Текст книги "Тюремный вальс (стихи)"

Автор книги: Борис Кулибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И мне с нее не повернуть.

Ведь одиноких очень много,

Все одиноки в чем-нибудь.

И пусть он бедный иль богатый,

Пусть человек иль просто тля,

Но все же знайте вы, ребята,

Что дом для каждого – Земля!

23 апреля 1995 г.

* * *

Что ж вернулась, рыдаешь, краснеешь,

Заливаешь слезами меня?

Одного только ты не умеешь

Приходить без воды, без огня.

Загорятся деревья, как свечи,

Помутнеет в озерах вода,

И ты будешь мне слезы на плечи

И на голову лить, как всегда.

Тихим шепотом иль диким криком

Ты все будешь со мной говорить.

Лишь луна, одноцветно безлика,

Будет по небу звезды водить.

Станешь ты за окном, у подъезда,

Будешь звать меня: "Выйди, дружок!"

Что-то скажешь про этих со съезда

И накинешь свой красный платок.

И я выйду к тебе. Снова выйду

Постоять у подъездных дверей,

И нам ветер такое вдруг выдаст,

Как оркестр из ста скрипачей.

И сугробы, большие сугробы

Из пожухлой и грязной листвы,

И твой мертвый голос утробный

Мертво скажет: "Ну вот он, ты!"

Ты со мной постоишь немного,

Не успеешь мне все рассказать.

Ведь твоя далека дорога...

И к другим тебе надо бежать

4 сентября 1995 г.

* * *

Вот я опять пишу слова,

А скоро уже полночь.

Горячей стала голова,

Луна мешает, сволочь:

Своим серебряным огнем

Сжигает мою душу.

И ветер шепчет мне о том,

Чего и где он слушал.

А я пишу, пишу слова

Про чувственную радость.

Больной, кружится голова,

И жить осталось малость.

17 ноября 1980 г.

* * *

Не ты ушла, а я ушел!

Мы не ругались, нет.

А просто дождь стеной пошел,

Затмив весь белый свет.

Да просто туча пролегла,

Собой закрыла небо.

И ты меня уж не ждала,

А я так долго не был.

Я не кричу в ночную тьму

И не зову напрасно.

Да, ты ушла, и одному

Вдруг стало мне прекрасно.

Нет, не прошу прошений я

За долгую разлуку.

Ведь ты любила не меня,

Со мной терпела муку.

Ты встретишь, милая, любовь,

Простишься с той тревогой.

А я один все вновь и вновь

Пойду своей дорогой.

По небу туча пролегла,

И дождь пошел стеною.

Ты не любила, не могла

Быть преданной женою!

26 декабря 1996 г.

* * *

Один не сплю на всю Москву, наверно.

Звучит знакомая мелодия в тиши.

Она звучит так нежно, откровенно,

Как будто шепчет: "Слушай, не спеши!"

И мне под звуки старой, старой песни

Так хочется, как прежде, как тогда,

Пешком пройти по этой старой Пресне

И постоять в том парке у пруда.

И вспомнить прошлое, оно мной не

забыто,

И детство вспомнить, юности года.

Мне все казалось, жизнь моя разбита,

Когда услышал НЕТ я вместо ДА.

Москва уснула. Только мне не спится,

Да шепчутся о чем-то тополя,

И звездочки на небе, словно птицы,

И кружится, вальсируя, Земля.

21 мая 1999 г.

* * *

Не разлучит меня небушко с землей,

Сколько раз я расставался сам с собой,

Убегал, мне все казалось, от себя,

Тосковал о той девчоночке, любя.

И в тайгу меня столыпин увозил...

Сколько лет я сосны с елками валил,

Сколько новых оцеплений прошагал,

Трудно было и противно, я молчал.

Писем ждал я от старушки и сестер.

Догорал таежный, жаркий тот костер.

Часто снились мне братишки и отец,

И пришел тяжелой жизни той конец.

На свободушке, свободе я теперь,

Не ворую, друг мой милый, верь – не верь.

Вижу небо, и не в клетку, над собой.

Так давай за это выпьем мы с тобой!!!

27 мая 1998 г.

* * *

Мне б тебя, красавицу,

Обнимать все лето.

Мне б с тобой, с красавицей,

О любви шептать.

Мне б с тобой, любимая,

Песни до рассвета

Нежным, сладким голосом

Тихо напевать.

16 мая 1999 г.

* * *

Мне никак, ну никак не уснуть

Ночь короткая, что ли, стала.

Свой пытаюсь отмерить путь

От Москвы до хребта Урала.

