Текст книги "Два романа о любви (сборник)"

Автор книги: Борис Горзев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Петра перевезла туда из Теплице свой кабинетный рояль. У нее своя большая комната, у Кветки тоже своя, но без рояля, а с собственным телевизором и музыкальной системой при наушниках (чтобы взрослые не мешали слушать, а то у них, понимаешь ли, слух тонкий, особенно у мамы, сообщала мне в письме почти 15-летняя дочь, мама не любит рок, Bad Boys Blue и Bonnie Tyler).

Кстати, Кветка, писала мне уже Петра, здесь успела влюбиться в сверстника из новой (пражской) музыкальной школы. Приятный парень при прыщах и с длинными волосами, учится по классу кларнета. Эти Ромео и Джульетта дома еще не ночуют, слава богу, продолжала моя жена, но бывают часто и иногда играют дуэтом в моей комнате. Например, пьесы Стравинского для кларнета. Это забавно, но интересно. Кветка, командирша, сама выбирает темы и аккомпанирует неплохо, мальчик же частенько опаздывает со вступлением, потому что больше смотрит на подругу. А зовут его Богуслав. Божья слава, между прочим. Вот такой анекдот, мой Петер…

А сама Пера как? Петре стукнуло сорок пять лет. Вот это действительно анекдот. Не верю и не хочу верить. Ей по-прежнему двадцать пять, когда она достигла пика своей красоты, сделавшись почти копией Анук Эме.

Почти копию Анук Эме опять приняли в Пражскую консерваторию, одним из педагогов на классу фортепиано. Она глубоко удовлетворена и работает много. «Ты, мой Петер, разумей: это еще и потому, что музыкой, если ей с утра до поздно, я замещаю мою тоску по тебе, гашу страсть. Понял?»

Да понял, понял! Как сказал один ученый, сублимация секса творчеством. Проходили это, проходим…

Летом, в дни отпуска, я был в Праге и увидел того самого Кветкиного кларнетиста. Как-то вечером он провожал возлюбленную домой, зашел к нам, и Петра пригласила его на чай. Пообщались с полчаса. Нормальный парень, явно стеснялся меня, говорил мало и исключительно по-чешски, ибо, оказалось, русского почти не знает. Общался он с Петрой и Кветкой, а на меня только посматривал. И ладно. В общем, он произвел на меня, повторяю, нормальное впечатление. Только несколько вяловатый и не улыбчивый, хотя, не исключено, это из-за стеснительности.

Потом мы поговорили о нем с Кветой. На следующий день пошли гулять вдвоем, и я спросил ее об этом Богуславе – что и как. И услышал в том числе: «Мама мне не доверяет, пристает со своими осторожностями, напоминает, что мне еще нет пятнадцати. Я спросила маму: «А ты сама – когда? И не в браке, между прочим!» Она: «Я – в двадцать. Но я знала, что Петер будет мне мужем, и я отдала себя мужу, хотя была и не венчана с ним тогда, и он стал мне таким – навсегда. Я всё знала!» Ну я ей и ответила, что тоже разберусь и не надо мне повторять христианские истины, я и сама хорошая христианка».

Что из этого следовало? Первое: Кветка хоть не без ветра в голове, но не шалопутка, и гормоны не убивают в ней разума. Второе: она мне доверяет. Это главное.

Той ночью тема продолжилась уже с Петрой.

– Не будь занудой с дочерью, это неприлично! И вообще не мучай ее беседами такого типа.

В ответ – смех:

– Петер, ты живешь не с нами, ты ничего не знаешь! Мы с ней совсем друзья, мы как подруги. И что это она на меня вдруг жалуется тебе? Вот какая! Просто ей с тобой… как это?.. Интимно говорить захотелось. Но напомнить девице о чистоте я должна. Пусть как хочет, но чтоб не ребенок в пятнадцать лет, это рано. А как с абортами у нас, католиков, ты знаешь. И как… с этими, как их?.. контрацептивами, да.

– Если вы как подруги, ты сказала, то и научи подругу. Научи, как делают упертые католички, чтобы избежать беременности без всяких противозачаточных средств. У тебя есть опыт и уменье.

– И научу, когда надо. И вообще, Петер, ты только не беспокойся, у нас всё хорошо. У тебя нормальная дочь. Э, нет, даже очень хорошая.

