Текст книги "Социальная психология и история"
Автор книги: Борис Поршнев
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Ленин ничуть не чурается слов “классовый инстинкт”, “инстинкт революционного класса”, “революционный инстинкт”, как и “классовое чутье”, “чувство” и т.п. Он говорит об инстинкте, конечно, не в биологическом смысле, а в общественно-психологическом. В разных случаях Ленин находит много разных выражений для обозначения этого самого нижнего и самого субъективного слоя общественных движений или, напротив, общественной неподвижности. Он анализирует, как переживает трудящийся глухое чувство ненависти к угнетателям, и делает важное теоретическое обобщение: “Эта ненависть представителя угнетенных и эксплуатируемых масс есть поистине „начало всякой премудрости", основа всякого социалистического и коммунистического движения и его успехов”. Полуслепое чувство переходит в полуслепое действие. “Уличная, неорганизованная толпа совершенно стихийно и неуверенно строит первые баррикады”. Колеблющаяся политическая позиция буржуазных партий “нервирует массы… толкает их на восстание”.
Или, напротив, безотчетное настроение, привычное чувство тормозит развитие того или иного прогрессивного общественного действия. В статье “О значении золота…” Ленин писал: “Не дадим себя во власть „социализму чувства" или старорусскому, полубарскому, полумужицкому, патриархальному настроению, коим свойственно безотчетное пренебрежение к торговле”.
Вот именно безотчетность, инстинктивность и неосознанность настроений и действий, вытекающих непосредственно из жизненных потребностей и интересов, составляет характерную черту общественной психологии в собственном смысле.
О том, как общественная психология отражается в общественной идеологии, можно судить, например, по ленинскому анализу мировоззрения русских революционных демократов или Льва Толстого.
Опровергая позицию кадетских “Вех”, Ленин утверждал, что настроение Белинского, выраженное в его письме к Гоголю, зависело от настроения крепостных крестьян, а история нашей публицистики XIX в. – от возмущения народных масс остатками крепостнического гнета. В русской передовой мысли XIX в., говорил Ленин, отразилось не “интеллигентское” настроение, а именно настроение крепостных крестьян против крепостного права, отразилась история протеста и борьбы самых широких масс населения “против остатков крепостничества во всем строе русской жизни…”
В анализе Лениным мировоззрения Толстого эти же положения характеризуют одну, прогрессивную сторону толстовства. Но и другую, реакционную сторону Ленин выводит из психологии пореформенного крестьянства – из отчаяния и растерянности перед капиталистической “свободой”, означавшей новые ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни.
Правда, Ленин не сводит социально-психологические корни Толстого только к крестьянству, он говорит и о всем русском обществе. “Противоречия во взглядах Толстого – не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий, социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху”. Но все же в основном Толстой – зеркало русского крестьянства, его слепой революционности, как и не менее слепой антиреволюционности.
Толстой велик, писал Ленин, как выразитель тех настроений, какие сложились у миллионов русского крестьянства в канун буржуазной революции 1905 г. Века крепостнической эпохи и несколько десятилетий послерефор-менного разорения деревни “накопили горы ненависти, злобы и отчаянной решимости”. Идейное содержание творчества Толстого прежде всего соответствует, по мысли Ленина, крестьянскому стремлению смести до основания старый строй жизни, все старые формы и распорядки для некоего туманного идеала общежития свободных и равноправных мелких крестьян. Критика Толстым окружающих порядков потому отличалась такой силой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении “дойти до корня”, найти настоящую причину бедствий масс, что эта критика отражала настроение миллионов крестьян. Л. Н. Толстой, говорит Ленин, сумел с замечательной силой передать настроение угнетенных широких масс, “выразить их стихийное чувство протеста и негодования”, накопленное веками. Вместе с тем Толстой бичевал и разоблачал внутреннюю ложь всех тех учреждений, при помощи которых держались господствующие классы и все современное ему общество: не только государство, церковь, земельную собственность, но и суд, милитаризм, “законный” брак, буржуазную науку.
