Текст книги "Русской души кочевья"

Автор книги: Борис Гучков

Борис Петрович Гучков
Русской души кочевья

© ГБУК «Издатель», 2012

© Гучков Б. П., 2012

© Волгоградское региональное отделение общественной организации «Союз писателей России», 2012

Стихотворения

«В предзимья холодный и пасмурный день…»

 
В предзимья холодный и пасмурный день,
Озябнув до дрожи,
Последними сбросили дуб и сирень
Сырые одёжи.
 
 
Седа патриарха лесов голова,
Мудра и печальна…
Мы кожу меняем. Мы те ж дерева,
Как это ни странно.
 
 
Я полем житейским, где множество мин,
Немало протопал.
Увы, я уже не цветущий жасмин,
Не стройный, как тополь.
 
 
Хотя и сноровка, и силушка есть,
Но, как забияка,
В открытую дверь я ломиться и лезть
Не стану, однако.
 
 
А тополя подвига манит кураж.
Изящен, как терем,
Он за год-другой на девятый этаж
Забраться намерен.
 
 
Не ведает тополь, что корни слабы,
Что хрупки колени,
Что скоро над ним посмеются дубы
И даже сирени.
 

«Девять граммов свинца поцелуют висок…»

 
Девять граммов свинца поцелуют висок…
Ты не знал, бедуин, что расставлены сети.
Ты, представ пред Аллахом,
                              вспомнишь жаркий песок.
Ничего ты другого и не видел на свете.
 
 
В срок лесник из Сибири повстречает каргу,
Чьи пустые глазницы пугающе грозны.
Что запомнит лесник? Он запомнит тайгу,
Где до самого неба корабельные сосны.
 
 
И я знаю, что скажут матросы, когда
Посейдон повстречает их грешные души.
– Вы откуда, ребята?
– Мы с планеты вода,
Потому что её много больше, чем суши.
 

«Каждый день сообщает синоптик…»

 
Каждый день сообщает синоптик
О тайфунах и ярости ветра.
Каждый день пополняют синодик
Отошедшие с белого света.
 
 
Им, ушедшим навеки, не важно, —
Ибо скорби людские растают, —
Будет мёрзла земля или влажна,
Отпоют или так закопают.
 
 
Слышу глас их: не плачьте напрасно.
Жизнь людская, как ниточка, рвётся.
Завтра скажет синоптик, что ясно,
И конечно же не ошибётся.
 

«В «Старике и море» Хэма…»

 
В «Старике и море» Хэма
Не сюжет важней, а схема,
Схема сути бытия.
Жизнь – суровый судия!..
 
 
На крючок из прочной стали
Ты тунца поймаешь в море,
Но акул зубастых стаи
«Поделись!» – попросят вскоре.
 
 
Не поделишься – не сетуй.
Обрати молитву к Богу,
Лодку вытянув и сети
Бросив мокрые к порогу…
 

«Мост старого режима…»

 
Мост старого режима
Сто лет стоит, устав.
Здесь ветер, как пружина,
Когда летит состав.
 
 
Советские скульптуры…
Стоит декабрь сырой…
Сигает с верхотуры
Моста вниз головой
 
 
Какой-то юный Вертер,
Дурная голова.
Его уносит ветер
Прощальные слова.
 
 
Дощатый гроба терем…
Заснеженный погост…
«Вам мною счёт утерян!» —
Рыдает старый мост.
 

Эпиграф

 
Образ, время действия и место,
Акварель пейзажа этих мест…
Но эпиграф к книге лучше текста,
Как бы ни хвалили этот текст.
 
 
Не хвалы достоин текст, а порки.
В умиротворении души
Отыскал я классика на полке:
До чего же строки хороши!..
 

«Нет, не Марка и не Луки…»

 
Нет, не Марка и не Луки,
Не Матфея, не Иоанна,
А Евангелие от сохи
Дед читал, просыпаясь рано.
 
 
Ещё затемно – за порог,
А темно – возвращался в избу.
Он в молебнах не видел прок
И не веровал коммунизму.
 
 
До восьмидесяти девяти
Дед скрипел, как сухое древо…
Боже милостивый, прости!
Не брани его, Матерь-Дева!
 
