Текст книги "Корона скифа"

Автор книги: Борис Климычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

9. ГДЕ МАКАР ТЕЛЯТ НЕ ПАС

Прииск был скушен. Кучи развороченной земли, срубы, перегородившие малую таежную речушку. В окошки можно было видеть лишь мужиков, не снимавших овчинных шапок и с наступлением лета.

Здешний дом Оленевых был просто избой, где размеренно и, как бы немножко сердито, били старинные немецкие часы, привезенные из Петербурга.

Дом оживлялся, когда мадам Ронне учила пению Веру. Все пассажи уже давно были выучены, но мадам доставляло удовольствие слушать как бы чуть раздвоенный голосок хозяйской дочери. Это пение было мечтой о будущей жизни, о невероятных и удивительных приключениях и удовольствиях, которых Вера была начисто лишена в тайге. Рояля на прииске ни у кого не было, пели под гитару.

И голосок девочки выражал такую тоску, страсть и муку, что мадам Ронне подумала. Откуда, что берется? Девчонка – совершенная наивность, она, поди, думает, что детей находят в капусте. Она, в сущности, дитя еще. И такая страсть в пении!

Мадам вздохнула. Её молодость прошла в варварской стране. Здесь она не могла составить свое счастье. И молодела душой около этой наивной очаровашки.

Вошел Николай Николаевич, отец Верочки, послушал молча, вышел. Мадам вздохнула. С портрета на стене Николай Николаевич глядел совсем мальчиком, жена его, покойная Иродиада Игнатьевна, смотрелась даже старше, хотя на самом деле была моложе.

Когда они приехали в ссылку, в прииск, жена его, оглядев скудную местность, похожую по её словам на лунный пейзаж, загрустила. С месяц она болела скоротечной чахоткой. Доктор говорил, что недолго ей жить, она и выпила яду, взяла на себя такой страшный грех.

На руках Николая Николаевича осталась двенадцатилетняя Верочка. Прошло всего полгода, и Верочка расцвела. Откуда что взялось! Никакие несчастья не могут сломить отрочество, юность. Потому, что молодость сама по себе и богатство, и радость.

А Николай Николаевич в ссылке сильно изменился. Ушла куда-то былая гордость, взор погас. По утрам он по-прежнему в полосатом костюме выходил на воздух, приседал, гнулся, выжимал гирю. Но вечерами всё чаще сидел возле окна, грустный и задумчивый. Иногда открывал шкаф и выпивал рюмку-другую без всякой причины, чего раньше никогда не делал.

Дальние родственники в Петербурге, обещали оплатить Верино обучение в Томской гимназии. Там есть пансионат, и, слыхать, преподают очень достойные люди. Мадам не хотелось ехать в неведомый Томск. К тому же ей жаль было оставлять одного Николая Николаевича. Ему и так тяжело. Но что же делать? Велено ей сопровождать девочку. Томск, говорят, губернский центр. Хотя это та же Сибирь.

Верочка была рада отъезду, возбуждена. И говорила гувернантке, чтобы та спросила у папеньки денег на бельё, непременно надо взять в Томске. Там, говорят, самое модное английское и голландское можно взять. И панталоны, как у Лики Карасевой. Ей привезли изумительные, с кружевом!

Мадам знала, что у папеньки денег нет, и в долг ему уже не дают. Но обещала воспитаннице купить всё в Томске новое, модное. И вздыхала, потому что знала: придется тратить собственные деньги.

Панталоны, как у Лики! Ах, дитя, дитя! Лика эта, чучело гороховое, корчит из себя англичанку. А где она англичан видела?

Оленев эту минуту шел с хозяином прииска к каретному двору. Только что Авдей Гурьянович Карасев показал ему приискового буяна Микишку Рваного. Мужика этого спустили на дно глубоченного шурфа, в нём можно было лишь стоять, вылезти из него было невозможно, да и казак охранял. Хозяин крикнул Авдюшке:

– Будешь сидеть, пока не задохнешься в собственном дерьме!

