Текст книги "Рыба любви"

Автор книги: Борис Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Борис Штерн
Рыба любви

***

Игорь Кистенев только-только закончил школу, а уже влюбился в женщину старше его на семь лет. Она имела такой бюст, что одним махом могла убить человека, но Игорька это не пугала, потому что рост у него был 196 сантиметров, а вес 96 килограммов. Он уже два раза ночевал между ее душистыми грудями, перестал заниматься поступлением в политехнический институт и на третье свидание пришел объясняться в любви, чтобы жениться.

Он, конечно, бросался на мельницу, что, впрочем, свойственно его возрасту.

– Здрасьте, всю жизнь мечтала! – удивилась Валентина, запыхавшись после любовных утех. – Выйти замуж и потерять такого любовника!

Отказывая, она льстила, а Игорек все больше и больше терял голову. Он настаивал. Он неплохо знает женщин и путем сравнения понял, что Валентина лучше всех своим характером, духовным миром, ну и… женское тело в любви не последнее дело.

Валентина обещала подумать над этим неожиданным предложением, но когда Игорек явился за решающим ответом, в ее комнате сидел, расположившись по-домашнему, какой-то незнакомый Игорьку мужчина с тоскливым взглядом и помешивал чай серебряной ложечкой – той самой, которой позавчера помешивал Игорек. Оказалось, что этот незнакомец – начинающий писатель, но ему уже сорок пять лет, а что будет дальше – неизвестно, потому что весной его не приняли в члены Союза писателей, хотя у него издана книга рассказов, а также множество журнальных публикаций.

– Вот вы, молодой человек огромного роста… тоскливо сказал незнакомец, которого звали Аркадий Григорьевич Серов, – как вы считаете, сколько нужно издать книг, чтобы числиться писателем?

На что, Игорек честно признался, что он в этом вопросе «некопенгаген».

– Тогда я отвечу за вас, – помог ему Аркадий Григорьевич, прихлебывая чай и все больше пьянея, ибо это была смесь чая с кагором, которая, говорят, хороша от простуды. – Можно написать полное собрание сочинений в двенадцати томах и не быть писателем. А можно издать тоненькую книжечку и после этого умереть. Мой вам совет, молодой человек, – пишите правду! Правду, и одну только правду. Я имею в виду Правду с большой буквы…

– Но я не пишу, – застенчиво сказал Игорек.

Аркадий Григорьевич тяжело задумался и спросил:

– А стихи? В стихах, думаете, не нужна правда?

Но и стихов Игорек никогда не писал и впервые в жизни почувствовал себя обделенным и неполноценным.

– В конце концов не всем дано заниматься литературой, – утешил его Аркадий Григорьевич. – Но вы должны понять, что Правда важна не только в литературе! Я призываю вас правдиво жить, хотя это настоящая каторга. Вот, кстати…

Аркадий Григорьевич зачем-то вышел в коммунальный коридор, где висели его плащ и зонтик, а Игорек принялся ревниво расспрашивать Валентину о значении в ее жизни этого начинающего писателя. Оказалось, что Аркадий Григорьевич питает к Валентине любовь чисто платоническую – несколько раз в году, когда от него уходит жена, он навещает Валентину, пьет свой чай с кагором и рассуждает о Правде в искусстве. А она жалеет его, поддакивает и сострадает. Аркадию Григорьевичу этого достаточно, и он, кажется, очень напуган появлением на авансцене молодого соперника.

Наконец Аркадий Григорьевич вернулся на мрачного коммунального коридора, где его подстерегали опасности в виде склочных соседей, и принес потрепанный номер журнала «Тундра», издающийся где-то на краю света, за Полярным кругом. Там был опубликован его любимый рассказ «Рассвет над морем», и Игорек должен был немедленно прочитать его, чтобы уяснить, что же такое правда в искусстве.

Рассказ начинался словами: «У девушки была беда, и она пришла к морю до восхода».

Дальше сюжет развивался так: девушка разделась догола и поплыла далеко-далеко, за буйки.

