Текст книги "Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!"

Автор книги: Борис Горбачевский

В нашей семье таким образом побывало человек пятнадцать фронтовиков. Гостил у нас и Сабит. После ранения он до конца жизни ходил с палочкой.

Второй сон

Вечером, ковыряя холодную кашу, оставленную для меня ребятами, я сидел на койке и думал о предстоящей ночи, опасаясь очередного непредсказуемого представления и, как ни странно, пытаясь осмыслить ночные картины – свой сон о Шурке. Что это было – предзнаменование? Доброе или недоброе? Что ждет меня и когда?.. Каждый может думать о снах, что ему заблагорассудится, но это – мой сон и, наверно, подсказка: я должен что-то изменить, впредь поступать иначе – но как?! Припоминая увиденное, я старался собрать все в целое, в одну картину. Так в чем суть ее?..

Не раздеваясь, я завалился на койку, на всякий случай попросив у медсестры чего-нибудь снотворного. Она принесла несколько белых таблеток, я проглотил их и спокойно, легко заснул. Однако под утро в голову опять ударила сонная дурь – и покрепче вчерашней!

В темноте засветились фосфорическим светом глаза… Глаза Женечки! Большие, расширенные, они глядели в упор, в них два слова: «За что?» Застывший взгляд. Но глаза мерцают – появляются, исчезают.

– Мне стыдно, что я погиб! – говорит Женечка. – Люди падают в кровавую реку и тонут…

Замелькали мучительные воспоминания… Казарма – и Женечка… Вагон – бьют Женечку… Женечка на моих руках – он что-то говорит… Внезапно надо мной распласталась огромная черная птица. Расправив крылья, застыла. Пристальный взгляд устремлен в глаза, но пронзает меня всего, пытаюсь сдвинуться, увидеть свет – и не могу. Я в плену. Весь сжимаюсь и цепенею. Освободиться нельзя, и я терпеливо жду: что-то произойдет… И птица вдруг обретает человеческий голос:

– Ты обещал Жене найти меня и сестренку Сашеньку?

– Да, обязательно. Но сейчас мне нельзя.

– Я освобождаю тебя от бесполезных мучений и поисков. Мы больше не существуем. Нас убили немцы в крымских каменоломнях.

– Женя об этом не знал, он искал вас до последнего дня. Вы его мать?

– Я – твой сон…

И все исчезло. Сна не было – я проснулся. А может, не было и видений? Закрываю глаза: вдруг опять что-то увижу? Ничего. Соскакиваю с койки и чуть не сбиваю с ног медсестру, она стоит рядом, с тревогой наблюдая, как я мечусь во сне.

– Что с тобой, солдат? Ты так сильно кричишь, спать никому не даешь. Так нельзя, надо сдерживаться, успокойся!

– Да, спасибо, – соглашаюсь я.

После завтрака – перевязка. Когда открыли рану – она вся гноилась. Промыли, вновь наложили повязку с риванолом. Врач покачал головой, и меня направили в батальон выздоравливающих.

Всего три дня я пробыл в медсанбате – три дня среди сердечных, отзывчивых людей. Весь медперсонал был беспредельно предан нам, фронтовикам. Вспоминая сейчас многое пережитое и увиденное за дни и годы войны, я знаю: тех людей мне никогда не забыть их бескорыстия и верности долгу!

В батальоне выздоравливающих

В боевой обстановке батальоны выздоравливающих состоят при дивизионных медсанбатах. Здесь долго не держат, мне же вместо двух недель пришлось пробыть на выздоравливающем режиме больше месяца. Рана продолжала гноиться, охватывая все новые участки кожи. Под вечер столбик градусника подскакивал на две-три отметки. Врач твердил одно:

– Осколок занес сильную инфекцию, нужно время.

Сестра всякий раз после перевязки обещала:

– Ну, в следующий раз затянется.

Но рана не затягивалась – риванол оказался слабаком в борьбе с инфекцией.

