Текст книги "Крымская война. Соратники (СИ)"

Автор книги: Борис Батыршин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Крым, Альма.

28 сентября 1854 года.

прапорщик Лобанов-Ростовский

– Смотрите, князь, а французы-то не идут на плато! – сказал Николай Николаевич, оторвав от глаз бинокль. – Похоже, неприятности, приключившиеся с эскадрой, совсем выбили их из колеи!

Интересно, подумал прапорщик, надолго еще хватит биноклей? Зрительные приборы оказались лучшими подарками «предкам» – самый первый вручили Бутакову, потом Нахимову, а малое время спустя такие же презенты получили и другие севастопольские генералы и адмиралы. Зарин с Кременецким устроили на кораблях ревизию, выгребая всю неучтенную оптику. Особый подарок достался Тотлебену – Фомченко вручил военному инженеру хитроумное устройство, позволяющее делать расчеты любой сложности, в том числе, тригонометрические задачи, вычисление интегралов и дифференциалов. Питалась машинка от солнечных лучей. Говорили, что Эдуард Иванович на сутки забросил дела, осваивая новую игрушку, и после этого нигде с ней не расставался. На гостей из грядущего он смотрел теперь как на полубогов, владеющих высшим знанием. От Фомченко гений фортификации отдарился парой дуэльных с серебряной инкрустацией «Лепажей» в палисандровом ящике.

Великому князю прапорщик преподнес «Цейс», купленный за свои кровные в пятнадцатом, в Петербурге, куда он ездил в 15-м году, получать новые моторы для аппаратов. Себе же оставил бинокль, выменянный у адамантовского офицера-связиста: за двадцатикратник с латинской надписью «Nikon», снабженный приспособлениями под названием «оптический стабилизатор» и «лазерный дальномер», прапорщик отдал «Маузер» в деревянной коробке. От сердца оторвал – Лобанов-Ростовский души не чаял в брутальном изделии «Ваффенфабрик Маузер АГ», но от оптического чуда XXI-го века пользы было куда больше. Теперь на ремне висел старенький офицерский наган в потертой кобуре, вызывая своим неказистым видом остроты сослуживцев.

– Вы правы, Ваше Высочество, – ответил прапорщик. – Поднялись до середины склона и встали, ни туда и не сюда! Как бы назад не шарахнулись, тогда все наши старания пойдут псу под хвост!

План сражения основывался на том, что наступающих французов удастся заманить в огненный мешок и нанести такие потери, что они не решатся на атаки в других местах. Но, похоже, лишившись поддержки с моря, неприятель готов пойти на попятную…

Рация, висящая на портупее, закурлыкала.

– «Тридцать второй»? Прапорщик? Как слышно, прием!

Голос Фомченко был так отчетлив, словно генерал стоял рядом. Великий князь с интересом прислушался.

– Слышу хорошо, ваше превосходительство. Наблюдаем три колонны пехоты силами до батальона каждая. Дистанция...

– Я это и сам вижу, «тридцать второй». Давай-ка, выдвигайся на край плато. По сигналу – огонь из всех стволов. Команду продублирую тремя зелеными ракетами. Как понял, прием!

– Понял хорошо, занять передовые ячейки, ждать приказа открыть огонь.

– Вот и давай, исполняй. До связи.

Несмотря на то, что первоначальными планами предусматривалось позволить неприятелю занять гребень, Лобанов-Ростовский оборудовал передовые позиции на самом краю плато – так, чтобы с них можно обстреливать поднимающиеся войска. Он сделал это, уступив настойчивым требованиям Кирьякова, а если совсем честно – чтобы выцыганить под этим предлогом три десятка железных лопат и кирок. Генерал не стал скаредничать: выделил и шанцевый инструмент и саперов из резерва своей дивизии. В результате, шагах в двухстах перед каждым из пулеметных гнезд появилось еще по одному, соединенному с основной позицией ходом сообщения. Стараниями саперного капитана ходы применили к местности, укрыв насыпными брустверами заодно и гнезда. Теперь передовые позиции пригодились.

