотря на отчаянное сопротивление мы проиграли со счетом 7:5. Нас не спасло даже то, что в матче участвовал сам командир бригады. Кстати, Алексей Михайлович оказался весьма неплохим футболистом, но, увы, немцы были лучше. У них, между прочим, тоже генерал-майор играл. Хуже чем Махров. Это во мне говорит обида: мы почти свели на ничью, но проклятые пенальти пустили все насмарку. Я стискиваю стакан с коньяком и залпом опрокидываю его в рот. По телу разливается приятное тепло и я несколько успокаиваюсь: в конце концов не последний раз играли! Еще сочтемся…

Перед кафе разворачивается новое соревнование. Мой батальон сошелся с 24-ым мотопехотным немецким полком и пытается выяснить: кто кого перепляшет? И наши и германские танцоры уже изрядно подвыпили, и, вообще-то, я должен бы вмешаться. Но я не вмешиваюсь: победа в войне на многое позволяет закрыть глаза. Гулко поют три аккордеона. Наш Михеев и двое немцев стараются во всю. Аккордеоны трофейные, вернее реквизированные тут же, в городе. Каюсь, я и сам принял участие в этом изъятии музыкальных инструментов… Нет, камераден, тут вам ничего не светит: мои бойцы снова пускаются вприсядку, и ходят, выламываясь, вокруг оторопевших немцев. Тем, конечно, сложнее: их танцы скопировать легко, а вот попробуйте-ка отколоть трепака, если вы такой танец видите впервые…

– Ну, что, Всеволод Львович? Кто побеждает? – рядом со мной садится генерал-майор Махров.

– Наши, Алексей Михайлович.

– Ну и хорошо, ну и славно, – комбриг мнется, и я понимаю что он собирается мне что-то сообщить, но не знает с чего начать.

– Что-то случилось, господин генерал-майор?

– Да нет, ничего особенного не случилось, но Вы понимаете, Всеволод Львович, – он не то пьян, не то очень смущен, не то все вместе, – получен приказ об откомандировании Вас в распоряжение генерал-лейтенанта Ватутина в Берлине…

– Ясно, – сказать, что я огорчен, значит ничего не сказать. – Кому прикажете сдать батальон?

– Поверьте, Всеволод Львович, мне действительно очень жаль отдавать Вас. Мы с Вами давно и хорошо знаем друг друга, мы прекрасно служили вместе, и, право, я буду вспоминать о совместной службе только с благодарностью…

Он еще говорит, говорит, а я уже понимаю, что теперь я – отрезанный ломоть. Мне не удастся досмотреть состязание в танцах, мне предстоит заполнить всю документацию по топливу боеприпасам и матчасти, сдать батальон Лавриненко, заполнив кучу бланков на личный состав, довольствие и т.д., собрать вещички и завтра же отбывать по новому назначению. Меня уже нет в бригаде, но меня еще ждет гора работы вместо веселья…

Мой поезд прибывает в Берлин в 9⁰⁰. Я засовываю Танкиста в кофр, подхватываю чемодан и выпрыгиваю на перрон. Теперь только получить багаж, оставить его в камере хранения и – вперед, к новому месту службы.

Такси за полторы марки довозит меня до здания ОКВ ОКХ. Генерал Ватутин – начальник русского отдела, так что мне сюда.

Часовые у входа с изумление взирают на корноухую башку Танкиста, торчащую из кофра, но на посту не поговоришь. Зато дежурный обер-лейтенант сразу среагировал:

– Герр оберст, минутку…

Я протягиваю ему свое предписание. Он чуть мнется, а затем спрашивает:

– Простите, герр оберст, а кот тоже с Вами?

Я широко улыбаюсь:

– Я бы с удовольствием оставил его, но Вы видите, обер-лейтенант, я прямо с поезда, с вещами.

– Если Вы позволите, – он не отвечает на улыбку, но моя форма и ордена наводят его на мысль, что спорить не стоит, – я послежу за Вашими вещами и Вашим питомцем, пока Вы пройдете по делам.

Он еще раз взглядывает на мое предписание:

– Второй этаж, налево, герр оберст.

