Текст книги "Запуталась (СИ)"

Автор книги: Борис Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Ой, да с вами просто страшно разговаривать. Что же, по-вашему, все люди работают ради куска хлеба?

Он усмехнулся. А она удивилась. Кого-то другого она презирала бы за такие слова, но он ей почему-то не противен. Видимо, потому, что честен. Кто бы на его месте захотел предстать в таком невыгодном свете? А он не боится, уверен в своей правоте, пусть и ошибочной. Но это ничего, можно переубедить. Главное, что честен.

Прошло 2 месяца. Дмитрий предложил Ирине стать его женой. Он ей нравился, казался непохожим на всех и умным, но любит ли она его по-настоящему, она ещё не знала. Слишком свежей была память о Михаиле. Хотя, впрочем, ведь и Михаил появился после Глеба не в таком уж продолжительном времени. Значит, для любви сроки не так важны? Может, зря боится она ему ответить сразу? И всё-таки побоялась.

– Я... я подумаю, Дима! – сказала она, словно вымаливая себе за что-то прощение.

– Хорошо, – сказал Трельский подавленно и не проронил больше за вечер ни слова.

Ирина знала, что Дмитрий её любит, сильно любит. Но ведь они даже ещё не признавались друг другу в любви, не поцеловались ни разу, и вот... Да, ей не приходится выбирать, она это знает, но всё-таки...

Пугала неизвестность. Хотелось с кем-то посоветоваться, но с кем?

Ах, если бы это ей предложил Михаил, думала Ирина. Нечего было бы и раздумывать. А будет ли счастлива с Дмитрием, как знать...

Ирина опять стала листать дневник.

"8 июля.

Вчера была свадьба, шумная и весёлая. Наконец-то я освободилась от замучивших меня тревог и сомнений. Впервые за всё время мне было весело и хорошо".

Ирина поправила выбившуюся прядь волос и встала. Дальше пошли мучительные страницы неудавшейся замужней жизни. Ей не хотелось больше читать их, так расстроилась она от всего перечитанного. Но она вынудила себя снова сесть, решила всё-таки дочитать до конца.

"16 октября.

Несколько дней назад Дима, роясь в бумагах, случайно наткнулся на небольшую фотокарточку Михаила а лётной форме. Я взяла её давно, у Марии Георгиевны. Как она завалилась в бумаги – не знаю, я забыла о ней. Очень ревнивый, Дима сразу же спросил меня: «Кто это?» Пришлось кое-что ему рассказать, хотя это было мне непереносимо. Но главное не в этом. Не успел ещё забыться случай этот, как новая неприятность свалилась на голову, как снег.

Вчера Дима пришёл домой рано, и мы сели ужинать вместе. Только разлила я по кружкам чай – в дверь кто-то постучал. Дима ответил: «Войдите!» Дверь открылась, и в комнату вошёл Михаил. Я так растерялась, что не могла вымолвить ни слова, и выронила из рук фарфоровый чайник с заваркой. Дима молча поднялся и стоял, как и я, какой-то растерянный, хотя Михаила он не узнал, потому что тот был в штатском. Выручил нас из этого неловкого положения сам Михаил.

– Здравствуйте, – сказал он, улыбаясь, и подошёл к Диме. – С вами я ещё не знаком – Михаил Стрельцов. А с Ирой мы давние знакомые, – пожал он протянутую руку Димы. – Мимо шёл, – объяснял он, словно оправдываясь в чём-то. – Решил заглянуть, поздравить, хотя и поздно. Но – лучше поздно, чем никогда, – рассмеялся он. – Ну вот, Ира, а вы говорили, что никогда замуж не выйдете. (Я этого ему не говорила).

Дима опомнился и представился ему тоже:

– Дмитрий Филиппович! – отрекомендовался он почему-то полностью, хотя, знакомясь с другими, и особенно с женщинами, отчества своего не называл. – Присаживайтесь с нами, – пригласил он Михаила за стол, помог ему снять пальто.

Я, наконец, пришла в себя и заметила, что у меня дрожат пальцы. Всё ещё не в силах справиться с охватившим меня волнением, я подошла к Михаилу и пожала ему руку. А когда взяла у него пальто, чтобы повесить на вешалку, мне казалось, что проваливается под ногами пол.