С другой стороны, писал Ленин, крестьянство относилось очень бессознательно, патриархально, по-юродивому к тому, каково должно быть это общежитие. Вся прошлая жизнь крестьянина научила его ненавидеть барина и чиновника, но не могла научить, где искать ответа на вопросы общественной борьбы. “Толстовские идеи, это – зеркало слабости, недостатков нашего крестьянского восстания, отражение мягкотелости патриархальной деревни и заскорузлой трусливости „хозяйственного мужичка"”. “Толстой отражает их настроение так верно, что сам в свое учение вносит их наивность, их отчуждение от политики, их мистицизм, желание уйти от мира, „непротивление злу", бессильные проклятья по адресу капитализма и „власти денег". Протест миллионов крестьян и их отчаяние – вот что слилось в учении Толстого”.
Итак, перед нами образчик решения Лениным вопроса об отражении определенных черт общественной психологии в определенном явлении идеологии. Последняя выступает как своего рода зеркало общественной психологии, хотя речь идет, разумеется, об отражении не прямом, а напротив, преломленном через специфические свойства и особенности именно идеологической сферы.
Однако в данном примере совсем не затрагивается встречный процесс в общественном сознании – отражение идеологии в психологии, хотя, несомненно, можно было бы привлечь и материалы о широко распространившемся влиянии Толстого и толстовства в некоторых слоях крестьянства. Но для рассмотрения воздействия идей, теорий, науки на психологию масс и классов лучше перенестись в совсем другую плоскость.
В трудах В.И. Ленина этот вопрос о соотношении психологии и идеологии нередко выступает как вопрос о стихийности и сознательности. Это не совсем один и тот же вопрос, но они тесно связаны. Сознательность и стихийность в революционном движении тоже взаимодействовали, сознательность развивалась из стихийности и преодолевала стихийность. В.И. Ленин подчеркивает их противоположность. Говоря о разнице между распространением политического сознания и ростом возмущения масс, он отмечал, что первое должна вносить социал-демократия, а второе происходит стихийно.
Ленин неоднократно отмечал это параллельное и взаимодействующее влияние работы мысли и подспудных психических изменений на классовую борьбу пролетариата, на судьбы революционного движения. Так, говоря в 1905 г. о трех переходах в развитии рабочего социал-демократического движения, Ленин замечал: “Каждый из этих переходов подготовлялся, с одной стороны, работой социалистической мысли в одном преимущественно направлении, с другой стороны, глубокими изменениями в условиях жизни и во всем психическом укладе рабочего класса, пробуждением новых и новых слоев его к более сознательной и активной борьбе”. Вот это одновременное внимание к работе мысли и психическому укладу, к идеям и настроениям характеризует ленинский всесторонний охват сферы общественного сознания классов и масс.
Мы видим нечто отличающееся от плехановской схемы этажей, где общественной психологии отведена роль четвертого этажа, а идеологиям – пятого. В процессе непосредственной революционной деятельности Ленин более акцентирует борьбу и взаимосвязь противоположностей в сфере общественного сознания: общественная психология и идеология находятся в некотором противоречии между собой, но и не существуют друг без друга. Собственно говоря, полярными понятиями здесь выступают, с одной стороны, слепая бессознательность поведения людей, с другой стороны – научное сознание. Ленин действительно подчас употребляет термин “бессознательно”. Так, он пишет в “Что такое „друзья народа"…”: никогда прежде не было, чтобы члены общества представляли себе “совокупность тех общественных отношений, при которых они живут, как нечто определенное, целостное… напротив, масса прилаживается бессознательно к этим отношениям и до такой степени не имеет представления о них, как об особых исторических общественных отношениях, что, например, объяснение отношений обмена, при которых люди жили многие столетия, было дано лишь в самое последнее время”. Но между бессознательным, далеким от логического мышления и познания прилаживанием людей к катящей свои волны и неясной, как пучина морская, общественной жизни и ее теоретическим научным объяснением лежит обширное поле, где эти два антагонистических начала, в разных сочетаниях друг с другом, образуют общественную психологию и идеологию. Общественная психология ближе к полюсу “бессознательного прилаживания”, но в ней все же уже налицо то или иное воздействие и соучастие сознания. Противоположность общественной психологии и идеологии соответственно уже не является абсолютной, а лишь весьма относительной, со множеством переходных ступеней. У Ленина встречается даже сближение этих двух понятий почти до нерасчленимости. Например: “Эта психология и идеология, как бы она ни была смутна, почти у всякого рабочего и крестьянина заложена необыкновенно глубоко”.
