Текст книги "Кандидат в чемпионы породы"

Автор книги: Борис Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Мысль, что пес может кануть в Москве, как иголка в сене, не допускалась. Полнейшая уверенность, что для каждой иголки есть свой магнит. Все логично. Теперь – что делать? Ехать на Петровку?

Во-первых, нет обязательного родительского разрешения на такое дальнее путешествие. Во-вторых, денег всего четырнадцать копеек.

И вот уже Эдик у них совсем отважился идти на голгофу к маме и просить у нее хотя бы сорок копеек, чтоб вместе с теми как раз хватило бы на билеты до Петровки – на автобусные и на троллейбусные: ведь пересадка же! И тут Даньке вновь пришла счастливая догадка:

– Ольгин отец! Он же из МУРа!

Они понять не могли, как не вспомнили раньше Скородумова-папу! К тому же Ольга обронила, что он у нее «на руках» – значит, дома.

Поскольку Митька еще не пал столь низко, чтобы записывать или запоминать телефоны одноклассниц-пятиклассниц, отправиться в кооперативную башню пришлось без звонка. Лифтерша, сидевшая у подъезда на лавочке, назвала этаж и номер квартиры Скородумовых и подтвердила, что хозяин – дома. Но когда электроколокольчик отзвонил по Митькиной привычке дважды и даже его эхо замерло, то в ответ ему за дверью Скородумовых не послышалось ни звука.

Тогда позвонил Данька – и тоже дважды. И снова – никакого шевеления. И лишь когда к звонку потянулся, уже только на всякий случай, Эдик Соломатин, где-то в квартире, в самом дальнем ее месте, раздались странные звуки – словно бы кто-то сначала ронял на пол нечто очень тяжелое, а потом еще сильно ударял сверху ладонью: грох-шлеп, грох-шлеп. Но через десяток секунд стало ясно, что это все-таки шаги, правда такие, будто у шагающего не две ноги, а три.

И это было совершенно правильное впечатление, потому что открывший дверь майор милиции Скородумов стоял за ней на костылях. Левая нога была на весу. На ней довольно свежая гипсовая повязка, и на незакрытых повязкой кончиках пальцев следы засохшей крови – их Данила вмиг заметил. На правой ноге – обыкновенный шлепанец без задника. А одет работник МУРа был не в свой серый мундир, а в старенькие с дырочкой на коленке индийские джинсы «Милтон», слегка припудренные все тем же гипсом, и в зеленую, быть может тоже пакистанскую, рубашку. Только очки были все те же – с толстыми стеклами.

Он посмотрел сквозь них своим проницательным взглядом и говорит:

– А Ольги нет. Она в молочную пошла. Скоро будет. Заходите.

– А мы не к ней, – ответил Эдик, – мы к вам. У нас к вам очень важное дело.

– Это великолепно, – сказал сотрудник МУРа. – Я теперь как раз тоскую без важных дел. Айда со мной в лоджию! – И загрохал костылями.

А в лоджии на протянутой вдоль нее веревке были развешаны для проветривания Ольгины платья, пиджаки и серые форменные мундиры Скородумова, и среди них – парадный, к которому приколоты не колодки с ленточками, а сами медали, и первой была медаль «За трудовую доблесть» – совершенно естественная для человека, чей повседневный труд связан с большим риском.

Майор сел в шезлонг, положил гипсовую ногу на маленькую табуреточку, протер очки, откинулся и улыбнулся:

– Ну-с, дорогие товарищи, я вас слушаю. С чем пришли?

Но Данька, который все время поглядывал то на мундир с медалями, то на ногу Скородумова, не утерпел и спросил:

– Где вас так?

Майор милиции вздохнул и сказал:

– На работе.

– Давно?

– Позавчера.

Ребята очень уважительно переглянулись: для раненного всего позавчера сотрудник МУРа сегодня передвигался на костылях очень мужественно.

И Митька спросил:

– А чем это?

– Счетной машинкой, – ответил раненый.

Понадобилась пауза, чтобы построить мало-мальски логичную картину, как и при каких обстоятельствах счетная машинка могла послужить в руках преступника оружием. Придя к выводу, что это могло произойти только при стычке с бандитами, напавшими на сберкассу, Эдик спросил:

– А кто?