Я согласился…

А еще тем летом Петра предложила мне следующее:

– Я подумала вот что. Nyni mame Havel… э, то е значит – теперь у нас Гавел. Это другая страна теперь. Тот твой рассказ… э, «Молодой Александр», он был печатан в Австрии – ну и что? Я хочу, чтобы его печатали у нас, на моей родине! Но отдавать его в наши журналы – это не знаю, как будет, там сейчас еще коммунисты сидят по-старому, еще там не всё изменилось. И я подумала, Петер. Надо отдать рассказ Гавелу, он не только президент, он писатель, он литературу душой разумеет, а там у тебя еще про Прагу 68-го. Он поймет, он скажет: печатать! То есть не прикажет, а попросит… Петер, надо делать так: приедешь в Москву, отнеси рассказ в наше посольство, там есть атташе по культуре, он примет и перешлет Гавелу. Только припиши письмо ему: господин президент, очень хочу, чтобы… э, сообразишь, что дальше. И на конверте напиши адрес: Прага, Пражский Град, Президенту Чехословакии господину Вацлаву Гавелу. Ты меня понял, Петер? Ты согласен? Nyni mame Havel – теперь у нас Гавел!

8

Тот мой первый рассказ, если помните, время от времени вытворял для меня интересные истории. И вот опять.

Я выполнил наказ Петры: написал короткое письмо президенту ЧССР Вацлаву Гавелу, не забыв упомянуть, что являюсь членом Союза писателей, а также про публикацию рассказа в Австрии в 71-м, приложил это письмо к рассказу (уже под своей фамилией, а не под псевдонимом, когда-то придуманным для Австрии), запечатал в большой конверт и поехал на улицу Фучика в посольство Чехословакии. Там попросил, чтобы ко мне вышел атташе по культуре. Ждал около получаса. Наконец появился некий мужчина и выкрикнул мою фамилию. Я передал ему конверт. Он улыбнулся: «Хорошо, хорошо, но зачем запечатали? Надо в открытом виде. Мы сами запечатаем, сами, не беспокойтесь, и отправим нашей почтой».

Итак, опять дипломатическая почта. Ладно, будем ждать. А Петре я отписал, что выполнил всё, как она сказала, я человек послушный, особенно когда просит любимая.

Ждал два месяца. Точней, не ждал, делал свои дела, а о том письме лишь вспоминал изредка.

И вот мне позвонили из посольства: приходите, на ваше имя важное письмо.

Важное, как я понял, оно потому, что было не в типичном конверте, а большего формата, с красивым штампом Канцелярии Президента Чехословакии и с оттиском дворца Пражского Града, то есть резиденции.

Читал я уже дома. Вот текст (машинописный, но на русском и, конечно, на специальном, с большой шапкой, президентском бланке):

Глубокоуважаемый господин Алексей Симонов!

Я прочитал Ваше произведение.

Я искренне удовлетворен Вашим сочувствием моей стране и тем, как Вы это сделали, стилем написания. Моя страна много пережила в годы оккупации фашизма и потом, после 1948 года, особенно летом 1968 года. Но мы стали свободной страной, и теперь так будет всегда.

Я передал Ваше произведение в секретариат, а там оно пойдет к сотруднику, который по культуре. Он будет думать и пересылать на адрес изданий по публикациям литературы. Я надеюсь на публикацию Вашего произведения в моей стране.

Спасибо за любовь к моей стране.

Желаю Вам успехов.

Президент Чехословацкой Социалистической Республики

Вацлав Гавел

(Имя и фамилия повторно вписаны от руки.)

Я сделал ксерокопию этого письма и послал Петре. Она ответила: «Петер! Я так рада. Рада, какой твой рассказ и какой у меня президент! Дай Бог ему и тебе долгих лет при большом здоровье». Потом она писала про Прагу, дом, успехи Кветки и про ее, Петры, прежнюю любовь ко мне.

Забегая вперед на год, то есть в 91-й, скажу, что рассказ пока не появился в тамошней печати. Может быть, еще появится. Или, кто знает, он затерялся в недрах президентской канцелярии, или администрации, или в каких-то пражских редакциях. Или кто-то в этой цепочке преисполнился антисоветским настроением. Не знаю, то мне неведомо. А и ладно. Мне важно письмо Гавела. Я его храню.