Понятием “стихийность” Ленин передавал те черты в общественной психологии, которые в большей или меньшей мере тяготеют в сторону бессознательности, хоть и не совпадают с ней. Сюда, в “стихийность”, попадают преимущественно две группы явлений: 1) задавленность людей, покорность их нищете и бесправию, привычка к угнетенному положению; 2) протест, возмущение, бунт, но обращенные лишь против непосредственного источника бедствий, носящие негативный характер, не освещенные общественной теорией.
Отношение Ленина к первой группе особенно отрицательно. Он призывает все силы революционеров-марксистов на преодоление этого величайшего препятствия в психологии всех трудящихся масс и слоев. Рабская покорность выступает как антитеза всякой революционной перспективе, всякому революционному действию. В статье “Гонители земства…” в 1901 г. Ленин писал: “Как мужик привык к своей безысходной нищете, привык жить, не задумываясь над ее причинами и возможностью ее устранения, так русский обыватель вообще привык к всевластию правительства, привык жить, не задумываясь над тем, может ли дальше держаться это всевластие и нет ли рядом с ним таких явлений, которые подтачивают застарелый политический строй”. Под этими подтачивающими явлениями Ленин разумеет, конечно, в первую очередь развитие рабочего класса. Но и в рабочем классе Ленин замечал наследие этой психологии придавленности и покорности.
Вторая группа явлений стихийности привлекала огромное внимание Ленина как теоретика и практика революции. Ему было совершенно чуждо доктринерское отношение к стихийности.Напротив, он писал, “что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно”; “…„стихийный элемент" представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательности. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознательности: рабочие теряли исконную веру в незыблемость давящих их порядков, начинали… не скажу понимать, а чувствовать необходимость коллективного отпора, и решительно порывали с рабской покорностью перед начальством. Но это было все же гораздо более проявлением отчаяния и мести, чем борьбой”.
Главное, чем ценна для марксиста-революционера эта форма стихийности, состоит не в том, что она способна сама из себя породить теоретическое сознание, а в том, что она дает благоприятную почву для его пропаганды и усвоения. Политическое настроение и стихийное движение рабочего класса явились, по мнению Ленина, главным источником, питающим революционную социал-демократию, они способствовали быстрому распространению идей марксизма в России. Революционерам-идеологам доступны действительные, практические задачи “именно потому и постольку, поскольку их горячая проповедь встречает отклик в стихийно пробуждающейся массе, поскольку их кипучая энергия подхватывается и поддерживается энергией революционного класса”. Таков был ленинский ответ на вопрос образованных революционеров “что делать?” Вооруженная марксистской революционной теорией молодежь может обрести силу, неся эту теорию в стихийно пробуждающиеся массы. Революционный демократ, писал Ленин, всякое зло, всякий недостаток, раньше чем вносить доклад по “начальству”, раскрывает, разоблачает перед народом, “апеллируя к его энергии”. Марксизм дает возможность революционеру объяснить рабочим подлинные причины их бедствий и благодаря этому “открывая ему самые широкие перспективы, отдавая (если можно так выразиться) в его распоряжение могучие силы миллионов и миллионов „стихийно" поднимающегося на борьбу рабочего класса!”
