Текст книги "Два романа о любви (сборник)"

Автор книги: Борис Горзев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вот вам и ситуация. Хотя, если положить руку на сердце и прочие главные места, то, может быть, дело в том, что эти конкретные мужчина и женщина не особо настойчивые? Хотя при чем здесь женщина? Дело в мужчине, конечно.

Итак, 74-й, нам по тридцать лет. После долгой регулярной переписки, вновь последовавшей, будто и не было того самого Петриного греха, мы наконец встретились.

Да, Петра приехала в Москву. Удивительно, но ей выдали гостевую визу, по приглашению, сроком на месяц.

Было начало сентября. Я хорошо подготовился: загодя наметил отпуск на этот месяц и даже, с помощью папы, конечно, снял на время однокомнатную квартирку в начале Профсоюзной улицы, у метро «Академическая». Там мы с Петрой и обосновались, довольные собственным жильем, приятная особенность которого состояла в наличии пианино. Я потому и выбрал именно эту квартиру с пианино, хотя были варианты поближе к центру.

Запомнилась первая ночь. Мы заснули только под утро – много любили и много говорили. В перерыве между этим я попросил Петру, чтобы она села за инструмент и сыграла.

Она удивилась:

– Сейчас? Соседей разбудим, ночь!

– И хорошо, что ночь. Как раз для «Лунной сонаты».

– Ой, нет луны, нет, посмотри! А соната эта – она такая печаль, не надо ее, Петер.

– Да, печаль. Мне думается, это даже не соната, а реквием по несбывшейся любви.

– Так, так, если не о форме, а чувстве. Маленькая графиня, шестнадцать лет, Джульетта.

– Я знаю.

– О, хорошо! Да, Гвиччарди, наша бывшая соседка по бывшей Австро-Венгрии. Бедный Бетховен!

– Я как-то подумал: не было бы той несчастной любви, не было бы «Лунной».

– О, так! Часто так бывает в жизни. Кому или чему творцы обязаны своими произведениями, только они знают.

Мне тут же пришло на ум: не было бы моего рассказа, не было бы возникшей потом ситуации под названием «Карел и Петра». Аналогия, только с обратным знаком: там несчастье стало причиной произведения, здесь – произведение стало причиной несчастья. Но вслух эту мысль не выразил, конечно.

– Тогда сыграй твоего любимого Шопена.

– Завтра, Петер, я так хорошо устала, благолень.

– О, это что-то новое в русском языке!

– Ну да, но всё ясно: благо и лень. Ты дал мне благо, а у меня от то е лень в теле… Играю завтра, хорошо? А и вот: я уже давно плохо играю на четвертой и пятой… э, ну на крайних октавах справа. Два пальца мои деревянные! То е не исполнение, а только как педагог. Педагог – еще можно. Хотя мой Лев Николаевич, он…

– Брось, Петра, я уверен, ты здорово играешь, а Оборин такой один.

– Был один, был, – вздохнула она. – Он умер совсем недавно, ты знаешь?

– Знаю, в нашей же газете читал некролог. Да, жаль.

– Очень. Какой был! Царствие ему небесное! Божеская музыка под его пальцами… Э, ладно, давай о другом. Вот что хочу знать о тебе, Петер, вот что… – Она помолчала, раздумывая, и заговорила совсем тихим голосом: – Это очень интим, разумеешь? Как ты один, как ты ночью?

Я понял. И что на это ответить?

– Тяжко, – только и сказал.

– Матерь Божья, и как ты терпишь, мой Петер? Ну я женщина, а ты мужчина, и как ты терпишь, если ты и я – так это редко, так редко!

Я усмехнулся:

– Как терплю? Вот так: каждую ночь представляю это, пока не усну. Представляю, как мы с тобой. Вижу твое тело, потом вхожу в него. И так добираюсь до твоей души. И тогда я – дома. И засыпаю.

Петра обняла меня и вдруг засмеялась тихонько, озорно:

– И я тоже так, и я! Каждую ночь представляю это. Тебя. Вот ты целуешь меня, вот… э, ласки делаешь, а я голосом отвечаю, вот идешь в меня… О Боже, как это сладко, даже вдруг холодно, и жарко потом, горжи́.

– Пожар, – поправил я.

– Да-да, пожар, верно – пожар. И мне потом хорошо. И потом – спать, спать.

