Текст книги "Дорогами войны - дорогами побед"

Автор книги: Борис Галанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Галанов Б
Дорогами войны – дорогами побед

Б.Галанов

Дорогами войны – дорогами побед

Послесловие

В книге Бориса Леонтьевича Горбатова собраны его произведения военных лет. Имя Горбатова – журналиста, публициста, специального разъездного корреспондента "Правды", автора популярной повести о комсомольцах Донбасса "Ячейка" (1929) и романа "Мое поколение" (1933), было хорошо известно широкому кругу читателей еще в довоенные годы. В каких только краях не побывал в разгар первых пятилеток писатель-правдист. На страницах газеты появлялись его оперативные отчеты из степей Магнитки и с золотых приисков, с Урала, который он исколесил вдоль и поперек, с Кузбасса и Соликамска, с Днепрогэса и Макеевки. С известным полярным летчиком Василием Молоковым Горбатов полетел по малоизведанной трассе на остров Диксон в командировку, которая неожиданно для него растянулась на долгие месяцы, потому что Горбатов уступил свое место в самолете заболевшему человеку и остался зимовать на Диксоне.

И все же, когда по возвращении на Большую землю представилась новая возможность лететь вместе с Молоковым, на этот раз вдоль северных берегов Сибири, Горбатов, не колеблясь, принял это предложение. Итак, снова в путь. И снова в кабине самолета, на полярных станциях делаются заготовки для будущей книги рассказов "Обыкновенная Арктика".

Но особое место в творчестве писателя всегда занимала тема Донбасса. Борис Горбатов родился в 1908 году. В Донбассе прошло его детство и прошумела комсомольская юность. О людях Донбасса он много и увлеченно писал и в своей художественной прозе и в публицистике. Он любил черную донецкую землю, донецкие хаты под седым очеретом, где до сих пор звенит серебряной листвой тополь, это темное, дымное небо над глеевой горой. В Донбассе для него начиналась Родина. И так уж случилось, что первые недели и месяцы войны он встретил в Донбассе, получив назначение во фронтовую газету Южного фронта "Во славу Родины". В самую тяжкую и трагическую пору отступления, когда, политая соленым потом отцов и дедов, каждая пядь донецкой земли, отданная врагу, болью отдавалась в сердце, складывались строки горбатовских "Писем товарищу". А их последние страницы дописывались в сентябре сорок четвертого года.

Приобретенный в довоенные годы опыт оперативного разъездного корреспондента "Правды" оказался драгоценным. Горбатов умел добираться до самых горячих точек, пренебрегая и трудностями и опасностями. Собранные в этой книге повесть "Непокоренные", рассказы о солдатской душе, военные очерки и фронтовые корреспонденции проведут вас по горьким дорогам войны, тем самым, по которым шагал когда-то писатель бок о бок со своими героями. Был он свидетелем и летописцем тяжких боев за Донбасс и Кубань, битвы в предгорьях Кавказа и северо-восточнее Туапсе, видел освобожденный Херсон и радостно встречающий воинов-победителей Мариуполь... Но где бы ни дрались наши воины с врагом и сколько бы сотен и даже тысяч километров ни оставалось еще до Берлина, все равно советские солдаты, как написал в одной из своих фронтовых корреспонденций Борис Горбатов, всегда дрались на Берлинском направлении.

В этом смысле "Письма товарищу" остаются для нас как бы главным ориентиром. Куда бы ни забросила тебя война, помни, солдат, идет битва за Берлин, битва с фашизмом, за мир и счастье на планете. Об этом в первом письме, "Родина", помеченном сентябрем 1941 года, и в статье "О мире", написанной спустя несколько лет после войны, под впечатлением поездки в Донбасс, уже зарубцевавший шрамы военного лихолетья, статье, в которой так веско звучат по сей день предостерегающие слова солдата: не затем в мае 1945 на площади у рейхстага мы затоптали факел, чтобы пламя новой войны вспыхнуло опять над миром. Самое дорогое, что есть на земле, – мир, жизнь. Их надо сберечь, отстоять. "Дружной стеной... встать и преградить путь войне".