 
Умоляю: не в тень олив, —
Наказанье да будет строго! —
Вы с сохою его средь нив
Поместите заради Бога.
 

«Знаю: с Запада католики…»

 
Знаю: с Запада католики
Нам чужды небеспричинно.
Это паства та, которая
По скамьям расселась чинно.
 
 
Есть от нас одно отличие:
У них храмы – не со звоном.
Они даже из приличия
Не приблизятся к иконам.
 
 
Под органа рокот, – силища! —
Под раскаты и удары
Признают они Чистилище,
Что в «Комедии» у Данте.
 
 
Да, красивы эти таинства!
Да, мощна собора глыба!..
Мы, однако ж, не пытаемся
Всем навязывать что-либо.
 
 
Мы – стоим, а им – до лампочки.
Нет, вы видели нахалов?
Наши души – это ласточки,
А не лампы в полнакала…
 

«Летним утром, придя во храмы…»

8 июля – день Петра и Февронии Муромских, в иночестве наречённых Давидом и Ефросинией

 
Летним утром, придя во храмы,
Где в окладах резных иконы,
За Февронию и Петра мы,
Россияне, кладём поклоны.
 
 
Из коттеджа мы или барака, —
Все равны – и богач, и бедный! —
За любовь и за крепость брака
Смирно молимся, чтим обедни.
 
 
В эти дни июльские, синие,
Глядя с нежностью друг на друга,
Просим милости у Ефросинии
И Давида, её супруга…
 

Сретение

 
Утром рано-рано
У церковных врат
Симеон и Анна
В радости стоят.
 
 
«Вот и намолил я
Миру Благодать,
Чтоб Тебя, Мария,
С Сыном увидать!
 
 
Ухожу со Светом,
С Радостью во тьму,
Ибо в Царстве этом
Править есть кому!..»
 
 
Много лет картине,
И она – не сон.
«Отпущаешь ныне…» —
Молвил Симеон.
 

«Никогда не просил ничего…»

 
Никогда не просил ничего.
Жил беспечно и просто.
Говорят, не любили его
За такое упорство.
 
 
Никогда он взаймы не просил
Ни пятёрки, ни трёшки.
Мало мёда, вкушая, вкусил —
Две неполные ложки.
 
 
Но тому, кто купался в медах,
Кто не стоит и ногтя,
Пусть тот даже подлец и мудак,
Не подкладывал дёгтя…
 

«На уроке в первом классе…»

 
На уроке в первом классе,
Как и сверстник мой любой,
Промокал я, помню, кляксы
Промокашкой голубой.
 
 
С неразлучной промокашкой,
Разузоренной весьма,
Постигал я первоклашкой
Каллиграфию письма.
 
 
Промокнув, глазел разиней:
Я ж писал «отчизна», «честь»…
Но, увы, слова на синей
Промокашке не прочесть.
 
 
Как недолго нас учили
Постигать сии верха!
Ручки-шарики вручили:
Почерк – это чепуха.
 
 
Ну а коли есть излишек,
С промокашкою тетрадь
Для девчонок и мальчишек
Перестали выпускать…
 
 
Но извечно не лоялен
К лжи и подлости поэт.
В пресс-папье легли слоями
Промокашки наших лет.
 
 
На законов кипе тесной —
Я бы кипы эти сжёг —
Неустанно в поднебесной
Сушит визы «утюжок».
 
 
Не до плясок, не до песен —
До сумы и до тюрьмы.
Писанины этой плесень
Запечатала умы.
 
 
Сколько в смене поколений
Для чинуш и сволоты
Индульгенций, званий, премий
Промокнуло, время, ты!
 
 
У меня мечты другие.
Тошнота – словесный блуд.
Без ножа, без хирургии
Пресс-папье не отдадут.
 
 
Без бумажки всяк букашка.
Но однажды, в некий час,
Промокнёшь ты, промокашка,
Исключительный указ.
 
 
Без мудрёности латыни
Зародится он на свет
Со словами золотыми,
Коих ждём мы столько лет.
 

«Был я пчелою ужален в запястье…»

 
Был я пчелою ужален в запястье.
О, ты само благородство, пчела!
Ты, мне принесшая каплю несчастья,
Тотчас без жала в траве умерла.
 
