Текст книги "Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее"

Автор книги: Борис Альтшулер

Раздел II. Бомба и власть.
1948–1967

Спецгруппа в ФИАНе, идея «Слойки», «Это ужас, ужас! Что я делаю!?»; «Курчатов иногда говорил: мы солдаты…». Первый визит на «объект», коллеги, авария и физики шутят, заключенные, история Сарова кратко. Рождение второй дочери, квартира, совещания в Кремле

Спецгруппа в ФИАНе, идея «Слойки», «Это ужас, ужас! Что я делаю!?»; «Курчатов иногда говорил: мы солдаты…»

Сахаров:

«Наступил август 1945 года. Утром 7 августа я вышел из дома в булочную и остановился у вывешенной на стенде газеты. В глаза бросилось сообщение о заявлении Трумэна: на Хиросиму 6 августа 1945 года в 8 часов утра сброшена атомная бомба огромной разрушительной силы в 20 тысяч тонн тротила. У меня подкосились ноги. Я понял, что моя судьба и судьба очень многих, может всех, внезапно изменилась. В жизнь вошло что-то новое и страшное, и вошло со стороны самой большой науки – перед которой я внутренне преклонялся…

* * *

Я занимался совершенно секретными работами, связанными с разработкой термоядерного оружия и примыкающими темами, двадцать лет. С конца июня 1948 года до марта 1950 года я работал в специальной группе Тамма в ФИАНе, а с марта 1950 до июля 1968 года (когда меня отстранили от секретных работ) – на “объекте” – так мы называли секретный город, где жили и работали люди, причастные к разработке ядерного и термоядерного оружия. Я уже пользовался этим условным обозначением и буду пользоваться в этой книге и впредь[21]21
  25 ноября 1990 г. «Комсомольская правда» поведала миру (статья В. Умнова «Здесь живут молчаливые люди»), что «первая советская атомная бомба была создана в Арзамасе-16», и впервые было раскрыто местоположение «объекта», о котором пишет Андрей Дмитриевич, – г. Саров.


[Закрыть].

О периоде моей жизни и работы в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым мною в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба».

БА:

После американских атомных бомбардировок японских городов Хи-росимa и Нагасаки 6 и 9 августа 1945 г. в СССР были приняты чрезвычайные меры для форсирования работ по атомному проекту.

20 августа 1945 г. «для руководства всеми работами по использованию атомной энергии урана» Распоряжением Государственного комитета обороны (ГКО) СССР № ГКО-9887сс/ов был сформирован Специальный комитет при ГКО (председатель Л. П. Берия). Также при Спецкоми-тете было создано Первое главное управление (ПГУ), ответственное за организацию работ по атомному проекту (руководитель Б. Л. Ванников).

30 ноября Спецкомитет ГКО утверждает предложение о выборе места (южный берег озера Кызыл-Таш Челябинской области) строительства комбината «Маяк» (завод № 817) для производства компонентов ядерного оружия.

9 апреля 1946 г. вышло постановление о создании в поселении Саров на юге Горьковской области Конструкторского бюро № 11 (КБ-11, Арзамас-16, «объект», сегодня РФЯЦ – ВНИИЭФ) при Лаборатории № 2 АН СССР – ЛИПАН, позже ИАЭ имени И. В. Курчатова. Начальником КБ-11 был назначен П. М. Зернов, главным конструктором – Ю. Б. Харитон.

Физическая схема первой советской атомной бомбы (РДС-1) мощностью 22 кт тротилового эквивалента (ТЭ), испытанной 29 августа 1949 г., была копией «Толстяка» (“Fat Man”), сброшенного США на Нагасаки (хотя в конструкции РДС-1 было много элементов, отличающихся от “Fat Man”). Здесь ключевую роль сыграли данные, переданные в 1945 г. и позднее советской разведке Клаусом Фуксом и другими американскими атомщиками, рисковавшими жизнью во имя восстановления ядерного равновесия бывших союзников по антигитлеровской коалиции. Но следующая советская атомная бомба (РДС-2) была основана на другом, чем «американская», принципе, предложенном в знаменитом «отчете четырех» 1948 г. (Л. В. Альтшулер, Е. И. Забабахин, Я. Б. Зельдович и К. К. Крупников); при мощности в два раза больше, чем РДС-1, новая бомба была в 2,7 раза легче и имела высоту в 2,6 раза меньшую, чем «американская» (см. фотографию «Три бомбы» на вклейке).