– Благодарю, – я протягиваю ему кофр с котом и ставлю рядом чемодан. Затем говорю, обращаясь к коту:

– Будь умницей, посиди с поручиком, – и отправляюсь в указанном направлении.

В приемной генерала Ватутина сидит замотанный капитан генерального штаба. Он устало смотрит на мое предписание, и устало же сообщает, что генерал-лейтенанта Ватутина нет, что он отбыл сегодня утром в служебную командировку сроком на три дня. Вот так так. И что ж мне теперь делать?

Видя, что я не скандалю и не требую немедленной связи с его убывшим начальством, капитан несколько оттаивает:

– Господин полковник, все, что я могу посоветовать Вам, так это рассматривать эти три дня как неожиданный отпуск. Ведь Вы прибыли прямо с фронта и отдых Вам не повредит. Я отметил срок Вашего прибытия, так что ступайте в финчасть, получайте денежное содержание и спокойно отдыхайте.

В принципе он прав. Тем более что я уже третий раз в Берлине, но ни разу толком не осмотрел город. Тем временем капитан что-то вспоминает и начинает лихорадочно рыться в папках на столе. Наконец, найдя нужную бумажку, он протягивает ее мне. Это предписание полковнику Соколову явится в Рейхсканцелярию к рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Я удивлен: зачем это я ему понадобился, но молча принимаю предписание. Получив у любезного капитана информацию о приличной гостинице, расположенной неподалеку, и о месте нахождения финчасти русского отдела ОКВ ОКХ, я откланиваюсь.

В финчасти на меня проливается золотой дождь в виде трех с половиной тысяч рейхсмарок. Это доплата Адольфа Гитлера русским военнослужащим, ведущим боевые действия в Европе совместно с Вермахтом. Ну, что ж, да здравствует великий Фюрер германского народа.

Я спускаюсь вниз по лестнице и вижу строгого обер-лейтеннанта, рассеяно чешущего Танкиста за остатком уха. Нет, все-таки немцы – самый сентиментальный народ на земле!

– Прошу прощения, обер-лейтенант. Мой кот не слишком надоедал Вам?

– Никак нет, герр оберст! – он пристально смотрит мне в глаза, пытаясь понять: видел ли я его грехопадение? Ведь он играл с котом на посту! Ну уж нет, майне кляйне, по моему "прекрасному личику" помучаешься угадывать.

Я забираю Танкиста и вещи и отправляюсь в гостиницу, которую мне указал адъютант Ватутина. Там я и поселяюсь. Поручив кота заботам горничной, я же через двадцать минут еду в такси к Рейхсканцелярии.

А за окном машины шумит удивительно похорошевший с тридцать седьмого года Берлин. Июньская зелень бьет по глазам, чистенькие автомобили мчатся по улицам, и всюду, куда не посмотришь какие-то очень веселые, жизнерадостные люди. Вдоль фасада одного из домов натянут огромный транспарант: "Разбили Францию – справимся и с остальными!" Что же, спорить не стану.

А вот и цель моего вояжа – величественное здание Рейхсканцелярии. Все-таки молодцы немцы, такая архитектура и глаз радует, и своей мощью уверенности придает. У входа застыли изваяниями белокурые викинги лейбштандарта "Адольф Гитлер". Вверх по лестнице, раскрываются тяжелые двери, ну вот я и пришел.

– Господин полковник…

А? Ага, молодой, как их там, да, гаупштурмфюрер. Дежурный. В глазах вопрос, но не назойливый – уважает соратника. Я протягиваю ему предписание:

– Гауптштурмфюрер, мне приказано прибыть к рейхсфюреру…

– Прошу Вас, геноссе, по лестнице на право, там Вам подскажут. Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – будем вежливыми в гостях.

Меня встречает еще более вежливый штандартенфюрер, который лично провожает меня к дверям кабинета. Одернув китель, я вхожу:

– Хайль Гитлер!

– Хайль, – сидящий за столом человек поднимает голову и приветливо смотрит на меня. Странно. Я столько раз видел его на фотографиях в газетах и журналах, но никогда не обращал внимания на то, что Гиммлер так удивительно похож на учителя гимназии. Или на уездного почтмейстера. За стеклышками очков поблескивают добрые умные глаза.

– Полковник Соколов прибыл по Вашему приказанию, господин Рейхсфюрер.