Я вздохнул. Вот так мы терпим! Прямо какие-то извращенцы эпохи развитого социализма! И сказал:

– Не пора ли нам быть вместе наконец, всегда, днями и ночами? Пора, Петра.

– О, пора, пора! Но как это сделать? Ты думал?

– Конечно. Я тебе уже предлагал вариант, если не наилучший, то оптимальный. Приедешь ко мне навсегда, станешь мне женой, получишь гражданство. А где жить? Будем снимать квартиру, вот как сейчас. Деньги – да, но нам помогут родители. К тому же нам с тобой не так много надо, жить можно скромно.

– Скромно – то е нормально мне, то е не есть беда, – закивала Петра. – Беда – как и где мне работать. Где?

– Начнешь с консерватории. Придешь туда, скажешь – заканчивала ее, ученица Оборина, расскажешь о себе, покажешь дипломы и прочее, рекомендации всякие, награды, ну и попросишь, чтоб взяли преподавать.

– Петер, ты плохо разумеешь тот мир! Это нет шансов. Московская консерватория – это… храм!

– А Пражская консерватория не храм?

– Тоже, да, но не такой. Такая культура у вас! Я не понимаю, как страна твоя может? Такая культура, музыка, литература – и такая власть! Как это сразу? Не разумею, не понимаю.

– Верно говоришь! Рассуждать на эту тему – наше традиционное кухонное занятие. Это и есть русское государство – что эпохи империи царской, что империи советской. Особый путь – сочетание противоположностей, совмещение несовместимого. Нигде они не совместимы, только здесь. Вот и герб российский был такой же, знаешь? Двуглавый орел! Две башки – и в разные стороны повернуты, одна на Запад, другая на Восток. Как сказал один прошлый политик, мы и не Азия, и не Европия, мы – Азиопия. Так во всем. Поэтому у нас высочайшая культура интеллектуалов спокойно уживается с величайшей дикостью, варварством, архаичной любовью к мифам. Вот коммунизм, это что? Миф. И большинство народа в него верит. А будешь возражать, противиться, тогда – агрессия. Агрессия и на своих, и на вассалов. Последнее ты видела наяву, проходила, знаешь.

Петра кивнула:

– Знаю, – Потом спросила: – И ты хочешь звать меня сюда? Сюда? Навсегда? В жизнь, как ты сказал, под орлом с двумя башками в разные стороны? В совмещение несовместимого?

Что отвечать на крайние вопросы? Лучше любить. Еще есть силы, и рассвет не настал. Наша ночь.

В совмещении несовместимого – высокого искусства с варварством и дикостью – удалось убедиться очень скоро. Петра потом то хохотала, то чуть не плакала. Эта трагикомичная коллизия вошла в советскую историю над названием «Бульдозерная выставка». И мы с Петрой там были, лицезрели. Можно сказать, повезло: воспоминание на всю жизнь! Это случилось 15го сентября 74-го, я хорошо запомнил эту дату.

Накануне вечером позвонила мама, сказала, что меня разыскивают мои «Известия», что-то срочное. Я еще чертыхнулся: человек же в отпуске! И вообще я с Петрой! Пошли они к черту!.. Но снял трубку и набрал домашний номер коллеги по отделу. Тот горячо заговорил: «Старик, как хорошо, что ты в Москве, а не уехал куда-то! Слушай, намечается чудо! Завтра, в выходные, будет выставка под открытом небом, за метро «Беляево». Неформалы, авангардисты – ну те, кого Никита называл “педарасы”. Как власти отреагируют? Мы туда обязательно едем! И на их живопись глянуть, и вообще что и как будет. Поехали с нами, старик, не прогадаешь!»

Выяснилось, что это – в самом конце Профсоюзной улицы, на которой мы с Петрой сейчас обитаем, и ветка метро наша. К тому же действительно интересно. Почему бы не поехать, пусть моя любезная иностранка посмотрит на наш полуподпольный эксклюзив под открытым небом.

И мы поехали. И это было действительно чудо, мой известинский приятель оказался прав.

