Текст книги "Большой охотничий сезон"

Автор книги: Борис Барышников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Борис Барышников
Большой охотничий сезон

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дом Яковлева был не из ближних, но Рая Дмитриева, а попросту, среди своих, Хампуга – Надутые губки, изменила обычному, выверенному маршруту, и, хотя почтальонская сумка изрядно давила, к первому заспешила к нему, старику Яковлеву. Она семенила, часто-часто переставляя ноги в коротких меховых сапожках: дорога укатана, можно я поскользнуться с ношей, Там, на почте, осталась начальница, изнывающая от любопытства. И было с чего! Подумать только, старику Яковлеву опять странный перевод! Из какого-то непонятного учреждения, И не сумма его – пятьдесят рублей – лишила покоя женщин, а тот факт, что Яковлеву – и перевод. Ничего подобного еще не случалось в Урокане. Сам-то Семен Никифорович, правда, частенько отсылал деньги. То сыновьям и дочерям, племяшам, разъехавшимся учиться по институтам, то теперь вот уже внукам. Богато жил Яковлев. Промысловик первейший. И не считал рубли, не складывал в кубышку, что хотел, то и покупал, семью выхаживал, о каждом заботу имел; и расставался-то с деньгами весело, будто не нажиты они потом, не собраны по сопкам да по марям старательным охотницким трудом.

– А-а… Хампуга-подруга… Почто рання гостья? – улыбкой встретил старик девушку-почтальоншу, вошедшую в дом, как принято, без стука, пустившую с собой морозного воздуха с улицы. – Не тяжко такой куль тащить?.. Садись чайку выпить.

«Вот старый, все понимает, все видит. То-то ни один зверь еще не ушел от него», – мелькнуло у Раи. А вслух, растягивая пунцовые губы с капельками тающего на них инея, сказала:

– Чайку выпью, дедушка. Спасибо. А сумка-то тяжелая – это вы правильно… И знаете, отчего?

– А? – переспросил Яковлев, подставив девушке правое ухо.

– Отчего, говорю, знаете? – повторила она громче.

– Скажи уж.

– А вот! – Рая вынула отложенные отдельно деньги с бланком перевода и заглянула в лицо старику. – Это вам. Опять пятьдесят рублей!.. Спешила – боялась, вы в тайгу раньше подадитесь.

– Ну как же… Раньше…

Звонким предрассветным утром началось тогда его соболье шаманство.

Мастер он был по белке и песцу, горностаю и лисице. Сохатого ли, оленя дикого, кабаргу – любого рогатого и копытного зверя брал умело. Счет потерял волкам. Медведей десятка два завалил. Кого не приходилось добывать по охотницкой необходимости либо по случаю. Но соболь… Соболь был страстью всей его жизни. Первое, с чего он себя помнил, – конечно, глаза и руки матери, но потом – соболь. Теплота и ласковость его меха цвета молодой сосновой коры. А в шесть лет он вытащил искусанными руками из обмета первого своего соболя. Дрожал, чуть не плакал от счастья и… выпустил зверька на волю. Верил с тех пор, что тот дружок и приносит ему удачу.

Олени в загоне, собаки заперты – на поиск он любил ходить в одиночку. Меньше шума. Кильтырой скользил на камусных лыжах вдоль низкого берега против течения, иногда чуть ли не по самой кромке льда у чистой воды. Ковырял узловатым в суставах пальцем следы, оставленные когтистыми лапками… А вот и свежий след! Даже глазом заметно, что свежий. Старик все же ощупал снег, понюхал щепоть, осмотрелся. Соболь пировал здесь только что. По каменной грядке спустился к полынье, выждал и цапнул жирную рыбину. Снег взъерошен. Раздавленные капли крови. Чешуя… Ага… Потащил добычу, учуяв, видать, шелест камусов: рядом с выволочным следом, уводящим под берег, тянулась полоска, прочерченная рыбьим хвостом.