«Небо было синее, море соленое и мутно-стеклянное; тело у нее было девичье, мягкое… « – короче, к началу десятой страницы Игорек с тревогой начал догадываться, что девушка собралась из-за своей беды утопиться.

«Скорость девушки оставалась неизменной и нарушалась только переходом от стиля к стилю… « – читал Игорек и не мог понять, чего это она, дура, собралась топиться? А если уж собралась, то зачем так далеко плыть? Но дальше…

«Она устала, легла на спину, и над водой осталось только лицо и соски с розовыми пятачками в основании… „ – Игорек поначалу не понял, при чем тут соски, и вообще, о каких сосках идет речь, потому что ударение поставил на „о“… но потом догадался, и эта правдивая деталь ему очень понравилась, и он похвалил Аркадия Григорьевича за «соски“:

– Смелая деталь!

Тот устало кивнул, принимая похвалу.

Поглядев на восход солнца, которое рассеяло ее самоубийственное настроение, девушка лихорадочно поплыла к берегу, но тут ее схватила судорога, и она, закричав, потеряла сознание. На ее счастье, невдалеке сидел в лодке старый рыбак и, услыхав девичий крик, пришел на помощь. Пенсионер затянул русалку в лодку, привез на берег к платью, откачал и, благородно отвернувшись, предложил одеться и пойти домой.

– Ну как? – тревожно спросил Аркадий Григорьевич, и Игорек, поняв уже, что в искусства главное Правда, похвалил рассказ именно за Правду, а за что еще хвалить, он не знал.

Удовлетворенный Аркадий Григорьевич подарил Игорьку на память журнал с автографом, поцеловал Валентине руку и удалился, а Игорек наконец приступил к своим личным делам. Он был вполне успокоен ролью Аркадия Григорьевича и пожалел того за странности и служение Правде – надо же, никак не может понять, что на свете существуют люди, которые не пишут стихов и рассказов!

Оставался невыясненным главный вопрос: пойдет ли Валентина за Игорька замуж?

Но на этот вопрос она ответила только утром. Она заявила, что им надо проверить свои чувства, а для этого существует один верный способ…

– Разве я не доказал? И все, что между нами? – удивился Игорек.

Но Валентина имела в виду другой способ. Им надо на время расстаться, сделать перерыв в этих утомительных отношениях. Секс не главное в жизни женщины. Это она к тому говорит, что еще зимой приобрела бесплатную профсоюзную путевку в санаторий на август месяц – и не за Полярный круг, а в Одессу. В общем, она отправится в санаторий, а Игорек будет спокойно поступать в политехнический институт, потому что, даже если они не женятся, то его диплом о высшем образовании пригодится какой-нибудь другой его будущей жене… Тем более что вчера Валентину посетил отец Игорька и сказал, что, «если она, сука, не отлипнет от его сына, которому надо искать свой жизненный путь, то он ей ноги поотрывает и вставит спички».

Игорька так и подбросило!

Динозавры заговорили и влезли сапогами в его чистую любовь! Но на них плевать! У Валентины есть милая комнатушка, и они, женившись, будут здесь жить. На соседей тоже плевать, Игорек их усмирит. А политехнический институт подождет, и на жизнь семье он легко заработает, потому что его давно приглашают в баскетбольную команду ЦСКА, а там и до сборной страны рукой подать – вот только надо сбросить вес, чтобы легче передвигаться по площадке.

И настало утро, и загремела на общей кухне посуда, и засвистели сразу четыре чайника, и сосед Валентины начал сморкаться в умывальник перед работой, а дежурившая по графику соседка плюнула вслед громадной – тени, прошагавшей по мрачному коридору к входной двери. А Игорек за ночь потерял четыре килограмма – и в парную ходить не надо.

Через неделю Валентина уехала в Одессу, а Игорек, закрытый динозаврами на ключ, выпрыгнул со второго этажа и примчался на такси на вокзал, чтобы проститься со своей возлюбленной, но поезд уже ушел. Увы! Зато на перроне он встретил Аркадия Григорьевича Серова; рядом с ним стоял насупленный мордоворот, который, оказывается, тоже провожал Валентину. Кем он ей приходился – загадка. Может быть, родственником? Аркадий Григорьевич размахивал перед его носом свежим журналом «Тундра» и, увидев бегущего Игорька, крикнул:

– Опоздали, молодой человек!