– Ну, Ваше Высочество, пойдемте? Придется немного потаскать тяжести.

– Что ж, князь, не беда. Я, знаете ли, не боюсь запачкать руки в земле.

Прапорщик кивнул – что правда, то правда, императорский сынок не чурается простого физического труда. Передовые позиции дооборудовали с его участием – Великий князь прибыл в расположение пулеметчиков поздно вечером вместе с Фомченко, и сразу взял фортификационные работы в свои руки.

– Вот и хорошо. Тогда озаботьтесь перемещением пулемета на центральной позиции, я займусь правой. А здесь оставим мичмана Агафонова, я ему все растолковал. Справитесь, Сергей Михалыч?

Агафонов, севастополец, прикомандированный к пулеметной команде, кивнул, зардевшись в мальчишеском восторге. Как же: мало того, что ему поручают такое ответственное задание, это еще и происходит на глазах у Великого князя!

– Пора, Ваше Высочество!

Великий князь поправил каску и, придерживая рукой неудобный палаш, поспешил следом за начальником пулеметной команды.

***

У наших генералов, включая Фоменко, просто не хватило выдержки, подумал прапорщик. Надо было не торопиться, не поддаваться эмоциям, а выждать хотя бы четверть часа. Как раз этого времени и хватило французам, чтобы справиться с растерянностью.

Пехотные шеренги наползали на плато с неотвратимостью приливной волны. И без бинокля князь отлично видел колышущуюся над рядами фесок щетину штыков, синие куртки, расшитые красными шнурами, пропыленные бородатые, озлобленные лица в которые навсегда въелся африканский загар.

– Турка? – спросил молоденький солдатик. – А говорили, хранцузы! Что же, турку на нас послали?

Прапорщик заранее посадил в боковые ходы ячейки по три стрелка со штуцерами. Конечно, если все пойдет по плану, французам нипочем не добежать до окопа, но, скажите на милость, когда это на войне все шло по плану?

– Турка и есть. – Откликнулся другой, постарше, с выщербиной между верхними зубами. – Оне завсегда в шароварах и красных ступках на головах. И лю-утыя, не приведи Никола-угодник!

– Ну ежели турке – ничо, турку побьем. – отозвался молодой. – Турку русския завсегда бивали. А мы, что, не русския? И мы побьем.

Это зуавы, чертыхнулся про себя прапорщик. Африканские, мать их за ногу, стрелки, отборные части, краса и гордость французской армии. Знающие люди сравнивают их с казачьими пластунами – та же неутомимая ярость в бою, та же хитрость, умение действовать в одиночку, не дожидаясь приказа, виртуозное искусство стрельбы и владения холодным оружием. Самый упорный противник, которого можно найти на этом поле – кроме, пожалуй, хайлендерской гвардии.

Двести, сто девяносто, сто восемьдесят... авиатор привычно отсчитывал дистанцию в метрах. Что же они там медлят?

Красно-синие шеренги продолжали печатать шаг, и вдруг зуавы, единым движением сбросили ружья с плеч и выставили перед собой штыки. Молоденький солдат, только что порывавшийся «побить турку», охнул и отшатнулся. Зеленая ракета лопнула над самым окопом, за ней вторая, третья, и тут же слитно загрохотали полевые батареи. Прапорщик взялся за рукояти пулемета, прищурился.

Ну что, хватит им, пожалуй, тут прогуливаться?

***

На дистанции в две сотни метров (в упор по меркам германской войны) остроконечные пули патронов образца восьмого года, пробивали по несколько тел. При глубине построения в пять-шесть шеренг ни одна пуля не пропадала зря, а их в брезентовой ленте было ровно 250 штук. И еще три ленты лежали в коробах в ячейке, не считая тех, что припрятаны неподалеку, в специально отрытом окопчике. Батареи тоже свирепствовали: снопы картечи прорубали в краснофесочных рядах широкие просеки. Зуавы трижды пытались броситься в штыки, но не тут-то было – под кинжальным огнем трех «Максимов» они валились на землю рядами, будто трава под взмахом хорошо отбитой литовки. Избиваемые и с фронта и с флангов, африканские стрелки замерли, качнулись в неустойчивом равновесии, подались вперед – и отхлынули, оставляя за собой скаты, сплошь усеянные сине-красными телами.

