Текст книги "Инквизитор. Раубриттер"

Автор книги: Борис Конофальский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава 3

Он поздно лег, да ещё и долго любил Брунхильду, всё никак не мог насладиться ею. А она сама ещё вставала из кровати и голой ходила за водой, да всё при свечах, как тут остановиться? В общем, встал он, когда пришёл Ёган, сел у очага и стал говорить с Брунхильдой, которая встала ещё с петухами. Встал, когда услышал, как Ёган жалуется:

– Корову задрали волки. За неё деньги плачены, мужик плачет, без молока детей волк оставил.

– Дай поспать господину, – шипит на него красавица. – Чего уж теперь плакать, чего господина будить, корову-то волк не вернёт.

– У кого волк задрал корову? – Встал с постели Волков.

– Ну, разбудил, дурень, – злилась Брунхильда.

– Господин, у мужика вашего, Михеля, – сразу стал объяснять ситуацию Ёган, – вчера заблудилась корова, убежала от пастуха, сегодня мужики пошли искать – нашили в овраге погрызенную.

– За Бертье посылал? – Морщился Волков, он пришёл и сел за стол босой, только в нижней одежде.

– Нет, сначала вам решил доложить.

– Вот и дурень, шёл бы к Бертье, чего господина всякой ерундой беспокоить. – Бурчит Брунхильда, ставя на стол перед кавалером таз с тёплой водой.

– Скажи Максимилиану, что бы к Бертье ехал, – говорит Волков, – пусть тот сюда приедет, нужно это дело с волками закончить.

Ёган ушёл, а Брунхильда подошла к кавалеру сзади, обняла своими сильными руками, зашептала в ухо:

– Чуть не убили вы меня вчера, едва жива осталась. Так меня трясли, что у меня дух перехватывало. Думала, задохнусь.

Она поцеловала его в щёку, а он поцеловал ей руку.

Пока мылся и завтракал, приехал Бертье, позвал двух своих людей из солдат, что были всегда с ним на охотах, стали готовить собак. Лай стоял на весь двор, собаки взволновались, чуяли дело. Как кавалер закончил, так и поехали.

– Господи, хоть отдохнули бы, – говорила Брунхильда, стоя на пороге.

Но он её только улыбался в ответ, даже не прикоснулся. На людях не нужно этого.

Волков, Бертье, Максимилиан и Ёган верхом, псари пешие, Бертье и Максимилиан с арбалетами.

Ехали недолго, за Эшбахтом, на запад и вверх, потянулся длинный овраг, так вдоль него и поехали. И получаса не прошло, как Ёган указал рукой на густые заросли барбариса под холмом:

– Кажись, там.

Так и было, там два мужика рубили топором то, что волки не догрызли, складывали мясо в мешки. Бертье с псарями сразу взялись за дело, псари с собаками полезли в кусты да в овраги, Бертье заехал на ближайший холм осмотреться.

Мужики, завидев господина, бросили своё дело, кланялись.

– Чья? – Коротко спросил кавалер.

– Моя, господин, – сказал тот, что был постарше.

– Я тебе корову дал, чтобы ты молоком детей своих подкормил, а ты прозевал её. Угробил.

– Господин, – мужик перепугался, даже протянул руку к Ёгану, – никак не я, вот и управляющий соврать не даст, я вчерась весь день канаву на болте капал. Барщину тянул.

– Да не он это, – сказал Ёган, – это пастух-олух корову потерял.

– Ты мне… – Волков обратился к мужику, пальцем на него указывая, – вырезку мне домой принеси, если волки её не сгрызли.

– Не сгрызли, господин, вымя да требуху поели, мясо не трогали, – говорил мужик, кивая, – принесу вам, принесу.

– Ёган.

– Да, господин.

– Коли мужик не виновен, дай ему денег, пусть новую корову себе купит.

– Ох, спасибо, господин, ох, спасибо, – оба мужика стали кланяться.

– В долг ему дай, – произнёс кавалер с ухмылкой, – то, что им на дармовщину даётся, они не берегут.

– Господин, так разве то мы? – Сразу скисли мужики.

Он не слушал их, он говорил Ёгану:

– Сычу скажи, пусть пастуху плетей даст.

– Я и сам ему всыплю с удовольствием. – Обещал Ёган. – Не спущу дураку ущерба.

– Только не злобствуй, десяти плетей хватит.