Нет, мордоворот не был родственником Валентины. Он, ревниво сопя, заявил, что «является сторонником прямого мужского разговора», и пригласил Игорька и Аркадия Григорьевича в привокзальный ресторан. Там он заказал сразу две бутылки армянского коньяка по 28 рублей, потому что ничего дешевле не было, и стал объяснять им, что, во-первых, пусть молодой человек не обижается, но он сейчас должен искать свое место в жизни и целоваться с ровесницами, а не лезть туда, где рискуют жизнью настоящие мужчины; во-вторых, пусть Аркадий Григорьевич перестанет размахивать своим журнальчиком, никаких его рассказов он не читал и читать не собирается – здесь пока еще ресторан, а не изба-читальня, и Валентине вообще не нужны никакие писатели; в-третьих, он, мордоворот, которого зовут Василий Фоменко, работает на сталепрокатном заводе бок о бок с отцом и братьями из династии Фоменко, а Валентина служит на том же заводе чертежницей-копировщицей, и он, Василий, уже приводил ее в дом на смотрины и возьмет ее себе в жены вместе с чужим ребенком – это решено на семейном совете.

– С каким ребенком?! – опешили Игорек и Аркадий Григорьевич, а Василий Фоменко, вздохнув, улыбнувшись и допив свою бутылку коньяка, подозвал официанта, заплатил за всех, на чай не оставил и удалился.

Но последуем за Валентиной.

Ехать в скором поезде было неутомительно, потому что ее развлекал один товарищ – веселый, спортивный и глупый как пробка. Он возвращался из Костромы с мотоциклетных гонок, где был запасным гонщиком в команде города Житомира. Он вез с собой огромную коробку, в которой лежал мельхиоровый, похожий на серебряный, командный кубок стоимостью в пятьсот рублей. Кроме них, в купе сидели два итээра из Киева и дулись в преферанс с болваном. («Болван» – это карточный термин, а не одушевленное лицо). Они хотели привлечь к игре мотоциклиста, но тот глядел исключительно на Валентину и пригласил ее в вагон-ресторан, на что киевские итээры, которых женщины не интересовали, понимающе причмокнули губами.

Пробираясь через полпоезда в вагон-ресторан, мотоциклист пропускал даму в тамбур первой, чтобы рассмотреть ее со всех сторон. В ресторане он тайком пил собственный житомирский самогон и материл калужскую милицию, отобравшую у него права, и он теперь вынужден трястись в поезде «безо всякого удовольствия», когда все ребята победителями катят на мотоциклах из Костромы в родной Житомир.

Говоря об удовольствиях, он намекал, но Валентина намека не поняла, потому что как-то не видела возможности получить удовольствие в переполненном скором поезде, да еще с мотоциклистом. А тот хотел попросить киевских итээров выйти из купе на длительный перекур, но все же сомневался, не схлопочет ли по морде от прекрасной незнакомки за столь непристойное предложение. Тогда он решил намекнуть еще прозрачней и стал расхваливать калужскую милицию за то, что ему предоставилась возможность познакомиться с такой «очаровательной английской леди». Не вернуться ли им в купе, чтобы и картежники смогли посетить ресторан?

Валентина, опять не поняв намека, согласилась, а мотоциклист в спешке приобнял ее в одном из вагонных переходов; и английская леди, от неожиданности двинув локтем, выбила ему верхний передний зуб под грохот колес.

А киевских итээров в купе не оказалось, потому что это были никакие не итээры, а самые обыкновенные прилично одетые карточные шулера, и вышли они из поезда бог знает на какой предыдущей остановке, прихватив с собой мельхиоровый командный кубок стоимостью в пятьсот рублей, заподозрив его в серебряности.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – растерянно сказал проводник, когда началось разбирательство.