Энергия атомной бомбы получается за счет деления ядер тяжелых элементов – изотопов урана или плутония. Энергия водородной бомбы выделяется при слиянии (синтезе) ядер легких элементов – изотопов водорода дейтерия и трития; именно эти реакции термоядерного синтеза в недрах Солнца позволяют ему светиться в течение миллиардов лет. Но ядра, как известно, электрически положительно заряжены, то есть отталкиваются, приблизиться почти вплотную, когда ядерные силы обеспечат их синтез с выделением термоядерной энергии, они могут только при лобовых столкновениях с огромной скоростью, то есть при температурах в десятки миллионов градусов. Для подрыва водородной бомбы необходимо суметь нагреть изотопы водорода до таких «звездных» температур, что совсем непросто.

Также в 1945 г. в СССР были получены разведданные о ведущихся в США исследованиях по созданию оружия, более мощного, чем А-бомба, – термоядерного, или водородного, оружия. Эти американские исследования были сконцентрированы на схеме так называемого «классического супера». В 1946 г. Я. Б. Зельдовичу с сотрудниками (С. П. Дьяков и А. С. Компанеец) из Института химической физики АН СССР было поручено разработать конструкцию водородной бомбы, соответствующую данным разведки. Эта конструкция получила название «Труба» (РДС-6т, в США – “Super”). В США через несколько лет убедились, что эта схема тупиковая, и в 1950 г. от нее отказались.

В СССР группа Зельдовича также столкнулась с серьезными трудностями в попытках реализации схемы «Труба». Тогда Постановлением Совета министров СССР от 10 июня 1948 г. в ряде институтов, включая и ФИАН, были сформированы группы поддержки, которые должны были выполнять задания Ю. Б. Харитона и Я. Б. Зельдовича по совершенствованию проекта «Труба». В ФИАНе это была спецгруппа И. Е. Тамма, в которую вошли С. З. Беленький, В. Л. Гинзбург, Ю. А. Романов, А. Д. Сахаров и Е. С. Фрадкин; постановлением в эту спецгруппу был также включен В. А. Фок, работавший в Ленинграде.

Сахаров:

«Я начал свою работу в группе Тамма, написав за несколько дней свой первый секретный отчет по этой тематике С1 (Сахаров, первый). Термоядерная реакция – этот таинственный источник энергии звезд и Солнца в их числе, источник жизни на Земле и возможная причина ее гибели – уже была в моей власти, происходила на моем письменном столе!

Задача специальной группы Тамма, как нам ее сформулировал Игорь Евгеньевич на основании имевшихся у него документов, сводилась к тому, чтобы проанализировать расчеты группы Зельдовича по некоторому конкретному проекту термоядерного устройства военного назначения, в случае необходимости и по мере возможности уточнить, исправить и дополнить и дать независимое заключение по всему проекту в целом…

Думал я об этих предметах непрерывно. Однажды, прочитав у Ландау и Лифшица о так называемых автомодельных решениях уравнений газодинамики (т. е. таких, в которых решение уравнений в частных производных сводится к уравнениям в полных производных), я пошел в баню (в нашей квартире никакой ванны не было). Стоя в очереди в кассу, я сообразил (исходя из соображений подобия), что гидродинамическая картина взрыва в холодном идеальном газе при мгновенном точечном выделении энергии описывается функциями одной переменной.

По истечении двух месяцев я сделал крутой поворот в работе: а именно, я предложил альтернативный проект термоядерного заряда, совершенно отличный от рассматривавшегося группой Зельдовича по происходящим при взрыве физическим процессам и даже по основному источнику энерговыделения. Я ниже называю это предложение “1-й идеей”.

Вскоре мое предложение существенно дополнил Виталий Лазаревич Гинзбург, выдвинув “2-ю идею”».