Хмурое небо, самодельные стенды, на скорую руку поставленные стойки, ко́злы. Ну сама живопись – это отдельная тема, и сейчас обсуждать ее не будем, хотя, удивительно, Петре кое-что очень понравилось, например картины неизвестных нам Жарких и Немухина. Народу набралось не так много, но достаточно, в основном, конечно, интеллигенция, художники, их друзья, а еще журналисты, в том числе зарубежные. Ходили, переговаривались, что-то обсуждали с художниками, авторами картин. Но не долго. Вскоре появились чужие, причем в большом числе: милиционеры, сотрудники КГБ – молодые ловкие ребята с хорошо поставленной техникой боевых искусств. Начался разгон.

Однако это было только начало, а вот вскоре!.. Изюминка состояла в прибытии «вспомогательной техники» – поливочных машин и бульдозеров. Они крушили всё, давили картины и то, на что они были поставлены. Грохот, треск, крики. Мы побежали и, спасибо, не пострадали, а вот некоторым художникам и зрителям здорово досталось от погромщиков. То есть люди получили, если грамотно выражаться, телесные повреждения разной степени тяжести. Еще я успел заметить, как уничтожают поверженные картины: теми же бульдозерами, потом огнем (сваливали в кучу и поджигали, облив бензином). Гарь, дым в небеса.

Журналисты охотно фотографировали, особенно иностранные. О, какой материл – действительно эксклюзив, на первые полосы! Новое подавление инакомыслия в СССР! А что – именно так…

Мы с Петрой вернулись к себе домой целыми и невредимыми, но с массой впечатлений. Хохотали, сокрушались, а Петра, как я уже упомянул, даже всплакнула, но больше она злилась, конечно, и я ее успокаивал. Вот такой выходила ее поездка в Москву к любимому мужчине.

Впрочем, на этом наша «культурная программа» не исчерпалась. Мы побывали в театре на Таганке, на «Гамлете» (конечно, билеты достал отец), и Петра была потрясена уже известным ей Высоцким (я тоже догадывался, что увиденное и сам Высоцкий-Гамлет – это событие), потом два раза посетили консерваторию – органный вечер Гарри Гродберга (знаменитая фуга соль минор Баха), затем концерт скрипичной музыки. Там мы не могли не вспомнить нашу бывшую соседку, скрипачку Люшку – как она, что делает в своем китайском коммунистическом раю, играет ли?

Что еще? Понятно, раза три приезжали к моим родителям, хорошо общались, выпивая и закусывая, обсуждали всякое (кроме одного – наших с Петрой планов на будущее, хотя я приметил, как мама завлекла ее в спальню и там они о чем-то шушукались). Мне было приятно, что отношение к моей Петре стало родственным, просто домашним. Свой человек, и всё. Это прекрасно, но я всё-таки думал потом, кто тому причиной: мои родители или Петра? И понял: конечно, она. Да, мама с папой – люди нормальные, доброжелательные, но открытая, бесхитростная, красивая Петра не могла их не покорить. А то, что иностранка, да еще с поломанной карьерой, поначалу обещавшей стать блестящей, ну так это же наш сын когда-то влюбился в девочку из далекой Праги, влюбился, и оказалось, это его судьба…

3

Мы переписывались, а через несколько месяцев, как раз в ходе традиционных звонков под Новый год, я услышал в числе прочего следующее: «Э, мой Петер, вот что. Я тебе письмо написала вчера, там тебе… э, информация. Но не… не грустная, не беспокойся за меня».

Через десять дней я ознакомился с этой, как сказала Петра, информацией. По привычке привожу письмо в своей редакции.

Мой прекрасный Петер!

Не буду говорить о другом – только о главном.

Я решила, когда была с тобой в Москве: хватит, пусть будет, как Бог даст. И Бог дал: во мне наше дитя, Петер! Уже три месяца. Я почему не писала тебе об этом раньше? Я боялась – вдруг опять выкидыш? Зачем же тебя беспокоить, причинять боль!

Когда мне подтвердили беременность, мы с мамой поехали в Прагу, к докторам-гинекологам в клинику ЦК (это папа договорился по старой памяти с кем-то из своих бывших, ему помогли по-тихому), и меня посмотрели, потом уложили на три дня, сделали анализы, всякие обследования – и всё хорошо, никаких отклонений в моем организме. Пообещали, что так всё и будет, ничего плохого не должно случиться.

Вот, я вернулась в Теплице, встала на учет и наблюдение к нашим гинекологам (тут хорошая больница и роддом с женской консультацией), теперь живу и жду. Мне чудесно. Я счастлива. Ребеночек, дай Бог, родится в мае или начале июня, то есть еще пять-шесть месяцев. Вот так, мой Петер, я молодец, правда?