– Ну, не злобствовать, так не злобствовать, хотя я бы больше ему дал. Уж больно не расторопны они тут, больно ленивы, спустя рукава всё делают, без боязни.

– Не злобствуй, говорю, чтобы не свалился он потом в горячке.

– Как пожелаете.

– Кавалер, – кирнул один из псарей, тот, что залез в самую гущу кустов, – собачки, кажись, след берут.

– Так берут или тебе кажется? – В ответ кричал ему Бертье.

– Берут, берут. – Отвечал псарь.

– Ну, пускай.

– Пускаю.

Собаки пошли резво, с задорным лаем, так, что псари едва за ними поспевали, да и Волков, Бертье и Максимилиан тоже, хотя были верхом. Собаки кидались и в овраги, и в кусты, а люди должны были обходить и объезжать препятствия.

От такой езды, то в овраг, то из него, когда всё время нужно вставать в стременах, у кавалера вскоре заныла нога. Но что делать, просить собак бежать помедленнее? Или просить псарей придерживать. Нет, позориться перед более молодым Бертье и совсем юным Максимилианом он не желал, злился и на псарей, и на дурных собак, но терпел и ехал.

А собаки след держали крепко, кое-где они петляли, конечно, но не оттого, что теряли след, а от того, что волки бродили кругами.

И вели их собаки на запад, шли южнее большого поля, которое кавалер отдал под пашни солдатам Бертье и Рене, отчего теперь это поле все называли солдатским. Они проехали все белые мазанки, в которых селились солдаты, и ехали всё дальше на запад.

Тут пошли совсем крутые холмы и овраги им под стать, в такой заедешь – так не выедешь потом. Еще тяжелее стало Волкову. Уже второй час такой езды пошёл, он был чернее тучи.

Он был уже готов остановиться, до границ его владений оставалось всего ничего, как вдруг собаки престали лаять. Волков остановил коня и дух перевёл, обрадовался, что, наконец, нагнали волков, а Бертье и говорит расстроенно:

– Неужто потеряли.

– След? – Спрашивает кавалер.

– След, след, – говорит Бертье и кричит: – Клаус, Фольф, что там?

– Потеряли, – вместе отвечают ему псари.

Собаки кидаются все из стороны в сторону, нюхают, нюхают, убежали в кусты, вернулись тут же, одна из собак так просто взяла и легла. Мол, всё, надоело. Нет следа. И остальные стали присаживаться. Сидят, языки высунули, дышат. Сразу тихо стало без их лая. А Волков молчал и думал, кого бы ему убить. Почти два часа пытки закончились вот так вот! Чёртовы собаки, лучше бы вообще не брали следа.

А Максимилиан тем временем заехал на самый близкий холм и, оглядевшись с него, крикнул:

– Кавалер, тут тропинка на север ведёт.

Волкову страшно не хотелось ему отвечать, ему хотелось раздавить чьё-нибудь горло, но не отвечать было бы невежливо:

– Эта тропинка ведёт к дому монаха, здешнего отшельника, святого человека.

– Кавалер, а можно мне к нему съездить? – Кричал Максимилиан с горы. – Всё равно пока никуда не едем.

– Верно, – вдруг поддержал юношу Гаэтан Бертье. – Если он тут живёт, может, знает, где у этих зверей тут лежбища. Давайте съездим, кавалер.

Волков ему не ответил, развернул коня на север, дал шпоры и поехал к дому монаха. Бертье тоже повернул коня. Псари и собаки пошли за ними.

Это был никак не дом, так, лачуга из орешника, обмазанного глиной. Окон нет, только глиняная труба дымохода.

– Тёплая ещё, – сказал один из псарей, потрогав трубу, что выходила из стены.

– На солнце нагрелась, – ответил ему другой.

Максимилиан спрыгнул с лошади подошёл к двери.

– Замок. Нет его дома.

Волков и так это понял, он сразу приметил крепкий, но ржавый замок на дверях. Нужно было уезжать, нога продолжала болеть. Собаки, почуяв отдых, развалились на земле. А Максимилиан пошёл вокруг дома. Волков ждал и уже думал, что выскажет юноше что-нибудь с раздражением, но тот вышел с другой стороны дома и сказал:

– А за домом ещё одна тропа, в кусты ведёт.

Бертье сразу поехал за дом монаха, псари пошли за ним, а Волкову страшно не хотелось туда ехать, он хотел слезть с лошади и посидеть хоть на камне, только чтобы выпрямить ногу.