Вот что еще подарил мне тот первый мой рассказ. Просто невероятные события вокруг него!

Надо упомянуть о том, что некоторое время назад, после определенных мытарств и не без помощи отца (тогда он еще работал в МИДе, то есть не вышел на пенсию), мне удалось сделать нужное дело: в моем родном советском паспорте означился штамп о заключении брака с гражданкой ЧССР Петрой Новаковой. Более того, на основании присланной из Праги копии немаловажного документа в том же паспорте на страничке «Дети» было записано: дочь – Кветослава Новакова. Потом я подумал: надо заняться и тем, чтобы дочь носила мою фамилию. Но следующей мыслью было: а может, не стоит? Мне нравится, что у меня две Новаковы. Тем более через несколько лет Кветка, поди, выскочит замуж на своего длинноволосого кларнетиста и одной Новаковой станет меньше. Зато какая останется!

Вот так летело наше время. Ну да, если уже зашла речь о возможном замужестве дочери, то летело оно быстро.

Летело оно и для моего отца. В 90-м, как раз после своего 68-летия, он вышел на пенсию. В МИДе после воцарения там Шеварднадзе шли перестановки, кого-то назначали, кого-то переводили на другую работу, и, вероятно, отец понял, что не вписывается в эту круговерть и постоянные смены курса. А тут еще и возраст все-таки. И решил уйти. Так сказать, на покой. А что – и неплохо. Тем более и мама уже стала пенсионеркой – вот и будут вдвоем жить-поживать на даче, возиться в саду на свежем воздухе, а вечерами читать вслух хорошие книги, как делали в молодости. А сын, раз не хочет на даче, пусть сидит в вонючей, полуголодной Москве и пишет свои бессмертные романы…

Всё верно: Москва стала и вонючей, и полуголодной, а я, пребывая в ней, занимался писательством, и только им, потому что после выхода из печати моей новой книги (романа) тоже, как и мои родители, ушел с работы. Да, я ушел из милого моему сердцу «Искателя», но не на пенсию, понятно, а к себе, в себя. Почему? В последние годы я с трудом разрывался между редакторством и писательством. Может быть, уже возраст не тот, чтобы спокойно разрываться. Пора сосредоточиться на чем-то одном. Я даже не выбирал – я знал, на чем сосредоточиться.

А деньги? Не стало ежемесячной зарплаты, но были гонорары – то за книгу, то за периодические публикации в журналах. Меня печатали, не густо, но нормально, жить можно.

Так прошел 90-й. Теперь свободный человек, я писал очередную повесть, переписывался с Прагой. И размышлял: пора бы свободному человеку соединить жизнь с женой и дочерью, Петрой и Кветкой. Оставалось придумать – как.

9

Оказалось, за тебя придумывает время.

Наше время летело, но по ходу этого занятия подкидывало нам события, которые называют судьбоносными. И верно, именно так. Сначала, еще когда я был школьником, подкинуло мне письмо от заграничной девушки, пражанки Петры Новаковой, потом, через годы, подкинуло нам с Петрой дом в Собиновском, где она стала моей женщиной, потом, еще через несколько лет, подкинуло танки в Прагу и частичный синдром Лю-Ши-Куня, лишив мою женщину возможности стать знаменитой пианисткой, потом подкинуло мне заочную дочь, ибо впервые я увидел ее через одиннадцать лет, потом подкинуло мне венчанье в католическом храме и вот, наконец, подкинуло мне повод, чтобы соединиться с семьей, обитавшей в Праге.

Жуткий повод. Но я от него не отрекаюсь. Более того, мне есть чем гордиться.

Ближе к вечеру 21-го августа 91-го раздался телефонный звонок. Петра заговорила горячо:

– Ты дома, о Боже, какое счастье! Мы смотрим телевизор, всё время смотрим – наше и Си-эн-эн. Я видела танки, толпы людей, ваш Белый дом. Ты там был, будешь? Дева Святая, Петер, опять танки, опять – что за судьба у нас! Умоляю, будь осторожным. Петер, у тебя я, Кветка! Или вот так: я прилечу к тебе, завтра же!