– Я сам, – сказал майор в штатском. – У себя в кабинете.

– Это что – на Петровке, 38?

– Да, там, – сказал Ольгин папа. И тут он поймал движения Данькиных взглядов от медалей к его ноге и сразу как-то странно вздрогнул, поспешно снял очки, и взор его, такой всегда проницательный, стал заволакиваться.

Он закрыл своей большой ладонью лицо, которое в эту минуту как никогда было похоже на лицо майора Томина, и начал не то чихать, не то всхлипывать; но тут ребята сообразили, что он делает, и сами стали прыскать и всхлипывать.

– А я-то никак не могу понять, отчего вы такие подробности выпытываете: где, когда, чем, кто! – сказал, утирая слезы, Скородумов. – Я же там, на Петровке, в финчасти работаю. Экономистом. Я одну папку с бумагами стал искать на столе, а ее нет и нет. Потом смотрю – из-под бумаг ее угол, а я уже раскипятился и дернул. И не сообразил, что поверх папки стоит счетная машинка. И – грох машинку на ногу! И – производственная травма, жуть как нелепо! Перелом плюсневых косточек стопы. Это, – он кивнул в Митькину сторону, – твой дедушка тебе объяснит… Слушай, а почему я его теперь не встречаю? Мы же с ним по утрам часто до Новослободской ездили вместе.

– У него был инфаркт, – сказал Данила.

– Ух ты, какая неприятность!.. Слушайте, а может, чем-нибудь помочь надо? У вас ведь дело какое-то. В чем дело?

– Оно у нас уголовное, товарищ майор, – с ехидной улыбочкой ответил Митька. – Мы думали, это по вашей специальности, а вы – экономист!..

– Что это ты меня так величаешь? Мы же не на службе, ты – не подчиненный, – сказал Скородумов. – Для вас я Алексей Петрович.

И тут – в следующую секунду – из-за спин у ребят раздалось резко и даже грозно:

– Зачем пришли?

В дверях лоджии стояла Скородумова-младшая и сердито вертела на пальце колечко с ключом. И ясно было, что она крайне недовольна разглашением ее семейной тайны. Но этот ее угрюмый тон разом вернул ребят от дела, которое было смешным, к делу, которое было совсем не смешным.

Данила сказал:

– Варяга украли. Увезли от почты на такси. Мы его на минуту оставили, а дед Серега вернется послезавтра.

– Ох, ох, ох! – сказал работник финчасти МУРа. – Собака у добрых людей – родное существо, и после больницы такая пилюля вашему дедушке ни к чему. Надо немедленно что-то делать! Вот что: надо сразу дать объявление в приложении к «Вечерке». Давайте сочинять… Лелюшка, найди лист бумаги, карандаш, а приложение возьми на журнальном столике.

Он развернул рекламное приложение и спросил:

– Так как же тут пишут? «Куплю гараж…» «В троллейбусе маршрут 13 или 42 забыт черный чемоданчик с документами…» Вот! «Пропала собака, японский хин. Убедительная просьба знающих о ее местонахождении сообщить по телефону 289-43…» И так далее.

– А зачем его могли украсть? – проснулся Эдик.

– Продать, наверное, – сказал Скородумов.

– Или для собачьих боев, – сказал Митька. – Как в «Белом клыке». Возьмут какого-нибудь ротвейлера, дед говорил, что ротвейлеры – самые свирепые собаки, и стравят с Варягом! Чтоб дрались. А сеттер – меньше и слабее, и ротвейлер его задушит.

– Да, – сказал майор. – Действительно, страшно. Хорошо, что сейчас всего без четверти семь, а вот позднее, перед сном, про это не стоит рассказывать… Давайте писать объявление. Я предлагаю так: «Пропала собака, ирландский сеттер, молодой самец, рыжий, белая звездочка на лбу, кличка Варяг». У него же есть звездочка? «Исчезла вечером 2 сентября в районе Башиловской улицы. Убедительная просьба знающих о ее местонахождении сообщить по телефону…» Номер… Отлично! Согласны?

– Не исчезла, а украдена, – сурово сказал Данила.