БА:

Кратко: «1-я идея» – разместить чередующимися слоями (отсюда название «Слойка») термоядерное горючее (тяжелую воду) и уран-238. «2-я идея» – использовать в качестве термоядерного горючего не тяжелую воду, а твердый дейтерид лития-6. Схема «Слойки» показана на рисунке (на вклейке). Этот рисунок сделан по многочисленным открытым описаниям. Секретными, не подлежащими разглашению, здесь остаются и, согласно Договору о нераспространении ядерного оружия, навсегда останутся таковыми числовые параметры (размеры и т. п.) указанных на рисунке элементов.

Сходящаяся ударная волна, возникающая при подрыве внешней взрывчатки, достигая центрального ядра, инициирует его атомный взрыв – так, как это происходит в «обычной» А-бомбе. Оказывается, однако, что возникающих гигантских давлений и температур еще недостаточно для зажигания термоядерной реакции в слоях дейтерида лития-6. Предложение Сахарова чередовать эти слои со слоями тяжелого элемента урана-238 решило проблему, поскольку в условиях высоких температур такое чередование повышало плотность дейтерида лития примерно в десять раз; это явление коллеги назвали «сахаризацией». Предложение Гинзбурга использовать в качестве термоядерного горючего дейтерид лития-6 также оказалось критически важным; в дальнейшем все термоядерные заряды конструировались с использованием дейтерида лития-6, производство которого было быстро налажено на комбинате «Маяк» на Урале.

Лидия Парийская: 1948–1949 гг. (продолжение):

«Сахарова все чаще куда-то требовали. Прибегала запыхавшаяся секретарша:

– Сахарова к директору!

– Сахарова на провод, скорее, скорее!!

Приходил какой-то невзрачный человек, докладывал: “Машина для Сахарова!” Он стоял у дверей и переминался с ноги на ногу, но торопить боялся. А Сахаров, как всегда, не спеша, методично засовывал свои бумаги в старую сумку, вежливо прощался с нами и уходил.

Я чувствовала, что какой-то мощный водоворот затягивает Сахарова, а с ним вместе и наш отдел…

У наших дверей всегда сидели телохранители, которым нужно было непрерывно показывать пропуск и туда, и обратно. Это были спокойные доброжелательные молодые люди – фронтовики. Один из них усердно занимался – готовился поступать на юридический факультет университета.

Нас было немного: Игорь Евгеньевич, Виталий Лазаревич, Сахаров, несколько молодых физиков (С. З. Беленький, Ю. А. Романов, Е. С. Фрадкин. – БА) и мы – двое вычислителей, сидящих в отдельной комнате. Нам привезли новые немецкие машины “мерседес”. Это были хорошие машины, работать на них было удобно, только шум от них стоял изрядный. Сахаров сразу же заявил, что будет иметь дело только со мной и просит остальных меня не занимать…

Сахаров работал все так же исступленно. Мне казалось часто, что он смертельно устал: то ли он еще работает ночью, то ли плохо спит. Однажды он пришел поздно. Я сразу зашла к нему с работой. Но он посмотрел на меня такими опустошенными глазами, что я только спросила: “Что с Вами?” Он помолчал. И вдруг стиснул с силой голову обеими руками и прошептал: “Вы же не понимаете!! Это ужас, ужас! Что я делаю!?” – и потом сказал совсем тихо: “Вы знаете, у меня внутренняя истерика. Я ничего не могу…”

Вот тут я сказала ему: “Идите сейчас же домой и ложитесь спать. Уходите!” Он подумал, согласился и ушел. Пришел на другой день, сказал мне с торжеством: “Вы знаете, а я проспал 13 часов подряд…”»

Сахаров:

«Настало время сказать, как мы, я в том числе, относились к моральной, человеческой стороне того дела, в котором мы активно участвовали. Моя позиция (сформировавшаяся в какой-то мере под влиянием Игоря Евгеньевича, его позиции и других вокруг меня) со временем претерпела изменения, я еще буду к этому возвращаться. Здесь же я скажу, какой она была первые 7–8 лет – до термоядерного испытания 1955 года.