Я правильно сделала? Ты счастлив? Я надеюсь – да.

Петер, мне тридцать лет, пора, давно пора. Как без ребенка, не по-божески. А к тому же это ребенок от самого любимого мужчины, единственного моего, который на всю жизнь. Я правильно сделала, правильно. И оттого люблю тебя еще сильнее, а куда уж сильнее!

И всё у меня хорошо (ой, не сглазить!). Совсем не тошнило, сил много, только днем спать тянет. Но я нормально хожу в консерваторию, занимаюсь с учениками, потом иду в костел, ставлю свечку. Почти каждый день так делаю, молюсь Святой Деве, чтобы Она дала мне дитя, как сама дала всем нам дитя свое – Иисуса.

И дома всё хорошо. Мама мне помогает, чтоб тяжести не поднимала и прочее, а папа совсем нежным стал со мной, говорит – внука хочу. Я ему: твой внук будет от советского человека, а он смеется: а пусть так, только чтоб внук был не коммунист, а нормальный католик.

Ну уж католиком он будет, это точно! Мы его окрестим вскоре же, и крестик наш наденем на шейку – всё как положено.

Ты, мой Петер, кого хочешь – мальчика или девочку? А мне хорошо по-всякому. Только прошу тебя: если мальчик, то назовем его Йозефом, в честь кардинала Берана, святого человека, мученика, а если девочка, то в честь бабушки моей покойной, – Кветославой, Кветой. Ты как к этому относишься? Хорошо бы так. Но если ты против, если у тебя другие варианты, то скажи какие, я возражать тебе не буду.

Петер, я такая счастливая теперь, а ты?

Ты подумай: вот нет тебя со мной, нет пока, а скоро, уже в мае или июне, будет со мной кто-то от тебя, твое дитя. Наше дитя.

А тут у меня в Теплице ему будет привольно, хорошо. Тут очень чистый воздух, зелено, горы близко, тут тихо, и квартира у нас большая, даже свободная комната есть, теперь она будет детской – как хорошо! А я всё думала раньше: для чего нам пустая комната? Вот для чего! Вот для кого!

Петер, напиши мне сразу, я буду ждать твоего письма.

Целую тебя. Теперь я – не просто я, а будущая мать твоего дитя. О, чудо, чудо!

Твоя Петра.

Назавтра я опять поехал на Центральный телеграф. Тест телеграммы был таким:

Jozef i Kveta to e krásně je podivné. Peter

(Йозеф и Квета это прекрасно, чудесно. Петер).

После того как я сообщил родителям о беременности Петры, то в шутку погрозил маме:

– Что, твоя работа? Помню, как вы с ней шушукались!

– Нет, Лёшка, ребенок – это твоя работа, твоя! А я… ну, обсуждали тему, было дело, да.

Понятно. Теперь я обратился к отцу:

– Хочу уведомить тебя, что твой внук будет католиком. Или внучка.

В ответ – смех:

– Знаешь, как это называется? Прогрессивная эволюция! Или наоборот – регрессиная? Но так или иначе – правильная. Смотри: отец – коммунист, сын – антикоммунист, внук – католик. Интересно, кем будет правнук?

– Дай бог, не китаец! – прорезался у мамы политический юмор. (После военных событий 69-го года на острове Даманский многие поговаривали о растущей гегемонии многомиллионного, уже почти миллиардного Китая.)

– Очень актуально! – тут же принял пас отец. – Вскоре они поглотят Сибирь, потом Европу и, как татаро-монголы, будут оплодотворять белых женщин.

– Типун тебе на язык! – отмахнулась мама.

– А что – может, женщины возражать не будут? Женщины ведь!

– Женщины бывают разные, – назидательно заметила мама.

Уж это точно.

4

И каждый последующий день похож на предыдущий, и так длится время.

День как год, и год как день. Если бы не некоторые события, то вполне справедливое утверждение.