 
…Живы меня обманувшие жадины,
Кто специально, а кто сгоряча.
Эти двуногие, что меня жалили,
Головы гордо несут на плечах.
 

«Остров Утойя крохотный…»

 
Остров Утойя крохотный —
Сотня-другая га —
Первый на ленте хроники —
Там пронеслась пурга.
 
 
Как? Почему трагедия?
Фэнтези? Может, бред?..
Этой пурги Норвегия
Не ожидала, нет.
 
 
Метеосводки путая
Скуку и дребедень,
Кровью умылась лютая
В тёплый июльский день…
 
 
Скоро и ты, Америка,
Политкорректный дом,
Явишь Андерса Брейвика,
Что учинил содом.
 
 
Брейвик – не красна девица.
В сердце не жар, а лёд…
Что-то и там содеется,
Что-то произойдёт.
 

Лето 2011

 
Год погоды аховой.
Катастроф до чёрта.
В студии Малахова
Говорят о чём-то.
 
 
Вот что удивительно:
Ни о чём – по сути…
Вверх ползёт стремительно
Красный столбик ртути.
 
 
…На лесные гари
Дождик не пролился,
А подъём «Булгарии»
Две недели длился.
 

Политики

 
В дорогих костюмах, модной обуви,
Грамотной владеющие речью,
Неужели все вы просто оборотни,
Шкуру нацепившие овечью?
 
 
В речи ваши сладкие и слоганы
Мы живём, то веря, то не веря.
Дважды в сутки и часы, что сломаны,
Верное показывают время.
 

«Вновь дожди заморосили…»

 
Вновь дожди заморосили,
Вновь раскисла колея.
Ничего менять не в силе,
Бытие приемлю я.
 
 
Все потуги бесполезны.
Я живу… и не живу.
Словно бы в морской болезни
Пребываю наяву.
 
 
То падения, то взлёты…
Нарастает бури гул…
Ночью снятся кашалоты,
Скаты, скопище акул.
 
 
Балансирую на рее…
Волны круче, как назло…
Вспоминаю: в лотерее
Никогда мне не везло.
 
 
И в одном я только дока:
Понимаю без труда,
Что не очень-то глубока
Бездна, падаю куда.
 

Осень 1957 года

Сестре Вале

 
В пору нищую,
Брат с сестрою,
Знались с пищею
Мы простою.
 
 
Каша сварена,
Щи упрели.
Ноги в валенках.
Мы – за двери.
 
 
Что мы видели?
В «Марсе» хмуром
Фильмы Индии
С Радж Капуром.
 
 
Валя – с косами.
Стынут лужи.
Первый в космосе
Спутник кружит.
 
 
…Осень вспомнилась,
Щи да каша.
Светом полнилась
Память наша.
 

«У сестрёнки я гощу, у Валюшки…»

 
У сестрёнки я гощу, у Валюшки.
Я добрался на метро до Битцы.
Я уже не разеваю варежки
На дома высокие столицы.
 
 
Я не дружен с датами и числами.
Но при строе, помнится, советском,
Как-то развели меня, обчистили
Воры на вокзале Павелецком.
 
 
Было. Восхищался белокаменной,
И по ней передвигаясь пешим,
Замечал я, что она с лукавинкой
И пренебрежением к приезжим.
 
 
А рожденьем я обязан городу,
Где мы в детстве босыми ходили,
Где домов многоэтажных отроду,
Окромя церквей, не возводили.
 
 
Лепота – дома с резными ставнями.
Вешний луг в ковёр цветастый соткан…
Отчий край мы навсегда оставили,
Мы теперь, сестра, живём в высотках.
 
 
Ты живёшь в столице, я – в провинции.
Дети – наше главное наследство…
Снова, Валя, мы с тобою свиделись,
Вновь за чаем вспоминаем детство.
 

«Наш ломают дом…»

 
Наш ломают дом.
Вспять не ходят реки.
Был построен он
В позапрошлом веке.
 
 
Крепок дом ещё.
Крепок, твёрдо знаю,
И слезу со щёк
Я не утираю.
 
 
Наша власть – умы.
Не попросишь сдачи.
Всё как есть, увы,
И никак иначе.
 