Я не мог не сознавать, какими страшными, нечеловеческими делами мы занимались. Но только что окончилась война – тоже нечеловеческое дело. Я не был солдатом в той войне – но чувствовал себя солдатом этой, научно-технической. (Курчатов иногда говорил: мы солдаты – и это была не только фраза.) Со временем мы узнали или сами додумались до таких понятий, как стратегическое равновесие, взаимное термоядерное устрашение и т. п. Я и сейчас думаю, что в этих глобальных идеях действительно содержится некоторое (быть может, и не вполне удовлетворительное) интеллектуальное оправдание создания термоядерного оружия и нашего персонального участия в этом. Тогда мы ощущали все это скорей на эмоциональном уровне».

Лев Альтшулер (сослуживец Сахарова по работе на объекте, «Рядом с Сахаровым» [5]):

«В то время таким оружием монопольно владели Соединенные Штаты Америки. И это вызывало в нашей стране ощущение незащищенности и большой тревоги. Помню, как однажды летом 1946 г. я шел по Москве со знакомым, командовавшим в годы войны артиллерией корпуса. Был ясный солнечный день. Посмотрев на пешеходов, мой спутник провел ладонью по лицу и неожиданно произнес: “Смотрю на идущих москвичей, и на моих глазах они превращаются в тени людей, испарившихся в огне атомного взрыва”.

У всех, кто осознал реальности наступившей атомной эры, быстрое создание советского атомного оружия, нужного для восстановления мирового равновесия, стало “категорическим императивом”».

Первый визит на «объект», коллеги, авария и физики шутят, заключенные, история Сарова кратко

Сахаров:

«Осенью 1948 года мне увеличили зарплату. Кажется, тогда же я был утвержден старшим научным сотрудником. Примерно через два месяца после того, как мое предложение стало признанной темой группы, я был приглашен к Уполномоченному Совета Министров и ЦК КПСС в ФИАНе генералу госбезопасности Ф. Н. Малышеву. Должность с таким названием была введена тогда во всех научных учреждениях, ведущих значительные секретные работы, во многих предприятиях и учреждениях. Фактически это был представитель аппарата Берии, осуществлявшего таким образом общий и решающий контроль над всеми военными разработками. Небольшой, но вполне “солидный” – с сейфом и должным набором телефонов – кабинет Малышева был расположен рядом с секретным отделом. Малышев, начав с комплиментов мне и моей работе, предложил мне вступить в партию. Он сказал, что, только являясь членом партии, можно принести наибольшую пользу нашему народу, перенесшему самую страшную войну в своей истории, движению всего человечества к светлому будущему, в котором не будет места войнам. Членство в партии – это не привилегия, не легкая жизнь, а огромное обязательство перед людьми, готовность всегда быть там, где ты нужен партии, и делать то, что нужно партии. Но это одновременно чувство сопричастности к великому делу. Малышев прибавил, что он готов дать мне рекомендацию.

Я сказал, что сделаю все, что в моих силах, для успеха нашей работы, так же как я пытаюсь это делать и сейчас, оставаясь беспартийным. Я не могу вступить в партию, так как мне кажутся неправильными некоторые ее действия в прошлом, и я не знаю, не возникнут ли у меня новые сомнения в будущем. Малышев спросил, что мне кажется неправильным. Я ответил – аресты невиновных, раскулачивание. Малышев сказал:

– Партия сурово осудила ежовщину, все ошибки исправлены. Что касается кулаков, то что мы могли делать, когда они сами пошли на нас с обрезом?

Он просит меня самым серьезным образом подумать о нашем разговоре, быть может я захочу еще к нему вернуться. Я думаю, что если бы я дал согласие, то мне, вероятно, предназначалась крупная административная роль в системе атомной науки – может, место научного руководителя объекта или рядом с ним, какая-то параллельная должность. Пользы от этого для дела было бы мало – какой из меня администратор!