Пафос и лирика, гневное слово оратора, страстный призыв и задушевное, ободряющее напутствие друга органически соединились, переплавились в письмах Горбатова. Ведь разговор в них всегда шел о самом главном и сокровенном – о чести и достоинстве советского человека, о Родине, доме, семье, о жизни и смерти, о будущем наших детей. И как сильно, как доверительно, на всю страну, от Черного моря до Ледовитого океана, всюду, где кипел бой, прозвучало обращение писателя-фронтовика: "Товарищ!" Для него это слово не было ни формальным, ни служебным, и обращено оно было ко всем и к каждому, поднявшемуся на борьбу с врагом:

"Товарищ!

Где ты дерешься сейчас?

Я искал тебя в боях под Вапняркой, под Уманью, под Кривым Рогом. Я знал, что найти тебя можно только в жарком бою".

В тот, начальный период войны я работал во фронтовой газете Южного фронта вместе с Горбатовым и очень хорошо помню, с каким волнением бойцы на передовой читали первое письмо товарищу и с нетерпением ждали, требовали продолжения. Письма эти печатались в нашей фронтовой газете "Во славу Родины". Но экземпляров газеты не хватало на всех, желающих сберечь у себя номер. Одновременно "Письма" были опубликованы в "Правде", однако и тиража "Правды" оказалось недостаточно. Наш "типограф" интендант III ранга А.Л.Путин (в предвоенные годы бессменный выпускающий "Правды") проявил инициативу – наладил печатание писем Горбатова отдельной брошюрой специально "карманного" формата. Эти маленькие книжечки в бумажных обложках разных цветов бойцы хранили в карманах гимнастерок рядом с партийными билетами, вместе с весточками из дома, фотографиями родных и близких. Не было, кажется, такой воинской части, где бы нам, армейским газетчикам, не рассказывали, как пришлось по сердцу бойцам вдохновенное слово писателя, а мы, в свою очередь, рассказывали об этом Горбатову, радуясь за него и гордясь своим товарищем.

Вспоминаю, как в последние декабрьские дни 1941 года он писал свое третье, новогоднее письмо товарищу на станции Фащевка (она обозначена в письме первоначальной буквой "Ф") в чудом уцелевшем домике путевого обходчика. Он сидел на перевернутом ящике, у подоконника, заменявшего ему письменный стол. Мела метель. Где-то совсем неподалеку кружили немецкие танки, которые в любую минуту могли нагрянуть на станцию, пожаловать прямо к нашему домику. А Горбатов писал, не поднимая головы, не отрывая от бумаги карандаша, писал яростно, исступленно вещие, пророческие слова: "Мы вернемся в Донбасс! Вернемся, чтобы заплатить врагам за расстрелы в Мариуполе, за зверства в Артемовске, за грабежи в Горловке. Как в годы гражданской войны, с яростным кличем: "Даешь Донбасс!" – ворвутся наши лихие конники и пехотинцы в шахтерские поселки..."

"Письма товарищу" вобрали в себя впечатления первых дней войны, непосредственно увиденное и пережитое на передовой, услышанное от бойцов, уходящих в атаку. Прочно сложившиеся представления о советском характере, характере советского человека, труженика и борца, которым писатель не уставал восхищаться в разгар первых пятилеток, были для него одним из вернейших залогов и гарантий победы над врагом, когда "словно дурной сон развеется коричневый кошмар". В "Письмах товарищу" постоянным контрастом возникают картины войны и мира. Жестокая реальность войны и память о светлой, мирной жизни, о мирных планах, надеждах, мечтах, так внезапно и грубо развеянных войной. Тем сильнее гнев, тем больше ярость, тем тверже решимость бить и уничтожать врага.