Спасибо шулерам, хоть пожалели Валентину и не уволокли ее чемодан, зная, что ничего драгоценного в нем не предвидится. А схвачены они были через две недели в Тамбове при попытке сбыть этот кубок в комиссионном магазине… Фраера, кто же с командным кубком лезет в комиссионный магазин?!

Так что мотоциклисту было больно как физически, так и морально, и Валентина уже готова была его пожалеть, но он обругал ее последними словами, за что получил справедливую пощечину при свидетелях из железнодорожной милиции.

Зато дальше поезд шел без приключении, опоздав в Одессу на те полчаса, в которые составлялся протокол о пропавшем кубке.

В Одессе стояла жара; солнце, как поется в известной песне, светило прямо в глаз, по небу редко-редко проплывали кудрявые облачка, по морю гуляли барашки и так далее… а если днем в городском транспорте попадался белый человек, то это, верно, был какой-нибудь одессит, удравший с работы и едущий на пляж впервые в этом году.

Кстати, выяснилось, что санаторий находится не в Одессе, а в деревне с совершенно удивительным названием Женева – на сорок седьмом километре по старой дороге в Николаев. Поэтому Валентина была немного разочарована, и ей пришлось пробираться с тяжелым чемоданом от поезда к автовокзалу в пятом номере трамвая, где на нее пялил глаза какой-то очень уж черный негр в белой простыне, но места не уступил и чемодан поднести не помог. В общем, Валентине было жарковато и страшновато в славном городе-герое Одессе.

В Женеве она была устроена в одну комнату с двумя дамами из породы «никому не дам», тщательно скрывавшими свой далеко забальзаковский возраст. И верно, два дня они не давали Валентине спокойно жить и не подпускали к ней мужчин старше пятнадцати лет. Эти сердобольные дамы составили агрессивный план против незамужества Валентины и собирались выгодно продать ее в рабство – вернее, выдать замуж за таинственного отсутствующего отдыхающего, уехавшего в Одессу покупать «Жигули», и два дня жужжали о нем Валентине.

Наконец отсутствующий отдыхающий вернулся. Это был невысокий и толстенький колобок, искатель золота из Магадана. Он таки приобрел в Одессе «Жигули» и теперь решил подыскать себе жену, потому что этот отпуск был его последним шансом – осенью ему исполнялось пятьдесят. Он понравился Валентине своей солидностью. Она втайне мечтала о мужчине, на которого можно положиться, не боясь, что придут его родители и скажут: «Оставь в покое нашего мальчика! „ Магаданец же влюбился в Валентину с первого взгляда той самой поздней и последней в жизни любовью, на которую только был способен. Ему нравилась она вся, от пяток до макушки, от умения молчать до неумения связно излагать свои мысли, которых, в общем, было немного. Валентина как-то чертовски здорово умела сострадать, что в переводе означает «страдать вместе с кем-то“, и заслуга магаданца в том, что он сказал Валентине об этом, и она начала догадываться, что к ней потому все так льнут, что она никому не отказывает в сострадании; а вот сама за себя страдать она не умеет, с нее все ее беды – как с гуся вода; и оттого она такая счастливая, что у нее нет своих страданий, и оттого такая несчастливая, что страдает за тех, кто их имеет.

Кроме всей этой чепухи с состраданием, магаданцу нравилось ее умение плотно поесть и хорошо выпить, на что он сам в пятидесятых годах был большим специалистом, пока не заработал язву желудка.

Магаданец решил сделать Валентине предложение, но, понимая солидность своего возраста и запросы Валентины, решил основательно подготовиться к этому шагу; Каждый вечер он увозил Валентину на «Жигулях» в Одессу (благо – рядом) и создавал ей там сладкую жизнь за деньги, которые магаданцы успешно зарабатывают, – и «Гамбринус», и рестораны, и оперный театр, и купанья при луне; и еще магаданец купил в какой-то подворотне на Дерибасовской кожаное пальто за тысячу рублей для своей младшей сестры, которое (пальто) Валентина примерила в той же подворотне, потому что была одного роста с этой несуществующей сестрой.

