Текст книги "Лесные люди"

Автор книги: Борис Колоколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Колоколов Борис
Лесные люди

БОРИС КОЛОКОЛОВ

ЛЕСНЫЕ ЛЮДИ

Рассказ

Шаманят! – произнес Мунов. Он сердито поворочался в кровати, поднял плечи, прислушался.

Глухая тишина таежной ночи простиралась над селением. Ночь давила на землю всей своей тяжестью. В самом доме чувствовалось, что за окном пасмурная, тяжелая снеговая темень. Там, возможно, даже крупа сыплет. Но только не все спало в ночи. Кроме тупых ударов в бубен, Мунов уловил шорохи возни своих собак на крыльце. В вершинах леса прогудел ветер. Потом он еще отыскал один стук – отдаленный, прерывистый. Мунову показалось, будто он разобрал голос: "Галя, пусти! Слышь, Галя! Пусти..." – "Негодник, выругался Мунов. – Сейчас я тебя пущу", – сказал он и, соскочив с постели на холодный пол босыми ногами, принялся одеваться.

Собаки хотели идти с ним, но он не взял их с собой, а впустил их в сенцы.

– Ступайте погрейтесь, – сказал он строго, заталкивая собак ногой в дверь. – Без вас обойдется.

Он шел тихо, осторожно, под ногами ни разу не скрипнул снег. Но там, где тукал бубен, были люди, тоже наделенные чутьем. Лесная жизнь ко многому приучает, к тому, что для городского жителя показалось бы почти сверхъестественным. А здесь без многих таких качеств не проживешь. Вот хотя бы слух, слух лесного человека должен воспринимать любой шорох, шепот, шелест и сразу определить, кому, чему он принадлежит. Там тоже были люди не провесь ухо. Мунов нехотя ухмыльнулся, они услыхали его шаги. Притих бубен. Мунов отчетливо видел и во тьме, что происходит в домишке, присевшем в снег. Там, в углу, на кабаньих шкурах сидят кружком люди, во тьме мерцает зажженная соломка, а тот старый дурак с бубном в одной руке, с колотушкой из хвоста выдры в другой руке стращает людей гримасами, разрисованной мордой, дергается весь, как повешенный, в судорогах. Войди к ним сейчас, ничего этого не застанешь, все притворятся спящими. И шаман с бубном точно растворится, его моментально спрячут в сараюшке. Пока к избе подходишь, он тем мгновением, как тень, шмыгнет за сугробы. И все шито-крыто.

Мунов все-таки подождал, не повторится ли звук бубна. К нему подбежали чужие собаки. Он сказал им тихо, повелительно: "Та, та, та!" – что означало по-удэгейски "молчите". "Нет, теперь не подберешься, – подумал Мунов, – за мной следят. Надо будет как-нибудь из леса зайти, с вечера засесть и подождать в лесу... Вот и пойми человека, – продолжал он размышлять, – его к культуре тянешь, а он свое, за старинку хватается. Ведь все это даже нельзя назвать суеверием, в шамана давным-давно никто не верит. Просто он шут своего рода, но шут такой, что от его проделок при зажженной соломке, при сверкании подведенных глазниц, при шарканье его жестянок на поясе, от его невнятного бормотания и судорожных, как будто обломанных жестов у людей мурашки разбегаются по коже. Это щекочет нервы. Человек, видимо, должен быть весь захвачен зрелищем, должен переживать, волноваться. А вот взять наше кино, оно скользит по глазам. Тут как-то про жизнь охотников показали картину – так люди обсмеялись. Стыдно. Мне как председателю артели стыдно, – думал Мунов. – Ведь они смеются и на меня оборачиваются, точно я этакую дрянь наснимал. Эх, братцы, братцы, не умеем мы еще проращивать в человеке новое зернышко. Ему врать про жизнь нельзя. Врать про жизнь нельзя!" – в гневе повторил Мунов.

Он прошел несколько шагов вперед и воротился. Второй стук в окно фельдшерички тоже больше не повторился. Значит, и там его учуяли. "Ну, хорошо, – сказал себе Мунов. – С тобой-то я разберусь". Он видел, с кем разговаривает.