Вина Авдюшки состояла в том, что он сманивал рабочих бежать с прииска. Золото в пробах оказалось хуже, чем предполагалось. К тому же Карасев заставлял многих людей чистить свои конюшни, готовить для дома дрова, даже за поломоек быть. Рабочие стали сомневаться в оплате. Были среди них разные бродяги, но были и ссыльные поляки.

Николай Николаевич обязан был ловить беглецов, для этого у него был отряд казаков, и местных старожилов, челдонов из соседней таежной деревушки.

Челдоны подрабатывали ловлей беглых. Всех городских они считали жуликами, и только жителей своей деревушки признавали за людей. Им не нравилось, что пришлые нарушают вековую тишину, губят речушки, ловят рыбу, бьют шишки, то есть берут то, что челдоны считают своей собственностью.

Оленев тяготился своей приисковой должностью. Ему не хотелось никуда ехать сегодня, слушать бы Верочку, вспоминать о прошлом. Но хозяин…

– Да болен ты что ли, Николай Николаевич? – недовольно сказал владелец прииска, который сам же был и управляющим, – ходишь квелый, а еще офицер! Я тебя взял на службу, как военную косточку!

– Я вполне… – только и сказал Николай Николаевич, – говорить ни о чем не хотелось, голову ломило.

Конюхи вывели оседланных монгольских лошадок, только на таких лошадках и можно ездить по тайге. Маленькие, но выносливые, привычные к таежному гнусу. У всадников к картузам была пришита смазанная дегтем кисея, спускавшаяся им на плечи. Это мало помогало. Оленев чувствовал, что мошкара забивает нос, попали мошки и в легкие, Оленева душил кашель.

– Пора бы обвыкнуть! – насмешливо говорил Карасев, – нежные вы, франты столичные, нас, тутошних, и мошка не ест, надоели мы ей, да и кожа задубела.

Казаки ехали привычно, словно срослись с лошадьми, пристально взглядывали по сторонам.

Где-то в глубине тайги вдруг раздался звериный, потрясающий вопль. Вылетев на прогалину, всадники, осадили лошадей. На поляне на острие сломленной осинки сидел мужичонка, из горла которого вырывались нечеловеческие звуки. Штаны мужичонки были спущены и залиты кровью, челдоны держали его за руки, давили ему на плечи, чтобы импровизированный кол вонзался всё глубже в нутро мужика.

– Прекратить! – крикнул Николай Николаевич.

– Как бы не так, – ответил один из деревенских, – этот бегляк нашу вершу с рыбой из речки вытянул. Ему бы сперва одну руку отпилить, потом другую, а уж потом на кол…

На коленях к всадникам подполз еще один приисковой мужик:

– Заарестуйте нас! Что хотите, делайте, только отберите у этих таежных иродов!

Возвращались, конвоируя шестерку рабочих, все они были привязаны к одной веревке. Один из них, поляк, говорил:

– Мы не рабы, вы сами не выполнили контракт, не платите и кормите гнилыми сухарями. Я буду жаловаться…

– Ты прежде сдохнешь от чахотки! – мрачно пообещал Карасев.

В ту же ночь загорелся дом управляющего. Все метались, кричали, было страшно. Николай Николаевич вместе со всеми стоял в цепочке, передавая ведра с водой, а мысли были о Верочке.

Дом выгорел дотла, Карасев отбыл в Томск, за полицией. Охранять арестованных рабочих должен был Николай Николаевич. Он отдал распоряжения казакам. Проверил самолично запоры на арестантской избушке. Вместиться туда могло от силы человек десять, а набили три десятка. Поляк кричал в зарешеченное окошечко:

– Кровосос! Душитель Польши! Бог покарает тебя!

Вернувшись поздно в свое жилище, Оленев хотел зажечь свечу, чтобы написать в Петербург прошение о помиловании. Но не нашел спички, и вдруг увидел, что окно превратилось в игральную карту, это была дама бубей. Он видел, что она подмигивает ему, это была Анелька.