И обратно потом прийти,

Снова, как говорится, на родину.

Ты же, солнце, пока свети,

Хоть похоже ты на уродину.

Я родился-то здесь, в Москве,

Но живу я как гость приезжий.

Здесь теперь по моей земле

Ходит барином пес заезжий.

Лимита! Куда ни смотри,

До того все осточертело,

Пустота у меня внутри,

Все в душе моей похолодело.

Уходит вместе с январем

Мое несбывшееся счастье.

И сердцем я грущу о том,

Что потерял все в одночасье.

Я потерял ту, что любил.

В нее я верил беззаветно.

Бал кончен! Что ж, я потушил

Свои все чувства безответно.

А сколько раз судьба моя

Была колодой карт крапленых.

Любил я многих, не тая,

И в белых платьях, и в зеленых.

Вот и теперь без тени зла,

Но с глупой ревностью в обнимку

Ты от меня совсем ушла

И гордо выпрямила спинку.

Ушла – и ладно, не впервой,

И не таких терял напрасно.

Лишь ревность нежная со мной

Осталась лебедью прекрасной!

13 ноября 1998 г.

* * *

Небо на землю бросило ночь.

Не гляди на меня так сердито:

У тебя уже взрослая дочь,

У меня жизнь тюрьмою разбита.

Дорогое лицо я всегда

Так берег в своей памяти свято,

Ты все так же еще молода

И красива, как прежде когда-то.

В тишине голос бархатный твой

Душу мне теребит, как бывало.

Мы так близко, мы рядом с тобой.

Дорогая, начнем все сначала.

В сердце – молодость, и не до сна

И тебя я целую, целую...

Ты моя золотая весна,

И тебя я, как прежде, ревную.

Ты ко мне, как звезда с высоты,

Снизошла, озаряя дорогу.

В моем сердце одна только ты

Пробудила любовь и тревогу.

Огрубевшее сердце мое

Позабыло все страстные чувства.

Ты разбило мое забытье,

Пробудило и ревность, и буйство.

И хочу я, чтоб ты только мне

Отдавала себя, дорогую,

И одну лишь тебя в тишине

И целую, любя, и ревную.

31 марта 1996 г.

* * *

Тревожно на душе, тревожно.

Ночь темная за окнами тиха.

И ничего теперь уж не возможно,

И скачут звезды, словно та блоха.

Один сижу с тоскою опаскудинной,

А сердце уж не бьется как часы.

Лишь ветер завывает очень нудный

И осень указует все красы.

Глаза твои порой глядели в душу,

Они страдали, если я страдал.

Как жаль, что я порой тебя не слушал,

Как жаль, что получился тот скандал.

Я был любим тобой, и мною ты любима,

Я и сейчас люблю тебя одну,

Но почему-то жизнь проходит мимо

И мне все кажется, что я иду ко дну.

Бумага стерпит, так ты говорила,

Что ж, может, стерпит, но стерплю ли я?

Ужели ты навечно разлюбила?

И у тебя теперь судьба своя?

Своя ли, дева? Ты ошиблась, может,

Со мной расставшись навсегда, навек?

Ведь для меня ты все же всех дороже,

Ты мной любима, нежный человек.

Но жизнь не кончилась, все продолжает длиться.

Надежду не теряет человек.

Вот только ты все продолжаешь злиться,

И злости той неукротимый бег.

Когда-нибудь у старости недолгой

Ты спросишь вдруг про молодость свою,

Про тот рассвет, красивый и свободный,

И первый поцелуй, и первое люблю.

Все вспомнишь, женщина, и защемит сердечко,

И ты подумаешь: могла бы и простить

Его, любимого, родного человечка,

Но гордость не дала обиды боль забыть.

Пройдут года в холодном одиночестве,

Мои года без близких и друзей.

И сбудется колдуньи той пророчество

Ты никогда не будешь уж моей.

Живи, любимая, пусть счастье очень скоро

Судьбу твою собою озарит.

А я под тот, под самый поезд скорый

Так мне моя судьбина говорит.

Засим прощай! Не будет больше писем,

Не будет слов и самого меня.

Прощай, любовь, единственная в мире,

В душе моей сгоревшей нет огня.

12 июня 1994 г.

* * *

Девушка любимая, девушка краса!

До чего ж красивые у тебя глаза!

Ты такая нежная, ты – сама Любовь!

И от взгляда милого закипает кровь!

16 мая 1999 г.

* * *

Проведя в лагерях много пасок,

Я о воле надолго забыл.

Повидал я людских много масок

И свою маску сам сотворил.