Не таясь, полной ступней, Мунов пошел к своему дому. Пусть слышат, пусть знают, что он не поленится еще раз встать с кровати. Он уже подходил к дверям, когда до слуха с реки донесло новые голоса. Эти ни от кого не прятались. Они звучали громко, настойчиво, в них торжество слышалось. Кто-то по Бикину, по льду погонял собак. Собаки чуяли дом, они взвизгивали, тявкали на бегу, рвались из постромок. Мунов улыбнулся – до того знакомой ему была радость возвращения в поселок с соболиной охоты. Ведь там не один месяц в тайге находишься. Вдвоем с бабенкой да вот с собаками. В палаточке на снегу, в обществе жестяной печки. Возрадуешься дому. От самого вида изб колотится сердце. Он так и не притронулся к скобке своей двери, а пошел туда, на берег, повстречать упряжку. Кто хоть в ней возвращается-то?!

От реки громко доносило голос.

– Кела! Кела! Зулейхи, зулейхи! – голосил охотник. – Вперед, вперед, Чайка!

О, да это никак Лянсо Кукченка! Долгонько он нынче в тайге пробыл. Сразу после ноябрьских праздников ушел. А теперь февраль на исходе – вон он сколько там скитался. Небось с хорошей добычей возвращается.

Собаки тянули нарты наискосок в кручу берега. И сам Лянсо и жена его палками толкали нарты, помогали собакам одолеть подъем. Мунов дальше не пошел, он остался по колени в снегу ждать, когда упряжка возьмет крутизну. А как только собаки вынесли нарты наверх, его обдало их жарким дыханием, он выступил навстречу охотнику.

– Здравствуй, Лянсо, – сказал Мунов. – Здравствуй, Серафима. С возвращением вас.

Они сошлись в кружок. Собаки клубками повалились в снег, дышат прерывисто, громко, все смотрят горящими глазами на дома, точно не веря тому, что они дотянули тяжелые нарты. А так было трудно тащить эти проклятые нарты! Еще по реке полегче маленько, на ней все-таки ледок, хотя он и скрыт снегом. На Бикине опасны лишь припорошенные снегом полыньи, вот их все время собакам приходилось остерегаться. Выметав из глоток языки, они лежат вповалку – хватают, хватают глотками воздух и вместе с ним сладостный – до того, что слюни бегут, – запах жилья.

– Как поохотились? – спрашивает Мунов. – Без приключений?

– Спасибо, председатель, – отвечает Лянсо. – Для меня прямо неожиданность. Вышел встретить. Спасибо. Серафима говорит, никак Мунов стоит. Я не поверил ей. Ничего, поохотились нормально. Тридцать соболей взял, харза, колонок есть. Девять кабанов завалил. А Серафима медведя. Одна.

– Молодцом Серафима, – говорит Мунов. – Я тут на днях письмо из Ленинграда получил. Один старинный знакомый просит желчь медвежью прислать. Послал. Пусть лечится. Важно, чтобы человек верил в лекарство. Вы-то как, не хворали?

– Какое там, – сказал Лянсо, рассмеявшись. – Некогда было хворать. Все наши воротились?

– Нет, не все еще. Сини Дункай с сыном где-то запропал. Максима Кукчинка дома нет.

– В поселке-то все живы-здоровы?

– Здоровы, Лянсо, здоровы. Да ты трогай, чего я тебя морожу.

– Это не мороз, – сказал Лянсо. – Морозы остались все там, – махнул он рукой назад на Бикин. – Прямо не верится, добрался...

Он криком поднял собак. Топорик с длинной рукояткой у него покоится на спине меховой рубашки в петле, на голове шапочка с накидкой по плечам, все как полагается. Мунов даже позавидовал ему в душе: давненько сам-то он не облачался в охотничий наряд.

