Текст книги "Русский характер (СИ)"

Автор книги: Борис Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Стояла хмурая, угрюмая осень 42-го года. А лётчики из полка майора Рябинина радовались – приехали с фронта в глубокий тыл, в Казань. Целых 2 месяца жизни без риска, без крови. Будут переучиваться летать на новом скоростном бомбардировщике, увидят женщин, хлебнут вольной жизни. Редко война может преподнести такой щедрый подарок.

Но радость лётчиков оказалась преждевременной. Все в лётном центре ходили какие-то мрачные – ни шуток нигде, ни песен, ни вольной жизни. Инструкторы были худые, измотанные и напряжённые. В огромной столовой на несколько полков каждый день появлялись пустые приборы, к которым никто не подсаживался – тарелки погибших. На фронте за один день не теряли столько, сколько здесь без войны. И каждый день не умолкали оркестры, играющие похоронные марши. Однако ни выпуск новых самолётов, ни полёты на них не прекращались -адский конвейер войны продолжал работать.

Лётчики переучивались, удивлялись сверхчуткости и маневренности скоростного бомбардировщика, получали только что сошедшие с конвейера и подготовленные к бою машины и летели на них звеньями и эскадрильями снова на фронт. Задерживаться не приходилось, доучиваться будут в боях.

В одном из первых учебных полётов, когда экипаж ещё не летал, а только смотрел за своим самолётом с земли, погиб и лётчик из части майора Рябинина, первым открывший смертельный счёт без войны. Хоронили его в тот же день, под вечер, когда освободились от полётов.

Стало накрапывать. Голые ветви деревьев, кусты, кресты на старых могилах – всё потемнело от влаги. Из вечерней сырой мглы мутно вырисовывался затемнённый, притаившийся вдалеке город. Раздался винтовочный треск прощального и привычного здесь салюта, запахло порохом, и снова треск, рвущий тишину и душу. Дунул ветер и донёс с Волги сиплый глухой гудок грузового пароходика. Он ещё долго и тоскливо замирал где-то на речном немирном просторе и в щемящих от боли сердцах, когда дождь пошёл сильно и холодно. Зашуршал в опавших листьях, кустах, озлился, набирая силу, и поглотил собой все остальные звуки. Везде всё заплакало, стало заволакиваться сероватым мозглым туманом, растворяться и размываться в неясные расплывчатые тени. Люди надвинули на головы капюшоны и, не оглядываясь на потемневший глиняный холмик, пошли, суровые и молчаливые. Дома они рывком запрокинут голову, судорожно двигая кадыком, давясь горечью, выпьют водки и хлопнут стаканом об пол. Таков обычай, таковы лётные поминки. Номер гостиницы наполнится битым стеклом, которое тихо выметет неприметная пожилая уборщица. Вытрет концами платка выступившие слезинки и, онемев, немного постоит в коридоре над этим стеклом. Ни стона, ни крика не будет там, за дверью, только дружно закурят и лягут с сапогами на кровати, уставившись немигающими глазами в потолок. А она, стараясь не греметь, сгребёт битое стекло в ведро и уйдёт.

У могилы на кладбище остался только пожилой сутулый капитан Васильев. Он был штурманом погибшего лётчика. Здесь, под холмиком, оплакиваемом дождём, будет вечно теперь лежать Федя Губанов. Ему было только 23. Вот с этим никак не мог согласиться видавший виды Васильев, стеснявшийся говорить о тяготах войны в присутствии пехотинцев. Какие у лётчиков тяготы в сравнении с пехотой, ползущей брюхом по грязи, мёрзнущей и вечно полуголодной? О потерях и говорить не приходится, он войну знал и понимал. А вот теперь и он оторопел: сколько ещё придётся хоронить? Войне конца не видно... Ему казалось, что он хоронит сыновей.

Несмотря на разошедшийся обложной дождь, капитан не уходил – всё думал. С самого начала войны он ничего не знал о своей семье, оставшейся под Смоленском. Живы ли, погибли?

Васильев всегда молчал. А в этот вечер не хотел даже видеть никого, не то что разговаривать. А дождь лил, лил...