Спячка, пробуждение – таково движение с одного конца. Научная теория, превращение ее в широко разработанную общественно-политическую идеологию и пропаганду – таково встречное движение. В.И. Ленин подчеркивал, что недостаточно было бы довести до сознания русских рабочих в общей форме основные положения политической экономии, объясняющие природу капиталистической эксплуатации, недостаточно донести до рабочих общие положения научного коммунизма. Это еще не все необходимое, чтобы научная теория вступила в связь и взаимодействие с их чувством протеста и возмущения. Ведь русский рабочий живет в стране крестьянской, в подавляющей массе он сам вчерашний крестьянин или имеет связи с крестьянами, вокруг него царят полукрепостнические учреждения, самодержавно-бюрократический аппарат власти. И вот научная теория должна достигнуть его слуха уже настолько разветвленной и разработанной, когда она объяснит ему не только его узкоклассовые интересы, но все окружающее его общество, покажет ему, что без сокрушения этих столпов реакции рабочему классу невозможно вести борьбу с буржуазией, ибо ему не победить без поддержки деревенской бедноты, что без этого широкого понимания общественного устройства и без этого широкого фронта трудящихся рабочему классу “никогда не выйти из положения забитого, загнанного люда, способного только на тупое отчаяние, а не на разумный и стойкий протест и борьбу”. Да, рабочим нужно научное понятие не только о том, что касается промышленности и промышленного труда. В его же интересах русские марксисты срывают с деревни те воображаемые цветы, какими украшают ее народники: чтобы пролетариат понял цепи, сковывающие повсюду трудящихся, сумел подняться против них, сбросить их “и протянуть руки за настоящим цветком” – социализмом.
“Чтобы стать социал-демократом, – писал Ленин в “Что делать?”, – рабочий должен ясно представлять себе экономическую природу и социально-политический облик помещика и попа, сановника и крестьянина, студента и босяка, знать их сильные и слабые стороны, уметь разбираться в тех ходячих фразах и всевозможных софизмах, которыми прикрывает каждый класс и каждый слой свои эгоистические поползновения и свое настоящее „нутро"…”.
Словом, встречное движение должно быть разработкой и пропагандой такой теории, которая действительно вплотную приближается к стихийно пробудившемуся желанию действовать и бороться, указывает направление этой активности, через сознание охватывает и сферу чувства. Ленин опирается на выразительный оборот речи Энгельса: без теоретического смысла у немецких рабочих научный социализм никогда не вошел бы до такой степени в их плоть и кровь. Таков действительно глубочайший размах этого встречного движения: отвечая стихийно пробуждающемуся недовольству масс, теория способна не только овладеть их сознанием, но войти в их плоть и кровь. Это и выражают известные слова: теория становится материальной силой, когда она овладевает массами.
В 1912 г. Ленин писал: “Рабочие и крестьяне, наиболее забитые казармой, начали восставать, – говорим мы. Отсюда ясный и прямой вывод: им надо разъяснить, во имя чего и как следует готовить успешное восстание”.
Так Ленин учил русских революционеров соединению научного социализма с массовым рабочим движением.
Поле деятельности даже не ограничивается только рабочим классом. “Людей масса, потому что и рабочий класс и все более и более разнообразные слои общества выделяют с каждым годом все больше и больше недовольных, желающих протестовать, готовых оказать посильное содействие борьбе с абсолютизмом, невыносимость которого еще не всеми сознается, но все более широкой массой и все острее ощущается”. Ленин снова фиксирует здесь максимально широкий диапазон от неосознанного ощущения до научного сознания. Из своего анализа психологии стихийного недовольства он делает вывод, что нужно направить агитацию и пропаганду не только в среду пролетариата, но и в другие классы общества. “Есть ли почва, – пишет он, – для деятельности во всех классах населения? Кто не видит этого, тот опять-таки отстает своей сознательностью от стихийного подъема масс. Рабочее движение вызвало и продолжает вызывать недовольство в одних, надежды на поддержку оппозиции в других, сознание невозможности самодержавия и неизбежности его краха в третьих… Не говорим уже о том, что вся многомиллионная масса трудящегося крестьянства, кустарей, мелких ремесленников и проч. всегда жадно стала бы слушать проповедь сколько-нибудь умелого социал-демократа. Но разве можно указать хотя бы один класс населения, в котором не было бы людей, групп и кружков, недовольных бесправием и произволом, а потому доступных проповеди социал-демократа…”
В качестве частного случая ленинского представления о стихийности и сознательности упомянем его постановку вопроса о братании на фронте в 1917 г. Братание началось и идет стихийно, писал Ленин, “ясной политической мысли у братающихся солдат нет. Это говорит инстинкт угнетенных людей, которые устали, измучились и перестают верить капиталистам… Вот это верный классовый инстинкт. Без такого инстинкта дело революции было бы безнадежно… Необходим переход этого инстинкта в сознание”. Пока братание стихийно, оно означает только ломку проклятой дисциплины казарм, дисциплины мертвого подчинения солдат офицерам, генералам, капиталистам. Но это – уже революционная инициатива масс. Братание было стихийным, но уже оно переходило от братания на одном фронте к братанию па всех фронтах и, вместе с расширением, открывало почву для внесения в него политического сознания, для перехода к братанию сознательному.