Я упорно работал на воле,

Воровал, на малинах гулял.

Я в красавиц влюблялся, не более,

Их любить наш закон не давал.

Не сломали тайга и разделка,

Не сломали ни бур, ни шизо.

Даже крытки суровая клетка

Не сломали ментярам назло.

А сидел я, когда коммунисты

Бал свой правили в этом краю

И законы у них были чисты

Все с народа, все в хазу свою.

Вот я вышел сюда на свободу,

А у партии новый флажок.

Но я вижу все ту же породу:

Коммунист демократу дружок.

Демократы с братвой поякшались,

А мне это все не по нутру,

Потому что ментами остались

Кто вязали меня поутру.

И богатыми те же остались

И, как прежде, стоят у руля.

Лишь они в демократы сменялись

Да понизили ценность рубля.

Не понять мне партийные маски,

Что за партии стали у них.

Перекрасились в разные краски

И за рупь убивают своих.

Зря, что ль, я столько лет откичманил

И тайгу, как вражину, валил?

Был бы в партиях, деньги чеканил

Коньяки б да шампанское пил!

15 февраля 1996 г.

* * *

И опять я в пьяном угаре.

Ночь повисла в окне дождем.

Я своей семиструнной гитаре

Расскажу о прошедшем, былом.

Повидал в этой жизни немало

И дорог исходил с лихвой,

Песни пели мне ели Урала,

И березы шептались со мной.

А в Чегемском ущелье Кавказа,

Там, где Белая речка течет,

Пел мне песни ветрище-зараза,

Звезды в небе вели хоровод.

Поднимался по жизни и падал,

Словно волны о камень – вдрызг.

Как в тумане, в надежде плавал

И мечту собирал из брызг.

И любви было целое море,

Всех любил и сейчас люблю.

Но, видать, я себе на горе

О прекрасном мысли ловлю.

И лишь в пьяном своем угаре

Забываю и горе, и грусть.

Эх ты парень, чего ж ты, парень,

Пусть уходит плохое, пусть!

2 июня 1997 г.

Любимая

Хочешь снова, ну как тогда,

Той весной, помнишь, как это было?

Вдруг закапала с крыш вода,

И сквозь тучи солнце светило.

Целый день мы бродили с тобой,

И дарил я тебе мимозы.

Ты счастливой была такой

И красивой, как чайная роза.

И молчали. Друг другу в глаза

Мы смотрели в счастливом волненье.

А потом я тебе сказал:

"Ты всей жизни моей вдохновенье".

И несут нас с тобой года,

И другая весна наступила,

Снова капает с крыш вода,

Дорогая моя, любимая!

Весна пришла, в полях растаял снег,

Ушел мороз, забрав с собою скуку.

И вот ручей заканчивает бег,

Капель последняя мою ласкает руку.

Все ожило кругом, засуетилось.

Вон воробей дерется со скворцом

Ведь воробьиная семья вселилась,

Как говорится, без прописки в чужой дом.

Уж яблоня, рассыпав белый цвет,

В саду колхозном набирает силу.

И солнце шлет с небес привет,

Теплом и светом землю одарило.

Весна, весна! Ты в вальсе закружила

Веселый танец – майскою порой.

Ты песню про любовь сложила,

И я пою, пою ее с тобой!

3 апреля 1997 г.

* * *

Небо плачет горько, горько,

Слезы льет рекой.

Что же ты, мой милый Борька,

Сделал сам с собой?

Потерял свою дорогу,

Потерял любовь

И друзей хороших много,

Не вернуть их вновь.

Ты пошел дорогой торной

Зоны, лагеря.

Все казалась жизнь просторной,

Но напрасно, зря.

Потерял ты годы жизни

До конца, навек.

И теперь стоишь у тризны,

Гадкий человек.

Небо плачет горько, горько,

Слезы льет рекой.

Что же, Борька, что же, Борька,

Сделал ты с собой?

27 ноября 1990 г.

Пурга

Снег на землю падает,

Ветер рвет и мечет.

Ничего не радует,

Никого не встречу.

Ветер все резвее,

И сильней пурга,

Чище и светлее

Белые снега.

Побрататься, что ли,

С ветром и пургой?

Здесь, в широком поле,

Стал я сам собой.

По щекам, да хлестко

Снегом ветер бьет.

Там вдали березка

К ней пурга ведет.

13 января 1991 г.

* * *

Куда ты гонишь облака,

Ветрище неуемный?

Трепещет от тебя река

И лес трепещет темный.

И в окнах стекла дребезжат,

Утихло птичье пенье.