– Чтобы так написать, надо сначала доказать, что она украдена, а не сбежала. Тут уж начинаются юридические тонкости, – вздохнул Скородумов.

– И это всё? – с ужасом спросил Митька.

– Нет, не все, – сказал Алексей Петрович, – теперь посчитаем знаки: один, два… семнадцать… сорок два… восемьдесят… сто двадцать три… сто восемьдесят девять, включая интервалы. Сто восемьдесят девять на семь копеек – это обойдется… Вот нет моей машинки, отвык без нее считать. Тысяча девятьсот минус пятьсот семьдесят, и еще минус семь десят, и плюс… Получается тринадцать рублей двадцать три копейки. Лелюшка, дай мой кошелек. Вот тебе тринадцать рублей и мелочь. Завтра после уроков поедешь сама в редакцию – помнишь, где мы с тобой давали объявление?

– А у тебя там паспорт спрашивали, – сурово сказала Ольга.

– Верно, паспорт. Ну ничего, придумаем. Ты пока держи деньги у себя. Самое главное сейчас, ребята, это – действовать.

– А может, все-таки лучше нам на Петровку, 38? – спросил Данила.

– Конечно, недурно бы и на Петровку, но Петровка не убежит, – сказал Скородумов. – Лучше пока сделаем все, что можем, сами. А уголовному розыску оставим только то, что не сможем сами сделать. Ох, как же эта счетная машинка меня не вовремя! Если бы я мог, я бы сейчас во все это включился, а теперь мне придется сиднем сидеть. Но это даже лучше. Я у вас буду, как начальник штаба, разрабатывать стратегию поисков. – И спросил: – А фотографии Варяга готовы? Леленька, ты же ходила его снимать! – И добавил: – Вот вам первое срочное дело.

…Зачем фотографии? Ну как зачем! Вам непонятно, а ребятам-то совсем не надо было объяснять. Они вмиг сообразили, зачем нужны фотографии. Да чтобы показывать их жителям Москвы, не знакома ли им такая собака, не видели ли ее где-нибудь поблизости. А может быть, развесить снимки на стендах «Не проходите мимо!» под большим заголовком: «Разыскивается чемпион». Но в первую очередь – устроить всеобщий опрос московских таксистов. Узнать у каждого, не на его ли машине эту собаку увезли и куда ее увезли.

Митька сказал, что пока готова только пленка и она вроде бы ничего получилась, хотя они проявляли сами всего первый раз. Майор попросил принести пленку ему: он как-нибудь пристроится со своей ногой в ванной и сам все отпечатает, чтоб получилось получше. Но Ольга сказала, что в ванной ничего не выйдет: у нее там майки и рубашки замочены, чтобы стирать, и еще отцу со своей ногой лучше посидеть в шезлонге или полежать на диване.

– Видите, какая у меня хозяюшка, – сказал Алексей Петрович. – И командир, как была наша мама… А как же все-таки с фотографиями? Ведь надо все время действовать. Надо чувствовать, что вот ты в каждый час сумел вколотить как можно больше дел. И когда ваш дедушка приедет и все увидит – и что вы не сидите сложа руки, а действуете, и как идет поиск, – он поверит, что все непременно уладится, и ему будет не так обидно и горько.

– А он не должен увидеть, – убежденно сказал Данила. – Он должен Варяга увидеть дома. У нас времени только до вечера четвертого. Ну, до утра пятого. Нельзя за это время не найти.

– Ну, раз нельзя, так нельзя, – протянул Алексей Петрович, поднялся, прогрохал на костылях в комнату, достал из стола пачку фотобумаги и сказал Ольге, чтобы она сейчас пошла к нам печатать фотографии, она это умеет. И, по его расчету, сегодня стоило бы еще успеть с первой же фотографией в таксомоторный парк, который рядом – в конце Башиловской, за мостом. Вернее, уже в начале Тимирязевской улицы. Но туда лучше отправиться все-таки с бабушкой. Где бабушка? Занимается? Чем? йогой? Ого! Ну, когда вернется.

И все пошли в нашу квартиру печатать фотографии.