Но весь этот страстный и широкий ленинский интерес к стихийности и ее второй форме, т.е. не к психологии покорности, а к психологии протеста, ведет лишь к выводу, что последняя жадно, как губка, готова впитать в себя то или иное сознание – будь то буржуазная идеология или подлинная наука пролетарского социализма. Эта психология протеста, эта стихийность сама по себе вовсе не предрешает выбора научного сознания перед ненаучной идеологией. Напротив, стихийное развитие рабочего движения ведет именно к подчинению его буржуазной идеологией, констатирует Ленин. Пусть социалистическая теория яснее и ближе для рабочих, зато буржуазная идеология старше, чем социалистическая, более всесторонне разработана, обладает неизмеримо большими средствами распространения. Вот почему “всякое преклонение перед стихийностью рабочего движения, всякое умаление роли „сознательного элемента", роли социал-демократии означает тем самым, – совершенно независимо от того, желает ли этого умаляющий или нет, – усиление влияния буржуазной идеологии на рабочих”.
Такова диалектика ленинской мысли о социальной психологии стихийного недовольства и протеста: видя в этой стихийности почву для социалистического сознания, Ленин в то же время атакует ее, отвергает преклонение перед ней, ибо сама по себе она – лишь почва для буржуазной идеологии. Стихийность может послужить и величайшей опорой, и величайшей помехой на пути революции. “Часто говорят: рабочий класс стихийно влечется к социализму. Это совершенно справедливо, в том смысле, что социалистическая теория всех глубже и всех вернее определяет причины бедствий рабочего класса, а потому рабочие и усваивают ее так легко, если только эта теория сама не пасует перед стихийностью, если только она подчиняет себе стихийность… Рабочий класс стихийно влечется к социализму, но наиболее распространенная… буржуазная идеология тем не менее стихийно всего более навязывается рабочему”.
Эти идеи Ленина вводят нас в понимание противоположности и взаимопроникновения общественной психологии и идеологии, стихийности и сознательности, бессознательности и науки. Познание всей этой области бессознательных, стихийных, но и подчиненных той или иной идеологии области социально-психических явлений, как видим, было нужно Ленину еще в 1901 г. для ответа на вопрос “что делать?”. Так оставалось и на протяжении всей его дальнейшей деятельности.
Психологический аспект взаимоотношений авангарда и масс
Изучая совокупность замечаний Ленина по социальной психологии, мы видим, что все эти наблюдения в конечном счете подчинены одной задаче – правильно учесть условия революционной деятельности партии, верно оценить социально-психологическую почву, на которую падают лозунги партии, а тем самым эффективность ее деятельности. Ленин зорко фиксирует среди разных слоев пролетариата и крестьянства, в зависимости от общей политической обстановки, то прилив революционной энергии, то ее временное понижение, подчас, как он пишет, уныние и апатию. Перед его глазами весь диапазон: после революционного подъема 1905 – 1907 гг. – “момент громадного понижения энергии масс”; в других исторических условиях, в условиях военных трудностей 1918 г. – предвидение победы, “если создастся тот перелом в народном настроении, который зреет, для которого, может быть, понадобится много времени, но он наступит, когда широкие массы скажут не то, что они говорят теперь”. Соответственно партия видоизменяла многообразные методы своей работы в массах.
Это – один из аспектов учения Ленина о взаимоотношениях партии с массами и классами. Здесь мы касаемся только этого психологического аспекта, хотя он тесно связан с другими.