– Вы не графиня Потоцкая, вы знаете кто?.. – обратился он к ней, но Анелька исчезла, а в раме возникла трефовая королева, и это была его покойная жена:

– Ты должен пойти со мной, ты стал шестеркой, а должен быть королем, ты же сам это понимаешь…

Он встал, недоуменно оглядываясь, часы в гостиной пробили двенадцать. Он вышел в залу, во всех окнах было темно, но откуда-то проливался мертвенный свет, вроде лунного, и он смог различить, что в каждом окошке с топориками на плечах поместились червонные валеты.

Он шагнул к двери, но и там стоял валет с топориком. "Нет, не уйти! " – подумал Николай Николаевич. Он вернулся в кабинет, лег на диване, укрылся пледом. Его била противная дрожь и страх гнал сердце вскачь, казалось, оно сейчас лопнет, и это было невыносимо. Скорее бы утро – молил он бога.

Но он не дождался рассвета. Ему было душно. Встал потихоньку, накинул шинель, вышел, побрел по темному поселку.

И утро настало. Мадам Ронне, постучала в спаленку своей воспитанницы и запела вполголоса французскую песенку, про петушка, который раньше всех приветствует солнце.

Верочка потягивалась в постели и говорила:

– Ах, мадам! Всегда вы так. Только приснится что-нибудь приятное…

– А что именно приятное было во сне моей малышке?

– Не скажу, секрет! – надула губки еще не совсем отошедшая от сна

Верочка.

В это время с улицы вбежал мужик, Федор, беглый солдат:

– Николай Николаевич застрелен!

Мадам Ронне стукнула его кулачком в грудь:

– Ты почему ораль, негодяйный мушик?

Она хотела сказать, что эта скотина, могла бы и догадаться, что нельзя такое – при дитяти. Да еще правда ли? О, варварская страна!

Вытолкав мужика из гостиной, мадам спросила хрипло:

– Правда есть? Где это есть?

– Чего же я врать буду? – обиделся мужик, – зачем-то ночью по поселку бродил. А арестанты проклятые подкопали избу вылезли. Полячишко Николая Николаевича из ружья застрелил, выследил… Убег полячишко в тайгу, за ним теперь гоняются…

В сенях пахло летом, в остатках сена запутались кровавые гроздья рябины.

И сюда принесли тело Николая Николаевича. Сесилька прислонила к его губам зеркальце и – зарыдала.

В сени выбежала Верочка. Мадам вскочила, закрыла ей личико своим подолом.

– Уходить! Не смотри!

Мадам в волнении путала русские и французские слова.

Вера не плакала, может, еще не охватила своим детским умом случившееся.

Отца она любила, как всякая дочь, встречая проявления отцовской любви, она неосознанно тренировала себя для встречи с мужским началом. Она чувствовала приливы нежности, когда отец обнимал её. Она была его частью, так она чувствовала. А теперь? Нет матери и не стало отца…

Но солнце вскоре высушило слезы в её чистых глазах. Теперь она – почти самостоятельный человек. И впереди – жизнь. Это немножко облегчало тяжесть свалившегося на неё горя.

10. НА СЕМИ ХОЛМАХ

Нет ничего благостнее и прекраснее на свете, чем весна в старинной столице Сибири. Там, где бывает так длинна и так сурова зима, оживление природы воспринимается с особенным чувством.

Со всех семи её холмов к полноводной Томи и к речке Ушайке устремляются тысячи талых ручьев. Всё ярче пригревает солнце, и в его лучах играют бликами купола церквей в самых высоких точках города. И подсыхают глинистые проплешины на склонах гор, и среди этих проталин вспыхивают вдруг голубые и желто-зеленые, подернутые пушком бутоны кандыков, или подснежников, как их тут называют. А потом возле реки, напоенные снеготоками, зацветают вербы, а шишечки их, если взять в рот, слаще меда. И солнце играет, и колокола звонят, и сладким предчувствием счастья захлебываются сердца молодых, и светлеют лица стариков, доживших до очередной весны, и любо им смотреть на божий мир, который никогда не стареет, а обновляется, что ни год.