Батальон выздоравливающих размещался в некогда большой деревне в трех-четырех километрах от медсанбата. Деревня уже давно опустела: мужиков успели забрать в Красную Армию, кто-то погиб еще в сорок первом, женщин угнали в Германию, были и такие, кто сам бежал следом за немцами, а стариков и детишек вывезли за фронтовую зону сначала немцы, заняв деревню, а потом наши, освободив ее. Часть батальона размещалась в трех сохранившихся избах. Одну избу занимали медпункт и перевязочная, в ней жили врач, медсестра и санитары, в двух других – раненые, в нашей избе было человек двадцать. Метрах в трехстах от деревни вырыли на всякий случай глубокие щели-бомбоубежища. После каждого боя в батальон поступало человек двести пополнения, и, хотя примерно столько же возвращалось в полки, теснота была страшная, поэтому жили и в опустевших немецких блиндажах, и в расположенных в лесу палатках. Благо еще было сравнительно нехолодно, а раненые были сорта «выздоравливающие» – то есть ходячие и, значит, сами могли дотопать до кухни.

Режим был такой: после завтрака шла так называемая «легкая боевая подготовка», затем обед, политзанятия и три часа свободного времени. Дважды в неделю все мы проходили медицинский осмотр. Начальство требовало «побольше выписывать», и с ранеными не церемонились: часто выписывали недолечившихся; врачи считали, что главное – покончить с инфекцией и привести в порядок руки-ноги. Однажды произошел скандал. Старшая сестра батальона случайно оказалась свидетельницей разговора начштаба дивизии с начальником медсанбата, первый обвинял второго: «Каждый солдат на учете, не говоря уже о командирах, а вы сентиментальничаете!..» Начальник медсанбата не стал возражать, просто прислал в батальон комиссию. Комиссия из трех врачей трудилась два дня, тщательно всех осмотрели. В результате двадцать один солдат и трое командиров были отправлены на передовую.

Командовал батальоном для выздоравливающих старший лейтенант с пустым рукавом вместо левой руки. Звали его Сергей Иванович Токмаков. После тяжелого ранения и госпиталя он отказался от предложения комиссоваться и добился отправки на фронт. Командиром он был храбрым и человеком добрым, старался, как мог, нас поддержать: заботился о своевременном поступлении пищи, следил за состоянием раненых, сроками перевязок, доставкой писем и газет. Он же проводил с нами занятия по боевой подготовке – понятно, в облегченном виде: больше времени уделял обобщению фронтового опыта, расспрашивал каждого о недочетах в частях, подсказывал, как можно избежать или не допустить их.

^{После боя. Комсорг полка. 1943 г.}

При командире состояли старшина и фельдшер, помогая ему справляться с делами батальона. Старшина (мой пятый по счету) Фока Степаныч был из санитаров, любил порядок и дисциплину, его так и прозвали – «ПД». Особое внимание он обращал на время подъема и отбоя. Заглядывал и в жилища; если видел их неубранными, замечал немытую посуду на столе или грязный пол, натыкался на небритых солдат, всегда старался отыскать ключик к каждому, а потом по-доброму спрашивал: «Вы согласны со мной?» Впервые я встретил старшину, который обращался к нам на «вы», очевидно, по примеру своего командира. Если солдат соглашался, старшина твердо верил, что тот непременно учтет его замечание. Особенно хвалили старшину, когда он придумал и устроил для нас простейшую баню: врыли в землю четыре столба, обтянули их плащ-палатками и водрузили наверх продырявленную бочку, один человек лил воду, другой мылся. Раненые ходили чистыми и радовались.

Посреди нашей избы стоял огромный, крепко сбитый стол, сделанный каким-то деревенским умельцем, – видимо, прежде в избе жила большая семья. Каждое утро за этим столом происходил важный ритуал. Полевая кухня вместе с едой привозила в широких крепких мешках буханки хлеба – все одинакового размера, по килограмму, их укладывали по пятьдесят штук на стол, и солдат-хлеборез одним легким ударом острого ножа разрезал каждую точно пополам; все дивились глазомеру резчика, оказалось – он снайпер. Затем в избу приглашали по пять человек, каждый становился спиной к столу и выкликал свою пайку. Не помню случая, чтобы кто-то оказался недовольным. Говорят, подобного способа дележа фронтовики придерживались повсюду. Думаю, не ошибусь, если предположу, что пришел он в армию из лагерей. Узнав от военнопленных о нехитром способе распределения хлеба, немцы нередко обращались к нам на передовой: «Рус, кончай делить пайки, давай воевать!»