Отношения организованного авангарда с остальной массой – пример диалектики ленинизма.
Прежде всего Ленин неустанно подчеркивает, что самый лучший, самый революционный авангард, самая закаленная рабочая партия – это только малая часть огромного народного моря. Она – бессильна, если оно не волнуется. “…Самые лучшие авангарды выражают сознание, волю, страсть, фантазию десятков тысяч, а революцию осуществляют, в моменты особого подъема и напряжения всех человеческих способностей, сознание, воля, страсть, фантазия десятков миллионов, подхлестываемых самой острой борьбой классов”.
В моменты крутого революционного подъема Ленин не боялся подчеркивать отставание партии от стихийных сдвигов революционной психологии масс. “Девятое января 1905 года обнаружило весь гигантский запас революционной энергии пролетариата и всю недостаточность организации социал-демократов”. Из стремительного расширения объема масс пролетариев и крестьян, пробудившихся к политической и революционной жизни после январских событий 1905 г., Ленин незамедлительно делал практический вывод: “Говоря, без метафор: надо сильно расширить состав всевозможных партийных и примыкающих к партии организаций, чтобы хоть сколько-нибудь идти в ногу с возросшим во сто раз потоком народной революционной энергии”. В одном из писем того времени Ленин отмечал, что при таком гигантском движении “ни единому ЦК в мире нелегальной партии не удовлетворить и 1/1000 доли запросов” и что, хотя лично он был бы за оттяжку восстания до весны, “но ведь нас все равно не спрашивают”. Необходим съезд для подготовки восстания “на основании опыта практиков и настроения рабочей массы”. Ленин снова и снова подчеркивает, что партия не поспевает за развитием активности масс. “Жизнь показала, что дело идет не о восстании “одичалых масс”, а о восстании сознательной массы, способной к организованной борьбе… Надо выяснить, каково настроение пролетариата, сознают ли рабочие себя способными бороться и руководить борьбой”. Проходит еще немного времени, и московские события, по словам Ленина, снова показали, “что мы все еще склонны недооценивать революционную активность масс”. Такую же высокую оценку самодеятельности рабочего класса Ленин дает и в последующие периоды истории. Например, в 1919 г., говоря, что Советская власть держится в деревне благодаря искренней поддержке большинства трудящихся, он продолжает: “Эту поддержку мы получили потому, что городские рабочие тысячами путей, о которых мы и не подозреваем, пришли в связь с деревенской беднотой” [разрядка моя. – Б. П.].
Но это лишь один полюс диалектики. Начать с того, что работу партии Ленин ориентировал не только на время взрыва, но и на время затишья, когда от партии требуется политическая агитация для пробуждения широких масс. Главное же: авангард потому и авангард, что он способен увлечь и зажечь массу. “А в критические минуты жизни народов бывало не раз, что даже немногочисленные передовые отряды передовых классов увлекали за собой всех, зажигали огнем революционного энтузиазма массы, совершали величайшие исторические подвиги”. Эта роль авангарда выполнялась в истории не просто пропагандой передовой теории, но именно распространением своего энтузиазма, именно зажиганием пожара революционного настроения. Ленин писал: “Все великие политические перевороты решались энтузиазмом передовых отрядов, за которыми стихийно, полусознательно шла масса”.
Когда в 1905 г. партия призвала сосредоточиться на внепарламентских средствах борьбы, это было призывом людей, пишет Ленин, “на деле стоявших впереди толпы, впереди миллионов борцов из рабочих и крестьян. Поддержав этот призыв, миллионы показали, что лозунг был объективно-верен, выражал не только „убеждения" горстки революционеров, а действительное положение, настроение и инициативу масс”. Масса инстинктивно чувствует нашу правоту, писал Ленин в 1916 г. Иначе говоря, лозунги партии падают на адекватную социально-психологическую почву и отвечают объективным интересам масс. В этом состояла сила большевистской партии. В 1917 г. Ленин подчеркивал: “Именно мы и только мы „учитываем" и перемену настроения в массах, и нечто еще гораздо более важное и глубокое, чем настроение и его перемена: основные интересы масс…” Большевики, продолжал Ленин, отворачиваются от шовинизма, чтобы выражать интересы масс и звать их на революцию, “их перемену настроения использовать не для беспринципного подлаживания под данное настроение, а для принципиальной борьбы за полный разрыв с социал-шовинизмом”.