За десяток километров, что прошел охотник вверх по реке, попалось немало таких мест. Кильтырой обозначил их вешками – легче найти, если падет снег. Завтра ставить капканы и кулёмы. Вернулся к избушке и двинулся по реке вниз. В разгар работы вдруг услышал рокот невидимого вертолета, пролетавшего далекой стороной. И хотя привыкли все уже к этим шумным, быстрым машинам, обычным в их краях, старик подивился: изыскательский сезон закончился давно, колхозные оленьи стада пасутся в других краях. Но скоро он забыл про вертолет. Надо было успеть разведать Мульмугу и наловить прикорма соболям.

Дни полетели стремительно. Устроив ловушки на реке, Кильтырой верхом на своем тофаларском учуге, сопровождаемый Кайраном и Пулькой, двое суток челночил отроги: искал глухариные и рябчиковые ягодные угодья, «склады» кедровок, беличьи гайна. Белок и здесь хватало, но ни разу руки не потянулись к «тозовке», хотя и донимал соблазн. Как-то собаки подняли соболя, загнали в нору под корнями. Кильтырой топором расширил вход, разделся, влез чуть ли не до унтов и вытянул пушистого, перехватив тому горло… Разрезал тушку, рассмотрел, что и когда ел соболь, сыт ли, голоден, что любит, и кинул горячее лакомое тельце собакам.

Ночевали опять у костра, прижавшись друг к другу. Проснулись, укрытые тонким слоем нежданного снега, что очень обрадовало Кильтыроя. Хорошо присыпало, меньше прядется рыскать, каждый след свежий. «За сегодня дойду до того зимовья, что в Орлином распадке, поутру набью рябчиков для привады», – наметил он. Полсотни капканов в дальней той избушке. С их установки намеревался он начать обратный путь к Муль-муге. А дальше всех дел-то: забрать снасти в главном зимовье, насторожить их на оставшемся участке, и подойдет пора снимать «урожай», сначала на реке, потом и здесь, в предгорьях. Если, конечно, соболь не сгинет, не сглазить бы… Кильтырой резанул ножом но дощечке-календарю, положил ее в висевший на шее мешочек, в котором хранился талисман – горстка собольих зубов, и тут же почувствовал тревогу. Откуда она дала о себе знать, он еще не мог догадаться, но всем нутром уловил ее. Он не издал ни звука, не сделал ни одного резкого движения, но любимец учуг, так охотно несший хозяина, вдруг сбавил рысь и вскоре замер на месте, косясь на всадника. Что-то передалось оленю от человека. Или, быть может, таинственный и неразгаданный сигнал природы достиг и его крови?..

Кильтырой скинул шапку. По-прежнему тишина владела этой землей… Олень вынес его на поросший кедровым стлаником гребень кручи, за которым мгновение назад скрылись Кайран и Пулька. Его взору предстало обширное плато с редкими островками тальника и чахлых лиственниц. И все это заснеженное пространство было будто вспахано широкой неровной полосой, кромку которой не решались пересечь даже лайки, уткнувшие в нее нюхающие морды.

Волки!

Совсем недавно прошли огромной стаей. Такой, какую за свою долгую жизнь он встречал лишь однажды, в последнюю военную зиму. А при нем малокалиберка за плечами, топор, привязанный к седлу, да медвежий нож на поясе. Он представил себя спокойно спящим в то время, как рядом шла лавиной с плоскогорья звериная стая. И если бы ночной снегопад не спрятал их следы и запахи… Озноб пробрал человека до костей, заныло в крестце. Кильтырой отряхнулся по-собачьи, скинул страх, свистнул тихонько лайкам и двинулся вдоль волчьей дороги, пока та не оборвалась за карнизом плато.

– Однако, не пойдем к Орлиному распадку, – сказал он Кайрану и Пульке. – Назад пойдем, к олешкам. Одне оне там. И карабин там.

Заспешили. Лайки по обыкновению бежали впереди, но уже не скрывались из глаз, часто останавливались, поджидая, озирались и нюхали мороз.

Оставалось совсем немного до зимовья, когда Кильтырой снова услышал, а потом увидел словно вынырнувший из тайги большой вертолет. Машина перевалила через речку к пологому берегу, повисла над избушкой и стала приземляться, утопая в рожденном ею буране.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Телеграмма. Для служебного пользования. Срочно.