Это последнее привело меня в чувство:

– Ты, мамочка моя, в своем уме? У тебя под боком наша дочь! И еще: тебе мало твоего, мало твоих танков? Успокойся, со мной ничего не будет, это последний шабаш идиотов, агония. Они выдохлись, они не решатся, просто от трусости. Понимаешь – трусость пересилит злобу. Всё будет хорошо.

На том конце провода замолчали. Вдруг я услышал, как тявкнула собачка. Это было мило: здесь танки, там зажатая беспокойством Петра – и вдруг милое тявканье. Где-то жизнь, обычная, нормальная жизнь. Собачка!

– Эй, девочка моя, кто там тявкает? – рассмеялся.

– А! – будто опомнилась Петра. – Это Кветка притащила с улицы, с подъезда, щенок. Вообще-то у нас нет бездомных собак, а тут… Какой-то плохой человек щенка на ступеньки положил. Мы его назвали Кrásné blázen. Э, по-русски как-то так: «Милый дурачок». Так и зовем коротко: Бла́жен. Э, Петер, да ну его! Я подумала: что то е? Опять 21 августа, как тогда в 68-м! 21-е, опять! Мистика прямо! Что это – судьба?

– Совпадение. Ладно, родная, выбрось всё это из головы. Уже ночь скоро, ложись спать. Кветке привет и родителям. А, еще этому Дурачку… А он кто по крови – чех? Или еврей? Где его Кветка нашла? В Йозефове! Значит, он местный, то есть еврей.

– Ай, Петер, как ты можешь шутить, когда…

– Ложись спать. Я тебе завтра позвоню, обязательно.

Я не раз слышал потом и читал, что те дни (те два дня и две ночи) были лучшими в жизни. Несмотря на всё. Несмотря на многое всё, мерзкое, хитрое и героическое. Всё-таки те дни были лучшими. Так говорили, да и я так считал. Те дни были лучшими в жизни.

Да, все-таки так, лучшими. Не потому, что я не погиб, а значит, понял, как прекрасно по эту сторону крышки гроба, в который тебя уже уложил твой животный страх. И не потому, что взаправду испытал «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» и даже «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Нет, не поэтому. А почему? Потом я понял. Понял почему. Потому что поднялся до собственного достоинства. Вот за него, за свое личное достоинство, вдруг осознанное, не абстрактное, не идеальное, а действительно реальное, которое, оказывается, у тебя есть, вот за него и стоит идти туда, на баррикады, под пули, или под танки, или бэтээры, или под газовую атаку с вертолетов. Ты свободен выбрать такого себя, который, оказывается, сосуществует с «нетаким». Оказывается, нас двое – такой и нетакой. Выбирай. А до остального и остальных нет дела.

Так я стал наконец таким.

Собственно, пора заканчивать.

Через несколько месяцев после этого события я подал заявление в ОВИР на выезд в Чехословакию на ПМЖ. Причина простая: воссоединение с женой и дочерью. Нет оснований отказать. Мне и не отказали. Сложность была лишь в том, чтобы меня не лишали российского гражданства (именно российского, поскольку СССР только что благополучно развалился). И в конце концов я остался при своих, то есть человеком с двойным гражданством.

И я простился с родиной. Она меня достала. Но она моя. Мы еще встретимся, надеюсь. Я имел право сказать ей: «Пока!» – потому что именно в ней стал наконец таким (см. выше) и вышел защищать ее от нетаких и от себя нетакого.

Теперь я живу в городе Праге. Живу постоянно, вместе со своей семьей. Работаю – то есть пишу. Уже подписал договоры на две книги, в чешском и германском издательствах, в переводах на их языки. Грабиловка, конечно, но надо привыкать. Привыкаю. Всё хорошо. Ностальгия – это есть, есть, однако я не ощущаю себя изгоем и эмигрантом. Я – дома. Беру уроки чешского, платные. Расплачиваюсь не кронами, а ночами, поскольку мой учитель – Петра. Она говорит, что я стал скуп, мы так не договаривались. Шутит… Что еще? Есть несколько друзей, иногда встречаемся, ходим в бар пить пиво. Один из них – Карел Черны, у нас теплые отношения, и Петра этому рада, я знаю, да и я рад. Еще мы планируем обзавестись собственной квартирой, хотя у нас чудесные отношения с родителями – парламентарием паном Густавом и его супругой. Просто хочется жить втроем – моя Петра, моя Кветослава и я. Ах да, и собачка, шерстистый кобель, дворянин-еврей Кrásné blázen, или просто Бла́жен, Дурачок.