Многие подробности, многие неповторимые детали военного быта, порой лишь бегло упомянутые в "Письмах товарищу", потом были развернуты и углублены писателем, вошли отдельными эпизодами в повесть "Непокоренные", в рассказы военных лет.

В "Письмах товарищу" упоминается, например, имя Игната Трофимовича Овчаренко, старого крестьянина из колхоза "Червонный Яр". Встретил его писатель вблизи огневой позиции, разговорился с ним, узнал, что земляки называли его Игнатом Несогласным. И вот почему. Долго агитировали односельчане упрямого Игната вступить в колхоз. Шесть лет агитировали. А теперь окончательно понял Игнат, что не согласен он без колхоза жить. Не согласен и никак не сможет. А враг грозит "крушением всей жизни", всего родного и привычного порядка.

В повести "Непокоренные" среди ее персонажей мы тоже встречаем Игната Несогласного, пожилого мужика, с острым, мудрым взглядом. Но если тот, первый Игнат думал горькую свою думу, как будет жить дальше, то Игнат герой повести – уже сделал для себя выбор: в тылу у немцев, в глубоком подполье, он ведет борьбу с врагом, вредит, саботирует приказы немецкого командования. Человек-кремень. Игнат, один из многих миллионов непокоренных, которых – и об этом повесть Бориса Горбатова – ни сломить, ни покорить нельзя.

А вот другая судьба, другая натура. В "Письмах товарищу" встречаются два слова "спина человека", но сколько вбирают они в себя горьких раздумий! "Вчера приполз к нам в окоп, – пишет Горбатов, – человек с того берега ушел от немцев. (...) Всего полтора месяца прожил этот человек под властью врага; а спина его согнулась. Словно хребет ему переломали. Словно все полтора месяца ходил он, кланяясь, извиваясь, вздрагивая всей спиной в ожидании удара.

– Выпрямься! – хотелось закричать ему. – Эй, разверни плечи, товарищ! Ты среди своих".

В "Непокоренных" Горбатов снова возвращается к потрясшему его однажды наблюдению, описывая Антонину, невестку Тараса. Живет Антонина при немцах в вечном страхе, ожидая удара. "Спина была сейчас самой чуткой частью ее тела. Все притупилось и одеревенело в ней. Только спина жила".

Удивительно емкий и выразительный образ нашел Борис Горбатов: вздрагивающая, перебитая спина – символ рабского страха, унижения, несвободы. Нелегко будет робким людям, таким, как Антонина, выпрямиться, разогнуть спину... Но о повести "Непокоренные" речь еще впереди.

Одновременно с первыми "Письмами товарищу" появлялись "Рассказы о солдатской душе" (1941 – 1943), печаталась повесть "Алексей Куликов, боец..." (1942). Солдатские рассказы, иногда совсем маленькие, как говорится, "короче воробьиного носа", к тому же сочинявшиеся оперативно, прямо в очередной номер газеты, словно заранее были рассчитаны на тесные газетные колонки, когда учитывается буквально каждая строка, каждый абзац измеряется строкомером. Но, разумеется, не только ограниченным объемом газетной полосы объяснялся лаконизм горбатовских рассказов. Писатель словно бы видел перед собой читателя-бойца, того, у которого в недолгие минуты затишья и перекура выберется время и желание пробежать короткую солдатскую байку. А в ней он прочитает – и как же такое его не захватит, – если не про себя самого, то про своего фронтового друга, найдет отражение собственных мыслей и чувств, примеры боевой взаимовыручки, смелости, воинской чести, воинской славы и доблести. И все эти маленькие истории, стоящие дороже иного размашистого очерка или пространной статьи, представляют собой не пеструю россыпь фактов и наблюдений. Каждая имеет свой четко организованный сюжет, свою тему, и все они внутренне связаны, подчинены единому авторскому замыслу.