Земля вся превратилась в ад,

Вся в бешеном движенье.

А я, задумавшись, стою

И слушаю в забвенье

Ту песню дикую твою

И вихрь откровений.

Ты то кричишь, скрывая боль,

То ты навзрыд рыдаешь,

Как будто бьется кто с тобой,

Но всех ты побеждаешь.

Ведь ты силен до без конца,

В тебе в одном сложилась

Святая сила молодца,

Жестокость, храбрость, милость!

Да, ты способен пощадить

И жизни дать цветенье,

Но ты способен и убить

В свое лихое пенье.

Ты в этой ярости силен

И страшен в откровенье,

А я стою, в тебя влюблен,

И слушаю в забвенье.

* * *

Снова вечер и снова темень,

День прошел, не оставив следа.

Перестал замечать я время,

Перестал замечать года.

В сером сумраке счастье растаяло,

Чувство нежное стало чужим.

А в душе только боль оставлена

И тобою, и другом моим.

Нанесли мне сердечную рану,

Суждено, значит, этому быть.

Только встану я завтра рано,

Для того чтобы заново жить!

Апрель-май 1965 г.

Моя Россия

Вижу зори алые, горизонт вдали.

Славная Россия! Часть большой земли.

Словно песня звонкая, чистая и нежная,

С росяными травами и дождями снежными.

Горы – грудь могучая, озеро – глаза,

Волосы колючие – древние леса.

Вьются, извиваются реки, словно руки,

Ты знавала радости, ты терпела муки.

Били тебя саблями, копьями, мечами,

Немцы и французы, даже англичане.

Кровь поила землю, словно бы водой,

Взрывы ты терпела и огонь шальной.

Выдержала, выстояла, все перенесла,

Шар земной от нелюдей, от варваров спасла.

И теперь ты строишься, гордая и сильная!

Ты, святая Русь моя, – добрая, обильная!

Вижу зори алые, горизонт вдали...

Нежная Россия – часть большой земли.

1987 г.

Сон

Отчего мне сегодня не спится?

Отчего мне никак не уснуть?

Туча черная черной птицей

По судьбе пронеслась, как муть.

Мне сегодня пригрезилось, мама,

В полудреме иль в полусне,

Что скачу я куда-то упрямо

Черной ночью на черном коне.

Конь несет меня горными кручами,

Все быстрей его бешеный бег.

В поднебесье за черными тучами

Вижу звезд немигающий свет.

Слышу музыку непонятную.

Ветер бешеную песню поет,

И в какую-то мглу необъятную

Черный конь мой меня несет.

Оттого мне сегодня не спится

И теперь уж совсем не уснуть,

Этот сон, словно черная птица,

На душе навевает муть.

Апрель-август 1967 г.

* * *

Как тяжек сон, а пробуждение

И тяжелее и мрачней.

И к новой власти отвращение

Сильнее с каждым днем, сильней.

Уж остановлены заводы,

Колхозы с молотка пошли.

Передралися все народы,

Что прежде рядом в ногу шли.

Уже республики кострами

Пылают заревом огня.

И те, кто были вместе с нами,

Стреляют в нас, в тебя, в меня.

Но нет! – поймет народ, что надо

Идти дорогою другой.

Найдет он подленького гада,

Раздавит сильною ногой!

Так трепещите ж пред народом,

Ты, президент, и гады мэры,

Возьмет народ свою свободу!

И вас ногой придавит, "сэры".

17 июля 1993 г.

* * *

Не меня ли небо тучей укрывало,

Каплями дождя охлаждая пыл?

Не меня ли зорька к ночи ревновала?

Неужели я это все забыл?

Не меня ль дорога все звала куда-то?

И я шел, не зная все свои пути.

Был Урал холодный, Кабарда когда-то,

И еще мне надо столько же пройти.

Не меня ль ласкала белая береза

И шептала что-то о своей любви?

Нежная, красивая, ты роняла слезы

И дарила, милая, прелести свои.

Не меня ли солнце обжигало жарко?

И сгорал дотла я от его лучей.

Лишь любовь березки мне была подарком,

И сейчас люблю ее я еще сильней!

Не меня ли ветер все сбивал с дороги,

Когда я березоньку нежную искал?

И на ту дорогу выводили ноги,

И свою березоньку – тебя я повстречал.

И опять преграды, и опять тревоги,

Нежная березка – разлучают вновь.

Эх! Пройду и эти трудные дороги,

Тебе, моя красавица, принесу любовь.

16 марта 1998 г.