А что до меня и Петры, то так:

Я знаю, что она выполнит обещание. А точнее говоря, даже не обещание, а то, что сказано в последних строках Протокола любви, подписанного девственной кровью этой некогда юной женщины. Там, где о ее мужчине, муже: «И будешь следовать за ним, и в старости его и болезни его ходить за ним, и выносить смрады его».

2011

Итальянский роман

Часть первая

Глава 1

– Это было после Рисорджименто, то есть после 1861-го года, хотя вообще-то окончанием Рисорджименто следует считать присоединение Рима к Итальянскому королевству в 1870 году.

Экскурсовод смолк, но эта его последняя фраза почему-то заставила очнуться давно задремавшего путешественника. Слова так и стояли в ушах. Рисорджименто, рисорджименто, после рисорджименто… Ну да, расхожее понятие для итальянцев. Это почти то же, как если у нас сказать «после революции» или «после отмены крепостного права». Кстати, оно тоже случилось именно в 1861 году. Такое совпадение…

Путешественник огладил лежавшую на коленях шляпу и скосился в окно. Автобус плавно катил по шоссе под мягким полуденным солнцем. Оно висело справа над горной грядой. Красивые горы, живописные, Доломитовые Альпы. Еще не очень высокие. Скорее, предгорье. Это в правом окне. А в левом – поля, поля, виноградники. Наверное, скоро Верона.

И точно. Экскурсовод так и сообщил, привычно придвинув микрофон к губам: подъезжаем к Вероне. А Верона – это… Ну да, Шекспир, Ромео и Джульетта, балкон Джульетты, дом Джульетты, дом Ромео, всё это к вашим услугам. А про то, что эти здания не имеют ничего общего с персонажами той, как сказано в первоисточнике, печальной повести, решил не говорить. Это понятно, так положено.

Интересно, если бы Ромео и Джульетту ждала не трагедия, а счастливый финал в виде венчания и брака, то через какое время их чувства подостыли бы? Что несомненно. Не исключено, кто-то кого-то даже мог бросить или обзавелся любовником. Вполне возможно. Но тогда не возник бы любознательный Шекспир. Ибо зачем ему банальный сюжет? Это не повод для высокого искусства. Оно скорее зиждется на исключениях из общего правила. Как наша «Анна Каренина», например. «Например» – это в XIX столетии, не сейчас. Сейчас такое тоже банальность, даже суицид в конце. Впрочем, сегодня его тоже не было бы. Вот так время влияет на отбор сюжетов…

Он опять машинально огладил шляпу и тут услышал:

– А вот поворот на Леньяго, где, кстати, родился Антонио Сальери, композитор, связанный известной легендой с Моцартом. Вы понимаете, о чем речь… Этот городок Леньяго, как и Верона, на реке Эч, или Адидже, так правильнее, если по-итальянски. В общем-то, это отсюда совсем близко, около десяти километров. Но мы мимо, мимо, сейчас въезжаем в Верону.

– Стойте, я тут сойду! – напряг голос человек со шляпой и, быстро поднявшись из кресла, двинулся по проходу к выходу из автобуса.

– А как же дальше и обратно в Венецию? – послышалось ему вслед.

– Нормально, спасибо, сам доберусь.

Российский турист (а если сказать правильнее, русский путешественник) остался один на шоссе. В чужой стране. Это хорошо, это он любил. Любил неизвестность. Что впереди? Что и как выйдет? Что откроется, увидится? При себе, в карманах, только деньги, кредитные карточки и документы. А, ну и шляпа на голове. Хотя по этой погоде и шляпа не особо нужна. Однако привычка.