 
Горя не унять.
Плакать не пристало.
Поколений пять
В доме вырастало.
 
 
Слёзы на лице…
Я шепчу: уроды…
Здесь построят Центр
Современной моды.
 
 
Дочка, не дрожи
На руках у мамы…
Вон и чертежи
На щитах рекламы.
 

«Я сошёл. Я один, как перст…»

 
Я сошёл. Я один, как перст.
С расписанья автобус сбился.
Целый год не видал я мест,
Где, родившись, не пригодился.
 
 
Поглядев на Оки слюду,
Как над нею туманы тают,
Я в Успенский овраг сойду,
Где о том, что приеду, знают.
 
 
Я с дороги посплю, устав,
А с обеда – пера рабочий.
Захочу посетить места,
Что мне, грешному, любы очень.
 
 
Здесь порушен Кастрова дом
В мавританском изящном стиле,
Здесь в дожди с великим трудом
Пробираются автомобили,
 
 
Здесь за двадцать безумных лет,
Остро жалящих, словно жало,
Потихоньку во вторчермет
Всё снесли, что плохо лежало,
 
 
Здесь гоняет с утра коров —
Их всего-то пяток осталось! —
Поликарп Лукич Иванов.
Он по-чёрному пьёт под старость.
 
 
Схоронивший Федосью, он, —
Как подпорка, рухнула вера! —
Если утром не похмелён,
Стал опаснее бультерьера.
 
 
Если водка не будет греть
И наступит похмелье снова,
То ему костылём огреть
Не составит труда любого…
 
 
Дом Кастрова – притон и склад…
Храм Ильи подпирает тучи.
Город мой, ты мят-перемят,
Подпалён из канистр вонючих.
 
 
Под ветвями листвяных крон
Остов летом сгоревшей школы…
Поплывёт колокольный звон
От Успенья и до Николы.
 
 
Этот звон, как набат, как гуд.
Песне Господу вечно длиться!
Не спалят тебя, не сомнут —
Сколько можно вот так глумиться?!
 

«Да, было такое. Я вряд ли забуду…»

 
Да, было такое. Я вряд ли забуду,
Хотя полстолетия минуло всё ж,
Как хлынула, искры рассыпав повсюду,
Струя золотая в подставленный ковш.
 
 
Вагранка! Ты мать, ты хозяюшка в доме.
Никто не посмеет сказать, что я лгун.
Полвека уже в ковшевые ладони
Всё льёшь ты и льёшь раскалённый чугун.
 
 
Литьё твоё знают великие стройки,
Ботинками топчет беспечный народ
По люку орнамент и чёткие строки,
Где ясно написано – кто это льёт.
 
 
С тобой я тогда породнился навеки,
Как мартовский ветер с простором полей.
О корпус твой, словно о танкер на верфи,
Шампанское мне разбивать в юбилей.
 

Апрель

1

 
В семидесятые, бесславные, —
Увы, хоть горько в том признаться! —
В года застойные, в те самые,
Я молод был. Мне было двадцать.
 
 
О моя юность незатейливая,
Уснуть бы да в тебе проснуться!
О личном разговор затеивая,
Хочу и общих тем коснуться.
 
 
Хочу спокойно, без кликушества,
Хотя бы коротко и сжато,
Хотя бы вскользь. Закритикуют же.
Так принято. Законы жанра.
 
 
Из времени мы смотрим нашего:
Как ржав тот занавес железный!..
И всё-таки – уж ты мне на слово
Поверь, читатель мой любезный, —
 
 
Вот так, как нынче, не зверели мы
И не чернили злобой души.
Во многое мы свято верили.
В порядочность хотя бы ту же,
 
 
В друзей – где вы теперь, далекие? —
В любовь, с которой нету сладу.
Она, вися мечом дамокловым,
Нас губит в молодости сразу.
 
 
Не колесил тогда по миру я.
Читал в глуши «районку» скверную,
Что, о событьях информируя,
В дуду дудела лишь хвалебную.
 
 
Печальная, однако, миссия!
Но такова была епархия,
Где правда и свободомыслие
За стены кухонь не выпархивали.
 