* * *

Встает над Россией огромное солнце,

И синее небо мерцает зарей,

И вот уже луч постучал мне в оконце,

Все небо горит над моею Москвой.

Моя дорогая столица России,

Ты в сердце моем и в душе у меня.

Как часто в разлуках мне ветры чужие

К тебе разжигали любови огня.

Меня увозили в далекие страны

И там оставляли на множество лет,

Но я возвращался, как это ни странно,

И знал, что роднее Москвы моей нет.

Вот я иду по Тверской, по Манежу...

Как все изменилось! Но в сердце моем

Живешь ты, столица, такою, как прежде,

Живешь ты, Москва, своим старым огнем.

16 марта 1998 г.

* * *

Неужели мосты сжигать

Так легко и просто?

Счастье под ноги бросать,

Словно просо?

Неужели говорить:

Мол, люблю, люблю,

А самой обманом жить,

Словно кораблю?

Неужели в глаза глядеть

С искренней улыбкой,

А другому песни петь

Нежно, сладко, зыбко?

Неужели, посидев

С шоферюгой рядом,

От любви аж окосев

Всем влюбленным взглядом,

И в одиннадцать часов,

Словно бы с работы,

Возвращаться без трусов

Каждые субботы?

Звонит муж: приду встречать?

Не приходи, не надо,

Я сама могу домчать,

Ведь автобус рядом.

Но автобус не идет.

Он пропал куда-то?

А ее "москвич" везет

К дому, дом-то рядом!

Муж-мудак в окно глядит,

Ждет свою зазнобу.

В "москвиче" она сидит,

С шоференком оба

Насмехаются над ним.

Дятел косоглазый!

Проглядит глаза свои,

Не понявши сразу.

Он давно не нужен ей,

Да и был ли нужен?

С тонкой шишкою своей

Разве только мужем.

Обмануть ей дурака

Ничего не стоит,

Пусть в больнице он пока,

А соседи скроют,

Что к ней часто приезжал

Видный паренечек

И не раз с ней ночевал,

Не один разочек.

Муж, снимай скорей рога,

Отдавай другому.

Коли честь так дорога

Бей же по разводу!

2000 г.

Песнь о дубе

Дуб был раскидист и красив,

Земля в него вдыхала силу.

И света яркого прилив

С рассветом солнышко дарило.

Он на распутье трех дорог

Стоял задумчивый и гордый,

В тени укрыться странник мог,

Под той листвой – зеленой, твердой.

Гордился дуб своей красой!

Он вдаль кидал любовно взоры...

Он видел город молодой,

Поля, леса, седые горы.

Он много видел, много знал,

Дуб был царем лесной природы!

Он с ветром шелестя играл,

Поэты пели ему оды.

И вдруг не стало птичьих песен.

В испуге сник дремучий бор.

А по дороге с пылью вместе

Примчался смерч с далеких гор.

И молния вонзило жало

В кору красавца моего.

Качался Дуб, земля дрожала,

И с корнём вырвал смерч его!

Так на распутье трёх дорог

Лежал мой Дуб и встать не мог.

А ведь, бывало, в жаркий день

Прохладу он дарил и тень.

Иссохнул Дуб за много лет,

И здесь порой грустит поэт.

Тюремный вальс

Разговора не получилось. Павел Трофимов был апатичен и вял, реакция замедленна, ответы односложны.

Он смотрел мимо меня пустыми, казалось, невидящими глазами.

В углу камеры стоял надзиратель, тихонько похлопывая дубинкой по ладони. С приговоренными к смерти разрешалось общаться только в присутствии охраны.

Передо мной сидел двадцатидвухлетний парень со скованными наручниками руками.

Ничего не осталось от молодого отморозка, державшего в страхе весь район вокруг завода малолитражных двигателей.

Ночью он с подельниками поджидали припозднившихся прохожих, затаскивали их на пустырь, раздевали, снимали часы, отбирали деньги и убивали заточками.

Потом их повязали опера угрозыска. Следствие, суд, высшая мера четверым, а пятому, как малолетке, десять лет.

Я приехал писать о том, как заводской комсомол упустил пятерых товарищей по ВЛКСМ. Уговорили начальника тюрьмы, вопреки всем правилам, разрешить мне поговорить со смертником.

Но разговора не получилось.

– Все, пора, – сказал старшина-надзиратель, – вы уж извините, но больше он ничего не скажет, боится очень.

Я встал. Надо было что-то сказать Трофимову. Любая форма прощания не соответствовала обстоятельствам нашей встречи.

Поэтому я сказал:

– С наступающим Новым годом.