Правда, Эдик Соломатин у подъезда замялся и сказал, что он потом придет, поскольку мама не успокоится, пока он не посидит за уроками. Тем более, сегодня мало задали. Конечно, в начале четверти можно бы и не учить, но у него такая вот мама. Она сначала ругается, а потом расстраивается. И когда ругается – ничего, а когда расстраивается – невыносимо. А Скородумова сурово сказала, чтобы обязательно приходил. Сейчас еще и других ребят вызвать придется. Потому что одним не справиться. Сколько в Москве таксомоторных парков? Двадцать! А ведь их надо не только объехать. Надо же каждому таксисту показать фотографию!..

Потому-то спустя час, к приходу бабы Наты, наша квартира гудела от лучших людей пятого «А» и четвертого «Б». На оконные стекла были налеплены для просушки фотоизображения Варяга в пяти вариантах: сидя, лежа, стоя, на поводке у Митьки и с учебником географии в зубах. И Славик Рыбкин, задыхаясь от негодования, кричал Эдику:

– Это всё вы! Если бы вы меня пустили, я бы от вас нипочем не ушел, и туда бы с вами пошел, и его одного ни почем бы не оставил!..

А в ванной продолжались фотоработы, и внуки с энтузиазмом сообщили Наталье Павловне, что Варяг украден, но они подняли на ноги оба класса и поисками руководит Ольгин папа, Алексей Петрович, – хоть он из финчасти, но все-таки из МУРа.

4

Наталья Павловна сразу: «Дед звонил? Ему сказали?» И как только узнала, что в «Дубках» не работают телефоны, взмолилась: «Господи, только бы до понедельника не починили! Я же ему врать не умею!» И – за валокордин: всю хатху-йогу как отшибло.

И почти сразу же общее собрание участников будущего розыска переместилось к Скородумовым, потому что фотографии были уже отпечатаны, а Ольгин папа позвонил, осведомился, пришла ли Наталья Павловна, и сказал, что у него продуманы планы на завтра и надо их обсудить.

Бабу Нату встреча с Алексеем Петровичем возвратила в состояние некоторого, пусть и нестойкого, но все-таки равновесия. Он был очень сосредоточен и искренне заинтересован в том, чтобы все кончилось хорошо. Попросил Митьку с Данилой еще раз рассказать в подробностях все: о девушке, и о моряке, и о Гасане Давыдыче – как он пришел, что говорил и каков оказался в бойлерной. И даже о седом дядьке с бородкой, которого угораздило накануне происшествия запастись водицей «Байкал» и грузить ее в свои «Жигули». И даже о том, давно ли я охотник. И еще очень заинтересовался тем неприятным голосом, который дважды спрашивал бабу Нату – каков он был, этот голос. И неожиданно сам прогнусавил почти точно так, как говорил по телефону тот неизвестный, и сказал, что, видимо, голос был нарочно изменен – на случай, чтоб ребята потом не опознали.

Было видно, что он поработал над собой те два часа, какие ушли на печатание снимков, и слегка освоил смежную в его учреждении профессию.

Он выложил на стол туристскую карту Москвы, на которой, воспользовавшись телефонной книгой, обозначил кружочками все двадцать городских таксопарков и предложил добровольным детективам, договорившись, кто с кем поедет, по двое или по трое, самим наметить маршруты от Башиловской до разных таксопарков. Допустим, одной группе – третий парк и двенадцатый: они недалеко один от другого, на улице Вавилова, метро «Ленинский проспект». Другим – пятый и шестой парки, что у Краснохолмского моста, метро «Пролетарская». Третьей группе – второй парк и девятый, хоть они и не рядом, но все-таки в одном районе. Кому-то должны были достаться маршруты менее благодарные – всего один парк, да к тому же в Медведково, в Тушино, в Выхино, в Химках или у Новых домов.

– Вы в самом деле хотите их отправить в Выхино? – тревожно спросила баба Ната, когда они со Скородумовым вышли из комнаты в лоджию.

– А почему бы и нет? – Алексей Петрович аккуратно пристроил загипсованную ногу на табуреточку и стал протирать стекла очков. – Они же взрослей, чем нам кажутся, и вообще у страха мам и бабушек глаза чересчур велики. Если они все-таки поедут, по двое, по трое, да еще с чувством важности возложенного на них доброго дела, они и в пути будут осмотрительны и никаких неприятностей не случится. Зато все будут знать, что сделано все возможное. Это надо знать еще и вам, и вашему мужу, а этим честным и чистым людям, просто пока еще не очень рослым, совершенно необходимо.