Это в Москве, это во мне. В Москве второй половины 70-х – как в законопаченной бочке, плывущей по морю-океану: ты внутри, мерно покачивает, снаружи ничего не слышно и никого не видно. Правда, бочка подгнивает, разъедаемая морской солью, но ты этого не знаешь. Какой-то чудик, живущий в твоей бочке, умудрился смастерить странное устройство и говорит, что ловит эфир. Говорит, где-то война. И что – если даже так, она не в твоей бочке. Еще говорит, узнал про тебя (то есть меня). И что, спрашиваю, узнал? А вот, говорит чудик, у тебя дочь родилась, но не в нашей бочке, а где-то, где-то…

Петра родила дочь, 10 июня. Позвонил пан Густав из Теплице, сообщил, поздравил. А я его. Он сказал: «Вернется из роддома Петра, и вокруг меня – женское царство, сразу три пани. Это прекрасно, но даже выпить не с кем, отметить событие – приезжай, разбавишь компанию». Я пообещал.

Теперь у меня Квета – Кветослава, если полностью. Кветослава Алексеевна. Или как, Петра запишет ее «Кветослава Петеровна»? С нее, Петры, станется. Или там, у этих католиков, без отчества? Бог их ведает.

Я счастлив, Петра счастлива. Я знал об этом – о счастливом ощущении отцовства – только теоретически. Нет, теоретически – это совсем не то. Это будто кто-то родился у твоего соседа. Поздравил соседа, поулыбался ему, пришел к себе – и забыл. А тут не забудешь, хоть и пришел к себе. Тут с этим засыпаешь и пробуждаешься, идешь на работу, работаешь, едешь домой – и улыбаешься, но только не соседу, а себе. Вот такая штука. Теперь каждый последующий день вроде не похож на предыдущий, хотя в твоей бочке ничего не изменилось. Странно это.

В твоей бочке ничего не изменилось, это где-то, где-то, и тогда почему же что-то изменилось в тебе? Странно это.

Вскоре звонит Петра, говорит радостно, а ты злишься, что сейчас не с ней, с ней и дочерью, на себя злишься, на страну – да что толку!

Так текут теперь твои дни. Так текут дни Петры. У тебя они текут никак (то есть как обычно), у нее – только поспевай. Но мама помогает, а еще и няня, которую нанял отец. Всё в порядке, успокаивает Петра в письмах, всё хорошо, в рамках стандарта, как сказали ей педиатры, девочка нормально развивается, только кричит громковато – значит, сильной и требовательной будет, это, Петер, не в тебя, а в меня. Чепуха, отвечаешь, какая ты требовательная, а то, что сильная, – это, пожалуй, да. И верно: разве смогла бы несильная так любить? Так – терпеть годами отсутствие любимого мужчины днями и ночами, но любить только его. С шестнадцати лет, а теперь ей немного за тридцать. И сколько еще пройдет лет в этом самом «любить только его»? Много – чтобы выполнить записанное в последних строках Протокола: «И будешь следовать за ним, и в старости его и болезни его ходить за ним, и выносить смрады его».

В очередном письме я получил первые фотографии дочери. Ей полгода. Удивительное зрелище.

Маленькое, кругленькое, темненькое. Ни на кого не похожа. Ну если уж и похожа капельку, то на Петру все-таки. Темненькая – почти брюнеткой будет, как и мать? Хорошо, пусть так. Только чтобы такая же красивая.

А сама Петра? Глаза усталые, хотя улыбается счастливо. И волосы длинные приглажены, откинуты со лба – похоже, в пучок сзади собраны. Временно или как? Я любил, когда волосы у нее свободные, рукавами реки вниз по лицу, с длинной узкой мелью посередине – часть лба, нос, губы, а ниже – чтоб на плечи падали. И чтоб ночами, когда она сидит на мне, чтоб они казались совсем черными, как южное небо, а эта чернота неба лежала на ее чуть светящихся во тьме плечах, а когда она сидя на мне, но спиной – чтоб они струились по ее спине при движениях вверх-вниз. Так я любил глядеть на нее, глядеть и одновременно с этим ощущать влажный жар внутри ее тела. Несомненно, вот так, в одну из таких ночей и случилось нам, неведомо для себя, стать истоками новой жизни, когда что-то наше соединилось. А что это что-то? Души, конечно. Выходит, соединение душ и есть исток следующей жизни?

Ну, хватит философствовать – есть реалии. Вот на фото Кветка одна, сидит, прислоненная к спинке кресла. Вот она сидит на руках у сидящей в том же кресле матери. Вот всё семейство вместе: дед, бабушка, Петра с Кветой на руках. Святое семейство. Лишь папаши не хватает, меня.