– Если доживу, – впервые за этот час с надеждой ответил он.

– А куда ты денешься, Трофимов, – усмехнулся старшина. – Кассация твоя в краевом суде, потом в республиканский пойдет, потом в Верховный СССР. Так что сидеть тебе у нас еще минимум год.

– Год? – радостно переспросил Трофимов.

– Год, год, – ответил старшина и рявкнул: – Руки!

Я вышел. В камеру выдвинулся второй надзиратель.

Дежурный офицер провожал меня к начальнику тюрьмы.

– Посмотрите, как мы к Новому году готовимся,_– улыбнулся он. Мы шли по длинному коридору, мимо одинаковых дверей с "кормушками" и глазками "волчков".

– Тюрьма у нас старая. Бывший каторжный острог. Ее здесь поставили при Александре II.

Мы шли по коридору, в стены которого больше чем за век насмерть впитались запахи параши, плохой пищи и человеческого пота. И горе людское впиталось навечно в эти стены.

Начальника тюрьмы подполковника Назарова мы нашли в библиотеке.

Он руководил немного не свойственным его профессии процессом. Под зорким командирским оком зеки из хозобслуги делали новогодние гирлянды.

– Видите, чем приходится заниматься, – странно, одной половиной лица, улыбнулся Назаров.

Вторую пересекал рваный шрам от кастета. Давно, когда он был начальником отряда "на зоне", там начался бунт. "Мужики", устав от издевательств воров, начали убивать урок. Вот тогда и заработал подполковник "знак мужского отличия" – так называл шрамы наш начальник училища.

– Разговор не получился? – спросил он меня.

– Да.

– Вы рано приехали, Трофимов еще в шоке. посидит полгода в ожидании помилования, разговорится.

Внезапно, совсем рядом, заиграл щемяще и грустно аккордеон и сильный мужской баритон с чуть блатной интонацией запел:

Звон проверок и шум лагерей.

Никогда не забыть мне на свете,

Изо всех своих лучших друзей

Помню девушку в синем берете.

– Слышите? – довольно сказал подполковник. – Это "Тюремный вальс", старая, еще со времен Беломорско-Балтийского канала, уркаганская песня.

А совсем рядом тосковал красивый мужской голос. И столько горя и нежности было в нем, что в библиотеке все затихли, прислушиваясь к нему.

– Готовим новогодний концерт, – сказал Назаров.

– Здорово поет.

– Знаете, – Назаров достал сигарету, – я уже двадцать с гаком лет с ними работаю, столько талантов перевидал. Среди зеков есть замечательные художники, замечательные певцы, прекрасные поэты. Только вот одно плохо засасывает их зона. Она как болото. А на волю вышел – закон воровской исполняй. А потом опять суд, этап, да за колючку. Вот там и остаются таланты.

– А этот певец?

– Вор. И идет по блатной дороге.

Назаров провожал меня до вахты.

На "воле" сахарно-белая, блестящая под зимним солнцем, ледяная лента Ишима и рельефная полоса шоссе, ведущего в Петропавловск.

А голос певца, печальный и сильный, словно плывет над заснеженной степью, скорбя об утраченной свободе.

И почему-то песня эта соответствовала моему настроению. Я приехал работать в молодежную газету Целинного края не от хорошей жизни. И был там чудовищно одинок и неустроен.

Он пел. В зале музея "Экслибрис" на Пушечной улице собралось человек шестьдесят. Они смотрели на сильные руки певца в синеве наколок, перебирающие струны гитары, слушали чуть хрипловатый голос.

Он пел:

Почему же ветер не поет

Голосом божественной гитары,

Может его мент в кичман ведет,

Чтобы посадить его на нары.

Почему не радует луна

Ласковым своим неясным светом,

Видно, тот ментяря-сатана

Спрятал и ее в кичмане где-то.

Почему же клен листвой не пел,

Стоя у реки, как пес у плошки.

Видно, мент наручники надел

На его зеленые ладошки.

Почему ж вода в реке черна,

Берега пологие слезятся,

Эх, не может, видно, и она

От мента поганого сорваться.

Вот и мне никак не убежать,

Все равно меня ментяра схватит,

Только я не брошу воровать,

Даже если жизни всей не хватит.

Он пел, и я поймал себя на странном ощущении. Ну разве мало мы сегодня слышим песен, сделанных под блатную лирику? Включи приемник, поймай "радио Шансон" и слушай хоть целый день, на любой вкус. Хочешь – о развеселой судьбе налетчиков, хочешь – о красивой тюремной жизни.