Но не пришлось, уже вскоре прибежал один из псарей и сказал ему:

– Господин, ротмистр просит вас туда.

– Что там ещё? – Хмуро смотрел на него кавалер.

– Там кладбище, господин.

В двадцати шагах от лачуги монаха, за густыми и колючими кустами шиповника и вправду было кладбище. Маленькое, с самодельной и низкой оградой из камней. С деревянными крестами и простыми камнями на могилах.

– Двенадцать душ тут упокоено, – сказал Бертье.

Волков, наконец, слез с коня. Его чуть не перекосило от боли, пришлось даже замереть и постоять, пока боль не утихла. Потом он всё-таки пошел, тяжело припадая на левую ногу, зашёл на кладбище. Кресты из палок, могильные камни – просто камни с нацарапанными на них крестами. В углу у ограды старая деревянная лопата. На могилах никаких надписей, все могилы, коме одной, старые. Лишь на одной, той, что ближе всех к выходу, холмик не сравнялся с землёй. Волков подошёл к лопате, взял её, сел на ограду из камней, вытянул ногу и стал рассматривать лопату.

– Интересно, кого он тут хоронил? – Спросил Бертье.

– Бедолаг каких-то, – ответил ему один из псарей.

Ничего в лопате необычного не было, простая деревянная мужицкая лопата, старая только.

– Бродяг, что волки задрали. – Отвечал ему второй псарь.

Волков поднял лопату, указал её на самую свежую могилу и сказал:

– Мелковата могила для бродяги.

– Иди ты! – Восхитился один из псарей и тут же осёкся. Уж больно грубо отреагировал на слова кавалера. – То есть, и вправду могила-то махонькая.

– Да, – сказал Бертье, – так и есть, ребёнка там похоронил.

Максимилиан ничего не сказал, он пошарил по ближайшим кустам, но ничего не нашёл там, боль в ноге у кавалера улеглась, но не до конца, ехать было можно, он поставил лопату на место и сел на коня. Они поехали в Эшбахт. Ну, не ждать же монаха тут до ночи.

Глава 4

Приехал домой, еле слез с лошади, еле дошёл до лавки и сел за стол.

Не успела ещё служанка Мария ему на стол хлеб поставить, как прибежал мальчишка со двора, брат Марии, и сказал, что его посыльный спрашивает.

– Проси, – сказал Волков, думая, кого ещё принесло.

Он сидел, щипал хлеб, как вошёл молодец в хорошем платье цвета графа.

– От графа письмо господину Эшбахту. И письмо госпоже девице Фолькоф.

Волков жестом позвал его к себе, мол, я Эшбахт, давай сюда письмо. Тот сразу письмо ему вручил.

А тут и Брунхильда говорит:

– Я та госпожа, что ты ищешь, я девица Фолькоф. Давай письмо. От кого мне оно?

– От его сиятельства графа фон Малена, госпожа, – сказал официальным тоном гонец.

– Будешь ли ждать ответ? – Спросил Волков, а сам с удивлением поглядывал на Брунхильду, как та, раскрасневшись и волнуясь, ломает сургуч на бумаге.

– Ждать бумагу не велено, велено дождаться от вас слов.

Волков всё ещё поглядывая на красавицу, стал читать письмо от графа. Граф писал:

«Друг сердца моего, милый Эшбахт, к четвергу, как я вам и говорил ранее, у меня в поместье Млендорф, как и во многие годы прошлые, будет рыцарский турнир, а после ужины и балы, так два дня. На тех турнирах будут все господа графства нашего, и вас там быть прошу. И прошу вас быть там конно, людно, оружно. Со всем вашим копьём, со всеми вашими рыцарями, со всеми вашими послуживцами, с кашеварами, посошной ратью и с вашим обозом. При всём доспехе и при всём железе, при барабанах и трубах. Так как к турниру прибудет сам первый маршал Его Высочества фон Дерилинг со своими гауптманами, чтобы произвести смотр ленного рыцарства нашего графства.

Жду вас во всей красе вашей».

«Ещё и обжиться не дали, а уже ждут мня на смотр, да ещё во все красе, не ровен час, как и на войну потянут», – думал Волков, бросая письмо на стол, и сказал посыльному:

– Скажи графу, что непременно буду. – Чуть подумал и добавил: -Буду во всей красе.