Хорошие фотографии, только маленькие, это понятно – чтоб в конверт уместились. Ладно, пока переживем, но надо попросить, чтобы кто-то сделал большие, тридцать на сорок, а потом на стенку повесить над письменным столом. Ночь, пишешь, пишешь, творишь очередную вещицу прозы, а чуть оторвешь глаза от листа, глянешь – вот твоя любовь, Петра, и вот твоя любовь, дочь.

Теперь их двое. Петра и Квета, большая и маленькая, твои женщины, иконы твоей любви.

В очередном письме (это уже в 76-м году) Петра сообщила, что разговаривает с Кветкой на двух языках – родном чешском и родном для ее папы русском. Нет, в основном, конечно, на чешском, но часто и на русском. Придумала дубляж: указывает дочке на что-то и произносит название сначала так, потом эдак. К двум годам, кажется, Кветка как-то уразумела, что всё окружающее имеет двойное название, и вообще весь мир, каждая его отдельность, называется по-разному, и мама с дедушкой то так говорят, то эдак, вот только для бабушки мир вокруг одноназванный, то есть одноязычный.

А вот папа, невидимый папа, который живет в телефоне, он тоже говорит на одном языке, на другом, чем бабушка, но на том, как умеют мама и дедушка. Интересно, да? Но скоро – будто так и надо. Уже даже не то что интересно, а привычно. Вот только невидимый папа приходит жить в телефон редко, и мама говорит про какие-то деньги, поэтому нельзя звонить ему каждый день. То есть если снять трубку, то папы там чаще всего нет, а иногда – он там. Мама зовет: «Квета, быстро, папа пришел в телефон, иди сюда быстро, ну давай, скажи: папа, агой, добри дэн! А теперь по-русски: папа, привет, здравствуй!»

Папа, который живет в телефоне, вполне доволен дочерью и ее мамой. Вот только одно: что они не вместе, не доволен.

А в 77-м – еще событие, уже мое личное: переход на новую работу. Не то чтобы мне надоела жизнь в «Известиях», но все-таки какой-то застой. А тогда везде цвел застой, вот и у меня тоже. Та самая законопаченная бочка, которая подгнивает, разъедаемая морской солью.

Опять поспособствовал отец. Был у него приятель, дипломат, объехавший много стран, а потом ушедший из системы МИДа и осевший в журнале «Вокруг света». Там он пописывал про всякие исторические события, разные страны и про тамошних, когда-то знаменитых, личностей. Поняв, что я затосковал в «Известиях», папа как-то поговорил обо мне с этим приятелем. Тот предложил встретиться – чтобы я приехал к нему, ну просто потолковать, а там посмотрим. Почему бы и нет, подумал я – и поехал в редакцию «Вокруг света».

Сели в его кабинетике, сначала речь шла обо мне: о чем писал в «Известиях», чем интересуюсь, что увлекает, имею ли навыки редакторской работы. Потом он стал рассказывать о своем журнале, и небезынтересно, между прочим. Тираж сейчас – два с половиной миллиона, а спрос всё растет. Что публикуют? Новые взгляды на известные исторические события, рассказы о знаменитых людях и их судьбах, информацию о новых научных открытиях и достижениях. Главное – это репортажи, специально для журнала. Нравится? Ну да, покивал я.

Конечно, продолжал он почти по-свойски, демократичность нашего журнала обязана уживаться с положенным политесом, генеральной линией партии. А именно: информация о зарубежных странах – это как бы взгляд сквозь щель в железном занавесе, но при этом нельзя забывать о разоблачениях козней ЦРУ, о дискриминации чернокожих в США и прочее подобное. То есть журнал должен балансировать на этой зыбкой грани. Понятно? Разумеется, опять кивнул я, обучен в «Известиях».