Но всё обошлось. Мужчины меж собой разговорились, а я пошла на кухню поджарить яичницу – мы уже поужинали, и больше угощать гостя было нечем. О чём они там говорили, я разобрать не могла, в голове у меня творилась какая-то сумятица. Я ничего не слышала, ничего не понимала, не помню, как жарила яйца. Когда я вошла в комнату со скородой в руках, на столе уже стояла бутылка водки, и оба они курили и разговаривали, как давние знакомые. Как всё-таки быстро умеют сходиться мужчины!

За ужином мне очень хотелось рассмотреть, насколько изменился Михаил, но я почему-то боялась взглянуть на него. Он тоже мало смотрел на меня. Встретились мы с ним взглядом лишь тогда, когда он стал прощаться. Что-то скорбное и, словно усталое, промелькнуло у него в глазах, в морщинках у губ, которых прежде у него не было. Какой-то болью защемило у меня сердце, но любви к нему я уже не чувствовала. А может, я обманываю себя? Нет, я рада, что всё выяснилось, и теперь буду жить спокойно. Я люблю только Диму.

Когда он ушёл, я боялась Диминых расспросов, но он ничего не сказал, и я была искренне благодарна ему за это. Но беда всё-таки поджидала меня.

Утром Дима уехал на работу, не завтракая и не разговаривая со мной. Чутьё подсказало мне, что это из-за Михаила. Я сделала вид, что никакой натянутости и его дурного расположения духа не замечаю, и понадеялась, что само пройдёт.

На обеде Дима оставался всё таким же угрюмым. Что-то гложет его, но он не хочет в этом признаться, и всё молчит. Как это глупо! Как обидно переносить такую несправедливую, не обоснованную ревность. Скорее бы уж он уезжал, что ли, этот злополучный Михаил!"

"19 октября.

С тех пор, как заходил Михаил, прошло 4 дня, а я всё время ловлю себя на мысли, что думаю о нём, хочу видеть. Я ни разу не подумала о Диме. А ведь он переживает, мучается, почти болен. Неужели возвращается ко мне прежнее? Я боюсь этого".

"25 октября.

Позавчера Дима приехал с работы очень поздно, радостный и чем-то взволнованный. Когда он ко мне наклонился, чтобы поцеловать, я почувствовала запах водки. Мне это не понравилось.

– Что случилось, Дима?

– Иринка, меня в другой район переводят.

– Чему же ты радуешься?

– Как чему? Там работа масштабнее. Громадная опытная станция по разведению садов, своя лаборатория, на работу ездить недалеко, ну, и оклад больше.

Он ходил по комнате, ерошил волосы и радовался своим планам, как малый ребёнок. Я присела на диван и почувствовала, что радости его не разделяю. Мне стало горько и стыдно перед ним. Я вышла на кухню и стала там плакать.

А вчера выпало новое испытание, которое перевернуло мне всю душу. Всё так перепуталось, смешалось в какой-то липкий ком, что жить не хочется.

Под вечер Дима позвонил, что сдаёт дела и вернётся домой нескоро. Я решила сходить в кино одна, чего никогда до этой поры не делала. По какому-то нелепому, несообразному случаю рядом со мной оказался Михаил. Надо было встать и уйти, но нет, что-то удерживало меня. Я сухо поздоровалась с ним и больше ни о чём не говорила, молча дожидаясь начала сеанса. Народу было немного, сидели по всему залу отдельными группками.

Почти не видя картины, я рассеянно ждала её конца. Миша тоже молчал и напряжённо смотрел на экран. Что-то тягостное было в этом молчании, и я уже хотела было всё-таки уйти, но тут вспыхнул свет и двери клуба раскрылись.

– Ира, вы... ты домой? – задал он мне нелепый вопрос, когда мы встали и направились к выходу.

Я поняла, что ему неловко, и что он отчего-то волнуется. Вдруг мне захотелось это проверить. Я попросила его проводить меня до дому и рассказать что-нибудь. О себе, о своей службе, жизни. Тем более что идти ему было со мной по пути. Когда мы остались в глухой аллее совсем одни, я сказала:

– Ну вот, Миша. Мы на днях уезжаем. Прощай. Наверно, больше уже не увидимся, – всё это я старалась сказать, как можно спокойней, ровным голосом, ожидая его реакции.