Всем управлениям, отделам, подразделениям ВД.

16 декабря с.г. совершили побег особо опасные преступники, отбывавшие заключение в ИТК строгого режима: Семериков Николай Александрович, 1942 г.р., Акимычев Геннадий Иванович, 1946 г.р.

Преступники вооружены.

Побег совершен на четырехоленной упряжке, изъятой у пастуха колхоза „Богатырь“ Якутской АССР гр. Силкова М. Т.

Преступники предположительно одеты в светлые полушубки, черные валяные сапоги, серые ушанки…»

Заходясь возбужденно-радостным лаем, собаки бежали к вертолету. Еще вращались лопасти, когда, не дожидаясь трапа, на снег спрыгнули четверо. Двоих Кильтырой признал сразу, на расстоянии – племянника Василия, – секретаря парткома колхоза, и участкового Силантия Увачана. Кайран и Пулька вертелись возле них, подпрыгивая, стараясь лизнуть в лицо. Русские оказались незнакомыми: средних лет, рослый, в белом овчинном полушубке с двумя звездами на малиновых кантах погон, и солдат с автоматом за плечом.

Эвенки почтительно поздоровались с Кильтыроем: «Что ел? Что добыл?» Старший русский осторожно пожал холодную маленькую руку старика.

– Подполковник Паршин Александр Петрович. Здравствуйте, Семен Никифорович. Много о вас наслышан, очень рад познакомиться…

Солдат – теперь стали видны лычки на его погонах – подошел ближе. Кильтырой и ему протянул полусогнутую ладонь, потом провел ею по своему лицу, стирая изморозь с бровей, ресниц и бороденки, и сощурился в улыбке:

– Здравствуйте, здравствуйте… Шибко бежал олешка-то мой. Вмиг домчал – к гостям маленько торопился… Впервой, однако, на вертолете к старику прилетели. Пошто?

– Дело есть к вам, товарищ Яковлев, – сказал подполковник.

– Дело есть, дядя Семен, – повторил Василий. – Пройдем в зимовье, там поговорим. И обогреться не грех.

Василий потянул учуга за собой. Кильтырой с Силантием направились к реке.

Сложив ладони рупором, Паршин крикнул в сторону затихающего вертолета, возле которого копошился экипаж:

– Капитан Игнатенко!

Рослый пилот, неуклюже переваливаясь в тяжелых унтах, подбежал к Паршину.

– Слушаю вас, товарищ подполковник.

– Мы зайдем к хозяину. Ненадолго. Держите машину в готовности.

– Понял, товарищ подполковник.

– А что вы там возле нее крутитесь? Что-нибудь не в порядке?

– Да что-то, кажется, правое шасси барахлит…

– Кажется… Барахлит…

– Так пол-Франции облетели, за один только день, товарищ подполковник. Девять раз садились черт-те где. Хоть эта площадка ничего.

– Еще пол-Франции не обещаю, капитан, но полетать сегодня придется. Горючего на сколько хватит?

– Запаслись.

– И держитесь постоянно на радиосвязи.

– Есть! – Игнатенко откозырял и засеменил к вертолету.

– Останетесь здесь, – буркнул Паршин сержанту и широким шагом стал догонять эвенков, перешедших Мульмугу и остановившихся у заледенелой ступенчатой тропы, круто уходящей к вершине скалы.

В печи гудел огонь.

– Нет-нет, Семен Никифорович, нам не до угощенья, спасибо, – пробовал отговорить Кильтыроя Паршин. – Нам очень некогда. Прямо-таки чертовски некогда. Еще к Джугдыру за сегодня надо успеть и назад…

Но охотник даже бровью не повел. Он уже готовил к закуске строганину. Вошел Увачан, спускавшийся за свежей водой, плеснул в большой котел, поставил его в печь и принялся потрошить рябчика, достав того из Кильтыроевой котомки. Тут ввалился и Василий, обнимая половину кабарожьей туши. Бросил ее на табурет, подвинул ближе к огню отогреваться.

– Я же говорил, Александр Петрович, – засмеялся он, – что просто так нас Яковлев не выпустит.