Посыльный поклонился, хотел уйти.

– Мария, – крикнул Волков, – дай человеку пива и сыра с хлебом.

Служанка быстро стал исполнять приказание, а Брунхильда дочитывала письмо от графа, улыбалась.

Кавалер протянул к ней руку и произнёс:

– Дай-ка, погляжу, что он тебе там пишет.

– Зачем же вам смотреть, – вдруг нагло заявила красавица. – То мне письмо, а не вам, я ваши не смотрю, так и вы мои не смотрите.

От неожиданности, от дерзости такой он даже рот открыл, был так этим ответом обескуражен, что, увидав его лицо, служанка, которая наливала пиво гонцу, прысну со смеху. Служака! Над ним смеялась! Он бы кулаком по столу дал, заорал бы на эту девку дерзкую, да нельзя при посыльном, этот обязательно расскажет графу. А Брунхильда с улыбочкой наглой сложила письмо и спрятала его себе в рукав платья.

– Дура, – тихо сказал кавалер.

Когда посыльный уехал, он сидел за столом и молча ел, Брунхильда пыталась с ним говорить, но он ей не отвечал. Всё не мог успокоиться. Как вспоминал смех служанки, так его передёргивало от обиды. Так и хотелось встать и натаскать её за космы.

Ещё до обеда он послал Максимилиана собрать господ офицеров.

Первым пришёл Роха, за ним приехал все остальные. Как все собрались, так он и начал. Для начала прочёл всем письмо графа, а потом спросил:

– Найдутся среди ваших людей охотники сходить со мной на смотр?

Прокорм за мой счёт ещё и по десять крейцеров за день жалования.

– Ну, смотр – не война, все согласятся, – сказал Рене.

– Ещё и обрадуются. – Добавил Бертье.

– Из моих людей будет столько, сколь вам потребно. – Сказал Брюнхвальд.

– А из моих, так все будут рады хоть какой-нибудь деньге. – Засмеялся Роха.

– Тогда подготовьте по двадцать человек лучших, и с сержантами. И чтобы доспех начищен и оружие сверкало.

– Все лучшие будут с вами, – заверил Брюнхвальд.

– Мы подготовим людей, – сказал Рене.

Они стали расходиться, кавалер вышел их проводить, и на глаза ему вдруг попались Максимилиан с Сычом. Они сидели у забора и зубоскалили, смеялись над чем-то.

Он поманил их к себе.

– Да, экселенц, – сразу откликнулся Сыч.

И Максимилиан тоже подошёл.

– Максимилиан, завтра покажи Сычу лачугу монаха, а ты, Фриц, сходи за лачугу, посмотри кладбище за ней, может, монаха встретишь, поговори с ним. Спроси, кого он там хоронит и что думает про волков.

– Да, кавалер, – сказал Максимилиан.

– Но не тяните, потом возвращайтесь и подготовьтесь к смотру. Мы едем к графу. Вы, Максимилиан, поедете моим знаменосцем. А ты, Сыч, поедешь оруженосцем, одежду выстирать, помыться побриться, коней вычистить. Нас будет первый маршал герцога смотреть. В общем, дел много.

– Не волнуйтесь, экселенц, всё успеем, – заверил Сыч.

– Да, кавалер, – сказал Максимилиан.

Это хорошо, что в Эвельрате он купил людишкам Рохи хоть какую-то одежду, не иначе, как чувствовал. Теперь хоть два десятка этих людей можно было одеть и обуть так, что за них стыдно не было.

Отобрали из них два десятка лучших, самых высоких и тех, что не шибко тощи. Шлемы, стёганки, войлочные куртки им раздали, выдали чулки и башмаки, раздали мушкеты, построили в два ряда.

Хилли и Вилли сержантами в начало строя стали. Так они и вовсе в доспехе начищенном красавцы. И Роха с ними со всеми ротмистром. Бородища чёрная, платье потрёпано, нога деревянная, сам на добром коне, прямо как из похода. На вид, так бывалый офицер, отец солдата, да и только. Поглядел на них Волков и подумал, что, может, не так уж все плохи они. На вид, конечно, какими в деле они будут – так то одному Богу известно.

Бертье и Рене привели своих сорок человек с двумя сержантами. Тоже все как на подбор, тоже ни в чем упрекнуть. Да ещё два барабанщика с ними были. Вот это было действительно хорошо. Пусть даже и не большие мастера были барабанщики, но уж походный шаг выбивать умели, а больше от них пока и не требовалось.