Читая открывающую цикл рассказов о солдатской душе маленькую зарисовку "Власть", ощущаешь напряжение боя, жаркое дыхание тех далеких дней. Герой рассказа – комсомольский, а потом партийный вожак Алексей. У Алексея горячее сердце, он умеет воодушевлять, поднимать, вести за собой. Кто-то из друзей Алексея в шутку даже назвал его "профессиональным революционером". Война превратила его в комиссара батальона. И теперь ему предстояло поднимать людей в атаку. А это совсем не то, что повести людей на лыжную вылазку, на демонстрацию или на уборку урожая. Их надо было вести за собой на укрепленный немцами курган, который весь, казалось, сложен из свинца, и весь этот свинец только и ждал момента, чтобы обрушиться на головы атакующих.

Но такова уж сила власти комиссара над солдатскими душами. Пусть в этот момент его власть измеряется десятью минутами и тридцатью метрами целины. Но сколько же потребовалось мужества, чтобы преодолеть и то и другое. А это, наверное, и есть самое главное, что хотелось передать писателю, – так реализовалось его умение обобщать и анализировать поведение людей и события войны. Горбатов раскрывает великое горение и великий восторг комиссара, ощущение своего слияния с солдатской массой, которое в конечном счете и приносит желанный успех. Ведь крикни Алексей поднявшимся за ним на смерть людям не "Вперед!", "В штыки!", а "Назад!", "Бросай оружие!" – растоптали бы его, прикололи. "Ей-богу, прикололи бы", – обрадованно думал Алексей. "И от этой мысли ему вдруг стало хорошо и весело, словно он видел и высоту своей власти, и ее пределы..."

В нашей литературе о войне много прекрасных страниц посвящено комиссарам, подвигу коммунистов, силою большевистской убежденности поднимающих людей на самые опасные дела. И яркий, живой портрет комиссара батальона Алексея, нарисованный Горбатовым жарким летом 1941 года, едва ли не один из самых первых в этом ряду.

Я думаю, что повесть "Алексей Куликов, боец..." в какой-то степени вобрала в себя и маленькие рассказы Горбатова о солдатской душе. Без них, быть может, не появился бы "Алексей Куликов". Они предварили, подготовили повесть. Ведь и она тоже рассказ о солдатской душе, история ее формирования, становления, но только рассмотренная подробнее, внимательней, "крупным планом". Вот пошел на фронт пензенский колхозник Куликов, мирный, тихий человек, приверженный земле, знающий ее законы и ничего еще не ведающий о солдатской науке. Не умел он обращаться с оружием и не то чтобы струсил, а просто потерялся в первом бою. Долго не мог привыкнуть к тому, что огород не огород вовсе, а "командный пункт", и командиру докладывал совсем не по уставу, что "пушка из пшаницы переехала в гречку". Но пройдя крестным путем войны многие километры, Куликов понял, что воевать надо умеючи и до тех пор, пока не уничтожишь врага. Теперь он хорошо знает цену каждому умелому бойцу. На войне, где люди воюют массами, как много может значить один человек.

В своей повести Горбатов свел Алексея Куликова с знаменитым снайпером Брыксиным, не случайно, наверное, взяв имя реального человека. Слава Максима Брыксина, без промаха бьющего из своей винтовки, гремела на Южном фронте, и фронтовая газета печатала на своих страницах его снайперский счет. В повести встреча с Брыксиным занимает немного места, но она важна: у Брыксина учился Куликов. Брыксин помог Алексею понять возможности каждого, свои собственные возможности, сделать еще один шаг вперед. О ступенях роста своего героя писатель сообщает уже в названиях главок, которые как бы отмечают страницы его биографии, вехи фронтовой жизни: "Алексей Куликов побеждает смерть в своей душе", "Алексей Куликов приходит в ярость", "Алексей Куликов становится воином", "Алексей Куликов вступает в партию"...