* * *

В начале 1949 года (в январе или феврале) нас с Игорем Евгеньевичем пригласили к начальнику Первого Главного Управления (сокращенно – ПГУ) при Совете Министров СССР Борису Львовичу Ванникову. ПГУ – условное название для ведомства, по масштабу давно переросшего Министерство и ответственного за всю атомную проблему; впоследствии, в 1953-м или в 1954-м году, оно было переименовано в Министерство Среднего Машиностроения (МСМ)…

Ванников принял нас в своем большом кабинете. Рядом сидел некто Никольский, я думаю – представитель аппарата Берии. Ванников после какой-то шутки перешел к делу:

– Сахаров должен быть переведен на постоянную работу к Юлию Борисовичу Харитону (т. е. на объект – Харитон был научным руководителем объекта). Это необходимо для успешной разработки темы.

Игорь Евгеньевич стал говорить, быстро и взволнованно, что Сахаров – очень талантливый физик-теоретик, который может сделать очень много для науки (от волнения он даже не сказал – советской), для ее самых важных разделов переднего края. Целиком ограничивать его работу прикладными исследованиями – совершенно неправильно, не по-государственному. Ванников слушал вроде внимательно, но чуть-чуть усмехаясь. В этот момент раздался звонок вертушки (телефона специальной, “кремлевской” телефонной сети). Ванников снял трубку, лицо и поза его стали напряженными. Ванников:

– Да, они у меня. Что делают? Разговаривают, сомневаются.

Пауза.

– Да, я вас понял.

Пауза.

– Слушаюсь, я это им передам.

И, повесив трубку:

– Я говорил с Лаврентием Павловичем (Берия). Он очень просит вас принять наше предложение.

Больше разговаривать было не о чем. Когда мы с Игорем Евгеньевичем вышли на улицу, он сказал мне:

– Кажется, дело принимает серьезный оборот.

В действительности “дело” приобрело серьезный оборот значительно раньше.

* * *

Вечером я приехал на вокзал и сел в указанный мне вагон, пройдя через окружавшую его цепь людей в штатском и в форме. Это был личный вагон Ванникова… Ночью в душном купе мне не спалось. Я помню, что думал не о волнующих событиях жизни и своих ошибках, как чаще при бессонице теперь, а о новой проблеме, которая возникла в эту ночь в моей голове, – об управляемой термоядерной реакции. Но ключевая идея магнитной термоизоляции возникла у меня (и была развита и поддержана Игорем Евгеньевичем Таммом) лишь через год.

На конечной станции мы пересели в ожидавшие нас автомашины и на бешеной скорости поехали в сторону объекта. Почти всю дорогу мы ехали по проселку, подскакивая то и дело на ухабах. Не сбавляя скорости, мы проезжали еще только просыпающиеся деревни. В бледном свете утренних сумерек бросались в глаза развалившиеся, плохо крытые избы: большинство – старой соломой или полусгнившей дранкой, какие-то рваные тряпки на веревках, худой еще (несмотря на лето) и грязный колхозный скот. Машина, которая шла перед нами, раздавила перебегавшую дорогу курицу. Мы промчались, не останавливаясь, дальше, через поля и чахлые рощицы. Вдруг машина резко затормозила. Впереди была “зона” – два ряда колючей проволоки на высоких столбах, между ними полоса вспаханной земли (“родная колючка”, как говорили потом мы, подлетая или подъезжая к границе объекта). Вскоре я уже устраивался в гостинице для начальства, внизу была начальственная столовая, “генералка”, как ее называли.

Я кое-как побрился и собрался уже спускаться вниз. Вдруг дверь напротив отворилась, и в коридорчик вышел Игорь Васильевич Курчатов в сопровождении своих “секретарей” – так назывались в нашей жизни офицеры личной охраны; в то время “секретари” были у Курчатова и Харитона, в 1954–1957 годах также у меня, какое-то очень короткое время – у Зельдовича. (Это были сотрудники специального отдела ГБ в довольно высоких званиях; И. В. обращался к ним на “ты” и часто давал различные поручения; они уважали его в высшей степени, может даже любили.) Игорь Васильевич приветствовал меня на ходу:

– А, москвич приехал, привет!