Последними в Эшбахт пришли люди Брюнхвальда. Вот уж кто хорош был, так это они. Доспех они ещё сразу после Фёренбурга брали, у людей Пруфа за бесценок покупали то, что те в арсенале города захватили. Десяток был в полном доспехе, а второй десяток в доспехе на три четверти. Половина при алебардах, алебарды не из простого железа, кованые, калёные, начищенные, на солнце сверкают. Остальные при копьях, клевцах и секирах. Отличные солдаты, настоящие доппельзольдеры.

Все они построились вдоль дороги, красавцы стоят такие, что бабы и дети прибежали смотреть. Волков ехал вдоль строя, рассматривая их. И сердце у него замирало. Замирало, когда он видел лица и глаза этих людей, что смотрели на него. Смотрели с верой, смотрели с готовностью. Замирало от того его сердце, что уверен он был, что если скажет он им: «Пойдёмте на реку купчишек грабить», так те и пойдут. Скажет им: «Пойдём на тот берег грабить горскую сволочь», так тоже не откажутся. Они готовы, а многие так и ждут, что он позовёт. А он сам ещё не знал, что делать будет. Полночи вчера не спал, вспоминал слова архиепископа и, как ни странно, Рохи, по прозвищу Скарафаджо.

Архиепископ говорил ему: «Иди и возьми себе всё, что хочешь, а я буду щитом твоим и убежищем». А пьяница и храбрец Роха говорил: «Какого чёрта тебе ещё нужно, всё у тебя есть, живи и радуйся. Отчего тебе всё мало?»

И вот ехал он пред этими людьми, что не раз смотрели в глаза смерти и решить не мог: жить с тем, что есть, или мало ему всего этого? Мало холопов, мало хорошей земли, мало Брунхильды? Оттого и замирало сердце, что никак он не мог ответить на этот вопрос.

Так доехал он до конца строя и понял, что ему есть, с чем показаться на смотре. Может, и рыцарей у него нет, но уж никто не упрекнёт его в том, что он никчёмен, раз восемьдесят таких молодцов может привести с собой.

Но так и не решил, что делать дальше, эти мысли ему не давали покоя. И от них он становился ещё злее, чем обычно.

А вот Брунхильда была в прекрасном расположении духа. Она пела, не преставая, и готовилась. То и дело делала танцевальные па, вспоминая недавно разученные танцы. Она крахмалила кружева, гладила платья, указывала Марии, как правильно штопать чулки, чтобы швов не было видно, сама стирала нижние юбки, так как была недовольна тем, как Мария это делала. Она готовилась к балам, к обедам и к веселью. К танцам и вниманию мужчин. Других мужчин.

Потом Мария стала таскать воду в большую деревянную ванну, госпожа собиралась ещё и мыться, ведь господам негоже быть в грязи, не холопы же. Ну, хоть к этому её приучил Волков.

Он смотрел на все её приготовления без всякого удовольствия. И едко ухмылялся едва заметно, представляя, как скажет ей, что не возьмёт к графу. Его так и подмывало, сказать ей об этом. Но он так не и не сделал этого. Он всё равно не смог бы ей в этом отказать. Да и вообще, он давно уже понял, что мало в чём может отказать этой женщине, хотя временами, кажется, терпеть её не мог.

Сыч и Максимилиан приехали после обеда.

– Ну? – Спросил Волков, пригласив их за стол.

Сыч так сразу схватил хлеб, грязной рукой потянулся за куском сыра, что утром привёз Волкову Брюнхвальд со своей сыроварни.

Волков оттолкнул его руку от большой тарелки, в которой лежал сыр, нарезанный крупными кусками:

– Говори.

– А что тут говорить, – произнёс Фриц Ламме. – Ну, были мы у монаха, ну, видел я кладбище. В последней могиле ребёнок похоронен.

Он опять потянулся к тарелке с сыром и продолжал:

– Места там жуткие, дичь, глушь, как он один там живёт, я бы там ночью рехнулся бы со страха.

– А он там точно живёт? – Спросил Волков.

– Живёт, живёт, – говорил Сыч, кусая сыр как яблоко. – О, а ничего баба Брюнхвальда сыр-то делает, солёный. Я люблю, когда солёный. Иной сыр возьмёшь, особо тот, что господа едят, так он никакой, что ешь его, что нет, так… Только брюхо набить, и то без всякого удовольствия.