Сзади кто-то прочавкал сапогами по мокрой глине, остановился, проговорил глухим басом:

– Когда-нибудь вспомнят: было в войну и такое... – Помолчал. – Обязательно вспомнят!

По плащу говорившего сыпануло дождём, Васильев обернулся. Рядом стоял Максим Тарасов. Большой, мокрый, лётчик показывал рукой на серый, видневшийся в стороне памятник:

– Вот она – плата за победу. Каких людей теряем! – тихо договорил он.

Васильев знал: перед самой отправкой в лётный центр Тарасов прилетел с задания с убитым штурманом. Теперь, как и Васильев, он был один.

Глядя на большую звезду среди холмиков и крестов, Васильев понимал, о чём говорил летчик. Там, под испещрённым надписями памятником, лежал конструктор машины, на которую они переходили. В 1941 году он работал по срочному заданию. Необходимо было создать в войне перелом, нужна была машина особенная, универсальная. И она была создана. Конструктор сам часто вылетал с лётчиком на её испытания – торопился усовершенствовать.

Истребитель по скорости и маневренности, бомбардировщик по бомбовой загрузке и дальности полёта, самолёт мыслился как истребитель-перехватчик, имел броню, мог выполнять «бочки», внешне оставаясь похожим всё-таки на бомбардировщик. Самолёт был вытянут, как стальная сигара, имел 2 мотора, 2 киля и экипаж из 4-х человек.

Маневренной была машина, хорошей, но не прощала лётчику ни малейшей ошибки. Чуть зевнул, потерял на развороте скорость и «передал ногу» – расплата жизнью. О самолёте говорили инструкторы: «Кто может летать на Пе-2, полетит на любой машине».

В одном из полётов конструктор самолёта Петляков разбился вместе с лётчиком, но имя его машины уже гремело на всех фронтах. О самолёте создавались легенды. Машине приписывалась способность естественного отбора: выживают сильные, слабые – погибают.

Да, конструктор не успел усовершенствовать до конца свой самолёт, погиб, и всё-таки машина оставалась прекрасной. С 10-го полёта лётчики уже понимали её, с 15-го влюблялись, с 20-го – не хотели расставаться. Кто летал на этом самолёте, был неуязвим и летал долго. Самолёт сам дисциплинировал лётчиков. И они, улетая на фронт, оставляли на памятнике конструктора надписи. Выцарапывали их гвоздём, увековечивая память о грозной машине и человеке, её создавшем.

– Ну, друг, давай летать теперь вместе. Осиротели мы с тобой оба... – просто отозвался Васильев. – Пойдём к командиру полка...

Командир полка майор Рябинин, без сапог, в одних носках, метался по номеру аэродромной гостиницы перед своим замполитом. Остановился, стащил с себя гимнастёрку, швырнув её на кровать, выпалил:

– Не согласен я! – Сел, вскочил снова, ероша короткие волосы. – Понимаешь, не согласен!

– Что – не согласен? – не понял Кречетов.

– «Что-что»! Заладил! Со спешкой этой не согласен. Зачем? Жестокость это, вот что! – Маленький Рябинин быстрым и нервным движением наклонился к закопчённому стеклу керосиновой лампы, прикурил погасшую папиросу, повернул худое лицо к Кречетову: – та-кой ценой!..

– Война, Борис Александрович, всегда тяжело достаётся народу, – начал Кречетов глухо. И хотя понимал, что командир полка всё это знает не хуже его, продолжал говорить, свесив ноги с кровати: – Немец же прёт, поймите! Надо остановить любой ценой! А для этого нужна именно такая машина. Сейчас. Чтобы летать и сбрасывать бомбы! – Он передохнул. – Обещанного союзниками «второго фронта» – всё нет? Не можем мы переучиваться мирными темпами! Города ведь сдаём! Людей! Вот и приходится торопиться. Нет у нас другого выхода. А ты?.. Нужно будет, разве не пошлёшь лётчиков в пекло? И сам полетишь, если от этого...

– Я не любитель бессмысленного риска. Война решается математически, а не на основе энтузиазма и авось! – резко прервал Кречетова Рябинин.