Одна из самых известных книг Бориса Горбатова, повесть "Непокоренные", была издана в 1943 году под непосредственным впечатлением поездки в Донбасс. Вслед за наступающей Советской Армией он приезжал в те места, где прошли годы его молодости, где у него было много знакомых и друзей.

Горбатов рассказывал потом, что на время поездки забыл, что он журналист, и не строил никаких творческих планов. У него был не профессиональный интерес журналиста, который настойчиво ищет и подбирает факты для будущей статьи, очерка, книги, а личный, кровный интерес человека здешнего: расспросить, узнать, как жили люди под властью немцев. Факты, волнующие факты сами просились в книгу. Их приводили в простых, доверительных беседах люди, которых давно знал Горбатов. В одной семье, например, писатель услышал историю Антонины. В другой – Андрея и Лукерьи Павловны. Причем имя Лукерьи Павловны даже сохранено в повести. Степан Яценко тоже лицо невымышленное. Это Степан Стеценко, сразу после оккупации назначенный секретарем Ворошиловградского горкома партии, человек, который только что вышел из подполья и который так же, как и комиссар батальона Алексей из рассказа "Власть", обладал удивительной властью над душами людей. В эти тяжкие годы люди верили Степану, выполняли его секретные поручения, давали приют подпольщикам. Пожалуй, и не перечислишь всех услышанных от людей, записанных, запомнившихся фактов, но особенно поражает история еврейской девочки из сундука – шестилетней малышки, которую люди скрывали от немцев, тайно переносили из дома в дом, перепрятывали из сундука в сундук. "У меня в руках, – говорил писатель, – оказался огромный человеческий материал, страшный в своей обыденности". И его нельзя было откладывать на будущие времена. Гражданский, писательский долг обязывал немедленно дать ему выход. Впоследствии с присущей ему в делах литературы требовательностью Горбатов сетовал, что написанная в чрезвычайно сжатые сроки повесть несла на себе печать торопливости, что многое он мог бы сказать полнее, глубже. "Но, – добавлял Горбатов, – я считаю, что во время войны важнее всего слово, сказанное вовремя". "Непокоренные", так же как и "Письма товарищу", всколыхнули миллионы людей в тылу и на фронте. "Правда" печатала повесть Горбатова на своих страницах из номера в номер, рядом с оперативными корреспонденциями с фронтов Отечественной войны. Это было сказанное вовремя слово.

Гордостью за советских людей – непокоренных – окрашена буквально каждая строчка повести, одновременно лирической и остропублицистической. Писатель хотел самому повествованию придать возвышенный, поэтический настрой. Так подсказывала ему тема. Композитор Дм.Кабалевский, автор оперы "Семья Тараса", считал повесть Горбатова музыкально построенной. И у нее действительно есть свой единый, непрерывный музыкальный ритм. Вспомним хотя бы постоянные повторы, подхваты ударной фразы в конце одной главы и в начале следующей. "Такой прием, – писал Кабалевский, – "отталкивания" от предыдущего построения (или, можно сказать, наоборот, – развития предыдущего построения) в музыке встречается бесконечно часто"*. И так же как в музыке, в повести он приобретает особую эмоциональную силу воздействия.

______________

* Дм. Кабалевский. Как повесть стала оперой. – В кн.: Воспоминания о Борисе Горбатове. М., 1982, с. 308.

В центре повествования мощная фигура старого заводского мастера Тараса Яценко, человека, который должен выстоять, выдержать, дождаться прихода наших войск, дожить до той счастливой минуты, когда громыхнет первый молот в кузнице мертвого, разоренного завода. Выстоять, стиснув зубы, жить, терпя муки, саботируя все распоряжения оккупационных властей, жить, чувствуя ответственность перед своей семьей, немощными женщинами, малыми детьми: "...никого у них сейчас нет на земле, кроме него, старого деда; он один отвечает перед миром и людьми за всю свою фамилию, за каждого из них, за их жизнь и за их души". Это "гарнизон" Тараса в старом его домике, на городской окраине в Каменном Броде". Однако в повести Горбатова Тарас становится еще и воплощением своего города, распятого, "сведенного судорогой и отчаянием", но не покорившегося, не сдавшегося врагу. Тарас как бы живая история города, его гордая память, его сила и ярость, скрытая, сдерживаемая до поры до времени.