Но все это стилизация. Авторы текстов песен, передаваемых по радио, умело использовали услышанный когда-то блатной жаргон, пытались передать настроение, заимствованное из таких же лубочно-уркаганных баллад.

А песни, которые мы услышали в тот день, были не просто написаны, но и прожиты их автором.

В "Триллер-клубе" на Пушечной выступал Борис Кулябин.

Когда я представил его, он, прежде чем начать петь, сказал:

– Вообще-то я бывший вор. И много лет жил по блатному закону. Поэтому не обессудьте, песни мои о прошлой жизни. Новые еще сочинить не успел.

Сказал, усмехнулся, положил гитару на колено и начал петь.

С Борей Кулябиным меня познакомил мой друг, кинорежиссер Леонид Марягин.

– Хочу показать тебе одного парня. По твоей теме.

– Сыщик?

– Да нет, – Леня сделал таинственное лицо, – вор-рецидивист.

– Московский?

– Самый что ни на есть.

– Кто такой?

– Борис Кулябин.

Фамилия мне ничего не говорила.

– Кликуха у него есть?

– А как же. Клещ.

Кликуху эту я, конечно, знал. Друзья-сыщики рассказывали мне о лихом квартирном воре. Удачливом и наглом.

"Зловредный вор, – говорил о нем мой друг Женя Прохоров. – Его дважды короновать в законники собирались, но он отказывался".

– Леня, а у тебя с ним какие дела?

– Он мой консультант по фильмам, – засмеялся Марягин. Леня написал сценарий и готовился снимать фильм "Сто первый километр". Для тех, кто знает, само название определяет содержание фильма. Но все же поясню. За сто первым километром от столицы, в "зону сотку", как такие места называли уркаганы, отправляли жить рецидивистов, которых не прописывали в Москве.

– Я фильм-то в общем делаю о своем детстве, – сказал Леня, – я же вырос за сто первым километром. И у нас во дворе жил такой же вор, как Боря Кулябин. Он нас, пацанов, учил уму-разуму.

У нас с Леней было практически одинаковое детство. Только он рос в фабричных бараках в городе Орехово-Зуево, темная слава о котором катилась по всей столичной области. А я в Москве, у Тишинского рынка.

И у меня в детстве был свой защитник и наставник, молодой блатарь Валька Китаец. Он был обычным русским парнем, а кличку получил потому, что в его развеселой коммуналке две комнаты занимали китайцы, работавшие в прачечной на Большой грузинской.

Далекий друг моего детства учил меня трем основным жизненным формулам: не верь, не бойся, не проси.

Вор в законе Черкас любил говорить: "Чему смолоду научишься, от того в старости разбогатеешь".

Я не разбогател, но стародавний мой товарищ научил меня быть достаточно твердым и независимым. Такой же наставник вошел в детство Лени Марягина. Вот его-то и должен был сыграть Боря Кулябин.

Но прежде чем рассказать о кино и песнях, стихах и прозе, давайте перенесемся на несколько десятилетий в прошлое.

Камышинская набережная, Камышинская набережная... Рядом Москва-река. Рядом Седьмой шлюз и замечательный парк.

Борька Кулябин жил в доме тридцать. В доме, в котором практически не было двора. Вышел из подъезда, сделал несколько шагов – и попал в шлюзовой парк.

Их было четверо: Еж, Кот, Чарик и он, которому местный блатной авторитет Бес дал кличку Ян. У Бориса с детства был поврежден левый глаз, поэтому веселый уголовник и назвал его в честь короля московской фарцовки косого Яна Рокотова.

Так они и жили. Купались, в футбол играли, пропадали с утра до вечера на площадке, где брат Бориса тренировал собак.

Но однажды им смертельно захотелось колбасы. денег не было, просить у родителей "западло", и они вспомнили, что искомый продукт привезли в родную школу.

Ян, как самый авторитетный пацан, принял решение. И они, аккуратно выдавив стекло, открыли окно родной 541-й школы, проникли внутрь, заранее приготовленным прутом сорвали висячий замок на дверях буфета. Добыча оказалась богатой. Пять батонов колбасы, куча конфет и громадная для них сумма – тридцать рублей.

Они продумывали алиби, хитроумно прятали украденные конфеты, но ничего не случилось. Утром в школе об этом никто не говорил.

Вот тогда они поняли, что нашли свою золотую жилу. В районе "затрещали" школы. Пять буфетов взяла компания из дома тридцать.