– Правильно. Рассчитает тебе штурман полка, что для полного подавления цели нужно поднять 2 звена с полной бомбовой загрузкой, так – что? 2 и пошлёшь? Нет. Посылаешь 2-3 бомбардировщика лишних. Понимаешь, одного могут сбить, часть бомб – мимо пойдёт, но задание будет всё же выполнено. А это, говоря твоим языком, и есть жестокость. Война, брат, не обходится без этого, она сама по себе – неслыханная жестокость. Нам навязали её. Так что и мы должны быть жестокими, если хотим победить. А про энтузиазм – ты тоже «загнул», признайся! За своё боремся. Техники-то у немца пока больше. А мы всё же выдерживаем. Женщины у нас сейчас, дети по 12 часов за станками стоят. На чём же они, по-твоему, держатся? Вот тебе и математика!

В дверь постучали. Промокшие, мрачные в номер вошли Васильев и Тарасов. Подали рапорт.

– Ну, что же! – пробежал Рябинин рапорт глазами, поднося его к лампе. – Добро! Будете летать вместе. Через неделю на фронт...

Когда лётчики вышли, Кречетов долго смотрел на дверь. Тихо сказал:

– Вот и весь тебе ответ на наш спор...

В конце марта на фронтовых аэродромах уже подтаивал снег, а в тёмных и голых лесах ещё дышала зима. Не капнет. К ночи морозило. И вторая эскадрилья в полку Рябинина продолжала летать. Вот и к этой ночи лётчики уже готовились.

– Везёт людям – ночники! – проговорил Тарасов, проходя по лётному полю. Остановился, посмотрел, как в темноте капониров техники грели специальными лампами моторы, вздохнул, пошёл дальше. За ним, посвечивая фонариком, брёл Васильев – привычно молчал.

– Васька Хромов! – не унимался Максим. – Шпингалет! А поди ж ты – раньше нас успел окрепнуть в дневных полётах. Послали переучиваться на ночные – и, пожалуйста, вам: летает теперь и ночью, а мы – смотрим.

Луч фонарика упёрся в серебристый от инея пожарный щит, скользнул правее, осветил плакат «Родина-мать – зовёт!» Из освещённого круга, казалось, рванулась вперёд с поднятой рукой и страстным призывом женщина, седая, с суровыми и требовательными глазами. Звала. В другой руке у неё белый лист с текстом присяги. Прямо в очи: читай!

Тарасов, притянув к себе штурмана за борт меховой куртки, прошептал:

– А мы-то с тобой... сидим, не летаем, Николай Петрович?

Васильев осторожно высвободился и долго смотрел на низкое, с рваными тёмными тучами небо. Зябко поёжился, отыскал в разрывах облаков холодную луну, буркнул:

– Как бы снег не пошёл... У ребят вылет сорвётся...

Облака неслись быстро, пригибаясь к земле и где-то впереди, казалось, цеплялись за лес. Под порывами ветра змеились по накатанной твёрдой полосе струйки позёмки, похожие на сахар-песок.

Дальше пошли в темноте. Выключив фонарик, Васильев опять молчал. Понимал, горячая пора на фронте, переучивать остальных лётчиков ночным полётам некогда.

Хищно темнели силуэты самолётов. Теперь их было достаточно. Новый самолёт видели союзники, садившиеся на русские аэродромы после ночных «челночных» полётов. Пробовали летать. Удивлялись, смотрели на лётчиков, с которыми летали, восхищёнными глазами. Отходили в сторонку, тихо переговаривались и всё кивали в сторону русских. А когда уходили с аэродрома, традиционная чопорность изменяла им. Они жестикулировали, им не хватало слов. И это – англичане, которых никогда и ничем не удивить!

О самолёте узнали немцы. Видели. Пикирование, страшный рёв моторов, переходящий на выводе в вой – и от ДОТов летели брёвна и рельсы. Пробовали догнать: трудно. И дерётся, как истребитель. Воздушное господство кончилось: не те у русских уже самолёты...

Однако, на войне, как на войне. Узнали немцы машину и ближе. Мнение сложилось единое: русских лётчиков надо награждать только за то, что летают на таком дьяволе.