«Максим» замолчал. Лобанов-Ростовский откинул крышку замка, второй номер стал вставлять ленту. Прапорщик, не скрываясь, встал во весь рост и поднял бинокль. Батареи, перенесли огонь и били по французским пушкам, развернутым за речкой. Те отвечали, но как-то неубедительно: ядра ложились недолетами, понапрасну перепахивая склон.

«А это еще кто?»

У подножия плато, в толпе бегущих зуавов, метались два всадника. Лобанов-Ростовский подкрутил колесико бинокля. Так и есть – у одного на мундире блестит, заметное даже с такого расстояния, золото генеральского шитья.

Прапорщик взглянул на шкалу встроенного в бинокль дальномера, сдвинул прицельную планку на деление «8» – восемьсот шагов – и поймал кавалеристов в прорезь. Дернул рукоять затвора, досылая патрон, нажал на спуск. Пулемет задергался, лента поползла в приемник, из окошка под стволом посыпались горячие, остро воняющие порохом гильзы.

«Зря вы сюда явились, мон женераль, вот что. Сегодня на берегах речки Альма солдатам Второй Империи весьма неуютно…»

II

ПСКР «Адамант»

28 сентября 1854 г.

Сергей Велесов, попаданец.

Картинка с камеры беспилотного вертолета напоминала заставку компьютерной игры. Парусные кораблики, выстроившиеся ровными колоннами, пенные усы из-под форштевней, полощущиеся флаги. Как в бородатом анекдоте – «изумительная графика, одна беда – сюжет ворованный...»

Упаси меня Бог, я не обвиняю Павла Степановича в плагиате. Этому понятию нет места в военной науке: любое удачное тактическое или стратегическое решение сразу попадает в золотой фонд военной мысли. И его используют, когда выпадет подходящий случай. Ну кто, скажите на милость, виноват, что построение эскадр почти в точности повторяет картину боя при Трафальгаре?

Не верите? Судите сами:

Как и Вильнёв, Гамелен вел эскадру на север. Как и Вильнёв, он перед самым боем предпринял перестроение, включив в состав ордера то, что осталось от первого и второго отрядов. Как и пятьдесят лет назад, строй эскадры не успел образовать кильватерную линию: французы шли уступом, двумя колоннами, причем голова правой, находившейся ближе к берегу, поравнялась со вторым от конца мателотом левой колонны.

Как и при Трафальгаре, под ветром у Гамелена был близкий берег и еще более близкое мелководье. И ветер, дувший как и тогда, в Бискайском заливе, с зюйда, наполнял паруса вражеских кораблей, идущих на французский строй полным бакштагом.

И наконец, оба они – и Вильнёв и Гамелен – французы, черт возьми!

...правда, у Вильнёва не было паровых кораблей...

По мне, так и этих совпадений довольно, чтобы адмирал застрелился на шканцах, не дожидаясь начала боя – чтобы не утруждать рок заботами о собственной судьбе. Но, похоже, Гамелен решил переиграть фатум.

И, надо сказать, для такой попытки у него были основания. В двух французских колоннах идут то ли одиннадцать, то ли двенадцать двух– и трехдечных линкоров. В эскадре Нахимова – тринадцать вымпелов. Силы, можно считать, равны.

Правда, на многих французских кораблях спущены стеньги. Их паруса ничего не добавляют к тяге выбивающихся из сил паровых буксиров. А тем приходится несладко – ветер, принесший на своих крылах русскую эскадру, ощутимо крепчает. Волна бьет колесным пароходам в борт, и они еле-еле выжимают из машин по четыре узла, тогда как неприятель подходит на всех восьми. Нахимов, скомандовав перестроение для боя, велел раскинуть лиселя – чтобы уж точно не дать неприятелю оттянуться от мелководья, навязать бой на своих условиях.