И со своей “свитой” прошел к поданному ему “ЗИСу”. За мной вскоре подъехал Зельдович и повез меня в теоротдел, знакомиться с работами и сотрудниками. Но до этого он сказал мне несколько слов наедине. Приезд И. В. и другого начальства (вскоре я увидел их всех в “генералке”) связан с предстоящим испытанием атомного “изделия”[22]22
  Этот первый приезд Сахарова на объект летом 1949 г. состоялся накануне испытания первой советской атомной бомбы 29 августа того же года.


[Закрыть](так мы называли атомные и термоядерные заряды, экспериментальные и серийные).

После слов Зельдовича о предстоящем испытании мне стали понятны смысл и напряженное значение реплик, которыми при встрече обменялся Ванников с начальником объекта:

– Он здесь?

– Да.

– Где?

– В хранилище.

(Далее колоритное название места, которое я опускаю.)

Речь в этих репликах шла о заряде из делящегося металла (плутония или урана-235), вероятно, недавно привезенного на объект с завода, на котором его сделали. Потом Зельдович мне сказал, что, глядя на эти заурядные на вид куски металла, он не может отделаться от ощущения, что в каждом грамме их “запрессованы” многие человеческие жизни (он имел в виду зеков – заключенных урановых рудников и объектов – и будущие жертвы атомной войны)…

В следующем году я был переведен на объект уже не в качестве “визитера”, а на постоянную работу, и прожил в нем около 18 лет, иногда с семьей, иногда один».

БА:

Ядерный заряд (две плутониевые полусферы диаметром около десяти сантиметров) был доставлен литерным поездом в Саров (База 112, КБ-11, Арзамас-16) с уральского комбината «Маяк» («Челябинск-40», г. Озерск), тогда как сама бомба собиралась в Сарове и представляла собой конструкцию, состоящую из нескольких слоев обычной взрывчатки примерно 1,5 метра в диаметре, ядерного заряда в центре и системы автоматики подрыва заряда.

Сахаров:

«В теоротделе все обступили нас, поглядывая на меня с явным любопытством. Зельдович представил мне своих немногочисленных тогда сотрудников: Давида Альбертовича Франка-Каменецкого, Виктора Юлиановича Гаврилова, Николая Александровича Дмитриева и Ре-векку Израилевну Израилеву.

– А вот это, – сказал Зельдович, указывая на двух сидящих за одним столом молодых людей, деловито размечавших в большом альбоме какие-то графики, – наши капитаны.

В одном из капитанов я с удивлением узнал своего однокурсника Женю Забабахина, с которым мы расстались в июле 1941 года на комиссии Военно-Воздушной Академии. Окончив ее, он защитил диссертацию, которая попала на отзыв к Зельдовичу; в результате он оказался на объекте и с большой изобретательностью применял свои познания в газодинамике. По окончании Академии ему было присвоено воинское звание капитана (поэтому Я. Б. употребил это слово). Второго капитана тоже звали Женя, его фамилия была Негин.

Самым старшим из сотрудников был Давид Альбертович – и он же самым увлекающимся. Его идеи часто были очень ценными – простыми и важными, а иногда – неверными, но Д. А. обычно быстро соглашался с критикой и тут же выдвигал новые идеи. Может, сильней, чем кто-либо, Д. А. вносил в работу и жизнь теоротдельцев дух товарищества, стремления к ясности в делах и жизни. Когда кончился “героический” период работы объекта, он “заскучал”, вернулся к своим прежним увлечениям астрофизикой (тут я от него кое-что почерпнул).

Самым молодым был Коля (Николай Александрович) Дмитриев, необычайно талантливый; в то время он “с ходу” делал одну за другой блестящие работы, в которых проявлялся его математический талант. Зельдович говорил:

– У Коли – может, единственного среди нас – искра Божия. Можно подумать, что Коля такой тихий, скромный мальчик. Но на самом деле мы все трепещем перед ним, как перед высшим судией…

Очень мне нравился другой сотрудник – Виктор Юлианович Гаврилов (к слову, совершенно влюбленный в Колю)».