Васильев споткнулся, упал. Тарасов подождал его, свернул в сторону заметённых снегом землянок. Сейчас придут, а делать нечего. Опять до 12-ти резаться в домино? Потом прослушают радиосводку. Потом пронесётся над заснеженной Россией страшная могучая песня, от которой гусиной станет кожа. Растревоженный, он долго не сможет уснуть и будет пялить на тёмный потолок глаза. Там, прорываясь сквозь облака, снег и зенитки, будут лететь товарищи, а в ушах у него всё ещё будет звенеть и звенеть: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»

Хрустел под унтами смёрзшийся к ночи снег. Угрюмо молчал сзади Васильев. Только снег скрипит: скрип-скрип...

Утром сообщили: не вернулся с задания Хромов. Товарищи видели, как он взорвался вместе с экипажем над целью – прямое попадание.

Тарасов вернулся из столовой в землянку и лёг лицом вниз на нары. Ему казалось, что он накликал беду на товарищей своей завистью. Мерещилась темнота, скрещённые лучи прожекторов, удар снаряда и падающие вниз горящие обломки. Сидел рядом Васильев и тяжко молчал. А сердце ныло, ныло...

Через 2 дня был получен приказ снова лететь на крупную цель. Намечалась широкая операция, к участию привлекались все воздушные силы фронта. Данные разведки предупреждали о мощной зенитной обороне. С воздуха цель стерегли истребители. Удар был нужен и возможен лишь ночью, большим количеством бомб.

– Да, только ночью! – глухо произнёс коренастый Рябинин, получивший подполковника и Героя. Отбросил карандаш на разостланную карту, закурил.

«Ночников» в полку не хватало. Вместо убитого командира второй эскадрильи Рябинин сам водил ночами девятку на цель. Теперь не хватало и лётчика.

В штабную землянку, пригибаясь в дверях, вошли вызванные помощники: начальник штаба, замполит, заместитель по лётной. Надо было ставить задачу, готовиться к вылету, а твёрдого решения всё ещё не было.

Почувствовав на себе ожидающие взгляды, Рябинин поделился своими сомнениями.

– Борис Александрович, может, всем по одной лишней бомбе подвесить?.. Наружной подвески? – предложил замполит.

– Аэродром маловат, не взлетят. Полосы не хватит, – коротко ответил Рябинин. Посмотрел на чадящую коптилку, сделанную из гильзы большого патрона, поправил фитиль, добавил: – Англичане вчера ночью без бомб садились. А видел – куда выкатывались? Полевой аэродромчик-то... Полево-ой! – Вздохнул, приложил к карте линейку: – Да! За счёт горючего – тоже нельзя: цель далеко.

Неожиданно выход нашёлся – простой и жестокий, как сама война. Рябинин подошёл к небольшому кривому окну и, глядя на слеповатое, занимавшееся утро, вдруг удивился спокойствию, с каким он принял своё решение. Не оборачиваясь, тихо сказал о нём вслух.

Потрескивали в железной печурке дрова. В землянке было жарко, накурено. Помощники молчали.

Рябинин вернулся к столу, не глядя офицерам в глаза, спросил:

– Ну, так как, товарищи?

Начальник штаба наклонился к печке, приоткрыл дверцу, стал помешивать палкой дрова. Оттуда, не поднимая головы, проговорил:

– Может, обойдёмся, товарищ подполковник... без этого? Не похвалят в случае чего... – Лицо его в отблесках пламени стало ещё более красным, резче проступили на лбу жилы.

– Разве я этого не понимаю, – тихо ответил Рябинин. – Но другого выхода у нас нет. Полететь днём – потерь будет много. Только ночью! Я самого лучшего возьму, опытного. Справится. Я... старшего лейтенанта Рябинина, брата пошлю, – трудно выговорил он. Добавил: – Постройте лётный состав!

В опустевшей землянке командир полка вспомнил, каких трудов стоило перевестись с братом в одну часть. Хотели воевать вместе. Сколько рапортов было исписано! Он, Рябинин-старший, был уже заместителем командира полка, героем. Брат приехал на должность командира звена. И вот его, родного брата, он хочет послать почти на верную смерть. Рябинин закурил, медленно пошёл из землянки.