– Значит, вы совсем не верите, что собаку удастся найги? – испуганно спросила Наталья Павловна.

Скородумов вздохнул:

– Я поговорил по телефону с одним своим товарищем, а он в этом недурно разбирается, и он, кстати, кое-что посоветовал. А когда я сказал, что по такой-то причине у нас на поиски всего двое суток, этот товарищ расхохотался! И предложил разобрать – ну с вами, допустим, – всего три возможных версии и подсчитать, сколько времени потребует путь, диктуемый каждой из них.

– Какие версии? – не поняла Наталья Павловна.

– Обыкновенные, – сказал Алексей Петрович. – Первая: произошла случайность. Шел нечестный человек, увидел без присмотра дорогую собаку, решил поживиться и увез в такси. Версия вторая: преднамеренная кража, Варяга подкараулили, но в обоих случаях собаку будут продавать. Вот расчет времени. Если мы сами за эти два дня чудом не узнаем, куда отвезли собаку, найдя всего-навсего в Москве именно того шофера такси, то придется обратиться в милицию и в Общество охотников, и быть может, либо на Птичьем рынке, либо у некоего покупателя собаку удастся обнаружить. Когда? Через полмесяца. Месяц. Два!

– А я в понедельник поеду за Сережей в «Дубки», в санаторий! И что я ему скажу? – взмолилась Наталья Павловна. – И как я ему скажу? И как у меня язык повернется?

– А! Так Сергей Дмитриевич уже в санатории! – протянул Скородумов. – Тогда, быть может, все не так страшно, тем более он, по-моему, уравновешенный мужчина.

– Он мальчишка, – рассердилась Наталья Павловна. – Просто ему случайно не пятнадцать, а пятьдесят два. Он же совсем не хочет помнить, что с ним случилось, и хочет жить так, как он жил, когда у него не было рубца на сердце!

– Это лучше! Это во всех отношениях лучше! – развеселился Алексей Петрович.

…Да, быть может, в нас, пятидесятилетних ныне, мальчишество бродит всю жизнь, потому что в юношестве было-то не до него. Я тогда остался жив – один изо всей батареи – да чудом! И попал в партию раненых, которых вывозили самолетом – да еще в Москву! И в госпитале меня с того света вытащили за ноги – за вот эти, перебитые. Антибиотиков тогда не было – многого не было, а у меня начался сепсис, заражение крови… Я на костыли в первый раз встал на восьмой месяц – понимаете? Мой врач Илья Михайлович – это я из-за него решил на доктора учиться, светлая ему память – сказал тогда: «Считайте, мальчик, что вы снова родились, и это – чудо!»

…Мальчик? Да мне же еще и девятнадцати не стукнуло и я же после всего был, как в госпитале меж ранеными говорилось, «тонкий, звонкий, прозрачный и ушки топориком». Вот когда переменил уже костыли на палочку, я пошел однажды в город – в увольнительную. А чтобы все время не козырять, одолжил у соседа – он москвич был – гражданский пиджак. Надел поверх гимнастерки и забыл курево в пиджак положить. Зашел в Елисеевский магазин – его тогда сделали коммерческим магазином: все дорого, но без карточек. За папиросами очередища, а инвалидам – без очереди. Я и сунулся без очереди. И слышу: «Эй, пацан! Ты чего это под калеку работаешь? Ишь ты, палочку взял, хромоту показывает а гимнастерка-то, верно, папкина?» Я оборачиваюсь к этому пожилому дядьке – ну, как я сейчас, – к тому, которьи меня назвал пацаном. А там, в Елисеевском, полно зеркал и позади него как раз зеркало, и вижу в нем себя – чужой пиджак на мне как на вешалке, а из гимнастерки торчит со вершенно цыплячья шея… Ну не трясти же перед ним документами, перед этим дядькой. И ушел без папирос. Но я отвлекся…

Меж тем Алексей Петрович сказал, что этот его товарищ сведущий в делах розыска, человек вообще очень насмешливый. И поэтому третью версию они с Натальей Павловной разбирать не станут. И даже он, Скородумов, об этой версии с ее разрешения, сейчас умолчит.