БА:

АДС подробно пишет о непростой судьбе В. Ю. Гаврилова, об аварии, из-за которой Гаврилову пришлось уйти с объекта, об их дальнейших дружеских отношениях: «В трудные дни болезни и смерти Клавы Виктор Юлианович был одним из тех, кто оказал мне наибольшую поддержку».

Авария на установке ФИКОБЫН (физический котел на быстрых нейтронах), за которую отвечал Гаврилов, была аналогична аварии в Лос-Аламосской лаборатории в 1945 г., когда молодой сотрудник, проводя опыты с двумя деталями делящегося материала, случайно сблизил их и предотвратил атомный взрыв, разведя их руками. Через семь дней он умер. Этой трагедии посвящена повесть Декстера Мастерса “The Accident”. Как пишет Сахаров: «Судя по повести, тогда в США действовали еще более отчаянно, чем у нас». В Арзамасе-16 тогда, к счастью, никто не погиб, но Гаврилова с объекта удалили, хотя он продолжил работать в системе ПГУ.

Физики любят шутить. В связи с этим инцидентом среди саровских ядерщиков начала 50-х был популярен стишок – парафраз знаменитого «Гаврилы» Ильфа и Петрова:

 
Встал Гаврила утром рано,
Взял из сейфа кус урана.
По секрету вам сказать:
Уран был двести тридцать пять…
Потом не дрогнувшей рукой
К нему подносит кус другой.
Наливши чан воды тяжелой,
В него Гаврила лезет голый.
Пока не поздно, в назиданье
Прочти Стокгольмское воззванье.
Кипит тяжелая вода,
Исчез Гаврила без следа.
 

Здесь очевидна и «политическая» насмешка. Поясню: Стокгольмское воззванье – один из важнейших пропагандистских штампов тех лет, принятое в марте 1950 г. обращение Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира, требующее запрещения атомного оружия, установления строгого международного контроля за выполнением этого решения и объявления военным преступником правительства, которое первым применит атомное оружие против какой-либо страны. С марта по ноябрь 1950 г. под Стокгольмским воззванием поставили подписи около 500 миллионов человек. В СССР Стокгольмское воззвание подписали 115 514 703 человека, то есть все взрослое население страны. Автор этого стихотворения – один из ведущих сотрудников объекта, начальник Отдела ядерных исследований Виктор Александрович Давиденко: «…в отношении юмора и свежих анекдотов он, может быть, и уступал Я. Б. Зельдовичу, но совсем ненамного…» (А. П. Зыков, в книге «Люди “объекта”», Саров, Москва, 1996, с. 46).

В последующих главах «Воспоминаний» АДС пишет, что именно В. Ю. Гаврилов указал непосредственно перед испытанием «Слойки» в августе 1953 г., что «ядерный след» взрыва, отнесенный ветром, угрожает тысячам жителей прилегающих к полигону казахстанских сел, а перед испытанием в ноябре 1955 г., что вспышка «ярче тысячи солнц» может сжечь самолет-носитель. Конечно, в обоих случаях были приняты необходимые меры.

Сахаров:

«У единственной женщины в отделе, Ревекки Израилевой, кроме основной работы, была еще обязанность – переписывать набело отчеты-каракули мальчиков; перепечатка на машинке была в те годы запрещена – никакие машинистки из первых отделов не должны были видеть наши сверхсекретные отчеты.

Была при теоротделе и математическая группа (или отдел).

Ее возглавлял Маттес Менделевич Агрест, инвалид Отечественной войны, очень деловой и своеобразный человек. У него была огромная семья, занимавшая целый коттедж, я несколько раз бывал у него. Отец М. М. был высокий картинный старик, напоминавший мне рембрандтовских евреев; он был глубоко верующим, как и М. М.

Вскоре Агресту пришлось уехать с объекта – якобы у него обнаружились какие-то родственники в Израиле; тогда всем нам (и мне) это казалось вполне уважительной причиной для увольнения; единственное, что я для него мог сделать, – это пустить его с семьей в мою пустовавшую квартиру, пока он не нашел себе нового места работы».