Главный козырь Гамелена – паровые суда. И он решил сделать то, к чему французы с англичанами старательно готовились на маневрах, но чего так и не опробовали в боевых условиях: принял эскадренный бой на буксирах за пароходами.

Они-то и стали первыми жертвами. В маленький «Саламандр», тащивший линкор «Иена», с разгону врезался головной линкор второй колонны нахимовского отряда «Двенадцать апостолов». Железный корпус суденышка смяло, как консервную банку и опрокинуло; несчастный пароход камнем пошел ко дну. Линкор, получил большую пробоину в правой скуле, в которую сразу стала поступать вода, но это уже не имело значения. Его орудия дружно гремели: плутонги правого борта крушили продольным огнем «Иену», левые били по корме «Юпитера». Французы отвечали из погонных и ретирадных пушек, но это было уже агонией. Несколькими минутами спустя, к орудиям «Двенадцати апостолов» присоединились пушки «Святослава». Его командир, капитан первого ранга Леонтьев, сбросил паруса и вел линкор на четырех узлах. Ударив залпами с обоих бортов, он обогнул «Двенадцать апостолов», и в упор, с пистолетной дистанции принялся методично крушить недвижную «Иену». После первого же залпа фок-мачта обрушилась за борт. Пушки молчали, по палубе в ужасе метались люди, а «Святослав» все ревел взбесившимся вулканом, изрыгая снопы картечи, ядра, бомбы.

Нечто подобное творилось повсюду. Четыре колонны прорезали строй эскадры Гамелена, последовательно отстрелявшись с обоих бортов. К тому моменту русские головные линкоры успели получить серьезные повреждения – французы били по подходящим с левых бортов всех кораблей. На «Париже», флагмане контр-адмирала Новосильского сбило грот-мачту; флагман Нахимова, «Великий князь Константин», («Императрица Мария» чинилась после ночного столкновения) горел после десятков попаданий. «Ягудиил», возглавлявший правую колонну, был так избит, что едва дотянул до неприятельского строя; его командир, Павел Иванович Кислинский направил корабль в корму идущего концевым «Вилль де Марсель» и скомандовал: «На абордаж!».

***

Те, кто находился в «информационном центре», развернутом в кают компании«Адаманта», могли лишь наблюдать, как стройные кильватерные колонны превращаются в беспорядочно спутанный клубок, изрыгающий языки пламени, дымные столбы, фонтаны обломков. Контр-адмирал Истомин, откомандированный Корниловым на «Адамант» в качестве своего представителя, нервно стискивал кулаки, на скулах его ходили желваки. Было видно что он всем существом – там, на палубе своего любимого «Парижа».

Старший лейтенант Бабенко сдвинул наушник:

– Тащ каперанг, Митин передает: Корнилов отправил «Алмаз» обстреливать цели на берегу по запросу Фомченко!

Кременецкий взглянул на меня. Я пожал плечами – адмиралу виднее. К тому же, на «Морском быке» Андрей…

Истомин оторвался от монитора и посмотрел на прозрачный плексигласовый шит, куда старшина-планшетист наносил обстановку.

– Сергей, Борисович, как вы полагаете, это разумно? Вице-адмирал отсылает самый сильный наш корабль, когда здесь не все еще решено?

Ну, дожил, подумал я про себя, уже и контр-адмиралы со мной советуются… Но вслух произнес:

– Полагаю, Владимир Алексеевич, французы уже никуда не денутся, а мы обещали армейцам обработать указанные ими цели. В погребах крейсера полно шрапнелей, на море от них все равно никакого проку. А вот по суше пострелять – милое дело.

– Верно, – подтвердил Никита. – Митин сообщает: «Алмазу» приказано обстрелять полевые батареи. Корректировать огонь будет лейтенант Марченко, с гидросамолета. Позывной – «тридцать седьмой».

Авиаторы, отработав по линейному ордеру, вернулись в Севастополь и вот, прилетели снова. Гидропланы сбросили стрелы по сухопутным целям, после чего занялись разведкой и корректировкой. Ладно, это дела Фомченко, на то он и генерал...