Вот и хорошо. Едем дальше. Тут он заговорил о литературном приложении к «Вокруг света», и я оживился. Речь шла, конечно, об известном мне «Искателе», в котором уже удалось прочесть классных фантастов – Брэдбери, Шекли, Азимова, Лема и других мастеров этого жанра, в том числе нашего Кира Булычёва. А в чем тут работа? – заинтересовался я. Как в чем? Отбирать, доставать, договариваться с авторами или с теми, кто их там (там!) публиковал, потом, когда материал уже у тебя, редактировать, готовить к публикации. Кроме фантастики – всякие приключения, путешествия. Тут уж надо заказывать очерки у разных известных людей, наших и зарубежных. В общем, не соскучишься. Ты с техникой редакторской правки знаком? Отлично. Стиль чувствуешь, стиль чужого автора? О, это очень важно: нырнуть в чужой стиль, прочувствовать его так, чтобы на момент работы с текстом он стал как бы твоим. Это наработка мастерства, это профессионализм, и это, кстати, здорово помогает в собственной работе, в своем писании, своей прозе. Ты же пописываешь, как ты мне доложил? Вот и чудесно – пригодится тебе лично. Кстати, принеси мне что пишешь, – интересно глянуть…

Короче говоря, этот бывший дипломат, приятель отца, мне понравился. И в редакции понравилось, особенно когда вышли в общую комнату испить чаю. Умные разговоры, с хохмами, как-то просто, по-домашнему. Напоследок мне напомнили, чтобы не забыл принести кое-что из своего творчества, а потом мне или отцу позвонят, наш домашний номер телефона, конечно, имеется.

Что в финале? Через месяц я стал сотрудником журнала «Вокруг света», а конкретно – одним из редакторов его приложения «Искатель». Между прочим, этому поспособствовало благоприятное впечатление от двух моих рассказов, принесенных бывшему дипломату. Кстати, одним их них был рассказ «Молодой Александр», но о том, что он опубликован в Австрии, на немецком и под псевдонимом, я, понятно, не сказал. Вот так мой «Александр» опять сыграл роль в моей судьбе, и это, скажу еще, забегая вперед, не в последний раз.

В зарплате я почти не проиграл, а в интересе, кажется, выиграл, о чем и сообщил в письме Петре. Она поначалу удивилась: зачем я покинул престижные «Известия» и ушел «в куда-то»? Так она написала потому, что о существовании не менее престижного «Вокруг света», а тем более «Искателя», понятия не имела. Ну иностранка – что с нее взять!

Началась работа в «Искателе», и мне это нравилось. Загружен я был не слишком, поэтому не уставал и мог писать своё. Не на службе, конечно, а дома. Приятно то, что одно с другим как-то соприкасалось: и там, и здесь в основе – язык, словесность, литература, пусть и разных жанров. Но – язык. Это очень хорошо.

И еще хорошо, что, помимо собственно редакторской работы была возможность читать интересные рукописи – и те, что готовились к публикации, и те, которые шли «в отвал».

Еще – разные встречи, в их числе тоже интересные. Одной из них стало знакомство и последующая дружба с Киром Булычевым, который довольно регулярно печатался в «Искателе» как автор-фантаст и как переводчик фантастики с английского.

Он был на десять лет старше меня, но как-то мы с ходу приглянулись друг другу, и потом я даже бывал у него дома на Тишинке, иногда получал в подарок новую вышедшую книгу с дарственной надписью (одну из них под названием «Девочка, с которой ничего не случится» я попросил надписать дочке Квете и затем послал эту книжку бандеролью в Теплице). А когда в 78-м вышла моя повесть в «Дружбе народов» (первая публикация в родной стране!), я тоже подарил ее Киру и, прочитав ее, он отозвался очень положительно, сказав, что, во-первых, не ожидал (ну, всего лишь редактор в «Искателе»), а во-вторых, и главное, он так писать не умеет, то есть так стилистически чисто и так глубоко. Я принял комплименты с пониманием того, что он – человек деликатный и, несомненно, хочет подбодрить начинающего писателя. (Кстати, Кир Булычев – это псевдоним, а вообще-то он Игорь Можейко.)

Послал я этот номер журнала с моей повестью и Петре. Она приняла дар с радостью, но особо приятным стало то, что ее оценка оказалась не комплиментарной, а раздумчиво-аналитической (несмотря на несовершенное изложение на русском). Да, написала она в заключении, это успех, успех, но ты подумай, подумай, может быть, я и права (это касалось замечаний – понятно, не по стилю, а по сути).

Я подумал. Нет, она не права, но то, что ей удалось зацепить главную мысль автора и серьезно поразмышлять над ней, это дорогого стоит для двух меня – Алексея Симонова, писателя, и Петера, мужа невенчанной Петры, отца ее дитя.