– Куда? – спросил он. Мне показалось, что голос у него дрогнул.

– Да в какое-то Покровское, – усмехнулась я.

Он молчал. Так подошли мы к нашему дому. Было совсем темно и тихо, только чуть слышно шелестел над головами в голых ветвях ветер.

– Вот и пришли. До свидания! Желаю счастливого пути, – сказал он мне.

И тут я сделала глупость, которой не прощу себе никогда. Будто кольнул меня кто.

– Может, поцелуемся на прощанье? – предложила я, то ли со злорадством, то ли с обидой.

Он как-то странно вдруг выпрямился, и не успела я опомниться, как он уже целовал меня в губы, глаза, щёки. Потом рывком от меня отстранился, опомнился и сказал:

– Это хорошо, что уезжаешь... так даже лучше. Только прости мне всё... – как-то судорожно глотнул и быстро пошёл.

Я не удерживала его. Стояла растерянная, обрадованная и в то же время несчастная. А губы всё ещё горели, словно по ним ударили током. Я понимала его: он не хотел, не имел права врываться в нашу жизнь, не смел ломать её. Только всё равно теперь она сломана, сломана навсегда, безвозвратно. Ах, Миша, Миша!"

Ирина снова оторвалась от чтения. Сидела усталая, раздавленная. На перевёрнутой странице стояла новая дата. «Мы в Покровском...» – выведено было крупным чётким почерком.

– Да, в Покровском! – машинально повторив, прошептала Ирина. – И сейчас всё в покровском, и завтра, и послезавтра, и... без конца. Зачем Покровское, почему? Бессмыслица какая-то...

Ирина помнила, как они приехали. Как настаивал Дмитрий, чтобы она устроилась работать на хлебопекарню. «Быстрее денег скопим! – вспомнила она его какие-то сухие, безжалостные слова. – Уедем в Подмосковье. Вот там уж и отдохнём!» В Подмосковье ей уже не хотелось. Родители умерли. Никто её там не ждал. Она и сама не знала, чего ей надо, но на пекарню... не хотелось.

До самого отъезда в Покровское Михаила она не видела, он избегал её. А она готова была ехать, куда угодно, хоть за 1000 вёрст. Только бы скорее бежать, бежать отсюда! Бежать от себя... Ей всё время казалось, что случится что-то страшное, непоправимое, чего она уже больше не перенесёт. Невыносим стал и Дмитрий. Кто-то передал ему, что видел её с Михаилом в кино, и он стал душить её своей необузданной ревностью, чёрными подозрениями.

В Покровском стало ещё хуже. Он не мог забыть ей Михаила.

– Ты думаешь, я не вижу? – кричал он ей в лицо. – Не чувствую? Ты – словно чужая. Ты... ты даже отдаёшься мне безучастной и холодной, как лёд. Ну скажи, скажи, кто у тебя на уме? Стрельцов, да? Кто?!.

Так было часто. Не раз она подумывала бросить его, но останавливал её от этого шага ожидаемый ею ребёнок и сам Дмитрий, когда остывал и вымаливал у неё прощение, чуть ли не на коленях. Он всё-таки любил её, по своему, и какой-то странной, непонятной любовью. Любил и оскорблял. Ирина не понимала его. Но она не хотела, чтобы ребёнок рос без отца. Слово СЕМЬЯ было дорого ей, и много для неё значило. Она ещё надеялась, что с появлением ребёнка всё изменится. У неё появятся новые заботы, радости, её легче будет изменить своё отношение и к Дмитрию (ведь он будет отцом её ребёнка), да и сам он, возможно, переменится.

Ирина старалась не замечать, что меж ней и Дмитрием нет ничего общего, и надеялась, что этим общим станет ребёнок. Чтобы отвлечься, пробовала помогать в больнице, бралась за английский язык, пыталась развести свой сад и цветы – ничто не помогало. Кругом её окружала какая-то пустота, бессмыслица. Что бы ни делала, не понимала, для чего. Почему такое равнодушное у неё отношение ко всему, не знала. «Словно по обязанности живу» – думала она, сама себе удивляясь.