Истомин подумал, потом кивнул и вернулся к монитору. В рубке снова повисла тишина, нарушаемая лишь электронными писками и дыханием.

– Смотрите, товарищи офицеры, – нарушил молчание Кременецкий. – Арьергард французского ордера выходит из боя!

***

Хотел бы я знать, что напишут о «Сражении у Альмы» будущие военно-морские историки этого мира. Возможно, родится и такая версия:

«Адмирал Гамелен, желая сохранить наиболее боеспособную часть своего флота, винтовые линейные корабли, выделил их в отдельную колонну, поручив командование самому талантливому своему подчиненному – графу Буа-Вильомэз. И когда стало ясно, что Нахимов предпримет фронтальную атаку в строю четырех параллельных колонн на французский ордер, Гамелен отдал приказ винтовым кораблям прибавить ход, и за строем парусных линкоров, по дуге выходить из боя. Тем самым адмирал проявил предусмотрительность, спасая лучшие боевые единицы для защиты плацдарма с моря до подхода англичан...»

***

Истомин выругался.

– Вот, значит, что он затеял! И как я сразу не догадался...

Я удивленно посмотрел на вице-адмирала.

– Гамелен поставил винтовые линкоры в конец колонны, – пояснил он. – Видите, они без буксиров?

Я вгляделся в монитор. Действительно, перед четырьмя кораблями, выходящими из строя вправо, нет буксирных пароходов.

В голосе Истомина голосе сквозило раздражение:

– Поздравляю, господа, этот прохвост Гамелен натянул нам нос. Сейчас они обогнут общую свалку и уйдут на норд-вест. Три часа – и они в Евпатории! Гамелен наверняка выслал вперед авизо, чтобы турки снимались с якорей и шли навстречу.

– Вы полагаете, турецкие корабли могут ударить по Нахимову с тыла? – встревожился Кременецкий.

Истомин покачал головой.

– Что вы, господин капитан второго ранга! Пока они сюда доберутся, все будет уже кончено. Нет, Гамелен хочет увести винтовые линкоры в Евпаторию, а турки выйдут в море, чтобы мы не слишком усердствовали с преследованием.

– «Морской бык» вызывает! – крикнул старлей. – Господин контр-адмирал, Корнилов на связи!

Никита щелкнул тумблером, включая громкую связь.

–...нстантин Иваныч, отряд паровых кораблей обходит нас с фланга, – возник в помещении голос. – Поворачиваю на вест, приму бой на параллельных курсах.

– Они уходят, Владимир Алексеич! – Истомин вырвал микрофон у старлея. – Гамелен нас обманул, они уходят в Евпаторию!

И верно – четыре отчаянно дымящих кораблика меняли курс, поворачивали к северу.

Корнилов ответил не сразу:

– Ваша правда, Константин Иваныч. Постараюсь нагнать, хоть на отходе пощиплю. Эх, потомков я отослал... с их пушками точно бы справились! Может, вернуть?

– Да, господин вице-адмирал, возвращайте скорее. И вот что еще: сообщите от своего имени на «Париж», чтобы Павел Степанович не увлекался. Боюсь, меня он не послушает. Французам так и так крышка, а ветер того гляди, разойдется до шести баллов. Корабли побиты, к маневрированию сейчас мало способны. Как бы не повыкидывало на берег!

В углу монитора светилась панель с данными атмосферного давления, скорости и силы ветра. Истомин прав, погода в самом деле, меняется...

Я вышел из кают-компании и поднялся на палубу.

Вдали, на фоне берега высился лес мачт, затянутый сплошной ватной пеленой. Над морем разносился сплошной пушечный рык. Там, на залитых кровью палубах, в пороховом дыму, в паутине изодранных снастей, сражались люди. Умирали сами и убивали других; шли на дно, захлебывались кровью из простреленных легких, валились на палубу с головой, рассеченной ударом кортика или абордажного топора. И ни один из них не успел узнать , что сегодня судьба их мира сделала крутой поворот, окончательно покинув колею, в которой катилась, увлекаемая «естественным» ходом событий. И я, выходит, приложил к этому руку…

А ветер правда, посвежел. Море, с утра испятнанное редкими барашками, теперь сплошь покрылось снежно-белыми завитками, исчерчено ровными рядами волн, катящих с веста. Порывы ветра срывают пену с гребней; даже сюда, на вертолетную площадку долетают порции брызг.