Мимоходом магаданец посетил на дому одного полукооперативного – полуподпольного врача на предмет всестороннего исследования.

– Гуляйте, пока молоды! – посоветовал старикашка-врач, который уже не лечил, а только давал консультации. – Вам нужна женщина, и все пройдет.

Пока магаданец консультировался, главврач санатория тоже решил приударить за Валентиной и стал соблазнять ее казенным спиртом и японскими видеокассетами, на что Валентина ему ответила:

– Если каждому давать, поломается кровать!

Главврач оскорбился, и вскоре администрация санатория официально предложила Валентине держать на высоте свою девичью честь, иначе она в двадцать четыре часа вылетит из их заведения с сообщением по месту работы о своем поведении с магаданцем.

А какое, спрашивается, поведение? «Жигули», «Гамбринус» да купанья при луне…

Магаданец тоже оскорбился и объявил, что ноги его здесь не будет. Он разбил палатку у самого моря за санаторным пляжем, где и поселил Валентину, которая свои беды близко к сердцу не принимала, а сам спал рядом в «Жигулях» и готовился сделать ей предложение.

Беспризорный пустырь, где они расположились, никому не принадлежал, потому что находился между землями колхоза «Росток индустрии» и территорией санатория. В прошлом году санаторий поставил здесь деревянные грибки, но колхоз раздавил их трактором и построил продовольственный кооперативный ларек, который так долго пустовал, что шоферы, проезжавшие мимо по старой николаевской дороге, стали использовать его не по назначению. Вскоре ларек снесли по настоянию санэпидемслужбы, а санаторий, в свою очередь, воздвиг здесь загадочные деревянные кабинки.

Так что место в самом деле было беспризорное и немного мрачное, потому что вскоре пришел какой-то мрачный мужик и от имени председателя колхоза «Росток индустрии» предложил очистить пустырь. Но магаданец дал мужику пять рублей и тот ушел. На следующий день к ним наведался участковый уполномоченный и попросил предъявить документы. Магаданец предъявил служебное удостоверение, и участковый уполномоченный отдал честь, потому что магаданец оказался большим на Магадане человеком.

Наконец появился сам председатель колхоза в старомодной соломенной шляпе, за ним ехал бульдозер. Председатель ни в какие разговоры вступать не стал, а только спросил с нескрываемой ненавистью к дармоедам:

– Уедешь или нет?

И, получив отрицательный ответ, вырыл вокруг «Жигулей» широкую глубокую канаву и удалился.

В Одессу они больше ездить не могли, а прятались в «Жигулях» от комаров.

И вот магаданец сделал Валентине предложение. Он без ума от нее. Такой жизнелюбивой девушки он никогда не встречал. Он так любит ее, что не смеет к ней прикоснуться.

Но Валентина ответила, что она приехала сюда отдыхать, а не выходить замуж. Она каталась с ним потому, что он ей в отцы годится, а теперь и он туда же… Непонятно, почему ей встречаются только такие мужчины, которые хотят на ней жениться? Им что, свобода надоела?

– Это странно… – сумрачно удивился магаданец, но ожидавший отказа.

– Это удивительно… За мной охотится десятка два приличных женщин разного калибра, потому что я выгодный жених. Я их не катал, как вас, ни на «Победе», ни на «Москвиче», ни сейчас на «Жигулях» и ни одной не сделал предложение, хотя и спал со всеми. А вас я дни и ночи соблазняю своим положением, а вы не хотите… Хотите, продам «Жигули» и куплю черную «Волгу»? Подумайте! Хотите, напишу завещание в вашу пользу? Лет через пятнадцать я отдам концы и вы станете обладательницей…

Тут Валентина заплакала, вотуму что оскорбилась, – не за себя, нет, за магаданца, который думал о смерти и предлагал ей свое имущество, и почувствовала себя дрянной бабой, которая довела мужика до таких страданий. Она собрала чемодан и пошла по нейтральной территории куда глаза глядят, не зная, что ей дальше делать… Может быть, утопиться на восходе солнца в обнаженном виде, как в правдивом рассказе Аркадия Григорьевича Серова?.. Как вдруг увидала поразительную вещь: над загадочными санаторными кабинками стоял на стремянке красавец в желтой майке с изображением грузовика 1913 года, держал консервную банку с изумрудной краской и кистью выводил над кабинками таинственную надпись:

«ДУСИ И ВАНИ».