Незаметно утро подобралось. Среди заголубевших снегов там и здесь выступили избы. Улиц в Сияне нет. Домишки разбросаны. Кому где понравилось, кто какой овражек, ручей облюбовал, тот там и построился. Но кажущаяся хаотичность не портит села, наоборот, оно выглядит раскинувшимся широко, в нем просторно, есть место для огородов, палисадников, сараев, кладовок. Кладовки тут строены по-таежному – на столбах, как на сваях. От зверья, от мышей на столбах старые чугуны, старые эмалированные тазы приспособлены. Если мышь и доберется по столбу до верха, то с чугунка или таза, одетого на столб – сваю, мышь соскользнет. Не попасть ей в сарай за поживой. А тут как раз все самое ценное – кабаньи, козьи, медвежьи туши, юкола – вяленая рыба, балыки кеты, симы и нерки. Тут то, без чего ни один дом сутки прожить не может. Если на месяц, на два магазин в селе закроется, никто не пропадет: юкола есть, кабанье мясо тоже не переводится. Мунов и сам живет по тем же законам, никаких излишеств в его доме нет, хотя он и председатель артели. К тому же он коммунист с давних времен партизанской войны. А коммунисту и совсем не положено перед остальными людьми выскакивать.

Дома жена уже хлопотала у плиты. И старуха мать ее сидела на низенькой скамеечке с дымящейся трубочкой во рту, катала в руках катыши из белого теста. Она скатает катышек и в кастрюлю его – под пар.

– Дай-ка чего-нибудь пожевать, – сказал Мунов жене.

– Сейчас будет хлеб, – сказала старуха. – Вчера не купили. Это все из-за кино вашего.

– Где это ты пропадал? – спросила жена.

– Лянсо Кукченка встретил.

– Воротился, с Серафимой? Поживу хорошую, поди, привез.

– Куда же денешь ее, Серафиму, – сказал Мунов со смешком. – Полные нарты добра приволок.

– О-о! Ну теперь им хватит на жизнь, – сказала старуха с завистью и пустила разок-другой дым из трубочки на длинном тоненьком черенке. Молодец Лянсо. Он ведь нам родственником приходится. Ты знаешь это, Иван?

– Знаю, знаю, – проворчал Мунов с недовольством. Он прошел в большую комнату, заставленную ящиками с цветами. Цветов в доме много – фикусы, девичьи сережки, даже пальма растет. Это все жениных рук пестуны. В комнате от них весело, будто отсюда и не уходило лето. Мунов сел за стол, и жена подала ему полную миску картошки с тушеным мясом. От мяса исходил запашок, как от острого сыра. В этом-то и есть весь смак. Мунов принюхался к блюду и, как острогу в рыбину, с тем же наслаждением вонзил в жаркое вилку.

...В конторе к этому часу полно народа. Тут ведь так – надо не надо все в контору лезут, как в клуб за новостями – кто приехал, да что привез, да скоро ли самолет с почтой навестит, какие новые киноленты ожидаются, да в которой-то избе ночью вроде бы бубен постукивал. Все отлично знают в которой. Этот вопрос задан, между прочим, вскользь, для подогрева беседы.

В кабинетике у Мунова с угла на угол, как флажки праздничные, меховые гирлянды соболей. Он и сидит под этим драгоценным мехом. Тут, наверное, на тысячи богатства. Все, кто заходит в кабинет к Мунову, нагибают голову перед гирляндочками, точно в преклонении перед трудом охотников. А другой зайдет и увидит своих, вспомнит, расскажет, как он гонялся за тем вон "подлецом". "Уж он хитрил, хитрил, – смеется рассказчик, – а попал-таки в мои руки". Мунов слушает такие рассказы с удовольствием, глаз не спустит с рассказчика, и удивительно ярко все видится ему, как и что там в тайге происходило.

Еще по пути сюда, повстречавшись с ребятишками, Мунов сказал им:

– Ну, который из вас побойчее на ногу? Позовите ко мне Тайхея Кинчуга. Небось дрыхнет еще!.. Поднимайте его за ноги.

Теперь он ждал его, Тайхея Кинчугу, поглядывая то на дверь, а то в окошко за спиной. Как и предполагал Мунов, Тайхей прибежал заспанный. Черная шевелюра его еле умещалась под кепкой. На нем лыжные шаровары и удыгейские ботинки с острым загнутым носочком, на плечах внакидку ватник.

– Вы меня звали, Иван Петрович?