Привычке изменять нельзя. Один – это тоже привычка. Хорошо, когда ты тот, кого не особо любишь и кто тебе почти безразличен, а иногда и раздражает. Некоторые личные дела раздражают. Скажем, необходимость бриться если не ежедневно, то через день. И стричься раз в месяц. Ну и прочие раздражающие необходимости – много говорить, например, улыбаться чужим людям, что-то еще. Что? Долго перечислять…

Он глянул на огромный щит перед развилкой на автотрассе. Если ехать прямо, как он только что делал, то так: отсюда до Вероны 1 километр, до озера Гарда 30 километров, до Брешии 55, до Милана 160. А обратно до Венеции, откуда он прибыл, 114 километров. Нормально, за пару часов можно добраться хоть в Милан, хоть опять в Венецию. А можно… Можно свернуть вот на это шоссе, уходящее влево, и попасть в упомянутый экскурсоводом Леньяго. Всего-то девять километров, как явствует из указателя. Если даже пешком, то часа два.

И пошел туда. И через пару минут даже не среагировал на притормозившую машину, хотя она направлялась в нужную сторону. Однако «фиат» старой модели (кажется, 60-х годов прошлого века) упрямо остановился в десятке метров впереди. Остановился, но из машины никто не вышел. Стало быть, ждут, пока он сам подойдет. Если это как в кино, то там должна сидеть приятной наружности молодая итальянка с интересным, но загадочным прошлым, подумал наш путешественник. Кино с тривиальным началом. А дальше? Тоже тривиально… Однако, поравнявшись с машиной, различил в ней за рулем седоватого старика. Вот тебе и кино!

Старик тут же распахнул дверцу, напялил шляпу и выбрался из своего «фиата». Улыбнулся, будто знакомому.

– Синьор, вы намереваетесь оказаться в Леньяго? – произнес не то вопросительно, не то утвердительно. – Правильное решение. Это действительно там, – и махнул рукой вперед, в сторону уходящего от Вероны шоссе. – К вашим услугам. Вы… э…

– Моя фамилия Чичерин. Пётр Чичерин. Можно просто Пётр.

– О, синьор Пьетро, чудесно! – Улыбка не сходила с лица старика. – И вы… что, кто?

– Я из России, путешествую. Праздно.

– Еще раз чудесно! Праздно – это perfetto, perfetto!

– Да, согласен, прекрасное занятие.

– А вы хорошо говорите по-итальянски.

– Моя прабабка была итальянкой.

– О, опять чудесно! Это невероятно – русский, а прабабка итальянка!

– Да нет, ничего невероятного. Банальная история по тем временам. В начале прошлого века, перед первой войной и великой революцией, черт занес ее в Россию. Верней, не черт, а богатый соблазнитель, мой прадед, тоже страстный путешественник, за которого потом она вышла замуж и родила кучу детей, один из потомков которых я и есть. Я ее хорошо помню. Она прожила ровно сто лет, ее почему-то не тронули революционнее бури и последовавшие штормы, поэтому она успела привить мне любовь к Италии и ее языку.

– Как ее звали, не подскажете? – учтиво осведомился старик.

– Подскажу. Красивая была фамилия – Грациани, и имя тоже – Лоренца, в семейном кругу – Лора.

– О, Грациани – известная фамилия в Италии. Например, был такой Бонифацио Грациани, композитор семнадцатого века. А еще был генерал… Но это только между нами! – старик понизил голос и явно игриво приложил палец к губам: – Про него у нас не принято говорить, запятнанная личность. То есть т-с-с-с!

Петр кивнул и усмехнулся:

– Да-да, мне бабка что-то рассказывала. То есть прабабка, Лора, так все ее звали в семье. Только она говорила не о генерале, а лейтенанте. Хотя, может быть, потом он стал генералом?.. Ладно, не будем о нем, вы правы: т-с-с-с!

– О, мы поняли друг друга! Тогда о композиторе, о Бонифацио Грациани. Он был не слишком знаменит, но если ваша прабабушка знала о нем, то, значит, понимала прекрасное. А что в этой жизни прекрасное? Музыка!.. Ах, забыл! А я? Пора и мне представиться, так ведь? Антонио Сальви, честь имею…