Неожиданная встреча

Однажды, то ли на второй, то ли на третий день моего пребывания в батальоне, в нашу избу ввалился огромного роста детина – весь обросший, в щетине, похожий на медведя. Но мы сразу узнали друг друга!

– Рыжий! Вот это да! Приветствую вас, курсант Александр Рыжиков!

Обнялись, радуясь встрече! Вышли на улицу, сели на бревно у забора, и Сашка рассказал о себе. Пуля зацепила его в первом же бою, попала в руку, кость не задела, но вырвала солидный кусок мышцы и обожгла кожу:

– Мог и без руки остаться, но пронесло, только вот заживает медленно – не помогает «товарищ риванол»!

Мы счастливо захохотали.

– А где твоя гитара? – спросил я.

– В бой с собой не возьмешь, осталась в обозе.

– Может, вечером придешь споешь? Все будут рады.

– Можно, – согласился Рыжий.

Заговорили о наших, выясняя, кто где. Я рассказал о гибели Шурки и Женечки. Рыжий назвал еще имена: Саша Пушкарев, Юлик Герц, Сережа Кожевников, Феденька – все они погибли. Феденьку не любили в казарме, не могли простить фискальства за мармеладки, но все равно было жалко парня. Погиб он страшно. Их рота форсировала Волгу, немцы сопротивлялись отчаянно, стремясь сбросить наших с берега; во время переправы Федор и погиб – то ли его достала немецкая пуля, то ли не смог удержаться за протянутый канат и свалился в реку, а выбраться уже не смог.

Первые бои, а грустная выходила картина. Кто из нас представлял, что так будет? Мы едва-едва начали свой боевой путь – неужели всех нас перебьют?.. И все-таки все честно выдержали проверку на личность. Не знаю случая, чтобы кто-то из наших дрогнул или совершил дурной поступок. Но с каждым днем, с каждым новым рассказом и новой встречей я убеждался, что судьба – это не мое, не твое, не наше – определяет ее нечто свыше.

Вечером к нам пришел Рыжий. Я представил его. Потом он пел – «В нашем городе», «Черного ворона» и, конечно, «Девушку из маленькой таверны» – звезду довоенного фольклора. Каждую песню принимали на ура. Выложили на стол угощение, что у кого было, Рыжий, не стесняясь, лопал все подряд – видно, изголодался. Когда он пел «Девушку из маленькой таверны», в избу вошел комбат Токмаков. Старшему лейтенанту понравилось пение Рыжего, но он заметил:

– Нынче, ребята, уже другие песни поют, – и привел слова из популярной фронтовой песни на стихи Ярослава Смелякова:

 
Песню петь-то надо с толком,
Потому что между строк —
И немецкие осколки,
И блиндажный огонек…
 

Да, настало время иных песен – с этим нельзя было не согласиться.

Рыжего, потеснившись, пригласили жить в нашей избе.

Солдатские «разговорчики»

На политзанятиях в помещение набивалось с полсотни раненых, сидели на широких подоконниках, в сенях, на полу. Комиссар попался злющий как черт, да и балбеса, равного ему, я не встречал. Занятия он проводил своеобразно: задаст вопрос – и сам же на него отвечает, причем, как правило, цитатами из речей товарища Сталина. Тупость его поражала. Однажды его спросили:

– Почему мы так долго не можем взять Ржев?

Комиссару вопрос был неприятен, но он быстро нашелся и спокойно ответил:

– Верховный Главнокомандующий не скрывает, что немцы крепко обороняются. Но нужно понимать: это они от отчаяния и от страха наказания за совершенные преступления.

После этого случая комиссар перешел к новой тактике в проведении занятий: не позволял себя перебивать и старался уложиться точно в отведенное время, после чего быстро уходил.