– Вы видели монаха? – Спросил кавалер у Максимилиана.

– Нет, опять дверь была заперта. – Отвечал юноша. – Только вот Сыч сказал, что он ночью там был.

– Откуда знаешь? – Волков опять глянул на Сыча, который очень охотно и с большим чувством ел сыр.

– Залу он выбрасывал, и выбрасывал её после росы. – Говорил тот. – Как уже солнце встало, иначе бы её росой смыло.

– А что с могилой маленькой?

– Могила как могила, малёхонькая, детская. А что там с ней не так? – Удивлялся Сыч.

– Я думал, ты мне скажешь.

– Нет, про могилу нечего мне сказать.

– Нужно узнать, кто там похоронен. Поездить по окрестным деревням. Спросить, не пропадали ли дети недавно.

–Это можно, – сразу согласился Сыч, – только зачем?

– Узнаем, кто там.

– Ну, узнаем, и что? – Говорил Фриц Ламме лениво.

Он своим этим тоном безразличия начинал раздражать Волкова. Кавалер смотрел на него уже недружелюбно.

– Ты узнай, болван, что за ребёнок там похоронен.

– Узнаю, экселенц.

– Да узнай, когда он пропал. Потом спросим у монаха, где он его нашёл.

– Так там про каждого похороненного у монаха надобно спросить. Уж больно их там много. Только вот сыскать его сначала надо.

– Надо. Найти и поговорить с ним было бы неплохо. – Задумчиво произнёс Волков. – Значит, вы там ничего не выяснили?

– Ничего, экселенц, – отвечал Сыч Волкову, а сам опять смотрел на тарелку с сыром. – А вот кое-какая мысль интересная у меня появилась.

И Волков и Максимилиан с интересом уставились на Сыча. Волков спросил:

– Говори, что за мысль?

– Монах, вроде как, беден, я в щёлочку над дверью поглядел, так там нищета. Чашка кривая из глины да ложка деревянная.

– Ну, так и есть, я беднее монаха не видал, – сказал кавалер. – Говорят, он святой человек.

– Вот то-то и оно же! – Ухмылялся Сыч. Он даже пальцем погрозил кому-то. – То-то и оно!

– Да не тяни ты!

– Монах, святой человек, сам беднее церковной крысы, а лачугу свою, зачем-то запирает. От кого, зачем? Что он там ховает?

– Может, деньги у него там. – Предположил Максимилиан. – Или думаешь, что нет у монаха денег?

– У монаха? У святого, к которому, как говорят, со всей округи люди ходят? Думаю – есть, думаю, серебришко у него водится. Людишки таким святым и последнее при нужде принесут.

– Ну, так он и запирает деньги в доме, – говорит юноша.

– И ты бы, что ли, так сделал? – Скалится Сыч.

– Ну, а как? – Спрашивает Максимилиан.

– А как? – Передразнивает его Фриц Ламме и смеётся. – Эх, ты, дурень, это от молодости у тебя.

– А как бы ты сделал? – С обидой спрашивает Максимилиан.

– А я бы, – сразу становится серьёзным Сыч, – закапал бы их где-нибудь у кладбищенской оградки. Но уж никак не в лачуге.

– Ладно, это понятно, а что запирает монах в своём доме? – спросил Волков. – Что прячет?

– Ну, кабы знать, экселенц, кабы знать, – разводил руками Сыч. – Думаю монаха подловить да напроситься к нему в гости. Вдруг пустит. А как по-другому?

– А так, – сказал Волков спокойно, – как время будет, так поеду туда и дверь ту выбью вместе с замком. Лачуга его на моей земле, если я хочу узнать, что он там прячет – так узнаю.

– О! – Тут же согласился Сыч и потянулся за вторым куском сыра. – Можно, конечно, и так. Тоже хороший способ.

– Ладно, быстро ешьте и приводите одежду в порядок, завтра на смотр поедем, что бы были красавцами у меня.

– А когда по-другому было? – Ухмылялся Сыч.

– Красавцами, я сказал! – Рявкнул Волков. – И что бы кони были чищены!

Сыч и Максимилиан тут же вылези из-за стола, пошли на двор.

Знали оба, что, когда так говорит кавалер, лучше быть от него подальше.