«Справится, справится!» – утешал себя по дороге. Вспомнил, как Михаил писал ему, что хочет стать тоже лётчиком. И стал. Виделись с тех пор они редко. Пока живы были родители, Михаил заезжал иногда к нему в часть, потом перестал, женился. И вот – война...

– Товарищи! – остановился Рябинин перед строем. – Важное задание надо выполнить. Нужно заменить Хромова. Прошу тише! – повысил он голос. Рассек рукой воздух:

– Это – не приказ! И как человек и как командир полка я не могу допустить бессмысленной жертвы. Нужен лётчик с опытом. Лётчик, ранее летавший ночью на других типах самолётов. Прошу отнестись серьёзно: наш самолёт – не простой самолёт. Полететь на нём ночью, без единого «вывозного» полёта, это – риск. Вынужденный, во имя Родины, но всё-таки – риск. Вот всё... – закончил Рябинин свою краткую речь.

В стороне отдельной группкой стояли английские лётчики. Попросили русского переводчика перевести им слова командира полка. Переводчик вяло, неохотно перевёл суть дела.

– О-о! – встрепенулись англичане. Стали смотреть в сторону русских.

– Безумие! – проговорил майор Хилл, командир прилетевшей вчера группы. Он знал, что такое новая русская машина. Даже опытные и смелые лётчики чувствовали себя на ней ночью напряжённо. – Никто не пойдёт, можете не сомневаться, – добавил он, видя, что из строя никто не выходит. Но тут же повторил с жаром и сожалением: – Безумие!..

Из строя русских лётчиков, посовещавшись со своим экипажем, вышел огромный, широкоплечий пилот. За ним, сразу же, один за другим, вышли ещё четверо. Стали о чём-то меж собой спорить.

– О чём они там? Не согласны? – спросил переводчика Хилл.

– Нет. Решают, кто из них опытнее.

К спорившим подошёл командир полка.

– Пойдёт Рябинин со своим экипажем, – решил он, всматриваясь в лица. – А запасным, на случай, если у Рябинина откажет матчасть, пойдёт... Тарасов! – твёрдо договорил подполковник.

Переводчик объяснил:

– Полетит брат командира. Вон тот... маленький. Родной брат.

– Это понятно... – проговорил английский борттехник. – Русский командир хочет, чтобы и его брат был удостоен высшей награды. – Он улыбнулся.

На борттехника удавом посмотрел Хилл. Улыбка с лица парня исчезла.

– Извините его!.. – смущённо сказал Хилл переводчику. Повернулся к своему парню спиной.

Командир полка отдавал последние распоряжения:

– Подвеску бомб, матчасть готовить обоим. Запуск – также обоим. По зелёной ракете. А сейчас – к штурману полка: получите задание. Тренаж в закрытой кабине сам проведу с вами. Готовьтесь! – Подполковник направился в землянку. Остановился: – Спасибо, Миша! – сказал он брату тихо.

Ночью вместе со своим штурманом на старт пришёл майор Хилл.

– Не верю я в этот русский эксперимент!..

Из темноты, мигая бортовыми огнями, начали выруливать самолёты. Рокотали, поднимали снежную пыль. Снежные вихри больно хлестнули англичан по глазам, заставили их отвернуться, поднять меховые воротники. Вот и последний прорулил на старт, включая изредка фару. Тогда виднелись тёмные и резко выхваченные из ночи фигурки людей, бензозаправщики, накатанная рулёжная дорожка. Фара гасла, и всё исчезало. Делалось темно и страшно.

Тарасов рулил со своим экипажем за машиной Рябинина. Сидел на высоком сиденье скучный, равнодушный. Понимал: выруливает напрасно, полетит Рябинин. Молчал и штурман, сознавая бесполезность происходящего: матчасть у всех была в порядке. Впереди, на самом краю взлётной полосы, горела в бочке солярка – ориентир для взлёта. Мрачно темнел лес.

Первым взлетел командир полка. Когда он оторвался от земли, в эфире прозвучала команда руководителя полётов:

– Очередной! При-го-товиться... взлёт!