Как видим, Ленин – противник слепого следования партии за массовой психологией. Он прямо заявляет это. “Конечно, не всем указаниям массы мы подчиняемся, ибо масса поддается иногда – особенно в годы исключительной усталости, переутомления чрезмерными тяготами и мучениями – поддается настроениям нисколько не передовым”.
Вот какова – в плане психологии – эта диалектика взаимоотношений массы и авангарда, или, как говорил Ленин в “Что делать?”, толпы и профессиональных революционеров. Партия всегда должна быть с массой, “непременно идти туда, куда идет масса, и стараться на каждом шагу толкать ее сознание в направлении социализма…”. Руководящую роль партия завоевывает и тем, что она всегда остается с массами, и тем, что она своей энергией воодушевляет и направляет их. Но прежде всего историю творит трудящаяся масса. В 1905 г. Ленин писал, что рабочий класс инстинктивно рвется к открытому революционному выступлению, а мы, партия, должны правильно поставить задачи этого выступления, т.е. руководить пролетариатом, а не только тащиться в хвосте событий. О том же писал Ленин в начале 1917 г.: единственной действительной силой, вынуждающей перемены, является лишь революционная энергия масс, и именно она ведет к пропаганде, агитации и организации масс со стороны партий, идущих во главе, а не в хвосте революции. “Социализм не создается по указам сверху. Его духу чужд казенно-бюрократический автоматизм; социализм живой, творческий, есть создание самих народных масс”.
Вспомним, как ставил вопрос Ленин в июльские дни 1917 г. о долге партии по отношению к настроению масс. Налицо “все большее нарастание недовольства, нетерпения и возмущения масс… Безусловным долгом пролетарской партии было оставаться с массами, стараясь придать наиболее мирный и организованный характер их справедливым выступлениям…”.
Вспомним, как смело повернулся Ленин лицом к крестьянским чаяниям об уравнительном разделе земли после того, как Октябрьская революция передала ключевые экономические и политические позиции в руки пролетариата: “Жизнь – лучший учитель, а она укажет, кто прав, и пусть крестьяне с одного конца, а мы с другого конца будем разрешать этот вопрос. Жизнь заставит нас сблизиться в общем потоке революционного творчества, в выработке новых государственных форм. Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам”.
Вспомним, наконец, как аргументировал Ленин необходимость политической передышки в 1918 г.: большевики народ убедили, отвоевали от богатых влияние на него, но разруха, голод, наследие войны – “все это неизбежно породило крайнее утомление и даже истощение сил широкой массы трудящихся. Она настоятельно требует – и не может не требовать – известного отдыха”.
Итак, партию Ленин расценивал не саму по себе, а по ее позиции в отношении творца и решающей силы истории – народной трудящейся массы. Это – единственная мерка, которой ее меряют и политическая практика и история. “…Всякая фальшь в позиции какой-нибудь партии приводит эту партию немедленно к месту по ее заслугам”. Исходя из этого понимания взаимоотношений партии и масс, Ленин уделял немало внимания не только психологии масс, но и психологии членов партии. Подчас он сурово критиковал последнюю. Характерно письмо к Луначарскому в 1905 г.: “Плохое настроение у нашей публики в Женеве. Я удивляюсь часто, как немногого нужно, чтобы люди, не вполне самостоятельные и непривычные к самостоятельной политической работе, падали духом и кисли…. Искровцы подвижны и суетливы, беззастенчивы по-торгашески, искушенные долгим опытом демагогии, – а у наших преобладает какая-то „добросовестная глупость" или „глупая добросовестность". Не умеют бороться сами, неловки, неподвижны, неуклюжи, робки… Милые ребята, по ни к дьяволу негодные политики. Нет у них цепкости, нет духа борьбы, ловкости, быстроты”.