А в общем-то, главное – во второй и в третьей версиях что похищение было преднамеренным – хотели похитить именно Варяга, и только его. Кстати, Варяг – чемпион породы?

– Да какой он чемпион! – простонала баба Ната. – Это наш приятель неделю назад в «Дубках» раскричался, что его надо на выставку, на охоту, на испытания, и тогда – через два года будут медали. А мы развесили уши и раззвонили!

– Отлично! Это гирька для этих версий. И телефонные звонки не забудьте прибавить. И измененные голоса! – заключил Скородумов. – А теперь о шансах. При двухдневном сроке главный шанс – это одиннадцатый таксопарк. Единственный из всех. Потому что двадцать парков – это слишком много. Просто нереально. А этот – в километре отсюда: в начале Тимирязевской улицы. И тамошние водители, выезжая на линию, иногда отправляются по нашей улице к гостинице «Советская», к Белорусскому вокзалу, к аэровокзалу – к бойким местам, где могут быть хорошие пассажиры. И наверное, разумней всего – повесить рядом с воротами парка, а если разрешат, то и в проходной два-три объявления с фотографией собаки – это будет бросаться в глаза. И вот если Варяг был вдруг увезен не на случайно проезжавшей машине, на машине, вышедшей из этого парка на линию, и если ее шофер сегодня не заболеет, не уедет наутро в отпуск и не пройдет мимо ваших объявлений в таком настроении, когда и на что смотреть не хочется, – это и есть тот единственный шанс, который нам нужен, чтобы все закончить до возвращения Сергея Дмитриевича.

– А если все-таки поговорить с шоферами? – спросила Наталья Павловна.

– Лучше бы. Конечно, лучше. Но знаете, сколько их там? Тысячи две. И все приходят на работу в разное время. А у вас всего два дня.

– Но как же они? Ребята? Они же собираются расспрашивать шоферов! – удивилась Наталья Павловна и посмотрела сторону комнаты, где очень бурно обсуждали завтрашние маршруты.

– Пускай они пока поездят по карте, – сказал Скородувов. – Я просто еще не сумел изобрести ничего другого, и утро вечера мудренее. А вы бы, не откладывая, написали сейчас три-четыре объявления и поехали бы в одиннадцатый парк. Я и сам бы с вами поехал, да вот эта нелепица! – и он даже стукнул костылем по гипсу. – А заодно вы там немного представите себе ситуацию.

Когда наша баба Ната с Митькой, Данилой, Ольгой и Славиком Рыбкиным, который из всех один категорически отказался их покинуть, проехали на семьдесят втором автобусе ровно две остановки от начала Башиловской до начала Тимирязевской и сошли неподалеку от стеклянной проходной одиннадцатого таксомоторного парка, время было уже совсем не детское. И они увидели длиннющий хвост из многих десятков одинаковых, салатного цвета «Волг» с пыльными стеклами и тусклыми из-за этого зелеными глазками. И этот хвост не убывал, потому что стоило одной машине уйти за ворота, как в конце уже пристраивались сразу две или три.

Машин и шоферов, живших своей особой жизнью, было столько, что сразу и мысли не осталось расспросить о Варяге – даже хотя бы одного-двух из тех, кто здесь, в этой очереди подремывал за баранкой «Волги», чтобы, очнувшись через минуту, прыгнуть с ней на несколько шагов вперед и осадить пяти сантиметрах от бампера передней машины, еще минуту подремать, и снова прыгнуть, и снова осадить. Даже Славику Рыбкину незачем было объяснять, почему, постояв в некотором оцепенении у ворот, Наталья Павловна, не подходя ни к одному шоферу, кивнула ребятам, чтобы они оставались на месте, и пошла к стеклянной проходной, на ходу извлекая из сумочки тюбик канцелярского клея и листки объявления с приклеенной к ним фотографией Варяга.

Ей разрешили наклеить одно объявление в проходной на доске. А остальные она, возвратясь, отдала ребятам, и те прилепили их по обе стороны ворот и еще одно, четвертое, на ближний фонарный столб.