Пока шел этот диалог, Петр продолжал рассматривать наряд и лицо неожиданного собеседника. Наряд был явно не к месту и не ко времени. Ну, пожалуй, из XVIII столетия. Как называлось это одеяние? Кажется, редингот. Иначе говоря, дорожное мужское полупальто, но довольно длинное, несколько приталенное, темно-зеленое, явно не по погоде. Под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами рукавов. Теперь – шляпа: невысокая, с полями, узкими спереди и загнутыми с боков. Лихо! Но еще более лихо то, что виднелось под шляпой: на голове старика – седой парик. Но какой! Завитый по бокам, а на затылке с косичкой и синим бантом. Ну прямо театр! Сбежал с репетиции этот старик, что ли? Забавно, однако. Забавен он сам и его старенький «фиат». Ладно, «фиат» хоть старый, но нормальный, а вот старик – он шут гороховый или тронулся умом? Или, как говорят в России, косит под такого? Интересно, черт возьми. Ты спрашивал: что впереди? Вот что – вылезший из «фиата» старик в рединготе и парике с косичкой и синим бантом. Как его… э, Антонио Сальви, так он назвался. Синьор Антонио, короче.

– Прошу, синьор Пьетро, в мою карету, – галантно указал на машину старик и хохотнул: – Лошадей нет, но есть лошадиные силы! Мы в Леньяго, да? Туда, туда, конечно! Всего-то пять минут… – и уже в машине, после того как с места взял хорошую скорость и лихо покатил вперед: – А что мы туда? А к моему тезке, синьору Антонио Сальери. Да? Конечно! В его музей.

– Что, уже есть музей? – удивился Петр и опять подумал: сумасшедший или нет?

Старик на миг оторвал руки от руля:

– Музей? Разумеется, есть! Ибо есть я. Я и есть Антонио Сальери. Меня все так и зовут, там, в Леньяго. Сначала называли двойником Сальери, а потом просто Сальери. Почему? Я исполняю его роль. Да, давно, уж лет десять как. Пока мои тупые, верящие злокозненным наветам соотечественники были уверены, что Сальери причастен к смерти Моцарта, и потому бежали от него, как от чумы, даже от упоминаний о нем, я, знавший истинную правду… А она в том, что бедняга Моцарт почил сам то ли от ревматической лихорадки, то ли от некой геморрагической формы гриппа, ведь тогда в Вене была страшная эпидемия…

– Да ну? – перебив, опять удивился Петр, но тут же решил, что впредь не стоит иронизировать: пусть этот тронутый старик городит свое, лишь бы нормально вписывался в повороты на такой-то скорости.

И тот продолжал вдохновенно:

– Именно так, сударь! Тогда, в ноябре и декабре 1791 года, в Вене была страшная эпидемия гриппа. Много смертей. В общем, как говорится, крайне тяжелая эпидемиологическая ситуация. И при чем тут Сальери, отравление и прочие глупости? Ревматизм или грипп, или одно наложилось на другое… Так вот, я, не верящий всяким легендам, собственноручно создал маленький музей Сальери. Браво, Сальви, то есть я! И что? Тогда, в те годы, меня прокляли! Обходили музей, то есть мой дом, стороной, а два раза даже срывали табличку, мемориальную табличку с указанием, что тут музей великого композитора Сальери. Ко мне приезжал сам начальник нашей коммуны, а однажды еще какой-то человек из Вероны, из административного центра. Дескать, запретить мы не можем, но лучше, если табличку, на которой написано, что в этом доме музей Сальери, эту табличку снять и вообще о таком музее не говорить, а то, понимаете, общественное мнение, а еще туристы всякие, что крайне важно для наших исторических мест. В общем, чтобы их не отпугнуть. Ну вы понимаете.

– Конечно, понимаю, – согласно кивнул Петр, – доходы от туризма – это святое.

– Да плевать мне было на тупых туристов! – произнес старик с презрением, но тут же его лицо приняло благостное выражение. – А вот умные ко мне заходили, то есть в мой музей. И я им рассказывал правду. Но главное, про самого синьора Антонио, про его жизнь и творчество, про великого композитора и несчастного, оклеветанного человека. Портреты показывал, копии партитур. Предлагал послушать его оперы или концерты, симфонии. Пожалуйста – вот записи, садитесь, слушайте. И на клавесине предлагал поиграть – ну, кто умеет, конечно, а кто не умеет, так просто послушать звук, ибо я сам хорошо играю. А еще говорил, что именно на этом месте, где мой дом и музей, когда-то, в восемнадцатом веке, был дом Сальери, но впоследствии, в наполеоновское нашествие, он был разрушен. Но есть я, который всё возродил, сделал музей! Ну, скромный музей, конечно, всего-то две комнаты, но сделал! Сам, один, на свои средства! И во всем свете другого такого не было и нет до сих пор, да, даже сегодня, когда с имени Сальери наконец-то, спасибо Святой Деве, снято проклятье. Вы знаете об этом, да?