Между тем я чувствовал, у всех накопилась тьма горьких и страшных вопросов, камнем лежали они на сердце людей. Как, у кого спросить об огромных потерях? Или почему не хоронят убитых? Почему авиация не прикрывает пехоту? Почему артиллеристам не удается поразить огневые точки противника? Что происходит в тылу – почему полны ужасной безысходности письма из дома? А лютое поведение многих командиров, комиссаров, особистов – почему все чаще солдат говорит: «Не бойся чужого – бойся своего»?..

Вопросы – без ответов. Одни страшились спрашивать: глядишь, сообщат куда следует; другим было до лампочки, третьи не верили, что услышат правду. Умным был тот, кто сказал: «Какой правды вы ждете, если тот же комиссар или командир уверены, что среди их слушателей обязательно найдется „свой“ из особистов?» Выходит, не очень-то мы доверяли и себе, и другим. Конечно, были и такие, кто ни с кем не спорил, придерживаясь старого правила: плетью обуха не перешибешь.

И все же трудно постоянно молчать, и солдаты говорили.

Здесь, в батальоне выздоравливающих, я прошел еще один курс военного университета, может быть, самый важный – человеческий. Среди нас оказались солдаты из разных полков и батарей, но больше всего – новобранцев. И стало понятно, почему их так много среди раненых, они рассказали сами. Их привезли из Пензы ночью, высадили из вагонов и уже ранним утром, что называется с ходу, погнали на штурм высоты. Писари не успели даже внести их имена в списки, повара – покормить. В военном деле это были полные неумехи – обучали их не больше месяца. Потери среди них были огромны, как и число раненых. С тех пор, когда привозили новобранцев, о них говорили: «Пенза пришла…» Сколько их полегло – не сосчитать!

…Наступает ночь. Не спится. Поначалу царит полное молчание, каждый предается собственным мыслям. И вдруг, как тоненький ручеек весной, кто-то заговорит, и польются рассказы… Часто говорили о прошлом, каждый припоминал что-то светлое – как не поведать про свой дом, свою хозяйку, мальца, коровушку-кормилицу, что молоком поила подчас всю деревню. Вспоминая свою прошлую жизнь и один, и другой, и сотый раз, человек всякий раз отыскивал что-то новое, радостное, согревающее его душу.

А фронтовые впечатления! Сколько их накопилось у каждого, если учитывать, что многие из попавших в батальон начинали свой боевой путь от Москвы. Один вспоминает, как стал опытным разведчиком: с первого раза, забравшись в немецкие траншеи, приволок жирного, как окорок, вахмистра – с того и началось… Другой не может забыть, как комдив поцеловал его и наградил медалью «За отвагу» – никто лучше не мог с первого-второго снаряда уничтожить вражеский дзот.

Как не рассказать и такого случая. Командир послал солдата за почтой. И встретил его не какой-нибудь затюканный почтовик, а милая девушка – самая что ни на есть любушка! Но, как ни очаровывал ее солдат, какие высокие слова ни говорил, как ни хвастался медалью «За отвагу» – в общем, как ни наступал и в лоб, и с флангов, оборону девичьего сердца прорвать не смог! Сколько всего пришлось придумать для командира, чтобы к вечеру опять его отпустил на почту – и командир отпустил-таки: уж очень сам он ждал письма от родных из осажденного Ленинграда. А солдат – настойчивый был мужик! – добился-таки своего.

Как видно, наступает в разговоре такой момент откровенности и доверия, когда душа раскрывается настежь, когда хочется выговориться свободно, легко, не ожидая ни от кого гадостного поступка, ни на что не оглядываясь. И вправду! – все свои; кто знает, может, и живем-то последние денечки… В батальоне четверо раненых уже по второму разу, один говорит: «Бог миловал. А вот обернется ли господь добротой в третий раз – неизвестно…» Вот и льется, течет нескончаемый солдатский разговор, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь отвернулся, не принял участия. Такой искренности, правдивости, душевности, стремления понять себя и других, пожалуй, не часто встретишь в жизни. Как жаль, что многое из тех золотых словесных россыпей ушло из памяти.