Помните образ Тараса в конце повести? Страшный и грозный в своей ненависти к врагу, озаренный пламенем горящего города, стоит народный мститель Тарас, седой, без шапки, с занесенной над головой стариковской сучковатой палкой, призывая бить, без пощады бить фашистов, не позволить им живыми выбраться отсюда. Думается, не случайно Горбатов выбрал старику Яценко имя Тарас. Вольно или невольно он продолжил давнюю литературную традицию: гоголевскую. Кряжистый, могучий старик Яценко у Горбатова – Тарас. А самого слабого и нестойкого из трех сыновей Тараса писатель назвал Андреем.

Менее подробно в повести разработана линия молодых – дочки Тараса красавицы Насти, погибающей от руки фашистских палачей на виселице, и ее друга Павла. И хотя в общей картине, нарисованной Горбатовым, эти фигуры, быть может, не первоплановые, но они добавляют к ней свою краску. Без них неполной показалась бы панорама народной жизни при оккупантах.

А подлые, мелкие людишки без веры, изменники, готовые ради спасения собственной шкуры продаться немцам, – бывший приятель Степана Яценко – трус Цыплаков, бывший завхоз треста Старчаков, решивший поживиться на народном горе и открыть в городе комиссионный магазин, скупая все за бесценок. Какие в "Непокоренных" нашлись для них слова? Ненависти? Не стоят они того. Скорее презрение и гадливость – вот чувства, которые они внушают. Одно из отвратительных порождений оккупационного быта – наглая, вертлявая девица Лиза, переделавшая свое имя на немецкий манер "Луиза" и щеголяющая в каком-то пестром, крикливом наряде. Впрочем, все в ней было "и не русское, и не немецкое, а какое-то обезьянье". Лизка-Луизка гуляет с немцами, потому что девичий век краток, потому что ей, молодой, гулять хочется. А война, убеждена она, все спишет.

Ничего не спишет. Ничего не простит и ничего не забудет. Об этом не раз говорят и думают в повести ее герои. "Вернутся наши... И все увидят: кто ждал, кто верил, а кто – продал, забыл". Таким, как Лиза-Луиза, уже в разгар немецкой оккупации люди сказали свое осуждающее слово. Помню, в одном из освобожденных донецких городов работники нашей редакции записали песню "Позор девушке, гуляющей с немцем". Имени автора песни никто не знал. Она была безымянной, народной. А пели ее на мотив сошедшей с экрана и очень популярной до войны песни "Спят курганы темные". Песня глубоко взволновала Горбатова. Он вставил ее в "Непокоренных". Ведь песня сильно и жестоко осуждала всех новоиспеченных Лизок-Луизок. Кроме того, писателю очень хотелось, чтобы сохранилась, осталась, не ушла из памяти и эта горькая песня военной поры. Ее слова действительно обжигали:

"Молодая девушка немцу улыбается.

Позабыла девушка о своих друзьях.

Только лишь родителям горя прибавляется,

Горько плачут бедные о милых сыновьях.

Молодая девушка, скоро позабыла ты,

Что когда за Родину длился тяжкий бой,

Что за вас, за девушек, в первом же сражении

Кровь пролил горячую парень молодой".