– Что это значит? – спросила изумленная Валентина, доглядев, как художник, играя бицепсами, нарисовал точку.

Но тот уставился на ее бюст и ничего не ответил, потому что был глухонемым.

Этот глухонемой был самым великим художником по части написания букв. Он возил в своем чемоданчике кисти, краски, разбавитель и толстенный альбом с образцами ровно одной тысячи шрифтов: косых, рубленных, прямых, вязью, старославянских, готических – всех не перечислить. Он работал художником-оформителем в Одесском обществе глухонемых, а здесь оказался в порядке воскресной халтуры, открыв, что в Женеве ни разу не ступала нога настоящего художника. Единственным его недостатком было то, что он писал так, как говорил, а говорил он совсем неразборчиво, и потому «ДУСИ И ВАНИ» означали «ДУШИ И ВАННЫ».

Итак, он прибыл на халтуру, остановился в Доме колхозника и уже успел написать колхозу «ТОСКА ПОЧЕТА», на которой первым висел портрет того самого хмыря-механизатора, который взял у магаданца пять рублей.

Новый знакомый показался Валентине очень интересный человеком, потому что, во-первых, глухонемых знакомых у нее еще не было, и, во-вторых, ей давно надоели все эти разговоры про любовь и замужество, а глухонемой молчал не только об этом, но и обо всем на свете. Ну и, конечно, она пожалела его за глухонемоту, хотя он и не жаловался.

Они поселились у него в Доме колхозника, который тоже носил название «РОСТОК ИНДУСТРИИ». Там был один коридор и две двери. Председатель колхоза закрыл глаза на это беспутство, надеясь, что без Валентины магаданец на пустыре долго не протянет и придет на поклон насчет засыпки канавы вокруг «Жигулей». Потом еще председатель боялся, что глухонемой обидится и уедет, не исправив ошибки в «ТОСКЕ ПОЧЕТА» и не завершив другие недостатки в колхозном художественном оформлении, за что с головы председателя могла слететь соломенная шляпа, – с этим у нас строго.

Так и стали они жить в «Ростке индустрии», откладывая исправление своих ошибок на потом; но и магаданец, обладая длительным северным отпуском с отгулами, решил, во что бы то ни стало жениться на Валентине. Он бродил вечерами вокруг Дома колхозника и боялся глухонемого, когда тот грозил ему кулаком из окна. Однажды в окне сверкнуло что-то бронзовое – это была загоревшая спина раздевавшейся Валентины.

Прошла неделя, и магаданец воспрянул духом, потому что увидел, что его соперник явным образом сдал, похудел и ходит какой-то сонный. В очередной халтуре для санаторного кинотеатра он сделал совсем уже глупую ошибку, написав на афише «РЫБА ЛЮБВИ» вместо «РАБА ЛЮБВИ». Валентина очень смеялась, чем вывела глухонемого из себя, потому что он обижался, когда над ним смеялись.

Тем временем на сталепрокатном заводе, где работала Валентина, разыгрывался скандал. Донос из санатория о поведении Валентины попал в руки ее шефа – начальника планового отдела, который давно сулил бросить ради нее жену, детей и квартиру и под этим предлогом заманивал Валентину в нефункционировавшую техническую библиотеку, ключ от которой хранился у него. Но Валентина его с презрением отвергала, потому что на работе нужно работать, а не заниматься посторонними делами, для которых есть свое время.

И вообще, что за дела – разбивать семьи!

Начальник планового отдела, затаив обиду, запланировал обратить санаторный донос в свою пользу, показал письмо главе династии Фоменко, и тот сгоряча, не отходя от прокатного стана, запретил своему сыну Василию приводить в дом эту шлюху, тем самым открыв зеленую улицу грязным посягательствам начальника планового отдела, интеллигентного, черт возьми, человека!