Несмотря на все усилия Ирины быть Дмитрию хорошей женой, другом, разлад между ними всё усиливался. Дмитрий чувствовал искусственность её теплоты и оскорблялся. Холодок, который он всегда ощущал в её отношении, нередко приводил его в бешенство. Он хотя и любил её, всё чаще раздражался по каждому пустяку, и был даже груб. Он не верил ей, сделался мелочен и придирчив. Хорошо относиться к нему было всё труднее, приходилось насиловать душу.

Дмитрий стал выпивать и незаметно опускаться. Однажды, когда он поцеловал её, она непроизвольно отшатнулась.

– За что ты меня так не любишь... ненавидишь? – словно от физической боли застонал он и вдруг истерически закричал: – Я знаю, знаю, с кем ты целуешься! Знаю! У, б...ь! – выплюнул он грязное ругательство.

– Как ты смеешь! – задохнулась от обиды Ирина.

Дмитрий опомнился, опустился на пол и руками хватал её за колени, платье, целовал её холодные, безжизненно опущенные руки. – Прости меня, Иринка, родная, прости! – бормотал он в волнении. Пальцы его судорожно бегали, мяли складки платья.

Ирине стало и противно, и жалко его. Она уже не думала о себе, она всегда всё делала для него, хотела его полюбить, старалась изо всех сил, но он сам, сам всё к себе убивает, отталкивает своими подозрениями и недоверием.

«Ну что, что могу я ещё сделать?! – опустошённая, горько размышляла она, не двигаясь. – Как трудно жить, когда люди не понимают друг друга... не находят ничего общего и порождают лишь душевную скуку и безразличие ко всему, даже отвращение».

Шли месяцы. Ирина поняла, что родившийся ребёнок ничем их не связал и не свяжет. Мысль эту она восприняла уже как-то спокойно, равнодушно. Удивляло только, как она могла увлечься, да ещё и выйти замуж за такого человека – без цели, без идеалов, за человека, который похож на аморфное тело, готовое принять любую форму в зависимости от обстоятельств.

Теперь Ирина не обижалась на него, перестала как бы замечать. Она знала, что виною всему она сама.

Так шло время. Ребёнок подрастал, а в жизни Ирины и Дмитрия ничего не менялось. Скандальные сцены чередовались одна за другой. И вдруг в мае этого года Дмитрий утих. Он тоже стал безразличен ко всему, замкнулся и не подходил не только к Ирине, но даже к сыну. Тихо где-то напивался, молча приходил, ужинал и ложился спать. Иногда приходил в полночь, а иногда и совсем не приходил. До неё дошли слухи, что он ходит к какой-то женщине, но она сомневалась и потому не спрашивала, где он бывает: по себе знала, как оскорбительно недоверие.

Как-то вечером к Дмитрию заглянул сосед Юрий. Он был человеком серьёзным, хорошим семьянином, имел двоих детей и, как узнала Ирина, неверную жену, которую любил и прощал. Желая немного отвлечься от семейных неурядиц, приходил к Дмитрию поиграть в шахматы. В этот раз Дмитрия дома не было.

Ирина предложила Юрию посидеть с ней, попить чаю.

– Почему вы всегда такая грустная? – участливо поинтересовался он.

И она просто и без стеснения рассказала ему о наболевшем. Ей хотелось выговориться перед кем-то. А когда всё рассказала, ощутила неловкость. Она боялась осуждения. Но он понял её, вздохнул:

– Бывает и хуже... – и погладил по голове, как девочку. – Не надо отчаиваться.

И эта простая ласка, участие и доброжелательство вызвали в ней поток слёз. Он подошёл к ней, прижал к себе, утешая. На душе у обоих наступил покой, они как будто породнились. Юрий начал целовать ей руки, потом лицо и губы, и она не противилась этому. Их две надломленные души давно истосковались по человеческой ласке, и теперь они забыли обо всём на свете.

Когда опомнились, обоим стало мучительно стыдно. Ирина не обвиняла его. Уткнувшись лицом в подушку, не смея на него посмотреть, она вновь тихо заплакала.

На другой день Ирина не находила себе места. «Грязная, гадкая!» Её не покидало ощущение какой-то не только моральной, но даже словно бы физической нечистоплотности. Запачкана была её совесть.