– Так точно. Садись-ка на минутку.

Тайхей осторожно опустился на скамейку. Раскосые темные глаза его искали на лице Мунова ответ, зачем он позван. Но он делал вид, что ничего его не интересует, и старался подчеркнуть свою беспечность. Мунову была противна напускная дурашливость парня.

– Вот что, Тайхей, завтра мы с тобой отправимся в Олон. А там еще чуть подальше – в Красный Яр поедем. Я тебя там оставлю лес валить.

– А почему меня? В поселке без меня народу много.

– Да я знаю... В поселке народу хватает. Я хочу, чтобы ты маленько охладился.

– Почему охладился, товарищ Мунов? У меня температуры нет.

– Ты со мной не спорь, – твердо сказал Мунов. – Ты что, хочешь нас оставить без медицинской помощи? Чего ты девчонке по ночам спать не даешь? Как дятел, до утра ей в окно тюкаешь. Она послушает, послушает и сбежит. В нашу даль потом не скоро человека доищешься. Так любовь не завоевывают, сердясь, сказал Мунов, – измором. Что, ты забыл, как девчат обхаживают?!

И Тайхей совершенно переменился, обмяк, запечалился.

– Изюбры еще не так кричат, – вдруг выпалил он, не найдя, что другое ответить Мунову.

– Вон что, значит, ты в изюбра играешь. Так они бьются между собой. Это ты тоже должен знать. Вот я старый изюбр, а ты молодой. И мы с тобой схватились. И я тебе говорю – не смей трогать фельдшерку. Не смей у нее под окнами стоять, в двери скрестись, иначе я об тебя хорошую палку обломаю.

– Не я, так другие будут. Она всем ребятам нравится.

– Вот и пусть она выбирает, который из вас ей по душе. Короче говоря, приказ мой остается в силе – завтра мы с тобой едем в Олон. Запасись продуктами, там придется пожить. Все, Тайхей, ступай.

Мунов посидел, подумал, правильно ли он его отчитал. Он всегда имел привычку пройтись взглядом назад, так еще старики учили, старики удегейцы, эвенки, – не бросай дорогу, по которой прошел, оглянись назад, запомни ее. Он не нашел ничего такого, за что бы следовало себя укорить. Тогда он запер на ключ стол и, нагибаясь под меховыми гирляндами, вышел в соседнюю комнату.

– Клепку возят сегодня? – спросил он у конторщика.

– Возят, – сказал тот. – На трех подводах.

– Я пройду в лес, – сказал Мунов. – Они где теперь валят кедры?

– Чуть подальше Тигрового ключа, – сказал конторщик.

– Ну, так я там буду. Это я на всякий случай.

И он пошел через поселок к лесу, потом свернул на санную дорогу и пошагал по ней неторопливо, оглядывая по краям желтые от неопавшей листвы дубняки, – дубки так и простоят, как лисы, в рыжей листве над снегами до самой весны. Лес был той стихией для Мунова, среди которой он вырос, дожил до старости. В самой запутанной чаще, когда и стволов-то не видно, он мог безошибочно разобраться, где тут актинидия, где лимонник, аралия, клен, где заплелась виноградная лоза. В лесу он всегда отдыхал душой, как другой человек отдыхает дома на своей постели или на диване перед телевизором. А он здесь отдыхал, отдыхал сердцем. Мысли улетучивались из головы, он шел и думал только о том, что видит. Лес заманивал в свою чащу под зеленые шапки кедров. Весенней прелью доносило оттуда из глубин. Потом он услышал стук топоров и приглушенное журчание пил. Но еще раньше он учуял аромат колотой древесины. Он прошел туда по снегу, по разбросанным веткам, к первой группе людей, громко, в голос спросил:

– Где тут Сарди Кинчуга трудится?

– Вон, вон они там с братом, как два медведя, ворочаются.

И Мунов захрустел по веткам, по глубокому снегу.