– …Наступали мы, значит, в лоб на деревню. Какую? А хрен ее знает какую! Только от жилья прежнего в ей одни головешки пооставались. Так нет, чтоб обойти энти головешки и влепить, значит, немчуре в задницу. Наш ротный, едри твою гудрон, прямиком нас всех – на пулеметы. Фриц-то не дурак! Подпустил поближе – и стал сечь. За полчаса, значит, чуть не целый батальон накрыл. И ротного. Его-то чего жалеть – был балбесом, таким и остался. А вот ребят жалко.

– А деревню-то взяли? – раздается голос из темноты.

– Взяли, взяли. Да ежели за всякую деревню класть по батальону, дойдем ли до Неметчины? Вот мой, значит, вам резон: думать командиру надо – может, тогда и толку больше будет.

В разговор вступает, вероятно, связист:

– А чего ему думать, когда он загодя все придумал, а как бой – так со связью беда. Все знают: бьют нас гады подряд, по катушкам распознают, даже снайперов насылают. Убьют одного, ползет другой – они и его, а ты все равно ползи, пока «Ромашка» «Белку» не услышит. А бывает и похуже. Раз послал меня комполка отыскать батальон – связь не отвечает. Полз я долго, страха натерпелся ой-ой! – головы-то не поднять, пашу носом. И, надо же, прямо наткнулся на пулеметчика, обрадовался, спрашиваю: «Где батальон?» А он на меня: «Какой… батальон?! Ты что… не видишь?! Вот тебе – батальон!» Тут я голову-то приподнял – а вокруг все завалено нашими ребятами. А пулеметчик кричит: «Один я остался! Давай, доберись до полка, сообщи, пусть подмогу пришлют! Фрицы хотят меня живым взять! Не дамся им, сволочам! Да ведь они потом дальше покатятся. Ты понял?» Так что прав, думаю, пехотинец: не умеем как следует, с умом воевать; может, немецкие генералы научат.

Кто-то грубо обрывает солдата:

– Ты, Васька, говори, да не заговаривайся: за такие разговорчики сам знаешь, что бывает.

– Это точно, пехота без танков – ноль! – вступает в разговор танкист.

Ему возражают:

– Какая от вас польза?! Танки сами по себе, а пехота сама по себе. Нет, товарищ танкист, считай, мы пока еще не сдружились.

– Это как понять? – защищается танкист.

– А так, – звучит целый хор голосов. – Пока доберетесь до немецких траншей – то сядете на карачки в болоте, то гусеницей угодите в овраг, то «юнкерсы» вас разбросают по полю, как спички из коробка. Быстро немеете: кончились боеприпасы.

Вмешивается артиллерист:

– Хреново вы, пехота, помогаете нашим наблюдателям, а без них какая стрельба? Что бы вы без нас, мужики, делали? Артиллерия, известно, «бог войны». Снарядов бы побольше – и дорога на Берлин открыта.

– Вот-вот! У немцев снарядов – куры не клюют, а у вас – хорошо, если по десятку на пушку схлопочете. Какой уж тут «бог». Немцы никогда не экономят – бьют и бьют. Солдаты не смерти ждут, а конца обстрела.

– Ты помолчал бы, пехота: за такие суждения – трибунал!

– Не дергайся, артиллерия. Вот тебе примерчик из твоей епархии. Фрицы засекли по блеску стереотрубу твоего наблюдателя, шарахнули по окопам. Четверо ваших отдали концы, а меня всего засыпало – одни ноги торчали, еле откопали.

– Чего-то я не понимаю, – вопрошает кто-то. – Фрицы болтают, будто воюют за свое Отечество – это на нашей-то Русской земле. И мы воюем за Отечество – опять же на своей, не на их территории. Это что же они, червяки вонючие, нашу землю считают своим Отечеством?

– Ну, ты даешь петуха! – смеется сосед. – Задай-ка этакий вопрос комиссару.

Ночная свободная дискуссия продолжается. Солдаты, не стесняясь младшего лейтенанта, переходят к обсуждению своих командиров – выше роты никто не берет, да мало кто и знает командира полка или дивизии.