 
Слова, решения безмозглые,
Достойны вы лишь сожаления!
А что народ? Народ безмолвствовал,
Когда ссылали Солженицына.
 
 
А впрочем, разве удивительно,
Что молча мы его предали?..
Был «День один Иван Денисыча»
Подобен бомбе – не петарде.
 
 
Как было внове нам, однако же,
Читать – ведь терпит всё бумага! —
Слова, такие необманные,
О буднях страшного ГУЛАГа.
 
 
Не с этой ли аббревиатурою,
Ничем не измеримой мукой,
Культурой и литературою
Мы поплатились, и наукой?
 
 
Масштаб большой людской трагедии
Осмысливая с ходу, разом,
Читая, мы едва не бредили,
И ум наш заходил за разум.
 
 
В страной пережитое пристально,
Как в бездну, мы глядели жутко…
Но незаметно как-то, исподволь
Вновь гаек началась закрутка.
 
 
И все смолчали верноподданно, —
Подумаешь, о зеке повесть! —
Когда «Аэрофлотом» подло мы
Швырнули за границу совесть…
 
 
Едва ль по ящичкам и полочкам
Всё разложу в тех днях летящих.
До армии литфак окончил я,
И горд был тем, что я – литейщик.
 
 
Уж ты-то мне навек запомнилась,
Моя литейка! Без кресала
У жаркого огня и полымя
Судьба характер мой тесала.
 
 
Не розы рвал я, не магнолии —
Стране чугун варил в вагранке.
Служил у самой у Монголии,
В Бурятии, почти в загранке.
 
 
За тыщи вёрст от милой Отчины
В казарме нам жилось, как дома,
И были мы в Уставе точными,
Хоть и не пахли дни медово.
 
 
О эта служба заграничная!
Порыв и изъявленье воли.
А впрочем, это всё обычная
Лишь проза жизни – и не боле.
 
 
Погоны снял я поздней осенью,
И вскоре —
             не по воле ль божьей? —
Меня судьба взяла да бросила
В степное жаркое Поволжье.
 
 
О бедные мои родители!
Тогда не прав я был, пожалуй:
Ведь вы меня почти не видели —
Настолько отбыл я пожарно.
 
 
Сегодня я, обретший опыта,
Случившееся не охаиваю.
Но сколько прежде было ропота:
«Чужая сторона, плохая ты…»
 
 
Но – здравствуй,
                     мать-литейка душная!
С работой отродясь не в ссоре,
Чуть-чуть поплакался в подушку я
От смен ночных, но свыкся вскоре.
 
 
Однако не привыкший к подлости,
Воспитанный лесной Мещерой,
С общагой я расстался вскорости.
Претил мне дух её пещерный.
 
 
А жизнь текла – одно любительство,
Бездумно и совсем не мудро.
И в 22 мой вид на жительство
Ещё просматривался смутно.
 

2

 
Снимая угол в частном секторе,
Кухнёшку, где тепло лишь летом,
Расплачиваясь с гобсеками
Раз в месяц четвертным билетом, —
 
 
Они банкноту казначейскую
На свет разглядывали хмуро! —
Я вёл свою стезю житейскую,
Стрелой не раненный Амура.
 
 
Дружил с девчонкой я до армии.
Свиданий не забуду сроду.
Но, уцелев после «аварии»,
Я, раз обжегшись, дул на воду.
 
 
Ещё в искусстве всепрощения
И милосердья полный неуч,
Я с ними избегал общения,
Я говорил себе: «Ну нет уж!..»
 
 
Трояк за свет внося по счётчику,
Расходуя разумно уголь,
Воспринимал я как пощёчину
Укор хозяев, сдавших угол.
 
 
Зимою – скука беспробудная! —
Читал, дабы поднять веселье,
Запоем Куприна и Бунина,
Лескова, Блока и Есенина.
 
 
Ещё ни с кем не связан дружбою,
Я ссорился, проспав, с будильником,
Зато дружил с литровой кружкою,
Заваркою и кипятильником.
 
 
Не щепетилен, я учитывал, —
Нет, не страшась, ни в коем разе! —
Что яства кухни общепитовой
Наверняка приводят к язве.
 