– О чем? – не понял Петр. И успел подумать: кажется, не такой уж он сумасшедший, этот ряженый в Сальери артист. Скорее, чудак-благодетель. Музей создал, сам, на собственные деньги, не муниципальные. Богатенький, что ли? А хоть бы и так.

Теперь лицо старика окрасилось злорадным удовлетворением:

– О чем я? О главном, сударь, о главном! Это знаменательно и символично! В Милане, именно в Милане, рядом с театром Ла Скала находится Дворец правосудия. Ну да, это если от театра идти к Соборной площади, в двух шагах. И вот там, во Дворце правосудия, в мае 1997 года, в главном зале того Дворца… Я там был, знаете ли, специально прибыл из Леньяго, чтобы насладиться…

– Да что же там было-то? – не удержался Петр, поскольку старик делал торжественные паузы.

– А вот что! Там проходил необычный судебный процесс. Какой? Рассматривалось преступление двухсотлетней давности! Слушалось дело Антонио Сальери об отравлении им великого Моцарта! И всё как положено: обвинитель, защита, свидетели, то есть записи исторических современников, заключения медиков, лечивших заболевшего и вскоре умершего Моцарта в декабре 1791 года, заключения сегодняшних экспертов, мнения историков, биографов Моцарта и Сальери – в общем, да, всё как положено, повторяю. И вот вердикт: Сальери оправдан. Через два века! А миф развенчан! Согласитесь, сударь, это редкий случай, когда развенчивается устойчивый миф. Ура! Я выиграл!

– Поздравляю, я рад за вас и Сальери, – негромко проговорил Петр, стараясь скрыть усмешку.

– Истина! Вот кто оказался в выигрыше. Редкий случай! И с тех пор… О, стоп, вот и Леньяго, а теперь сюда… сюда, к нашему с Сальери дому… Прошу, синьор Пьетро!..

Оказалось, в этом трехэтажном доме на тихой узкой улочке синьор Сальви занимал половину второго этажа. Сколько там комнат, Петр не понял, потому что хозяин сразу провел его в те две, которые были отведены под музей. Но сначала была медная доска при входе в дом, о которой шла речь в машине. Там Петр прочел, что на этом месте находился дом, где родился Сальери, а теперь здесь музей композитора. Внизу приписка: 2-й этаж, вход бесплатный, позвонить хозяину. Звонок в виде колокольчика имел место быть ниже доски – так, что и подросток мог бы дотянуться. Это специально, пояснил синьор Сальви, для моих учеников, осваивающих игру на клавесине, в Леньяго таких двое, очень талантливые мальчики. (Смотри-ка, подумал Петр, старик занят еще и педагогикой! Создал музей, преподает – вот такие дела, ничего себе сумасшедший! Похоже, я был неправ. Чудак – да, но вполне в своем уме.)

Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. В пролете – большой портрет. Несомненно, это Сальери. А кто же еще должен встречать гостей? Хороший портрет, анфас, поясной.

– Это не подлинник, к сожалению, а заказанная мной копия с портрета Йозефа Мелера, – проговорил синьор Сальви и замер на несколько секунд, как показалось, благоговейно, будто лицезрел портрет своего кумира в первый раз. Петр тоже вгляделся. На вид лет пятьдесят, без парика, спокойный взгляд темных глаз, плотно сжатые губы. В верхней одежде – не исключено, в том же темном рединготе, под которым виден темно-синий сюртук с серебристыми пуговицами и каким-то орденом на груди слева. Что еще? Крупная золотая цепь на шее, поверх белоснежного жабо и высокого стоячего воротника под самый подбородок. Ясно, такое одеяние не на каждый день, почти парадное, видимо, специально для портрета. Однако лицо, взгляд! Полное спокойствие, удовлетворенность и… и все-таки некое любопытство, некий интерес. То есть никакого безразличия, самодовольства, живой человек в расцвете сил, еще ждущий новых удач, успеха.