Над аэродромом не умолкал рокот моторов. На исполнительный старт, покачиваясь на кочках с крыла на крыло, вырулил лётчик Рябинин. Остановился, вывел обороты до полных, удерживая машину на тормозах, напряжённо ждал. Готовый сорваться с места, самолёт его бился, словно в лихорадке, мелкой и злой дрожью. Из выхлопных патрубков вырывалось синеватое пламя. Окутывая всё, неслась за хвостом снежная колючая пыль.

– Ну, вот и всё! – сказал Тарасов. – Можно заруливать на стоянку.

– Подожди, Максим! – остановил его штурман. – Взлетит, тогда и зарулим, чего спешить...

– При-го-товиться... взлёт! – услышал Тарасов.

Тонкий длинный самолёт Рябинина рывком сошёл с места и стремительно понёсся вперёд, в темноту. Но что это? Бортовые огни на узкой расчищенной от снега полосе начали смещаться вправо всё больше и больше – в сторону от линии взлёта. Там же сугробы, смерть!.. Уклонение продолжалось. Огонь из бочки на взлёте виднелся уже явно левее.

"Что он... с ума, что ли?!. – привстал на сиденье Тарасов. – Направление потерял!..

Самолёт Рябинина неожиданно отделился от земли и без выдерживания перешёл в набор. Всё выше и выше поднимались его бортовые огни.

– Уф, чёрт... взлетел! Ну и напугал же!.. – радостно выдохнул Тарасов. – Только рановато по-моему. Подорвал, а скорость – мала, – продолжал он говорить возбуждённо. – На критических шпарит, а ещё щитки убирать...

– Смотри, смотри, Максим! – закричал штурман. – Падает!..

Тарасов увидел, как перевернулись в темноте бортовые огни, почувствовал, как неудержимая дрожь прошла у него по всему телу, и не успел опомниться и что-то сказать, как далеко впереди, где-то в лесу, полыхнуло пламя, а через секунду даже сквозь шум моторов донёсся в кабину приглушённый взрыв. И сразу же за ним, другой взрыв, более мощный и страшный. Огненным смерчем взметнулись вверх пластающие в горящем бензине обломки. Тарасов тупо отметил: «Сначала взорвались баки, а затем – бомбы». Морем огня разливалось в лесу пожарище.

– У-у-мм! – простонал за спиной штурман, хватаясь руками за голову.

На командном пункте закрыл глаза и навалился грудью на столик руководитель полётов. Несколько секунд он не мог выговорить ни слова. Затем выпрямился, открыл глаза и потянулся рукой к микрофону. Может, убьётся сейчас и второй экипаж...

– Очередной... вы – можете? Полетите? – прохрипел он в микрофон.

Тарасов дал обороты и, всё ещё ощущая в теле неудержимую дрожь, подвернул самолёт для взлёта.

– Да! – ответил он, нажимая на кнопку радиостанции.

– При-го-товиться... взлёт! – полетело в эфир.

Тарасов отпустил тормоза.

– Ничего, ничего, Максим... забудь всё... спокойнее... – ободряюще бубнил штурман. Тарасов слышал его, словно во сне. Покрываясь испариной, он думал лишь об одном: «Только бы не уклониться, не потерять направление!»

Из-за сугроба, размахивая руками, выскочил Хилл:

– Что они там! Безумие!..

Поняв свою беспомощность, он остановился и смотрел на взлётную полосу. Его догнал штурман, пожилой Олф:

– Куда вы, Хилл? Он уже взлетает...

Затаив дыхание, они следили за взлётом. Не отрываясь, смотрел на бортовые огни взлетающего самолёта и руководитель полётов.

– Браво! Браво, чёрт меня побери! – Хилл сорвал с головы русскую шапку. – Взлетел! – кричал он, видя, как самолёт Тарасова отделился от земли и с небольшим набором уходил вверх. – Молодцы, у них настоящий характер!

– Русский характер, Хилл! – грустно произнёс Олф. Он смотрел на пожар в лесу. – Вы слыхали что-нибудь о солдате Матросове? В горячке боя человек закрыл собой пулемётную амбразуру. А мы сейчас видели, как люди готовились к полёту, который мог стать последним. Не в горячке, сознательно! А это – подвиг не меньший, Хилл.