 
И всё-таки, кляня, ругая их, —
В столовках матерно и склочно! —
Я избегал сии «рыгаловки»,
Народом названные точно.
 
 
Обычно, смену сдав по графику, —
Ночные смены, как вы долги! —
Спешил постичь я географию
Степного города на Волге.
 
 
Я знал ещё с поры учения,
Что он и мужествен и славен,
И должное отдал Вучетича
Неповторимому ансамблю.
 
 
В центр города,
                 угрюмо-выспренный,
Я ехал, где в граните скверы.
По книжным шлялся я,
                             невыспанный.
На улицах милиционеры
 
 
Смотрели на меня, небритого,
И с подозреньем, и с опаской.
Похоже, выглядел побито я,
Густою заливался краской.
 
 
Но постовой, он не корил меня,
Задумчивого, за одежонку.
Я счастлив был, купив Корнилова
Или Васильева книжонку…
 

3

 
Весной, когда в цвету акации,
В каком-то отрешенье слёзном,
Почти в прострации, на станции
Подолгу в гуле тепловозном
 
 
Кого я ждал, в перронной сутолоке
Затюкан, словно в наказанье?..
Здесь шли составы круглосуточно
С Москвы, с Ростова, из Казани.
 
 
«Однако же пора по времени
Уж и её ввести в поэму!..»
Не привередничай, не вредничай
И не подсказывай поэту,
 
 
Читатель мой!.. Её присутствия
Ты не заметил, и напрасно.
Я передать могу лишь суть её.
Ты мне поверь: она прекрасна.
 
 
И этого довольно. Ибо мы
Всяк в красоте своё лишь ценим,
И не постичь сей тёмной истины
Ни с институтом, ни с лицеем…
 
 
О тщетные мои искания,
Встречанья в праздники и в будни!
Ведь я не знал: с Оки ли, с Камы ли,
А может, с Дона ты прибудешь.
 
 
Порою заходил на пристани
И всматривался у прохода
Я в лица выходящих пристально
С трёхпалубного теплохода.
 
 
Не поездом, видать, приехала —
Ты самолётом прилетела…
Не ты ль в автобусе приветливо
Однажды на меня глядела?
 
 
О чём-то о своём задумавшись,
Не я ли, упустив удачу,
Тебе, весёлой, от кондукторши
Передавал с билетом сдачу?
 
 
Ты с цифрами решила свериться
Билета, что продал кондуктор.
«Такой пустяк, а как вся светится!» —
Сам засмеявшись, я подумал.
 
 
О кадр памяти засвеченный:
Автобус. Давка. Поздний вечер…
Ну почему к тебе, застенчивый,
Я не шагнул тогда навстречу?..
 

4

 
Здесь я оставлю годы прежние.
О них довольно спето песен.
Как жил я? Как и все при Брежневе.
Но не хочу сказать, что плесень
 
 
Покрыла всех… Сердца немаркие,
Кто чист душою, не изгадил.
Я Женю вспоминаю Маркина.
Ему был дар от бога даден.
 
 
Легко сейчас. Попробуй давеча,
Как крест, приняв исход печальный,
Про бакенщика, про Исаича
Стих в «Новом мире» напечатать!
 
 
Печален, ты сбежал от шабаша.
Пил горькую, но ум не пропил.
Как жаль, с тобою только шапошно
Я был знаком!.. Но час твой пробил.
 
 
Твоя любовь, твое прощение —
В глуши лесная деревенька.
Лишенец, прав в своём решении,
Ты опочил навеки, Женька!..
 
 
Но я отвлёкся. Ведь не эту я,
Читатель мой, затронул тему.
Блажен, что песню недопетую
Негромко мой выводит тенор!
 
 
Как долго мы с тобой не виделись!
Двенадцать лет.
                  И вот проснулись.
И вот с тобой, на горе, видимо,
Мы встретились, не разминулись.
 
 
Нет одиночества и жалости!
Мир благосклонен и приветлив.
Такою именно и ждалась ты,
Что я в автобусе приметил.
 
 
«Ищите, – говорят, – обрящете…»
Мир тесен, мол, гора с горою…
Житейской мудрости образчики,
А я не верил вам порою.
 