Позади сорок холодных утренников. На Матрену щука хвостом пробила лёд, и поплыл он из Томи в Ушайку. А молодежь – тут, как тут! Зажигают вечерами на льдинах костры, и отталкивают их от берега. И плывут в ночи яркие огни через весь город. Дальше – в неизвестность. И целуют парни губы подруг, горькие и сладкие от вербных шишечек.

Удивляются парни тому, как радостно восторгается тело. Кто же придумал для них мир, такой чудный!

В весну 1864-го в старинном Томске радовались не все жители. Так уж устроена жизнь, что одним чего-то передали, другим – недодали. Говорят – за грехи родителей, за неправедную жизнь. Но кто знает истину?

Миша Зацкой, тонкий, синеглазый юноша с длинными черными ресницами и сросшимися у переносицы бровями, ходил по берегу Ушайки, сторонясь шумных компаний, и вздыхал.

В детстве ему казалось, что впереди его ждет блестящая карьера. Сын опального сосланного в Томск дворянина, Миша готовился взять реванш. Только окончить гимназию и поступить в Петербурге в университет. Он докажет, чего стоят Зацкие!

Но несколько лет назад выяснилось, что отец Михаила, вложивший все деньги в акционерное общество – банкрот! Черт попутал старшего Зацкого, и он связался с Философом Гороховым.

Кто не знал в Томске Философа Горохова?! Он выгодно женился на дочери золотопромышленника Филимонова, бросил свою прокурорскую службу, построил себе дворец с зеркальными окнами, и разбил вокруг этого дворца фантастический парк, который ему обошелся в двести пятьдесят тысяч рублей.

Были в этом парке и реки, и озера, арки и гроты с лабиринтами, и мостики, и ротонды.

Иная беседка была оформлена в греческом стиле. Другая как бы переносила вас в Китай. Поражали, доставленные из Поднебесной, мебель и ширмы с драконами, кланяющиеся болванчики,

По стенам были развешены шелковые китайские халаты, а на полу постелены китайские ковры. Сами потолки в китайском павильоне и стены были отделаны перламутром и по ним резвились драконы.

Были беседки прозванные Убежищем уединения, был на островке хрустальный павильон, сиречь – масонский храм Капитолийской Венеры, там полагалось уединяться для любовных утех. К "Острову любви" вел мост, украшенный скульптурами крылатых львов.

В оранжереях сада выращивали апельсины и бананы.

Сам дворец был тоже полон дорогостоящих причуд. У входа в него вас встречали узкоглазые медные тигры. В прихожей стены были отделаны серебром и золотом, и в лазурных облаках резвились кучерявые купидоны, крылатые кони, и самые непонятные чудища.

В одной обширной комнате была библиотека, все стены были уставлены фолиантами в позолоченных переплетах. Названия для корешков книг Философ Горохов придумал сам, были там романы под названием: "Порок и добродетель", "Бедность и богатство" и подобные им. Но внутри книг были лишь совершенно чистые страницы. И бесполезно было просить у хозяина какую либо книжку для прочтения.

Горохов нередко закатывал обеды для городской знати, причем на столе можно было видеть тарелки с видами, которые открывались из окон дворца, а полуведерные бокалы для Шампанского были на ножках такой длины, что их ставили возле каждого гостя на пол.

Горохов с великим азартом организовывал акционерные общества. Скупал прииски, рисковал лихо и безоглядно. Все удивлялись везунчику.

Неудивительно, что Горохов в 1850 году разорился. Дворец и сад были проданы, что говорится, с молотка, а сам Философ поселился во флигеле, неподалеку от дворца.

Однако бодрости он не потерял, и тут же затеял акционерное общество по оборудованию нового перспективного золотого прииска. Философу многие верили. Поверил и отец Зацкого. А почему бы и нет? Виталий Михайлович Зацкой был тяжело болен чахоткой, служить не мог. Горохов же был прочно связан с золотоискательством. Почему не поверить в его звезду? Не рискнуть?

И Зацкой был в отчаянье, когда узнал, что новый прииск оказался бесперспективным, а когда началось разбирательство, в прокуратуру из гороховского флигеля отвезли двенадцать возов долговых обязательств. Среди них было и долговое обязательство, по которому Горохов сулил вернуть деньги с процентами и Виталию Михайловичу. Другие расписки были даны Гороховым бесчисленным мелким томским торговцам, ремесленникам, крестьянам многих волостей губернии.