В сборнике военной прозы Бориса Горбатова едва ли не самым обширным разделом оказались фронтовые очерки и корреспонденции. В этом есть своя закономерность. Как и всякий военный журналист, он многое видел сам, многое узнавал от очевидцев, и его очерки стали своего рода каждодневной летописью увиденного и пережитого. Неравнодушной летописью. Потому что никогда не мог он привыкнуть к увиденному и пережитому, не мог забыть и простить. Слишком спокойные журналисты всегда вызывали в Горбатове чувство острой досады. Среди его статей военных лет одна адресована фронтовому журналисту. С большим темпераментом он обращается к товарищам по перу и оружию, призывая быть беспощадным к врагам и рассказывать суровую правду, с присущей ему постоянной взыскательностью к самому себе; там же пишет, что не может даже в малой степени передать то, что сам же видел. А искать надо такие слова, "чтоб, прочитав их, никто нигде, даже в самом далеком от войны тылу, не смел остаться спокойным".

Сохраняя верность извечному журналистскому правилу, о котором полушутливо, полусерьезно написал Симонов в "Корреспондентской застольной": "Жив ты или помер – главное, чтоб в номер материал успел ты передать", Горбатов, как правило, писавший медленно, трудно, привыкший подолгу вынашивать свои замыслы, с оперативными, злободневными статьями и очерками прямо с места события всегда стремился поспеть в номер, о чем красноречиво свидетельствуют даты под многими из них.

Однако оперативность и злободневность очень важное, но не единственное достоинство этих статей и очерков.

Исследователи литературы наверняка отыщут в художественной прозе Горбатова такие подробности, которые встречаются в произведениях Горбатова-журналиста. Ведь работа в газете до войны и в годы войны обогащала Горбатова-спецкора и Горбатова-военкора драгоценным материалом, подсказывала удивительные сюжеты, сводила с людьми необычной судьбы. Но опять-таки и эту черту неверно ставить во главу угла. Дело в том, что статьи, корреспонденции и очерки Горбатова, в свое время срочно отстуканные в родную редакцию по военному телеграфу ("главное, чтоб в номер") и не раз питавшие его художественную прозу, не были однодневками, сохраняющими сегодня интерес разве что для специалистов-литературоведов и военных историков. Извлеченные из пожелтевших комплектов старых газет, они как бы прошли суровую проверку временем, подтвердившим, что горбатовские корреспонденции обладают достоинствами произведений художественных. То, что сорок лет назад волновало читателей газет своей злободневностью как живая, правдивая весточка с фронта, сегодня, с дистанции времени, захватывает глубиной и точностью запечатленных художником мгновений войны, уже давно ставших историей и вновь оживших.

В этой связи хочется чуть подробнее сказать об очерке "Горы и люди". Яркими, выразительными красками рисовал он картины сурового фронтового быта, людей, отчаянно дерущихся в горах, неповторимые приморские пейзажи. Горбатов остро переживал трагедию города, над которым днем и ночью висели немецкие самолеты, и писал с восхищением и нежностью о стойкости и мужестве Туапсе: "Города, как люди, имеют свой характер. Есть люди-богатыри, самой природой высеченные для дел геройских, и есть люди тихие, мирные, глубоко штатские, от которых никакого геройства не ждешь. Ленинград, Сталинград, Севастополь города-богатыри, сама история, революция, войны создали их такими.

Но маленький, полукурортный, глубоко штатский Туапсе... В его неожиданном мужестве есть что-то трогательно-величественное. Война потребовала, и Туапсе стал городом-воином, как десятки советских городов".

Бои на туапсинском направлении, или, как тогда сообщалось в сводках Совинформбюро, "северо-восточнее Туапсе", были долгими, тяжкими, беспощадными. Враг рвался к морю, к Туапсе. Защитники города оборонялись, срывая один за другим назначенные Гитлером сроки захвата города. Об этих боях много написано их непосредственными участниками, а впоследствии и военными историками. Но несколько сердечных, лирических горбатовских строк о небольшом, глубоко штатском южном приморском городе, которому досталась нелегкая военная судьба, добавляют свой запоминающийся штрих.