– Наш ротный – зверюга. Будто в лесу народился. Один солдат не выдержал, влепил ему перед боем по чайнику: пусть рассудит, как обращаться по-людски с нашим братом. Вроде бы одумался и с тем парнем, что влепил ему, не стал тягаться.

– А наш выдрючивается перед начальством, да так, ангидрид твою перекись марганца, что готов лизать ему все места ниже спины.

– Наш тоже не лучше: и в деле говенный, и человек так-сяк.

– А у нас – балаболка, так и прозвали его: «Бебе».

– А наш как прикажет, так держись руками за воздух: не поймешь, чего хочет?

– Как приехали на фронт, комиссары нам говорили: погоним фрица! А на деле…

Неожиданно кто-то подобрался в темноте к столу и так шарахнул кулаком, что подскочили и зазвенели кружки:

– Это как понимать ваши слова?! Распустили глотки! Командир командиру рознь! Пораженцы вы! Таких – к стенке!

Люди смолкли. Наступила мертвая тишина. Но продолжалась она недолго – возмутился танкист:

– Ты что, мужик, очумел?! Какие мы пораженцы?! Пришли с боя, а завтра опять в бой. Мы по справедливости – и только! А как ты против, так иди к особистам! Они любят таких, как ты, – недоумков!

– Да не о том я, бог свидетель! Досада меня взяла, как зачесали про командиров.

Заговорил сосед разгневанного солдата:

– Эх, Гераша, Гераша, командиры-то нас простят…

Его перебил младший лейтенант:

– Ребята, постойте! Припомните-ка, разве ни у кого из вас не было ни одного приличного командира?

Все зашумели:

– А как же, были, были…

– А где взять лучших?

– Были да сплыли.

– Эх, ребята, ребята, – все узнали хриплый голос старого солдата, – на чем языки чешете? Одна чернота. Дозвольте повеселить, ежели не против.

– Давай, давай, Леша!

И пошел рассказ, похожий на сказку. Говорено не раз: чего только не бывает на войне!

– Вот вам быль: как величайший трус, от рождения с заячьим сердцем, – стал Героем Советского Союза!

– Ну-у, это загибон, как это так?

– А так. Вот и послушайте. Немцы наступали на Киев и разбили нас на Днепре. От полка остались только знамя полковое и рядовой Сидоренко. И надо же такому случиться: заяц стал львом. Обвязался тот Сидоренко под гимнастеркой знаменем, нашел на берегу бревно подлиннее, покрепче, столкнул его на воду. Сам улегся, крепко привязался лямками, и поплыло то бревно по течению. Глядят немцы в бинокль: прилип к бревну убитый «Иван», ну и пусть плывет… Держится бревно на воде, не тонет. Подплыло на другой день к берегу, где новая часть оборону держала. Вытащили солдата из воды, спрашивают:

– Кто такой?

А он, сукин сын, парень не промах – такой сочинитель!

– Рядовой Сидоренко! – говорит. – Такого-то полка, такой-то дивизии! Перед смертью комполка подполковник Бучин Иван Ионович вручил мне боевое знамя и сказал: «Поручаю тебе, солдат, спасти честь полка». Сообразил я, как быть. Мигом вниз к реке, ухватился за бревно и поплыл.

– А знамя-то где? – спрашивают командиры.

Сбросил с себя солдат мокрую гимнастерку и вручил им боевое знамя погибшего полка. Каков молодец!

Доложили в дивизию, та – в армию, а оттуда – во фронт. Тут уж близко и до Москвы. Сообщили наркому обороны. Тот распорядился расславить и расписать во всех газетах подвиг русского человека. Стал старший сержант Сидоренко Героем Советского Союза. Скажете, случай? Нет, братцы. Судьба. Пошутил господь – и вот какой театр вышел!

– И где сейчас твой Сидоренко?