– Здравствуйте, старики, – сказал Мунов, выйдя из чащицы хвойника на то место, где грудами лежала свежая плаха для бочарных досок – клепка, как ее зовут в Сияне. Рядом лежали напиленные в размер клепки толстые чурбаки кедра. Кедр прекрасно колется на морозе, как сахар под щипцами. Потом все это добро отвезут на берег Бикина, а весной и летом, когда Бикин потише, клепку сгонят плотами в низовья. Как ни скажи, это тоже копейка, тоже приработок к охоте. А потом ягоды пойдут, грибы, рыба, дикоросы, некоторые отправятся женьшень поискать – вот и жив человек, жив Сиян с Олоном.

– Здравствуй, председатель, здравствуй, – ответили старики, откладывая в сторонку колуны и клинья, которыми работали. И оба принялись шарить в карманах свои трубочки. Они присели все трое на свежих плахах, и от трубок их на длинных черенках тонкими ниточками потянулся дымок.

– Я, собственно, к тебе пришел, Сарди, – взглянул Мунов на кривого на один глаз старика. Тот был страшен, жутковат в своем уродстве: прокоптелый до черноты, в морщинах, с запавшими щеками. А усы у него, как мышиные хвостики, торчат из ноздрей. Он недоверчиво сверкнул на Мунова здоровым глазом.

– Ко мне так ко мне, – сказал он, – спорить не будем.

– Ты знаешь, Сарди, какое дело... – заговорил Мунов и помолчал, поглядел на старика... Перед мысленным взором его в это мгновение старик возник в шаманском облачении, в юбке из лент меха, опоясанный ремнем, в жестянках, в высоком колпаке, он скорчил на Мунова страшную рожу, но Мунов не испугался. – Пока ты был на охоте, Сарди, бубен помалкивал. А вот теперь уже которую ночь слышу. Зачем тебе это?

Старик улыбнулся гримасой шамана, пожевал трубочку и весь как-то вдруг озлобился.

– У тебя свой долг, председатель, у меня свой! – сказал он твердо и властно, давая понять Мунову, чтобы тот не забывался. Власть шамана от веков, а его власть откуда?!

– Ты передо мной не кривляйся, – сказал Мунов. – Меня ни дьяволом, ни порчей не запугаешь: я не дам тебе калечить молодежь. Не позволю. И пожилым ни к чему твои кривляния. Отошел твой век, Сарди.

– Ты не торопись, – наставительно, упрямо сказал шаман. – Не торопись. Залетаешь очень. Меня люди просят: пошамань. Приди пошамань маленько. Я должен идти к ним. Ты забыл законы отцов.

– Я ничего не забыл, – сказал Мунов. – Это ты не можешь взять в толк, что времена переменились, – в тон ему так же сурово сказал Мунов. – Не к тебе теперь идут за исцелением, а к ней, к фельдшеричке. Ты только нервы треплешь людям. Они после твоих спектаклей больные все на другой день.

Шаман помалкивал, покусывал гнилыми зубами трубочку, здоровым глазом косился на Мунова, вторым, должно быть, смотрел на брата.

Нет, он еще и вглубь куда-то смотрел, в землю.

– Скоро я туда отойду, Мунов, – сказал он. – Живите без меня, как знаете.

Мунову вдруг по-человечески жаль стало этот обломок прошлого. Он пересилил в себе брезгливость и обнял его за плечи.

– Вот так-то, Сарди, давно бы надо не мешать. Не мешать людям жить по-новому. Ведь ты же видишь, все меняется на глазах. Жили в юртах – теперь в домах живем. Об огородах и понятия не имели. Скоро отсюда выберемся, в Красном Яру город свой поставим. Сколько наших парней, девчат в институтах учится! Люди стремятся к новому. А ты что с ними делаешь? Ты их во мрак толкаешь! Как же ты можешь это делать?! Ведь это твой народ, Сарди, маленький лесной народ. А он хочет быть большим, сильным, вон как этот лес.

Шаман сидел с впущенной головой. Мунову показалось, что он всхлипнул. Но когда тот поднял лицо, Мунов увидел, что он смеется, – меленьким бесовским смешком. Всеми морщинами лица смеется.

– Учишь? – сказал шаман. – Меня учить не надо. С меня хватит того, что видел за жизнь. Она побольше твоей, Мунов. От твоих институтов порча народу.