БА:

АДС называет известную ему официально объявленную причину изгнания Агреста с объекта. Но истинная причина была другая. В декабре 1950 г. у М. М. Агреста родился сын, и, будучи втайне глубоко верующим иудеем (так же как был глубоко верующим православным христианином его друг, знаменитый физик-теоретик Николай Николаевич Боголюбов, позже многолетний директор ОИЯИ в Дубне; они тогда даже устроили в Сарове что-то вроде негласного домашнего религиозного семинара «на двоих»), Агрест сделал ему обрезание. Анатомическую аномалию младенца заметила патронажная сестра и донесла об этом диком для советского человека «буржуазном пережитке». Последовало решение об изгнании Агреста с объекта, которое, благодаря заступничеству И. Е. Тамма, Н. Н. Боголюбова и Д. А. Франк-Каменецко-го, удалось несколько отложить. У Агреста было четверо детей и старики родители, а деваться им при выезде с объекта было в тот момент просто некуда, новое назначение в менее секретный институт в Сухуми возникло лишь через несколько месяцев. «И тут как ангел с неба, явился ко мне Андрей Дмитриевич Сахаров и предложил для нашей семьи свою пустовавшую в то время квартиру в Москве на Октябрьском поле, дал ключ… Ведь проявил он доброжелательное отношение к человеку… в отношении которого было проявлено недоверие со стороны таких инстанций, перед которыми трепетал мир» (Агрест М. М. Изгнание // Химия и жизнь. 1993. № 1. С. 52–57).

Сахаров:

«Яков Борисович тут же рассказал мне об основных работах в области атомных зарядов, а впоследствии, когда я стал руководителем группы, я обычно доставлял себе удовольствие, рассказывая сам вновь прибывшим сотрудникам об устройстве атомных зарядов, с прибавкой о термоядерных, и наблюдая за их изумленными лицами.

В этот раз я со своей стороны рассказал о работах Таммовской группы, о предполагаемых характеристиках изделий, основанных на “1-й” и “2-й” идеях (конечно, это были очень предварительные, во многом неверные соображения). Я пробыл в этот первый приезд на объекте около недели, узнал много чрезвычайно для нас важного и неожиданного об атомных зарядах (за пределами объекта даже говорить тогда о таких вещах не полагалось – вне зависимости от степени допуска собеседника – отчеты не размножались и в Москву не высылались).

Разговаривая с сотрудниками Я. Б. и с ним самим вне работы (в столовой, на вечерних и утренних прогулках по лесу, окружавшему поселок, в гостинице перед сном), я слушал рассказы о том специфическом укладе, который сложился среди научных сотрудников – очень деловом, товарищеском, необычайно напряженном. Работали, если надо, чуть ли не сутками напролет. Услышал я и об особенностях “режима”, установленного на объекте, и о заключенных – я уже видел их, конечно. В следующем году я был переведен на объект уже не в качестве “визитера”, а на постоянную работу, и прожил в нем около 18 лет, иногда с семьей, иногда один. Я расскажу тут об объекте, опираясь как на впечатления своего первого приезда, так и на то, что я увидел и узнал потом.

Город, в котором мы волею судьбы жили и работали, представлял собой довольно странное порождение эпохи. Крестьяне окрестных нищих деревень видели сплошную ограду из колючей проволоки, охватившую огромную территорию. Говорят, они нашли этому явлению весьма оригинальное объяснение – там устроили “пробный коммунизм”. Этот “пробный коммунизм” – объект – представлял собой некий симбиоз из сверхсовременного научно-исследовательского института, опытных заводов, испытательных полигонов – и большого лагеря. В 1949 году я еще застал рассказы о том времени, когда это был просто лагерь со смешанным составом заключенных, в том числе имеющих самые большие сроки – вероятно, мало отличавшийся от “типичного” лагеря, описанного в “Одном дне Ивана Денисовича” Солженицына. Руками заключенных строились заводы, испытательные площадки, дороги, жилые дома для будущих сотрудников. Сами же они жили в бараках и ходили на работу под конвоем в сопровождении овчарок… У начальства осталась еще одна проблема – куда девать освободившихся, которые знают месторасположение объекта, что считалось великой тайной (хотя несомненно, что иностранные разведки многое знали)».