Олф повернулся к пожару спиной, зашагал с аэродрома в темноту. Он много раз был в России, видел, как строили в Сталинграде тракторный. Теперь город разбит, Олф видел его с воздуха и на снимках английских газет. Он знал цену вещам и людям. Там, в лесных сугробах, догорали герои. Он не мог на это смотреть, высокий сухопарый Олф из Кардифа.

– Не смотри туда, не смотри! – приказывал Васильев Тарасову, видя, как машина кренится вправо, приближаясь к пожару внизу. – Убери крен. Крен! – не умолкал он. – Следи за приборами. Всё идёт хорошо, Максим, хорошо... – успокаивал он лётчика. – Тормози колёса... та-ак... у-бира-ю шас-си... – продолжал Васильев отвлекать Тарасова от страшной картины в лесу. И он говорил, говорил, не умолкая ни на секунду. Чем ещё мог помочь?..

Внизу стало темно. С каждой секундой росла скорость. Тарасов понимал: ещё немного, убрать только щитки – и они вне опасности. Он вытер на лице пот и начал отыскивать бортовые огни взлетевших перед ним самолётов. Заметил, в два приёма убрал щитки, пошёл на пристраивание.

Минут через 40 Тарасов освоился, но держаться в строю всё ещё было трудно – лётчики выключили бортовые огни. Тарасов чувствовал себя напряжённо, боялся столкнуться с ведущим. Шли звеньями, с интервалами в две с половиной минуты. Сосредоточив внимание на пилотировании, Максим ничего больше не замечал. Не видел, как взметнулись впереди, скрещиваясь в небе, лучи прожекторов, как начали вспыхивать на тёмной земле светлячки стреляющих эрликонов, как рассыпались ярким светом сброшенные ведущим звеном САБы 1 и осветили всё; не видел, как взорвались и уже горят пожарами на узловой станции цистерны с горючим, как неистовствовал над ними Рябинин-старший.

– Ну, Максим, держись: на боевом курсе! – услыхал он. – Начинаем работать! – прокричал штурман ещё раз, не поднимая головы от прицела. Максим краем глаза видел, как он склонился чуть справа от него над окуляром и, должно быть, рассматривал пылающую цель. Потом выпрямился и, не мигая, принялся смотреть на ведущего, ожидая команды на сброс бомб.

Ведущий включил и выключил бортовые огни: «Приготовиться!» Васильев открыл бомболюк, и в кабину ворвался снизу ураганный ветер. Лицо Васильева белело неподвижным пятном.

Сбоку, впереди, выше рвались снаряды зениток. Вспышка – и тёмный клубочек, вспышка – и снова клубочек. Теперь Максим их видел. Увидел, как скользнули по небу длинные щупальца прожекторов и стали приближаться. В их лучах густо расцветали страшные клубочки. Но ведущий продолжал идти ровно, словно ничего не было. Так он должен идти 40 напряжённых секунд, должен идти даже в том случае, если треснет пополам небо! Так нужно, чтобы бомбы легли в цель, нельзя сползать с курса.

Всё гуще смыкалось кольцо тёмных клубочков, всё чаще вспыхивали на земле трассы скорострельных зениток. Воздух бурлил от разрывов, и машины подбалтывало, как щепки на воде. Натянутые нервы вздрагивали при каждом новом толчке и новой ослепительной вспышке. Горели внизу поезда, рвались склады со снарядами, тяжко, с протягом ухали бомбы, вздымая высоко вверх горящую и дымящую землю. Всё обезумело, металось, захлебывалось выстрелами. Подсвеченная прожекторами и пожарами всюду гуляла смерть. Сыпались бомбы, плевались частым огнём бьющиеся в спешной, судорожной лихорадке зенитки, трещали с платформ раскалившиеся пулемёты, небо то и дело перечёркивалось трассами и вспышками. Наконец, ведущий мигнул бортовыми огнями: «Бросай!» – и Васильев, потянув за рычаг, бросил свои бомбы тоже.