– Вот тебе раз! – сказал Мунов. – Это почему же такое – порча? Не ту науку проходят?

– Верно, не ту! Воротится человек, ни на что не гож. Ему охота в тягость и рыбная ловля не по нему. Я все вижу! – погрозил он кулаком кому-то в лесу.

Мунов курил редко, а папиросы, спички постоянно носил с собой. Теперь он вспомнил о них, пошарил по карманам и задымил. Тем временем он раздумывал, что ответить старику. В его словах была доля истины. Пожив в городах, ребята и девушки приезжают не то что испорченными, это он врет на молодежь. Но и глаза закрывать нечего: они возвращаются избалованными городской жизнью, с трудом втягиваются в лесной быт. Такой грешок есть, это он правильно подметил, размышлял Мунов.

– Что ж по-твоему? – спросил Мунов. – Мы по старинке должны, как звери, жить в юртах? Хватит, и так нажились. Не один век. Пусть хоть нынешняя молодежь этой доли не знает.

– Всем хватило науки от стариков, – зло сказал шаман.

– Вон на что злишься, – с улыбкой сказал Мунов. – Власть от тебя убежала. Так теперь ты ее не догонишь, злись не злись!..

– Ничего! Идут люди. Сами просят.

– Значит, ты их бубном очищаешь?

– Да, очищаю! В них в каждом дьявол сидит. И в тебе он!..

– Ну, ну, поглядим, чья победит, – сказал Мунов, вставая. – Спасибо за беседу, Сарди. Эта наука мне пригодится.

Старики тоже поднялись и стояли молчком. Из их трубок синими струйками тянулся дым. Над головами их с веток хвои седой паутиной свисали мховые бороды. Лес стоял вокруг таинственный и, как показалось Мунову в эту минуту, какой-то чужой. Невдалеке тлел костерок. От него пахло жженой смолой. И снег вокруг топорщился сугробами. Холодная синева обжигала взгляд.

Мунов так и не попрощался, не сказал больше ни единого слова.

Он вернулся в контору расстроенный, почти что злой. И дорога его не успокоила. Он посидел какое-то время в одиночестве и еще раз выкурил папироску. А потом выглянул в дверь, попросил позвать к нему Лянсо Кукченка. "Он ночью вернулся из леса", – сказал Мунов, хотя он отлично знал, что это давно всем известно.

Через четверть часа перед ним вырос Лянсо, как всегда, веселый, улыбающийся.

– Ну как, отошел после лесов? – спросил Мунов.

– А я лес люблю, – сказал Лянсо. – Я в нем чувствую себя превосходно.

– Дело у меня к тебе есть одно. Только давай условимся сразу: то, о чем попрошу, наш с тобой секрет.

– Пожалуйста, – сказал Лянсо.

– Я слышал, ты маленько шаманить умеешь. Это верно?

Лянсо как передернуло от его слов.

– Ты, говорят, нашему шаману подражать умеешь? – спрашивал Мунов. Это верно?

– Маленько умею, – нехотя сказал Лянсо.

– Так вот вечером сегодня ты нагрей бубен.

– А зачем, товарищ Мунов?

– И подурачься маленько перед кино, со сцены. Намажься, все честь честью. Понял ты меня?

– Да понять-то понял, – сказал Лянсо.

– Тогда будем считать, что мы с тобой договорились. И никому ни полслова. Это очень нужно сделать, – сказал Мунов.

Вечером все и свершилось. Еще не был с потолка спущен экран, а залец уже был полон народа, когда на сцену весь разрисованный, в шаманском колпаке выскочил с бубном в руках неузнаваемый Лянсо Кукченка. Его никто вначале не мог узнать. По рядам пробежали шепот, волнение. Все заглядывались на старика Сарди. Тот словно онемел от неожиданности. В изумлении старик смотрел туда, на сцену, где кружился и лихо бил в бубен Лянсо. И танец у него получался какой-то потешный, точно бы он передразнивал Сарди. Тогда шаман вскочил с места, заверещал, как потревоженный филин, бросился с руганью к двери. И тут разразился ему в спину хохот. Хороший, веселый смех прокатывался по рядам.