Пять баллов согласно визуальной шкале Бофорта, памятной с моей яхтенной молодости. А ветер крепчает, прижимая изувеченные линкоры к коварному мелководью...

– Сергей Борисыч!

Я обернулся. Из двери выглядывал старший лейтенант Бабенко. На физиономии начальника БЧ-4 была написана неприкрытая тревога.

– С «Константина» сообщили: адмирал Нахимов тяжело ранен!

«Вот тебе и упругость временной ткани! Вот тебе, мать его не туда, и Трафальгар! И дернул меня черт забавляться с историческими параллелями...»

III

Севастополь,

база авиаотряда

28 сентября 1854 г.

Реймонд фон Эссен

– Еще одним меньше... – невесело сказал Эссен. – Месяца не прошло, а что от отряда осталось – слезы!

Марченко молчал. При приводнении его «эмка» зарылась носом в волну и скапотировала, поломав правую плоскость. Лейтенант садился последним – кружил над Южной бухтой, ожидая, когда сядут ведомые. Высота волн заметно превышала предельные для гидропланов полметра, так что авиаторы еще легко отделались. Чуть меньше везения –  и пришлось бы вылавливать из воды обломки всех трех аппаратов.

– Да заменим мы крыло! – с жаром заявил Кобылин. – Делов на сутки! Вот сейчас прямо и возьмемся. Вы меня, Реймонд Федорыч, знаете – ежели сказал, что управлюсь, значит, так тому и быть!

Эссеновский наблюдатель, прославившийся дебошем в одном из севастопольских трактиров, теперь заведовал ремонтной мастерской. После ранения моториста «девятки» Рубахина, признанного отрядного Левши и кобылинского дружка, летнаб принял его непростое хозяйство.  Руки у унтер-офицера были золотыми, с гидропланами он нянчился, как с малыми детьми.

– Ладно, действуй, – милостиво разрешил лейтенант. – Только смотри, я тебя за язык не тянул. Чтоб завтра к пятнадцати ноль-ноль аппарат был готов к пробному вылету. Сам полечу, смотри! А ты, Борис Львович, не стой, в ногах правды нет.

Кобылин торопливо кивнул и вышел. Марченко пододвинул стул, лицо его скривилось от боли, и Эссен заметил, как неловко он держит правую руку.

– Тебе бы врачам показаться, может кость треснула?

– Нет там никакой трещины!  – отмахнулся Марченко. – Самый пошлый вывих. Да и к кому обращаться? Пирогов при армии, а остальные – хрен их знает, что тут за коновалы? Фибиха бы сюда! Он хоть и сволочь изрядная, а такую ерундистику вправлял за здорово живешь.

– Ты все-таки, Борис Львович, поосторожнее с рукой, – отозвался лейтенант. – А то ведь Кобылин-то аппарат починит, а летать на нем кому?

– А ты, Реймонд Федорыч, ври, да не завирайся, – усмехнулся Марченко. – Спасибо, конечно, что так меня ценишь, а только пилотов у нас теперь больше, чем машин.

И ведь не поспоришь, подумал Эссен. На два аппарата, способных подняться в воздух, в авиаотряде сейчас шесть летчиков.

Он вытащил из планшетки карту, развернул на столе, сдвинув в сторону стаканы с остывшим чаем. Глаз авиатора, привыкшего к куда более точной продукции военно-топографической службы, никак не мог привыкнуть к архаичным обозначениям и вольностям с масштабом. Но увы, карты, имевшихся на "Алмазе" и "Адаманте", мало на что не годились. За полвека все ориентиры – дороги, очертания жиденьких рощиц, даже изгибы речек и ручьев – изменились до неузнаваемости.