– А кто его знает…

Все, что я здесь видел и слышал, – масса человеческих характеров, судеб, историй, – напоминало калейдоскоп. Встречи с фронтовиками позволили мне полнее представить общую картину сражений за Ржев с зимы до лета сорок второго года. Когда я позднее вглядывался в нее, обдумывал отдельные ее подробности, то мне часто становилось не по себе. Трудно поверить, что так было. Эти воспоминания долго еще не давали покоя.

Гибель Саши Рыжикова

Спокойно прошла еще одна неделя. Однажды вечером, гуляя с Рыжим по деревне, мы увидели на противоположной ее окраине открытые высокие эстакады – на них стояли разбитые танки!

– Гробовое соседство, – хмуро проговорил Рыжий.

Кто догадался, кому пришло в голову устроить возле лазарета мастерские по ремонту танков?!

Предчувствие нас не обмануло.

День начался как обычно. Встали, помылись и, покуривая, дожидались завтрака, вот-вот должна подъехать кухня. Вдруг над лесом появилась пятерка «юнкерсов». Они летели низко, чуть не задевая деревья. Нам показалось, что самолеты выстраиваются в цепочку – значит, через минуту-две начнут свой зловещий «хоровод». Я подтолкнул Рыжего:

– Скорей в лес!

Он не двинулся с места:

– Не волнуйся, они пришли не за нами. Видно, что-то разведали про ремонтников, наших милых соседей.

Я не стал его слушать, помчался вместе со всеми к лесу.

Налет продолжался минут пятнадцать. Когда мы вернулись в деревню, все вокруг горело и дымилось, пахло гарью, а на месте изб зияли три глубокие воронки, заполненные трухой из досок, камней, рубероида и щепок. Все, что в них было, наши вещмешки, предметы обихода, шинели, – все сгорело либо валялось вокруг, разбросанное взрывной волной.

Но где же Рыжий?! От прямых попаданий пострадало много раненых в блиндажах. Семеро из недавно прибывших и десятка два выздоравливающих получили новые ранения, некоторые – тяжелее прежних. Погибли комбат Токмаков, фельдшер и сестра – они поздно выскочили из избы, летчик одного из «юнкерсов» заметил бегущих и прошил всех троих одной пулеметной очередью. Я всех спрашивал, долго кружил у воронки от нашей избы, но никаких следов Рыжего не обнаружил, он точно испарился.

Вечером ко мне подошел Кирилл, один из раненых бойцов:

– Твой друг там, – он показал рукой на овраг.

Я бросился к оврагу. Рыжего я нашел внизу. Он был мертв. Сильной взрывной волной его бросило на огромные острые камни, разбросанные по дну и склонам оврага. Весь в крови, он лежал на спине с разбитой головой.

Нужно было найти домашний адрес. Достал из его карманов все содержимое – адреса не было. В кармане гимнастерки обнаружил потертый свернутый листок, развернул – это было вырезанное из газеты стихотворение Эренбурга – должно быть, оно понравилось Саше, и он бережно его хранил. Прочел – и меня будто ударило! Показалось, строки говорят о том, кто лежит сейчас передо мной на земле – неживой, распростертый, брошенный навзничь тупой безжалостной силой.

 
За что он погиб? Он тебе не ответит.
А если услышишь, подумаешь – ветер.
За то, что здесь ярче густая трава,
За то, что ты плачешь и, значит, жива,
За то, что есть дерева грустного шелест,
За то, что есть смутная русская прелесть,
За то, что четыре угла у земли,
И сколько ни шли бы, куда бы ни шли,
Есть, может быть, звонче, нарядней, богаче,
Но нет вот такой, над которой ты плачешь.
 

Попросил Кирилла помочь мне. Достали лопату и стали копать могилу.

Дело двигалось медленно, земля была крепкая, каменистая, а лопата одна на двоих – трудились по очереди, и могила была готова. И вдруг Кирилл, не сказав ни слова, стал стягивать с Рыжего сапоги.

– Ты что делаешь? – растерянно спросил я.

– То, что видишь. Свои вонючие обмотки хочу сменить на приличные сапоги, они вроде мне по ноге.

– Ты знаешь, как называется то, чем ты занимаешься?

– В курсе. Только друг твой теперь не в обиде.