– Но, товарищи… – развел руками Паршин, хотя теперь не было ни в голосе его, ни в жесте того категоричного «нет», которое могло бы заставить хозяина и его сородичей прервать начатые хлопоты. Подполковник нацепил ремень с тяжелой кобурой на прибитые к стене рога сокжоя и в распахнувшемся полушубке грузно опустился на табурет, прислонившись спиной к печке. Стянул бурки, поставил на них ноги в толстых шерстяных носках… Ох, как тепло… Поламывало суставы, слипались веки.

– Ишь, уморили человека, – проворчал Кильтырой.

– Четвертый день по нашим делянкам и пастбищам мотается, – сказал Василии, разделывая кабаргу.

– Ты, Василий, поспешай с мясом да ходи за остальными. Пускай тоже отдохнут да поедят вдоволь.

– Да, пойду-ка…

Племянник опустил последний кусок в котел, накрыл крышкой, оделся и выскользнул за дверь.

– Ну, что, Силантий? – спросил Кильтырой, присаживаясь к столу, за которым кухарничал сбросивший китель Увачан.

– Жирен, дядя Семен. И где ты только таких добываешь?

– В тайге, сынок, в тайге… Что случилось в тайге, Силантий?

Увачан сдвинул ножом выпотрошенного рябчика, облокотился на стол.

– Беда, дядя Семен… Ты следов чужих не встречал?

– Чужих… Много волков нонешней ночью прошло через Баранье плато. Ихние следы видал.

– Волки, да… Это мы знаем. Нас предупредили… Это с востока, оттуда, где осенью пожары были. И медведи не залегли… Кочуют… Плохо…

– Потому-то я и возвернулся к зимовью. – Значит, нам повезло. А то где тебя искать…

– Во-во… Так, стало быть, не волки?

– Нет, дядя Семен. Хуже! Хуже волков! Хуже всякого зверя!

– Ладно, не стращай, не боязный.

– Что ты, дядя Семен, я не стращаю. Самому не по себе…

– Говори, – поторопил Кильтырой, набивая трубку.

Увачан, поднеся старику огня, продолжал:

– Две семидневки назад из колонии убежали двое, совсем плохие люди. Воры, разбойники.

– Где же это?

– За Становиком, за Алданом… Вот их и ищут. Да найти не могут уже сколько. След на перекатах смыло – собаки сбились. И с вертолетов пока не увидели.

На печи зашипело. Силантий поправил крышку котла, пошуровал в топке.

– Они наверняка где-нибудь отсиживаются, выжидают. Как пора придет, обязательно станут пробиваться на Большую землю.

– А может, пропали оне? – не то спросил, не то уверил Кильтырой.

– Не-е, – протянул Увачан. – Двое их. Как медведи, сильные. На упряжке. Да и оружие у них.

Силантий оглянулся на Паршина. Тот, обмякший, свесивший к плечу голову, мерно посапывал.

– Слушай, дядя Семен, давай его уложим. Неудобно ему.

– Не надо, – посмотрел на спящего Кильтырой. – Пускай так. Ему удобно – устал человек. Еще разбудим… Ты говори дальше.

– А что дальше? Дальше ничего не известно. Куда двинутся? Когда?

– Тайга большая. Кругом она. Зачем в наших краях искать?

– Везде ищут, дядя Семен. Обложили, в общем. Все под глазом – прииски, рудники, леспромхозы, стройки. Пастухов и охотников на вертолетах вот облетают. Александра Петровича, – Увачан кивнул на Паршина, – самым главным начальником прислали по нашей области. Все сам летает. С утра до ночи. Крепкий мужик.

«Крепкий мужик», раскрасневшийся от жары, постанывал во сне.

Проснулся он от хохота. Солнечный свет, пробивавшийся в одинокое окно, пыльно высвечивал середину избушки, и, словно прижимаясь к солнечному пятну на столе, сгрудились за ним люди. Паршин не сразу понял, где он, что за застолье такое… Но вот глаза пообвыкли, и он увидел эвенков, капитана Игнатенко, второго пилота, фамилию которого не смог почему-то вспомнить. Тот что-то рассказывал под общий хохот – наверное, очередную байку, на которые был мастак. Паршин поднялся, роняя полушубок, потянулся, разминая затекшие поясницу и шею.