Они уже намеревались грабануть маленький магазинчик на Хорошевке, но об этом узнал Бес. Он позвал Борьку к себе и сказал:

– О магазине забудьте, опалитесь, как фраера. Ты пацан правильный, к делу воровскому прислонился, будешь работать со мной.

Когда Боря Кулябин рассказывал мне свою историю, я спросил:

– Слушай, ну деньги я могу понять, а колбаса и конфеты? Вам дома их не давали?

– Да все было дома, только, понимаешь, азарт, риск, кураж. Это как чифирь, кровь гонит по жилам.

На первое дел они пошли втроем: Бес, Гуля, тоже известный домушник, и Ян.

– Твое дело, – сказал Бес, – стоять на стреме. Если что увидишь, падай и кричи благим матом, что сломал ногу и тебе страшно больно.

Но кричать не пришлось. Через десять минут Бес и Гуля вышли из квартиры с пустыми руками. Ни чемоданов, ни узлов.

Через час на лавочке в шлюзовом парке они вынули из карманов желтые колечки, цепочки, браслеты, часы и солидную пачку денег.

Бес отсчитал Борьке его долю. Таких денег тот никогда в глаза не видел.

– Помни, пацан, когда сам станешь обносить квартиры, никогда не бери никаких вещей, только деньги и все похожее на золото. Понял?

Боря Кулябин понял. И никогда не брал в квартирах ничего лишнего.

Так они промышляли несколько месяцев до летней жары.

А потом Борис впервые залез в форточку и открыл дверь Бесу и Гуле.

– Уходи, – приказал Бес.

И Борис ушел. А вечером получил свою долю.

– Вот, – сказал Бес, передавая ему деньги, – ложусь на дно. Жадность фраеров губит. Хорошо поработали, теперь хорошо отдохнем на яхте.

– А где яхта? На Москве-реке? – спроси Борька.

– Нет, пацан, так кабак один среди своих называется.

– А где он?

– На Бакунинской.

Этот ресторан много позже сыграет свою роль в жизни вора-домушника Клеща.

Бес и Гуля легли на дно. Но Борька считал, что он научился всему и стал "файным" домушником. Он решил начать свое дело. Из старых корешей, которые уже забыли свои воровские подвиги и налегли на учебу, чтобы поступить в Речной техникум, согласился пойти с ним один Чарик.

Метод был прежний. Борька залезал в форточку на первом этаже, Чарик стоял на стреме.

Брали по мелочи, так как шли без подвода. Просто искали открытую форточку. А однажды Борис залез в квартиру, взял деньги и несколько колец, открыл дверь, а на пороге стоял хозяин. Здоровенный мужик.

Приехали опера. Чарика он не сдал. Пошел по делу один.

Матросская Тишина, суд. Можайская колония для малолеток.

Бес и Гуля не забыли его. И в тюрьму и в колонию отправили "маляву", что Борька Ян – правильный пацан, твердо стоящий на воровской дороге.

В Можайской колонии он кулаками зарабатывал авторитет.

На память навсегда осталась синь татуировок.

Отсидел он от звонка до звонка.

Вернулся домой, даже осмотреться не успел, как родители определили его в армию. Попал он служить на Северный флот.

Служба на эсминце ему понравилась. Братство морское по душе пришлось, работа для настоящих мужчин вызывала в нем чувство гордости.

Он даже подумывал о том, чтобы связать свою жизнь с флотом, боевыми кораблями, строгой морской дисциплиной.

Но разве знает человек, что с ним случиться может?

Корабль вернулся из боевого похода в Североморск. Для пришедших с моря матросов и старшин в Доме офицера организовали вечер танцев.

Не хотел Борька туда идти, собирался в экипаж к корешу, чтобы научиться у него играть на гитаре, но уговорили ребята и он пошел.

Все, как обычно. Оркестр. Танцы. Бойкая девчонка, которую он заклеил. Потанцевали, решили пройтись. Девчонка сбегала в магазин, купила колбасы и бутылку питьевого спирта. Они выпили ее в подъезде. Дальше Борька слабо помнит, что было.

Ночь. Североморск. Пустые улицы и маленький магазин в переулке.

Он сбил висячий замок. Вошел в магазин, выпил какого-то красного пойла и отрубился.

Его нашли утром, спящего в обнимку с ящиком вина. Вот и прощай море. Здравствуй северный лесоповал.

Пять лет он валил древесину. На этой далекой зоне был принят в воровское сообщество, получил кликуху "Клещ", на законном основании стал пользоваться "гревом" из общака.

В лагерь попал молодой матрос, думавший связать свою жизнь с морской службой, а вышел настоящий вор, принявший блатной закон.