После этой конфузии отец Миши Зацкого скоропостижно скончался. Матушка, Ксаверия Никитична, не была приспособлена к каким-либо трудам, она могла лишь немного подрабатывать шитьем дамских платьев. Миша должен был оставить гимназию и искал какую-нибудь работу. Но чистой и благородной работы все не находилось.

Теперь Михаил в грусти прогуливался у реки, а вокруг него гомонили парни, девушки, подростки шастали. Звенели гармошки, гитары и мандолины. Уже вечерело. И парни разводили на приткнувшихся к берегу льдинах костры, а затем отталкивали – шестами. Льдины плыли вращались, и несли на себе живые огни, создавая впечатления праздничного чуда.

– Садись, Танька! Покатаю! – приглашал девушку в облас, парень в полосатых панталонах, заправленных в смазные сапоги и с обнаженной грудью, по манере сибирских бакланов. Пальто ли, шубейку ли полагалось на груди расстегивать, как и ворот рубахи. Картуз был лихо сдвинут на бок, а за ухом примостилась вербная веточка.

– Ты чо, ты чо?! – отвечала Танька, – льдины, эвон, прут, потонем!

Она была права: в обласе, в сибирской долбленой лодке, плыть полагается, не берясь за борта, балансируя всем телом особенным образом. Это опасно и в тихую погоду, а в такую ветреную, когда на реке волны, и ледоход, просто жутко.

К берегу подошел высокий согбенный старик, в пальто с бархатным воротником и без шапки, на облысевшей голове торчал спереди неряшливый хохолок.

– Меня прокатите, юноша! – обратился он к баклану, – люблю риск, как говорится форс мороза не боится!

– Лезь! – коротко согласился парень, старик уселся в лодке.

– Смотрите! Горохов с Васькой кататься поехал, – сказали на берегу.

– Ну, берегись, турецкие адмиралы! – воскликнул старец, – сейчас мы вам покажем Кузькину мать!

Лодка пошла наперерез громадной льдине, но проскочить не успела, льдина её перевернула и затопила.

Парень поплыл вразмашку к берегу, отплевываясь и матерясь. Горохов вынырнул и завопил:

– Эй! Мать твою за пятку! Куда! Помоги! Судорога ноги свела! Тону! Да люди вы или нет, помогите!

На берегу, как ни в чем не бывало, продолжали звенеть гармошки. Промокший и дрожащий баклан прыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха и ругаясь:

– Зараза, один сапог утопил, надо же! Как же я в одном сапоге-то? И облас не мой ведь, у Петьки взял…

Про Горохова этот парень и думать забыл.

– Судороги, мать вашу! – надрывался Горохов– помогите, сволочи! В былые времена, небось, все бы разом за мной в воду кинулись! Ох! Караул!..

Миша Зацкой скинул пальто, снял ботинки и бросился в ледяную воду. Он успел подплыть к Горохову как раз вовремя.

Философ Александрович, успел наглотаться воды и готов был пойти ко дну. Миша уцепился за одежду Философа и поплыл, увлекая старика за собой.

Вылезли на берег, у обоих зуб на зуб не попадал. Горохов, борясь в воде за жизнь, скинул ботинки и пальто, теперь, на ледяном ветру, без верхней одежды, он готов был отдать богу душу. Миша сказал:

– Сейчас я на вас свое пальто надену. Где же оно? Я ж его вот тут положил. И шарфа нет, и шапки? И ботинок? Как же так? Вы не видели? – оборотился он к веселой молодежной компании. Но не получил ответа.

Горохов кашлял, выплевывая воду, ощупывал грудь, он сказал вполголоса:

– Я бы и сам выплыл, меня кираса книзу тянет, тяжеленная, зараза! Приходится под рубахой её носить, а то ведь зарезать могут. На меня многие зуб точат! Деньги им не вернул. А того в расчет не берут, что я-то сам всем своим состоянием рисковал, что у меня всё пошло прахом!.. Бежим! – возьмем извозчика!