«Зачем теперь жить?» Ей делалось страшно от этих слов, примешивалось чувство какой-то ужасной вины перед Дмитрием. Ах, как глупо было не разобраться в своих чувствах и, очертя голову, броситься в этот семейный омут! Вся жизнь теперь исковеркана, изуродована, ничем её не поправишь.

Несколько дней после этого Ирина думала о разводе, но никак не решалась. Ей было до ужаса стыдно произнести своё откровение, становилось жутко от того, что он о ней подумает, скажет. Казалось, легче умереть, чем вынести такой позор. И она оттягивала разговор с Дмитрием до сегодняшнего дня. И наконец, решилась: вот придёт он... и сегодня же всё скажу. Невыносимо так жить!

Свет настольной лампы неприятно слепил глаза. Ирина устала и не могла больше читать, терзаясь воспоминаниями. Она медленно закрыла дневник, отодвинула его на столе в сторону и выключила свет. И сразу же комната наполнилась, до этого неслышными, шорохами и звуками. Стало слышно, как тикает в смежной комнате, заведённый и оставленный там Дмитрием, будильник, скребётся где-то в углу мышь.

И всё-таки в темноте сидеть было покойней, будто вместе со светом исчезли и тревожные, разворошенные дневником мысли. Она устало прикрыла глаза и несколько минут просидела так почти бездумно. За окном, освещённые светом подвешенной где-то на высоком столбе лампочки, летели пушинки мягкого снега. Хрустя снегом, прошёл кто-то за окном, тявкнула где-то собака, и всё стихло снова.

От твёрдого полированного стола у Ирины заболели локти, но ни встать, ни переменить позу ей не хотелось. Незаметно она вернулась к прежнему:

«Вот и 22 февраля. Завтра праздник, а я, наверное, буду сидеть дома».

В комнате стало прохладно. Ирина встала, прикрыла форточку, осталась стоять у окна.

«Сегодня у него торжественное собрание. Завтра уйдёт к кому-нибудь в гости на целый день. А ты с ребёнком сиди одна. Сиди и думай о неудавшейся жизни. Домой придёт, конечно, пьяный». Ей захотелось заплакать, горько, навзрыд. Но слёз не было. «Почему у меня всё не так, как у других? Бессмысленное, безынтересное и ничем не оправданное существование. Скука жизни».

В коридоре раздались тяжёлые неуверенные шаги. Ирина включила свет, бросила взгляд на часы: второй час ночи. Она пошла к двери.

– Не спишь? – покачиваясь, вошёл Дмитрий. Он был пьян, водкой несло на полметра. Уставился на Ирину невидящим взглядом.

– Дмитрий, у меня к тебе серьёзный разговор...

– Все серьёзные р-разговоры – н-на завтра, – пьяно ухмыляясь, отмахнулся он от жены. – Я спать хочу.

– Нам необходимо поговорить, и не завтра, а сегодня.

– Ну ладно, валяй. Что там у тебя? Только покороче, – согласился он, боднув головой воздух.

– Вот что, Дмитрий! Дальше так жить нельзя...

– Н-нельзя, нельзя, – пьяно кивал он. – Д-дальше?

– Не перебивай. Завтра я от тебя ухожу. Навсегда ухожу. Развод оформим потом. Я забираю Колю и уезжаю. Понимаешь? Не будем портить друг другу жизнь, лучше нам разойтись теперь, пока ребёнок ещё ничего не понимает.

– Подожди-подожди. Как это? – начал трезветь Дмитрий. От резких запальчивых слов Ирины у него как-то сразу обмякло тело.

– Надеюсь, для тебя не новость, что у нас давно нет семьи, одна видимость, да и то плохая. А твои брань, дикие сцены пугают ребёнка, делают нервным. Я ошиблась в тебе, и теперь страдаю, не меньше тебя. Пора это кончать. Я не люблю тебя, да, кажется, и не любила никогда.

– Так зачем же ты, б...ь, шла за меня? – не дослушав, ударил Дмитрий кулаком по столу.

Ирина вздрогнула, быстро прикрыла в детскую комнату дверь. Морщась от нанесённого оскорбления, готовая вот-вот расплакаться, она решила всё-таки довести начатый разговор до конца.