Следом за рассказом о боях на подступах к Туапсе – рассказы о боях на горных перевалах Кавказа. Однако, вспоминая их, как не сказать о дороге через хребет, труднопроходимой, но по которой все-таки шли на передний край вьюки с фуражом, продовольствие, боеприпасы "Знаете ли вы, что такое накормить часть? Что такое накормить голодные пушки и пулеметы? Что такое обеспечить бой?" О людях, которые ведут бой на хребте, и о тех, кто обеспечивает бой, – страницы очерка Горбатова.

Кончались дни, недели, месяцы отступления и обороны. И едва ли не первый в этом новом цикле очерк "Здравствуй, Донбасс!". Много значили два эти слова для Горбатова. Журналист Мартын Мержанов, фронтовой друг, с которым Горбатов немало километров прошагал по дорогам войны, вспоминал, как вместе с войсками покидали они шахтерские поселки, опустив глаза, чтобы не встретиться с прямым, осуждающим взглядом женщин, стоявших у плетней и что-то шепчущих.

– Молятся или проклинают? – спросил Горбатов, не поднимая головы. Мержанов промолчал.

– Проклинают, – сказал случайный попутчик.

"Чувство движения" – так называл Горбатов один из своих очерков о безостановочном, то более быстром, то временно замедляющемся, но непрестанном движении нашей армии к победе, к Берлину, откуда в ночь на 9 мая 1945 года писатель передавал в "Правду" свою последнюю военную корреспонденцию "Капитуляция". И закончил он ее радостно, торжественно, словами, которые, возможно, не раз мысленно видел написанными на бумаге, – и в степи под Одессой и в горах Кавказа: "Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют".

Горбатов-писатель, Горбатов-человек не хотел да и не умел писать, работать, жить вполсилы. С жгучей ненавистью рассказывая о злодеяниях немецких палачей, с восторгом и восхищением – о подвигах советских воинов, он выкладывался весь, до конца, как бы проживая десяток жизней. Сжав кулаки и думая о том, что тут понадобятся слова-бичи, слова-снаряды, он слушал воспоминания жителей освобожденных городов о том, как немецкие "факельщики" выгоняли их на улицу, швыряли в огонь вещи, а потом поджигали и сами дома. И кажется, заодно с простодушным ездовым, который со своей дымящейся кухней въехал в первый немецкий город с островерхими черепичными крышами, он тоже радостно и удивленно озирался вокруг: "Ишь ты! Германия! Это какой же ихней губернии город будет?"

Горбатов мог быть добрым, отзывчивым, излишне горячим, пристрастным, мог быть сердитым, беспощадным. Всегда он работал со страстью, на пределе, без отдыха и передышки. И после войны, словно предчувствуя, что его жизни отмерен короткий срок, не хотел отдыхать. Он умер в январе 1954 года в возрасте сорока шести лет. Но отпущенные ему судьбой восемь послевоенных лет сумел до предела насытить работой – общественной, творческой. Он ездил в Японию и на Филиппины, откуда привез серию очерков, объединенных под общим названием "Человек из сословия "эта". Продолжалась работа над обширным, давно задуманным романом "Донбасс", первая книга которого увидела свет в 1951 году.

И конечно, память войны для него была свята. Он всегда чувствовал себя ее ветераном и, как ветеран войны, заботу о мире считал своим первейшим долгом, защиту мира – своей обязанностью. Через несколько лет, в одну из военных годовщин, он вспомнил восклицание бойца, того, с которым в утро первого дня Победы поднялся на купол рейхстага:

– Вот и отвоевались!.. Теперь живи, человечество! Хорошо живи!

К этому восклицанию, вырвавшемуся из глубины сердца, Горбатов добавил свое коротенькое напутствие, которое в сегодняшнем тревожном мире по-прежнему звучит актуально, веско, весомо:

"Живи, человечество, живи мирно, спокойно, счастливо! Дорожи миром это естественное состояние человека. Пусть не смущает тебя истерический вой поджигателей войны, – наша сила крепче. Дело мира – правое дело, оно и победит".

Б.Галанов