Тогда же, в 78-м, нашей дочери исполнилось уже три года, и я, продолжая оставаться папой, который живет в телефоне, уже мог общаться с Кветкой в режиме диалога. Это было презабавно и трогательно. Дочь излагала мысли вполне понимаемо для русского папы, и я не мог не отметить заслугу Петры в этом деле. К тому же, как она говорила мне, пан Густав тоже охотно общается с внучкой на русском. Чудеса в решете!

Всё было хорошо, да только на вопрос дочери, когда я приеду к ней и маме, четкого ответа пока не было. Кто же мог знать о грядущей «перестройке» и воспоследовавших послаблениях в визовом режиме?

А в тот год случилась история, от которой поначалу можно было, говоря по-простому, рехнуться. Ах, Петра!

По почте пришла большая плоская бандероль. Там – две фотографии, давно ожидаемые мной «тридцать на сорок»: первая – трехлетняя Кветослава, вторая – она же вместе с матерью. Две мордашки, любовно прижатые друг к другу. Чудесно! И главное, отлично сделано, явно профессионально. Вот в этом последнем всё и дело, как выяснилось из приложенного письма.

Мой Петер!

Наконец наши большие фотографии, как ты это просил. А здорово вышло, да? Кветка – просто красавица, да? А глазки какие умненькие, да? Ты повесишь это на стену, как хотел? Ну, я рада, теперь мы хоть так с тобой.

Я могла бы тебе не рассказывать, как задумывались эти фото, но я расскажу, потому что всё прекрасно, и ты поймешь, что это именно прекрасно, что нечего тебе и думать о чем-то нехорошем.

Мне позвонил Карел из Праги. Просто так: привет, как жизнь? Я ему всё рассказала, причем с удовольствием: что родила дочь, ей скоро три года, я счастлива. Он поздравил меня и спрашивает, когда я вышла замуж и кто муж, если не секрет. Да, какой секрет, говорю ему, мой муж – Алексей Симонов из Москвы, тот самый, рассказ которого ты, Карел, привез оттуда, а потом передал твоему другу из Австрии, и рассказ там опубликовали, помнишь? Он поначалу не поверил, но я его убедила. И спрашивает: а где он, Алексей, твой муж? Я говорю: он пока в Москве, а со мной – наша дочка. Но он приедет, и мы будем вместе. Карел опять поздравил и вдруг говорит: «Я рад, что ты так, что мы остались друзьями, я скоро буду в Теплице, опять на фестивале Бетховена, очерк делать для газеты, можем увидеться, я тебя поснимаю, а хочешь, и дочку твою сниму, у меня классная камера, я фотографировать умею, ты знаешь».

Вот так, мой Петер, и вышло. Приехал Карел, мы встретились, были на фестивале, потом я пригласила его в гости, он пришел, мы хорошо посидели вместе с мамой и папой, а потом он делал фотосессию – долго возился со светом и снимал, снимал, щелкал, и так, и эдак, и по отдельности, и всем составом вместе с родителями. А через две недели я получила по почте эти фотографии. Молодец Карел! И знаешь, у меня к нему спокойное доброе чувство – как к другу, правда. Он мне всегда нравился: хороший, умный, свой, порядочный. Он же тогда не знал, что у меня есть ты, Петер, ты как не просто знакомый, а я, если помнишь, ему не сказала.

Поэтому он наш друг. И тебе, Петер, тоже, поверь. Он много о тебе спрашивал, передавал привет, и я видела, это искренне. Я даже думаю, ты мог бы позвонить ему, поблагодарить за фотографии. Но это решать тебе. Хотя не знаю, есть у тебя его пражский телефон, домашний. У меня есть, поэтому, если надумаешь, напиши мне, и я тебе вышлю.

Всё хорошо, мой Петер, мы с Кветкой очень-очень любим тебя, папу, который живет в телефоне, но который скоро к нам приедет!

А еще я подумала: а почему бы, когда наш папа приедет и мы обвенчаемся, нам с ним не родить потом еще и мальчика Йозефа? Мне это очень понравилось – родить тебе. Только не опоздай, а то мне уже не двадцать лет.

Твоя жена Петра.

Значит, пражский телефон Карела, домашний телефон… Значит, если я надумаю, написать Петре, и она вышлет…