– Ты того, Александра Петрович, – проговорил Кильтырой, – присядь-ка откушать. День еще долгий, путь далекий… Соснул маленько – и то дай бог, а перекус – он тебе пособление даст. Без силы да роздыху как путь поведешь? Дело ослабит, однако.

Силантий Увачан поставил перед Паршиным тарелку строганины и глубокую миску с дымящимся мясом:

– Кушайте, пожалуйста. Чайком запейте. Кушайте, кушайте… Я уже ввел Семена Никифоровича в курс дела.

– М-м… Это хорошо, лейтенант, – промычал подполковник, обкусывая мякоть с ребра кабарги. – Это хорошо, – повторил он, когда утолил первый приступ голода, и попросил Василия: – Василий Трофимыч, у вас руки, я вижу, чистые, достаньте-ка из моей гимнастерки фотографии. Во-во… Семен Никифорович, это вам. Посмотрите внимательно, ознакомьтесь, так сказать, с предметом нашего общего беспокойства.

Кильтырой с минуту рассматривал снимки на вытянутых руках, потом гукнул и протянул карточки Василию.

– Не-не, – остановил тот старика. – Это тебе. Так ведь, Александр Петрович?

Паршин закивал, продолжая есть.

– Всем бригадам и охотникам такие раздают, – пояснил Василий. – Оставь-ка у себя, дядя Семен.

– Пошто? – спокойно удивился старик. – Аль без памяти Кильтырой?

– Держи при себе, дядя Семен, – настоял Силантий. – Вдруг они твой след пересекут, мелькнут где. Посмотришь на карточки – ошибки не выйдет.

– Вы, Семен Никифорович, – добавил, оторвавшись наконец от еды, Паршин, – если, не дай бог, конечно, встретите этих людей, очень опасных преступников, обязаны принять все меры к тому, чтобы задержка… чтобы… ну, сообщить об этом нам.

– Угу…

– Товарищ, подполковник, прошу прощения, – вмешался Игнатенко. – С вашего разрешения мы к вертолету, бортинженера сменить.

– Ну конечно, конечно, – спохватился Паршин. – И пусть сюда топает. Он не ел?

– Никак нет.

– Ну вот и подкрепится. Кстати, там и сержанту моему скажите, чтобы с ним шел.

– Разрешите идти?

– Идите, идите…

Летчики быстро оделись и вышли.

– Так вот, – вернулся к разговору Паршин. – Обязательно сообщите нам, Семен Никифорович. Хотя бы на радиостанцию Урокана.

– Так у него нет рации, – чуть ли не извинительно сказал Василий. – Нету ведь, дядя Семен?

– И не было никогда тарахтелки этой, – важно согласился Кильтырой.

– Ну, это вы зря, Семен Никифорович, – сказал Паршин. – В наше время теперь у многих уже охотников и оленеводов рации. Как же без рации в наше время…

– Мне, однако, таскать эту рацию надобности нет.

– Да… – как-то сразу успокоился Паршин. – Нет – значит, нет… Только как же вы?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Следы, следы… Вы горячите сердце охотника. Вы мерно тянетесь, или озорно петляете, или пугливо кружите порой, плетете сеть загадки, дразня азарт. Кильтырой старался его унять. Следы потом. От капкана до капкана, от кулемы до кулемы и вновь от капкана до капкана, от кулемы до кулемы змеится путь его. Две сотни ловушек обойти на лыжах, отыскать, обсмотреть – не трубку выкурить. А торопиться надо, не то промерзнет добыча, пропадет, изломавшись, товар. Застывших соболей Кильтырой вынимал из захватов осторожно, чтоб не повредить, и складывал в котомку. С отстрелянных (не выдерживал все же, гонялся по следу, утверждая в себе самом охотничье достоинство) сдирал шкурки сразу, на глаз определяя сортность, снимал жир с мездры и привязывал к тесемкам заспинной дощечки-паняги. Несколько тушек скормил лайкам, а остальные закапывал в снег, чтоб не сытить еще гуляющих соболей, не отбивать от привады. К третьему ночлегу в зимовье уже тридцать шкурок было растянуто на правилках мехом внутрь. Скоро к ним добавилось еще столько же – с отрогов, куда он ездил на учуге: далеко все же. Запахи избы забивал теперь аромат сырой, свежей кожи, сохнущей крови. Добытная охота получалась.