Я закипел гневом, но как-то сдержал себя, попытался обратиться к его чувствам:

– Кирилл, я прошу тебя, давай похороним курсанта по-людски, мы же не звери.

– Чего ты хочешь от меня? Я нашел его, помогаю тебе. А ты, брат, не знаешь, что такое война! А я ее хлебнул – до глотки! – он полоснул себе ребром ладони по шее. – Ничего ты не знаешь! Мы – хуже зверей! Не выпустит она нас, пока не подохнем! Так дай хоть походить в нормальной обувке.

– Нет! – закричал я. – Не имеешь права мародерствовать над моим товарищем! Мы из одной казармы! – Размахнувшись, я изо всех сил ударил его в лицо.

Он схватился за лопату, но споткнулся, упал, вскочил, подхватил лопату и с искаженным лицом с криком бросился на меня:

– Убью!

– Убей! Тебя на фронт послали, чтоб убивать фашистов! – успел выкрикнуть я.

Он, осекшись, застыл. Сплюнул, бросил лопату мне под ноги, повернулся и зашагал к лесу. Я, весь дрожа, стоял возле Рыжего.

Я один похоронил друга. И, прощаясь, вслух произнес как молитву:

– Мы из одной казармы!

Так возник еще один холмик. Сколько их появилось за время войны! А затем они бесследно исчезнут, как и память о тех людях.

Накануне ухода на передний край я пошел попрощаться с Рыжим… и не нашел холмика, а вся земля вокруг была перекопана чьими-то холодными злыми руками.

И до сих пор я берегу ту вырезку из газеты, что хранил Рыжий, – как память о моем бескомпромиссном и талантливом друге. Возможно, жива и поет в чьих-то добрых руках его оставшаяся в обозе любимая гитара?..

Спецотряд

Чуть в стороне от нашего жилья находилась скромная ветеринарная больничка: несколько палаток и, за низким заборчиком, несколько собачьих будок. Нас, раненых, просили туда не ходить: «закрытая зона». Иногда ночами мы слышали собачий лай.

Во время налета погибли две раненые собаки, их опекун-санитар, как и все мы, жившие в деревне, убежал в лес, бросив своих питомцев. Некоторые его упрекали, но большинство оправдывало: «Что он мог сделать? У него бы не хватило времени их спасти».

К вечеру примчался верхом на лошади главный собаковод из армейского спецотряда. Узнав, что произошло, резко спросил:

– Где этот мерзавец, бросивший двух раненых собачек?

Младший лейтенант соврал:

– Он погиб.

Все смолчали.

Звали собаковода Колей. Мы напоили его чаем, накормили, успокоили. Он рассказал, что при 30-й армии недавно создан первый спецотряд, в нем служат собаки, выполняя во фронтовой жизни самые разные роли: есть собаки-санитары, собаки-связные, собаки – истребители танков.

Мы слушали собаковода Колю всю ночь напролет, и всю ночь он рассказывал, как дрессируют собак-подрывников. На спину собаки привязывают небольшой груз, а еду дают после того, как она пролезает под танком. Перед танковой атакой груз на спине заменяют миной со взрывателем. Конечно, было жалко собак, они гибли вместе с немецкими танками, но врага нужно было остановить и разбить любой ценой! Немцы боялись этих собак больше, чем солдат-бронебойщиков, охотились за ними, их специально выслеживали снайперы, была даже установлена награда за каждого убитого пса.

Рано утром, не позавтракав, собаковод уехал в свой спецотряд.

Через непродолжительное время стало известно, что спецотряд преобразован в спецполк 30-й армии.

Вскоре нас перевели в другую деревню.

В начале октября во время очередной перевязки сестра радостно сообщила:

– С инфекцией покончено: ты, солдат, здоров.

Через несколько дней я получил новое назначение.

Батальон для выздоравливающих я покидал с грустью. Хотя бы потому, что расставался со многими добрыми людьми. Одни приходили, другие уходили, и каждый оставлял в душе отпечаток своей личности и своей истории; встречаясь с ними, я лучше понял фронтовую жизнь, увидел, как мне казалось, главное в ней.