– Ладно, рассказывай, как слетали.  – сказал он Марченко.

– А что рассказывать? Подошли вдоль берега, на трехстах метрах, опознали цель, вывалили стрелки…

– На пехоту? – уточнил Эссен.

– На батареи. Князинька наш наводил, и по радио и ракетами. Он там своими пулеметами столько нашинковал – смотреть страшно, весь склон в трупах. У бродов сплошной затор, колонны смешались, ни  туда, ни сюда. Наши батареи по ним пристрелялись, а французы попытались их подавить, вот Боренька и попросил им пыху сбить.

– И что, сбили?

– А то как же? Три захода, половину стрелок вывалили. Еще собирались с моря окатить шрапнелями, «Алмаз» даже успел дать пару залпов, но его почему-то отозвали. Ну, мы по батареям прошлись, а потом еще два захода по пехоте. Ох, и не завидую я лягушатникам! Почитай, как на германской: пулеметы, шрапнель, аэропланы. Колючки только не хватает.

– Ее тут, кажется, еще не изобрели. – буркнул Эссен. – Ну ничего, теперь есть кому подсказать.

Марченко кивнул. Даже без пулеметов проволочные заграждения могли бы стать непреодолимым препятствием для здешней пехоты, обученной действовать в плотных построениях.

– «Алмазу» дали команду преследовать сбежавшие паровые корабли. – объяснил Эссен. Он, благодаря Велесову, исправно рассылавшему сводки, был осведомлен о событиях на море. – Там сейчас такое творится!

– Да видел я, – кивнул Марченко. – «Все в дыму, бой в Крыму!»[2]2
  Присказка, появившаяся после Крымской войны


[Закрыть] Паруса, палят пушки, корабли горят, на абордаж сцепились, чисто Наварин! Я на отходе не удержался, прошелся над ними – красота!

– Это, знаешь ли, кому красота а кому совсем даже наоборот. С «Адаманта» сообщили: ветер до семи баллов, волнение усиливается. Вон, что в бухте у нас творится, а там берег подветренный, мысом не прикрыт. Половина кораблей перекалечены, если не оттащить их подальше в море – сядут на камни. Пальба уже прекратилась, французов сколько-то ушло, остальные – кто догорает, кто на берег выкинулся. А Нахимова еще в самом начале сражения ранило.

– Да ну? – Марченко присвистнул. – Вот уж действительно, от судьбы не уйдешь!

– Типун те на язык, Боренька, неровен час, накаркаешь! Сказано же, ранен адмирал! Его на «Адамант» забрали, а там врач, не чета Фибиху, настоящий волшебник!

– Ну и хорошо, – Марченко тяжело поднялся. – Я, Реймонд Федорыч, пойду. Что-то плечо и правда разболелось, дергает, зараза. Поищу какого ни на есть фельдшера, пусть лубки наложит, что ли...

IV

Вспомогательный крейсер

«Морской бык»

28 сентября 1854 г.

Андрей Митин

Вот уж воистину, ирония судьбы, усмехнулся Андрей. «Морской бык», чьи орудия должны были пробивать борта французских линкоров, сейчас вытаскивает один из них на буксире – в море, подальше от опасного мелководья, где уже сидит столько кораблей. Подальше от коварной гряды, на которой прибой в эти самые минуты доламывает незадачливый «Карадок», сумевший вывернуться из прицелов русских пушек.

Шторм пришел с веста, внезапно. Да и какой шторм? Смех один – семь баллов, «очень свежий ветер». В иное время: подобрать брамсели и нижние паруса, взять по два рифа на марселях и контр-бизани, и неторопливо, раскачиваясь под ударами полутораметровых волн, вырезаться длинными галсами в открытое море, прочь от подветренного берега!