Машину осветило ярким, до рези в глазах, лучом прожектора и тут же тряхнуло с крыла на крыло. Впиваясь в лицо, полетели куски плекса, в кабину и сверху ворвался ветер. Тарасов выпустил из рук штурвал.

– Максим, Максим! – тряс его штурман. Подал команду стрелку-радисту: – Приготовиться к прыжку! – И снова: – Максим, Максим!..

Тарасов очнулся, выровнял самолёт и почувствовал, как что-то мокрое ползёт у него по животу.

– Командир, что – прыгать? – спросил из своей кабины радист.

– Отставить! – прохрипел Тарасов.

– Давай, Максим, к лесу... там выпрыгнем! Легче будет скрыться... – проговорил Васильев, продолжая смотреть вниз на землю.

– Нет, попробую дотянуть к линии фронта, – ответил Тарасов, снова выравнивая машину. Развернув её на восток, приказал: – Посмотри – как моторы?

– В порядке, Максим. Нас задело, видно, только осколками, прямого попадания не было. Давай помогу, плохо тебе? – Стоя около Тарасова на коленях, Васильев потянулся к штурвалу.

– Не надо! – отстранил Максим штурмана. – Так хуже, ослабну без напряжения. Дай закурить!..

Пока Васильев прикуривал, прикрываясь широким воротником, Тарасов снова почувствовал слабость.

– Ма-кси-им!.. – в страхе окликнул его Васильев.

– А?! – ответил тот, словно проснулся.

– Высоту теряешь, говорю! Смотри, курс какой стал!.. – Васильев загасил папиросу.

Минут через 15 они летели уже над самым лесом – вот-вот зацепятся. В последние секунды Максим каким-то чудом выхватывал машину, напрягался и в проблесках просветлённого сознания шёл в набор. Словно пьяная, машина кренилась, задирала нос, затем, теряя скорость, шла снова вниз, надвигаясь на землю. Голова Максима заваливалась, казалось, ещё мгновение – и они неминуемо разобьются. Но Максим как-то странно, будто отгоняя мучительный сон, ею встряхивал, глаза его становились опять осмысленными, моторы взвывали, и машина вздымалась над лесом.

"Потерял много крови!" – думал Васильев, вглядываясь в побелевшее лицо лётчика. Продолжая стоять около него на коленях, он каждый раз, как только деревья, казалось, вот-вот проткнут кабину, вздрагивал и, хватаясь за штурвал, тоже тянул его на себя – помогал. Максиму становилось всё хуже, и только нечеловеческое напряжение ещё удерживало его от глубокого обморока. Он мог потерять сознание в любую секунду. Надо было набирать высоту, это был единственный выход, чтобы не пролететь свой аэродром и выпрыгнуть дома.

Васильев осторожно потянул штурвал на себя, как учил его когда-то Максим, и, впиваясь немигающими глазами в авиагоризонт, перевёл машину в набор сам. «Что будет!..»

Тарасов не противился больше вмешательству штурмана. Слабея и плохо понимая происходящее, он опять просил покурить. Васильев молчал, занятый управлением и стрелкой радиокомпаса. Где-то близко был аэродром. Накренив самолёт вправо и подождав, пока стрелка радиокомпаса встанет на нуль, он убрал крен, продолжая лететь на приводную аэродромную радиостанцию. Управлял он одним штурвалом, педали были заняты ногами Максима. «Только бы не перевернуться!» – думал он, забывая обо всём остальном. Утешая себя, Васильев вспомнил о случае, когда штурман привёл самолёт на базу без лётчика. И сейчас Васильев был благодарен Максиму за то, что тот научил его пилотировать. Но как же теперь спасти его? Как помочь ему выпрыгнуть?

Вдалеке вспыхнул прожектор, это сигналили с аэродрома. Как долетели они до него, Максим помнил смутно. Немели ноги, плыли перед глазами круги. Но он собрал последние силы и решил идти на посадку. Приземлился грубо, с «козлами». А в конце пробега увидел почему-то, как стал краснеть снег. И сразу стало темно, пусто и невесомым сделалось тело – куда-то полетело, полетело... Настала вечность.

Конец

1959 г.

г. Днепропетровск

–