Они побежали, мокрые, полураздетые, озябшие. На Акимовской увидели извозчика, разом завопили:

– Эй-эй! Сюда!

Извозчик перетянул кобылку кнутом, обернулся и сказал:

– Стану я всяких шаромыг возить. У вас и денег-то сроду не бывало, пьянчуги подзаборные!

Кое-как добежали они до флигелька, в котором теперь жил Философ Александрович по соседству со своим бывшим дворцом.

Миша с любопытством оглядывал жилище бывшего томского герцога, прожившего долгие годы в необычайной роскоши. В комнатах было не прибрано и холодно, на полу почему-то стояли немытые кастрюли. Стулья были хромоногие, и лишь роскошный, полированный комод, с изумительной резьбой напоминал о прошлом богатстве и могуществе.

– Так проходит мирская слава! – развел руками Философ Александрович, – все меня забросили. Идемте, юноша, на кухню, там теплее…

На кухне старик снял рубаху и стал снимать тяжеленную кирасу, кряхтя и

стеная:

– Ох, тяжко! Людей, как зверей приходится бояться. А ведь я всех кормил, привечал. Теперь вот без пистолета и кирасы и на улицу страшусь выйти!.. Ага! Вот я надену свой старый халат! Так лучше! А что же вам предложить? Подходящего ничего нет. Вот! Накиньте на себя этот старый коврик! Сейчас мы винца по бокалу шарахнем и согреемся. Вино, конечно, дрянь, раньше я его и в рот не взял бы, но что же делать?..

И жена уехала к дочерям. И с детьми не повезло. Сын, Володя, во втором классе еще сподобился раздобыть сифилис! Юноша! Остерегайтесь! Не торопите время! Что было с Вовой? Ославлен был! Из гимназии отчислили. Уехал на дальний прииск, стреляться там пытался. Устроил я его в военную службу, теперь поручик, на краю света, на Амуре. Ах! Берегите себя, юноша!

– Взгляните, юноша, в окно, вон мой дворец. Они его купили, и привели в запустение! Проводят там балы. А обновлять дом за них дяденька будет? Сад вырубается, павильоны сломали. Но нет! Я не сдамся! Они еще узнают, кто есть Горохов!.. Смотрите!..

Старик расстелил на столе самодельную карту:

– Вот видите, это обозначен приток реки Ушайки – речка Колбиха. Там еще колбы много растет. Здесь были в прошлом хорошие прииски: Михайловский, Покровский. Шведско-американская компания золотишко мыла, наши – тоже. Небогато мыли: двадцать доль золота на сто пудов песка. Песковое золотишко. А я там нашел в одном месте золото жильное и пшеничку.

Только добыть бы мне немножко мне деньжат, чтобы артель сколотить, оборудование да провиант закупить, мы с вами миллионщиками станем! Займите тысячи полторы? Нет? Не можете? Ну, хотя бы сотню? Я прииск налажу, всё вам верну и то, что вашему батюшке, царствие ему небесное, задолжал, и то, что вы дадите, верну с большими процентами. Какой процент вы хотите?

Мише Зацкому стоило больших трудов убедить Философа Александровича в том, что он в этом деле не помощник.

В полночь Миша, укрываясь гороховским старым ковриком, пробрался задворками к себе домой.

Через день он отнес бывшему богатею его ковер, Горохов заболел и лежал обмотанный полотенцем, смазанным горчицей. Он попросил Мишу сделать воронку из плотной красной бумаги. Воронку вставили Горохову в ухо, и Миша поджег её. Когда воронка догорела, из уха эксмиллионера потек гной.

– Спасибо, добрый юноша! – прохрипел Философ Александрович, – мы еще будем с вами кушать из золотых блюд, и вокруг нас будут танцевать прекрасные наложницы в прозрачных шальварах.

– Поправляйтесь, я схожу попрошу у мамы вишневого варенья для вас. Кажется, у неё баночка одна в кладовке осталась.

– Спасибо мой юный друг, мы еще будем купаться в золоте.