Все-таки, полвека технического прогресса – это много. Особенно, если годы эти выпадают на период взрывного развития кораблестроения. Бывший британский сухогруз, ровесник дредноутов и линейных крейсеров, не особо напрягаясь, мог тащить против ветра сразу два больших корабля. Вот и сейчас за кормой «Морского быка» переваливается с борта на борт флагман Новосильского, «Париж», за ним в кильватере – «Маренго». На обоих спустили стеньги и уже готовятся рубить мачты – что угодно, лишь бы уменьшить напор ветра на высоченный, хоть и лишенный парусов, рангоут. Колесные пароходы еле удерживают другие трехдечные громадины на месте, не давая им дрейфовать к берегу. «Владимир» и «Бессарабия», лучшие пароходофрегаты Черноморского флота, впряглись во флагманского «Великого князя Константина» и, надрывая машины (отменной британской постройки!) черепашьим ходом выгребают к весту. «Громоносцу» не повезло – пытаясь подать буксир на «Чесму», он навалился бортом на беспомощно дрейфующий французский «Юпитер», поломал колесо и теперь пароход, в компании обоих линкоров сносило к близкой мели.

В семи кабельтовых мористее «Алмаз», отчаянно дымя обеими трубами, волок на буксире «Варну» и взятый абордажем «Фридланд». А далеко за ними, к зюйд-весту ветер рвал дымный шлейф над колесным «Могадором». Адмирал Гамелен не зря назначил для буксировки своего флагмана этот фрегат, чья шестисотпятидесятисильная машина уступала разве что «Наполеону». «Вилль де Пари», шедший головным в ордере, сумел уклониться от боя с севастопольцами, и теперь уходил в Евпаторию, провожаемый проклятьями французских моряков, брошенных своим адмиралом.

Когда вице-адмирал Корнилов осознал, что четверка винтовых кораблей не собирается наносить удар с тыла по нахимовской эскадре, а поспешно покидает поле боя, он сгоряча скомандовал ложиться на курс преследования. Решение это отдавало безумием – без поддержки «Алмаза» и «Заветного» русские пароходофрегаты, даже в компании «Морского быка», стали бы легкой добычей паровых линкоров. От роковой ошибки Корнилова уберег внезапно усилившийся ветер: пришлось предоставить беглецов их судьбе, сделать разворот и поспешить на выручку нахимовской эскадре. А заодно и уцелевшим неприятельским судам, неотвратимо дрейфующим к мелководью. Французы давно перестали стрелять; одни изо всех сил гребли к берегу на шлюпках, другие выкинули белые флаги, призывая на помощь врага. Уцелевшие пароходы расползались по разным румбам, и лишь маленький «Катон» не бросил беспомощных парусных собратьев и трудился бок о бок с русскими.

Это была тяжелая работа. Надо было торопиться, ведь кроме мелей и каменистых банок под берегом притаилась другая, куда более страшная опасность – невзорвавшиеся мины только и ждали, когда ударится о них удариться днище глубоко сидящего судна. Свинцовый колпак сомнется, треснет стеклянная ампула, электролит зальет угольный и цинковый электроды. Порожденный этой парой импульс разбудит взрыватель, и тот выпустит на свободу энергию сотни килограммов тротила, заключенного в зарядную камеру...

Швартовые концы, поданные для буксировки, то и дело рвались, не выдерживая бешеных рывков ветра. И лишь цепи, заменявшие на линкорах новой постройки – «Константине», «Париже», «Трех Святителях», «Двенадцати апостолах», – якорные канаты, могли противостоять напору стихий. Оборвавший буксиры «Храбрый» кормой навалился на «Колхиду», пытавшуюся развернуть носом к волне горящий «Ягудиил». Лейтенант Кузьминский до последнего момента не хотел бросать гибнущий линкор, а когда все же решился и скомандовал «руби!» – было поздно. Массивная туша «Храброго» ударила в корму пароходофрегата, в воздух полетели обломки. С «Колхиды» малое время спустя просемафорили флажками: «не могу управляться», и Андрей увидел, как пароход неуклюже отходит от сцепившихся реями парусников, подрабатывая реверсами то правого, то левого колеса. Он был бессилен: единственное, что мог еще сделать капитан, так это уберечь от беды свое судно. "Храброму" и "Яшке" предстояло пополнить собой разношерстую коллекцию кораблей, оказавшихся на мели.