– Сейчас объясню... – с дрожью в голосе продолжала она. – Помнишь, как ты переживал, когда я на твоё предложение ответила, что подумаю. Когда любят, долго не думают. Если я не понимала тогда этого, то ты-то должен был знать – ты старше. Но ты продолжал уверять меня в своей любви, говорил о своём одиночестве. Я жалела тебя, и жалость приняла за любовь. А жалость – чувство непрочное, нехорошее, легко может перерасти в отвращение. А любила всю жизнь я только одного и очень сожалею, что поздно это поняла. Загубила себе с тобой только жизнь.

– Тварь! Низкая ты, подлая тварь. Не себе, а мне ты всё загубила, вывернула наизнанку ты мою ду-шу-у! – Дмитрий от бешенства задыхался. – Убью! – захрипел он, хватая её за горло.

– Пу-сти... – напрягая все силы, попыталась она вырваться, но он стал закручивать ей назад руки. От боли, не помня себя, Ирина укусила его куда-то в шею. Он закричал, отскочил и с размаху ударил её кулаком в лицо. С губ сорвалось грязное, похабное ругательство.

Ирина застонала, закрывая лицо руками. Она даже не плакала, не могла поверить, что над ней можно так грубо надругаться.

Дмитрий тупо на неё посмотрел, повернулся спиной и ушёл в спальню, резко хлопнув дверью.

Ирина вздрогнула и опустилась на пол. Она стала ко всему безучастной, даже к себе. Вывел её из этого состояния могучий храп. Пошатываясь, она встала и заглянула в спальню.

«И это мой муж!» – ужасом резанула по сердцу хлёсткая мысль.

В грязных, забрызганных сапогах Дмитрий лежал на кровати, поверх тюлевого белоснежного покрывала, и спал. Брезгливость и отвращение наполнили сердце Ирины. Всё стало таким пустым, бессмысленным и ненужным: и она сама, и её и его жизнь.

Ирина прикрыла дверь, ступая, как лунатик, вернулась в переднюю. Её пустой взгляд привлекло что-то поблескивающее холодной полированной коричневой гладью. Перед ней стоял шкаф и там, за стеклом, в углу поблескивал какой-то флакон. Не отдавая себе отчёта, она открыла дверцу шкафа. Рука потянулась к флакону. Она механически достала рюмку, налила в неё из флакона и, к чему-то прислушиваясь, отпила из рюмки несколько маленьких противных глотков. Во рту появился горький, вяжущий привкус. Она прошла на кухню, напилась их кружки воды. Вышла оттуда, остановилась посреди комнаты, и силясь что-то припомнить и не вспомнив, прилегла на диван. Ей захотелось спать, но она почувствовала себя плохо.

«Ребёнок! – вдруг вспомнила Ирина то, что долго мешало ей и не давало покоя. – Вот оно что-о – ре-бё-нок!» – молнией пронеслось у неё в мозгу. Она всё поняла. Хотела крикнуть, встать, и не могла.

Тело свело судорогами, но она не теряла сознания.

«Что я наделала... что я наделала! – проносились отчаянные вспышки просветлевшего разума. – Мой мальчик, Ко-лень-ка, Ко-ля! Как же это я? Ах, подлая, забыла про тебя, забыла! Миленький мой, как же ты теперь без меня? Спа-си-те-е!» – хрипела она. И рванувшись из последних сил, свалилась на пол, поползла к двери, ведущей к сыну. Губы у неё свело, и они уже начали синеть.

Чувствуя, что не доползёт, Ирина ещё раз попыталась позвать на помощь, но из сведённых, крепко стиснутых челюстей, раздавалось только хрипенье.

– Дм-ми-трий! – крикнула она в последний раз, или подумала крикнуть, в груди у неё что-то свистнуло, булькнуло и весь рот наполнило удушливой рвотой. Сводило последними, предсмертными конвульсиями тело.

Дмитрий спал. На столе лежал раскрытый на последней странице дневник, стоял рядом коричневый блестящий флакон с надписью «яд» на жёлтой маленькой этикетке и слабо, в наступающем рассвете, горела не выключенная Ириной настольная лампа. По-прежнему, чётко отбивая удары, стучал будильник: тик-так... тик-так... тик-так! А в прикрытое шторами окно уже врывался алый, радостный рассвет 23-го февраля.

Конец

Октябрь 1958 г.