Под фотографией на каждом было написано:

«Товарищи шоферы!

2 сентября около 6 часов вечера эту замечательную рыжую собаку увезли в машине от дома № 1 по Башиловской улице. Ее хозяин – тяжело больной человек. Умоляю тех из вас, кто видел, как увозили эту собаку, или вез ее в своей машине, позвонить по телефону в любое время».

А низ объявления был разрезан на маленькие талончики с нашим номером телефона на каждом, как это всегда делают люди, которым хочется поскорее продать сервант от чешского гарнитура либо обменять свою квартиру на другую – конечно, срочно. Удобное изобретение: не надо тратить времени на поиски карандаша и бумаги.

Ну, вы по одному тону этого сочинения видите, что у Натальи Павловны после беседы со Скородумовым и визита в парк было ощущение полной бесполезности всего предприятия и полной безысходности. И остаток вечера оно все усиливалось и усиливалось – от всего, что угодно. От сочувственных взоров мамы Славика Рыбкина, которой баба Ната сочла нужным собственноручно доставить ее дитя в неспокойную квартиру над самым магазином «Обувь». От первого телефонного отклика, прозвучавшего через минуту после того, как, войдя к себе домой, она сменила уличные туфли на домашние тапочки.

– Это вы вешали объявление около таксопарка? – спросил хихикающий женский голос. – А у нас тут напротив приблудился один рыжий кобель с усами. Может, он вам подойдет? Только его на цепь надо привязать!..

У Натальи Павловны даже не было сил возмутиться:

– С усами нам не нужно, – только и сказала она, прежде чем положить трубку. Напоила Митьку и Даньку чаем, и они тотчас, как донесли головы до подушек, хором засопели.

И тут в тишине бабу Нату стиснуло такое чувство одиночества и такая нужда найти надежную опору, что она чуть было даже не позвонила Виктору Семеновичу.

Но не стала, найдя тому несколько причин: что уже поздно – около двенадцати;

что Виктор Семенович вряд ли сможет чем-нибудь помочь;

что он все-таки отправился, как собирался, на охоту.

А в половине первого ночи раздался новый звонок. Наталья Павловна, очнувшись, настороженно подняла трубку услышала теперь уже не женский, хихикающий, а мужской, сиплый, измененный голос:

– Эт-то вы повесили… объявление в одиннадцатом парке?

– Да, я, – сказала баба Ната.

– Про… собаку?

– Да, я, – Наталья Павловна решила набраться терпения.

– Рыжую… Это се-еттер был?

– Да, сеттер. Ирландский сеттер.

– Молодой?

– Да, молодой, – терпеливо сказала Наталья Павловна.

– Вы не написали, – сказал сиплый голос.

Наталья Павловна мне говорила, что именно это, в общем невинное, замечание взбесило ее больше всего, но в ту же секунду она поклялась внуками, что будет нести свой крест безропотно.

– Да, я не написала, – как можно спокойно сказала Налья Павловна.

– Я охотник, – сказал обладатель голоса. – Потому и спрашиваю.

– А кто вы еще? – как можно еще спокойней спросила Наталья Павловна.

– Так я же ска-зал, что из парка, – обиженно ответил сиплый голос. – Из одиннадцатого. Моя фамилия Мих-нё… Вы же написали, что в любое время.

– Как? – вскрикнула баба Ната.

– Ми-хнё… Я водитель. Я хотел как лучше. Я, ка-ажется, видел вашу собаку.

– Что?!

– Видел.

– Где вы сейчас?

– Я ок-оло дома в автомате. У меня телефона… на кварре нет.

– А где ваш дом?

– Башиловская три, где магазин «Квас».

– Так я же в соседнем доме! В первом! Я сейчас к вам выйду! Или, может быть, вы придете ко мне? Придете? Я только оденусь.

– Хо-рошо, – сказал сиплый голос. – Зайду. Какая квартира?

Наталья Павловна надела сарафанчик, заглянула в холодильник и, удовлетворившись его содержимым, поставила чайник. Но чайник закипел, а никто не являлся. Даже лифт не зашумел ни разу – ну хоть бы кто-нибудь приехал! Xoтя бы на этаж ниже!