 
Как я тогда рыдал в отчаянье!
От слёз моя подушка мокла.
Хотя, покуда ехал, с тщанием
Глядел невозмутимо в окна.
 
 
Зато сегодня, не стреноженный,
Не трушу, – а куда мне деться? —
В зелёные твои, тревожные
Гляжусь, не в силах наглядеться.
 
 
Как ты открылась мне доверчиво!
Как всё у нас с тобою запросто!
Где ж пропадали мы до вечера,
До сумерек до поздних августа?
 
 
И с поздними своими вёснами,
И судьбами, во многом схожими,
За что так были мы исхлёстаны
Людскими сплетнями расхожими?
 
 
Как доморощенно и грубо вы
Из лжи да из намёков сотканы!..
Нет, не отторжены, не сгублены,
Не порознь души наши всё-таки.
 
 
Ах, спутница моя, заступница!
Как без тебя пустует горница…
Откликнусь, коль тебе аукнется.
Взгрустнётся – тоже буду гориться…
 

5

 
«Ну и к чему все эти россказни? —
Читатель мой заметит здраво.
– Зачем себя словесно розгами
Ты хлещешь, мудрствуя лукаво?»
 
 
Добавит он совсем не вычурно:
«Уймись. Надень смиренья пояс.
Из памяти, коль можешь, вычеркни.
Ушедший не догонишь поезд».
 
 
Нет-нет, ты выше увлечения!
И даже в раже бесполезном —
Без всякого преувеличения —
Не выжечь мне тебя железом.
 
 
Скажи, как одолеть нам сложности.
Как нам не сдаться, не признаться
В неодолимой невозможности
Быть вместе и не расставаться?
 
 
С тобой совсем теряя голову,
Я по кудрям моим не плачу.
Сказав «прощай» большому городу,
Уеду вечером на дачу.
 
 
Тяжёлое, ненастоящее,
По цвету – поздняя калина,
Вдохнёт в мой дом тепло искрящая,
Тревожная спираль камина.
 
 
Ничто не омрачит здесь радости.
Ничто мне боль не причинило!
Здесь то, к чему привык я с младости:
Есть чай.
          Не высохли чернила.
 
 
Здесь вдохновенье, как везение,
Как лёгкое дыханье родины.
Апрель.
       Вы снова в нежной зелени,
Кусты малины и смородины.
 
 
Здесь всё хорошее лишь помнится.
Растерянная и заблудшая,
Опять душа надеждой полнится,
Что возродится только лучшее.
 
 
Дай бог мне избежать безумия!
Когда один и без учителя,
Вся жизнь – стезя непредсказуемая.
Читатель, это ты учитывай.
 
 
Не дуростью зову упорство я,
Взвалив нелёгкий груз на плечи.
Но и в апреле девяностого
Весна всё так же души лечит.
 
 
Года, меня не убедили вы,
Хоть многие сегодня хамы,
Что минула пора идиллии,
Сердечных смут и воздыханий.
 
 
Больнее праведного мученика
Я на кресте Любови распят…
Земля моя! Ты взбаламучена,
Растерзана в словесных распрях.
 
 
И всё-таки – весна. И кажется,
Что любящие будут вместе.
Сорока ведь и в сорок каждому
Приносит благостные вести.
 
 
Пусть, зимами необоримые,
Они пребудут с человеком,
Живые и неопалимые
К закату уходящим веком!
 

1990

«О противной рыжей роже…»

 
О противной рыжей роже, —
Мягко сказано, друзья! —
Что её терпеть негоже,
В сотый раз услышу я.
 
 
В сотый раз душою робкой
И пугливой, словно мышь,
Из-под ксерокса коробкой
Ты Чубайса стыдишь.
 
 
Ты твердишь, глаза потупив,
Разливая самогон,
Что конечно же по трупам
До небес вознёсся он,
 
 
И что гнида он и падаль,
И что миром правит ложь.
С верхотуры, парень, падать —
Косточек не соберёшь!..
 
 
Долго споря, по привычке
Разойдёмся поутру.
Огонёк последней спички
Вновь погаснет на ветру.
 
 
Коробок сомну в ладони.
Я как все – неровен час! —
До сих пор имею в доме
Соль и спички про запас.