Аркадий же Григорьевич каждый день топтался у коммунальной двери с кагором и с журналом «Тундра» под мышкой, звонил и разочарованно узнавал у соседей, что «эта особа еще не вернулась».

Но особый интерес для повествования представляет поведение первого любовника, Игоря Кистенева, успешно провалившего вступительные экзамены в политехнический институт, взявшего пятьдесят рублей из родительского серванта и летевшего сейчас на крыльях в Одессу к объекту своей любви. Прибыл он поздним вечером и всю ночь провел на автовокзале на границе Молдаванки с Бугаевкой, дожидаясь утреннего автобуса в Женеву. Беременная цыганка выцыганила у него последние двадцать пять рублей, пообещав, что погадает ему бесплатно, только ей надо обязательно пощупать какой-нибудь денежный знак. Игорек дал ей пощупать двадцать пять рублей, она спрятала их в лифчик, сказала: «Ну, будь здоров! « и, степенно качая животом в разные стороны, удалилась, осуществив таким образом сравнительно честное распределение украденных денег. Игорек крайне удивился такому бесцеремонному вероломству. Конечно, он мог бы позвать милицию, но милиции он и сам сейчас побаивался.

Короче, в Женеву он прибыл на рассвете без денег и спросил в административном окошке, в каком корпусе проживает Валентина. (Оказалось, что ее фамилии он не знал, но Валентину здесь все знали и без фамилии).

– Не в корпусе, а в чужих «Жигулях» на пляже, – злорадно ответили из окошка.

Магаданец, задумавшись о жизни, пробовал ногой, холодная ли вода, когда озверевший от ревности Игорек перемахнул через ров и увидел на сиденье «Жигулей» хорошо знакомую серебряную ложечку, которую Валентина забыла бросить в чемодан.

– Чья машина?! – заорал Игорек, потрясая ложечкой, хотя на пляже находился один магаданец.

– А что надо? – удивился магаданец.

Произошла жуткая сцена: Игорек схватил магаданца за шиворот, подтянул на уровень своего взгляда и стал вытряхивать из него душу, а магаданец лягал его коленями в живот и с ужасом начинал понимать, что если даже пересидит глухонемого, то с этим гигантопитеком ему нечего тягаться.

Увидел и Игорек, что магаданец толст, плешив, золотозуб, и немного успокоился. Оставался, правда, таинственный глухонемой, которого надо было вышибить из Дома колхозника, чтобы Валентина перестала с ним общаться, хотя она с ним уже не общалась, потому что глухонемой совсем выдохся и стал похож на рыбу любви.

Они отправились его вышибать – впереди Игорек с серебряной ложечкой как с вещественным доказательством, а позади магаданец с кожаным пальто за тысячу рублей, потому что ночи уже были холодными, а Валентине нечем было укрываться. Они пришли и увидели глухонемого, который, собравшись с духом, писал на фасаде Дома колхозника новую халтуру-вывеску – он очень боялся опять сотворить какую-нибудь ошибку, и чем больше боялся, тем чуднее получалась ошибка:

«ПРОСТОЙ ИНДУСТРИИ».

– Вы с ним не связывайтесь, – зашептал магаданец. – Глухонемые дерутся до конца, как сумасшедшие, и даже не ощущают, когда человек теряет сознание. И потом… он может позвать на помощь других глухонемых.

– Эй ты, простой индустрии! – завопил Игорек, пропуская побоку советы магаданца.

Но глухонемой не слышал.

Тогда Игорек пнул ногой по стремянке, и глухонемой обиженно завертел головой.

– Дай пройти, понимаешь?

– У-у-у… – сердито загудел глухонемой.

– Он приехал к Валентине, ясно? – принялся на пальцах объяснять магаданец. – К Ва-лен-ти-не… стре-мян-ка ме-ша-ет… понимаешь?