И она прокляла себя за доверчивость: ведь человек назвал только фамилию – надо быть круглой дурочкой, чтобы с первых слов про собаку растаять и всему поверить.

И она еще прокляла – нет, не подлых, а просто тупых людей, которые способны смеяться над чужой невзгодой только потому, что эта невзгода для них самих несущественна. Понимаете, когда у этих же людей бывает даже точно такая же, пусть и малая невзгода, она кажется им уже не пустяковой, а горькой и важной оттого, что она не чужая, а своя. А тут – почему бы не позвонить каким-то там чудакам, если чудаки сами написали, что сидят и ждут, чтобы им позвонили в любое время дня и ночи. Чего им сидеть ночью попусту – может, им никто не звонит?

Но вот тут все-таки раздался звонок в дверь. И по словам Натальи Павловны, он ей показался уже и нежеланным, непонятным. Ведь ночью в многоэтажном доме звонку в дверь непременно должен предшествовать четко ощутимый в тишине комплект звуков, хотя бы раздвигающихся и потом сдвигающихся лифтовых дверей. А звонку предшествовала совершеннейшая тишина, и Наталья Павловна опешила.

Но ведь каждая вторая женщина тайно или явно верит в чудеса, и Наталья Павловна как раз из тех вторых, кто тайно в них верит. И поэтому дверь она открыла.

А на площадке стоял мальчик. Не совсем мальчик – у него пух на губе уже почти образовал мягонькие усики, и все ж он был мальчик – росточком только чуть выше Ольги Скородумовой, с голубыми глазами, с детским румянцем во всю щеку, недавно намочивший под краном длинные, «под пажа», не очень густые волосики, чтобы его в меру модная прическа выглядела в лучшем свете. Одет он был в костюм недурного, но слишком для него взрослого покроя и в рубашку, усыпаную колдовскими значками карточных мастей: красные черви и бубны, черные трефы и пики.

– Почему вы не на лифте? – спросила баба Ната.

– Лю-ди спят, – опасливо просипел пришелец. – Он грохочет очень.

– А что у вас с голосом? – спросила баба Ната.

– Прох-ватило в машине. Пас-сажиры с той стороны все время окна опускают, – заикаясь от насморка, ответил гость.

– А сколько вам лет? – спросила баба Ната и, спохватившись, что держит долгожданного пришельца на площадке, исправилась: – Здравствуйте, проходите, меня зовут Наталья Павловна.

– Восемнадцать исполнилось, – не сводя с нее глаз испуганно сказал юный таксист, – первого апреля. Здравствуйте. Очень приятно. Я – Мих-нев, – и он чихнул, – то есть Петя.

– Вы давно в третьем доме живете? Я вас во дворе почему-то никогда не встречала, – сказала Наталья Павловна.

– Я только полмесяца там живу, – разочарованно пробормотал Михнев. – На квартире. Я в автодорожный засыпался на письменной математике. Из-за шпаргалки. И пошел работать в парк. До армии. Я – из Волоколамска.

– А почему вы так долго шли? – настырно спросила Наталья Павловна.

– Н-неудобно. В-все-таки в чужой дом. Ходил переодеться, – стыдливо опустив голубые глаза, прошептал Петя Михнев.

– Идемте на кухню, – подытожила баба Ната, словно кончила выводить теорему. Она решительно открыла холодильник, насмешливо щелкнула по стройной бутылке светлого стекла, стоявшей на полочке в дверце, и распорядилась:

– Сейчас вы выпьете у меня горячего молока с медом.

– Спасибо! – радостно сказал Петя. – С удовольствием! У меня, с моей квартирной хозяйкой, сейчас не согреешь. – И, вновь покраснев, добавил с сожалением: – А у вас по телефону был такой кра-асивый голос! И молодой!..

Ему, видно, очень неуютно жилось в чужой квартире у брюзгливой, как оказалось, хозяйки – в таком большом доме, таком большом квартале, на такой улице, где у него совсем нет знакомых людей. И ему, видно, очень трудно было работать на такси в ужасно большом и пока ему неизвестном городе с невероятным количеством улиц и переулков и приезжих людей, которые не знают, как их нужно везти с Солянки на Ордынку, и считают, что каждый таксист должен это знать ещe до своего рожденья.