– Полно, товарищ, полно, – он встает из-за стола и подходит ко мне. – Прошу Вас, товарищ, без чинов. Называйте меня просто "рейхсфюрер". Вы прибыли ко мне не по приказу. Я просто пригласил Вас к себе. – Он напрягается, и вдруг произносит по-русски – В гости, правильно?

– Совершенно верно, рейхсфюрер.

Он жестом приглашает меня сесть и садится напротив.

– Коньяк?

– Не откажусь.

Коньяк великолепен, о чем я и сообщаю гостеприимному хозяину. Я осматриваю его кабинет, и вдруг замечаю лежащую на столе скрипку. Гиммлер прослеживает направление моего взгляда и оживляется:

– Играете, товарищ?

– Увы, нет, мой рейхсфюрер. Но очень люблю скрипку. Есть в ней что-то нежное, совсем человеческое…

– Я понимаю Вас, – Гиммлер согласно кивает, – я сам очень люблю скрипку и даже немного играю.

Сам играет? Это интересно. По-моему, он не прочь продемонстрировать мне свое искусство, но я не уверен… А, где наша не пропадала:

– Рейхсфюрер, а может ли гость просить Вас о великом одолжении?

– Что именно Вам нужно, товарищ? – Гиммлер явно заинтересован моим вопросом. – Слово гостя – закон.

– Мой рейхсфюрер, я бы очень хотел услышать Вашу игру…

Он польщен. Легким движением он поднимает скрипку и кабинет заполняет нежная мелодия "Колыбельной" Грига. А играет он и в самом деле очень и очень прилично. По крайней мере, на мой взгляд дилетанта…

Когда он заканчивает, я рассыпаюсь в похвалах. Гиммлер доволен. Ну что ж, маленькое тщеславие позволительно даже великим людям.

Но вот он сообщает мне и о подлинной цели своего приглашения. Оказывается, рейхсфюрер просил наше командование предоставить в распоряжение войск СС офицера-танкиста, который мог бы быть инструктором при освоении новых тяжелых танков. И теперь он видит, что прислали именно такого офицера, которого он и хотел. Приятно слышать и приятно слушать. Я ведь тоже не чужд тщеславию…

По окончании аудиенции мне зачитывается приказ Фюрера германского народа, Адольфа Гитлера о награждении меня Рыцарским Крестом. Гиммлер сердечно поздравляет меня с наградой, и выражает уверенность, что мы еще встретимся. Он тепло пожимает мне руку и просит запросто обращаться, если в чем-нибудь возникнет нужда.

На выходе из Рейхсканцелярии меня догоняет адъютант Гиммлера. Не слушая никаких возражений он почти насильно вручает мне футляр, в котором лежат две бутылки того самого коньяка, который мне так понравился. На все мои возражения, он вежливо отвечает только одно: "Рейхсфюрер приказал передать Вам". Ну ладно, попробую доказать, что русский полковник-дружинник умеет отдариваться. Дело в том, что из Нанси я захватил отменную скрипку работы Ивана Батова. Не знаю, какими путями эта соотечественница попала к лягушатникам, но мне почему-то показалось грешно оставлять работу великого русского мастера в плену у галлов. Правда, в моей семье на скрипке никто не играет, но я рассудил, что, может быть, внуки возжелают… Но теперь у меня в голове возник дерзкий и нахальный план…

Вихрем я влетаю в гостиничный номер. Раскидываю багаж. О, вот она. В футляре старинного шевро, лежит, поблескивая матовым лаком, русская красавица. Ну, держитесь, камераден…

Я вызываю метрдотеля, и интересуюсь, можно ли послать посылку в Рейхсканцелярию? Слегка опешив, метрдотель отвечает, что, разумеется, можно. Я прошу его распорядится запаковать вот эту скрипку, и послать по адресу, указанному выше. Он бросается исполнять. Через пять минут он приносит мне хорошо упакованный сверток и просит меня лично начертать адрес. Бестрепетной рукой я вывожу: "Рейхсфюреру СС, Генриху Гиммлеру". Адрес производит на метра впечатление, сопоставимое с близким разрывом шестидюймового фугаса. Кажется, в глазах достопочтенных берлинцев я буду пользоваться некоторым весом.