Глухонемой жестом спросил, в своем ли они уме и чего – им нужно?.. Но тут на пороге появилась Валентина, и Игорек онемел от счастья, а глухонемой понял, что пора его любви закончилась, и, не очень-то горюя, побежал к автобусной остановке, чтобы вернуться в Одессу в общество глухонемых, где его могли уволить с работы за двухнедельную неявку. На остановке он был схвачен разгневанными председателем колхоза и главным врачом санатория, которым проезжающее начальство учинило разнос за «идеологические ошибки в художественном оформлении», – у нас с этим строго, как уже говорилось. Они, бывшие враги, потрясая руками и хватаясь за головы, провели глухонемого мимо «ДУСИ И ВАНИ», «ТОСКИ ПОЧЕТА», «ПРОСТОЯ ИНДУСТРИИ» и на пальцах объяснили ему:

– Что же ты, гад, с нами делаешь?! Деньги взял, а ошибки не исправил?!

Они отобрали у него чемоданчик с орудиями производства и посадили под арест в «Простой индустрии», сделав из глухонемого кругом во всем виноватого.

А в это время лето кончилось и начался воистину маркесовский дождь, который собирался с самой весны и уже не прекращался до самого конца этой истории. Канава вокруг «Жигулей» наполнилась водой, и магаданец начал ирригационные работы по отводу дождевой воды в Черное море. Действуя совковой лопатой, он копал отводную канаву, но дождь все лил, и лил, и лил… а «Жигули» все проваливались и проваливались в эту яму и наконец ушли в песок по самые фары; но идти на поклон к председателю колхоза гордый магаданец не собирался.

А Игорек безвыходно сидел на кровати в комнате Валентины и был так счастлив, что даже не думал, на какие шиши вернется домой.

А Валентина стояла у окна, накинув кожаное пальто, и смотрела на проливной дождь… Ее мучила банальная задача, теоретически решенная еще философами прошлого века: она никак не могла понять, почему, когда мужчина любит многих женщин – это одно, а когда женщина любит многих мужчин – это совсем-совсем другое? Она кое-что слышала о свободе любви и об эмансипации женщин, но обстоятельно познакомиться с предметом ей не хватало времени – ведь жить ей было совсем не сладко! В условиях бескомпьютеризации ей приходилось чертить и копировать на работе и дома, чтобы содержать себя и дочь, которую она по неопытности родила десять лет назад, страдая вместе с одним студентом-медиком, за что и была переведена из дневной школы в вечернюю. Перепуганный студент, перед тем, как дать деру, консультировал Валентину: мол, все дело в биологии, и что лучшим для нее выходом будет муж о таким же темпераментом, но найти такого крайне сложно, ибо он, студент, судит сам по себе – на холодную кровь он никогда не жаловался, но с Валентиной он чувствует потребность хотя бы месяц побыть монахом. Таким образом студент подвел под Валентину научную базу и смылся. Биология биологией, но Валентина и через десять лет не знала, что ей делать: пострадать ли с Аркадием Григорьевичем Серовым за правду в искусстве? Поступить ли женой в династию Фоменко? Выйти ли замуж за Игорька и ждать, когда его пригласят в сборную страны по баскетболу? За глухонемого, который слова доброго не скажет? Или за новую «Волгу» золотозубого магаданца?

Кто из них достоин ее сострадания?

Так они и жили до середины сентября в Доме колхозника, и уже главврач санатория и председатель колхоза под одним зонтиком прибегали к ним на поклон и слезно просили:

– Выметайтесь, люди добрые, сезон закончен!

И уже шли тревожные запросы из Магадана: «Где наш начальник? «, и уже Игорька искали родители всесоюзным розыском, но милиция не могла предположить, что он находится в Женеве а магаданец и Игорек целыми днями лежали на кроватях, скрестив руки на груди, и экономили силы, чтобы подольше продержаться и не умереть от голода раньше соперника, ибо даже у магаданцев иногда кончаются деньги. Зато в эти дни магаданцу исполнилось пятьдесят лет, и от голода у него затянулась язва, которую он двадцать лет не мог вылечить всем золотом Магадана. А Игорек от того же голода вырос до двух метров, и ноги свои, просунув сквозь решетку кровати, поддерживал табуреткой.