Кильтырой приближался к Мульмуге. Он возвращался с самого дальнего угодья, приятно ощущая тяжесть карабина, без которого не выходил теперь, шкурок на паняге, да еще десятка—полутора собольков в котомке, притороченной к седлу. Кайран и Пулька на бегу оглядывались улыбающимися мордами на хозяина – животные знали, что заслужили отдых, что старик наверняка будет дня три отлеживаться в тепле, изредка вставая приготовить пищу им и себе, поправить да поровнять созревающие шкурки. Яркое, холодное солнце заваливалось к горизонту, ветра не было, и дым из трубы над избушкой столбом упирался в небо.

Олень захрипел, запрокинув голову от неожиданного рывка.

Кильтырой сощурил веки. Нет, все равно он видел дым из трубы, такой отчетливый, что не поверить в него было нельзя. Ну а чего дивиться? Может, снова Александр Петрович да Силантий с Василием пожаловали. Ан нет, вертолета нигде не видать. Поди, другой гость забрел, печь растопил, похлебку варит, греется. Для всякого дверь не заперта. Редкая радость, а случается… Кильтырой даже покряхтел, нагоняя удовольствие; но оно не появлялось. И когда, переступив высокий порог, он услышал негромкое «стой!» и увидел направленный на него ствол карабина в руках заросшего, распаренного человека, то ничуть не испугался и не удивился.

Человек сидел, прислонившись спиной к печке точно так, как совсем недавно сидел здесь Паршин. Карабин лежал в его опущенных на колени руках, словно засыпающий младенец.

– Ты один, пахан?

– Пошто один?

Незнакомец напрягся.

– С собаками я, – добавил Кильтырой, приоткрыл дверь и крикнул в мороз: – Лембе!

Лайки ворвались в избу, готовые по-своему отпраздновать прибытие гостя, но сразу же почувствовали напряженность в позах людей, во всей ситуации и поняли, что перед ними чужой, а поняв, отпрыгнули на боевое расстояние и обнажили в рычании клыки.

– Но-но!.. – Заросший вскочил. – Ты не шути, дядя. Перестреляю псов! Гони их к чертовой матери!.. Подожди-ка… Карабин и мелкаш положь на стол. Давай, давай, пошевеливайся!

Кильтырой успокоил собак, сказав что-то по-эвенкийски.

Заскрипели петли. Кильтырой обернулся, встрепенулись собаки. В дверном проеме показался еще один заросший человек, только крупнее первого, в белом полушубке, черных валенках и серой ушанке. Прислонился к косяку, зажав карабин под мышкой. «Красивый мужик, сильный, однако, – подумал Кильтырой. – Стало быть, это второй. Похожи. Обросли, правда, маленько, но похожи на свои карточки. Шибко похожи».

– Здравствуйте, гражданин… э-э… Как величать вас изволите? – улыбнулся великан. С усов его скрошилось несколько оттаявших сосулек.

– Семен Никифоровичем зовут. Яковлевы мы.

– Очень приятно, Семен Никифорович. А я… Как бы вам это сказать…

– Кончай, Слоник! – оборвал великана его товарищ.

– Спокойно, Семерка. Все о’кэй! – Вошедший показал пальцами колечко. – Гражданин Яковлев в единственном числе, не считая верхового оленя, на котором прибыли, и вот этих очаровательных собачек.

Лайки заворчали. Кильтырой шукнул на них.

– Ты, дядя, все же положь-ка на стол ружьишки, – миролюбиво повторил первый.

Под внимательными взглядами обоих Кильтырой освободился от оружия, которое тут же перешло в чужие руки. Сложил в углу котомку и панягу.

– И ножичек ваш, будьте любезны.

Старик снял пояс с медвежьим ножом.

– Вот теперь садись, дядя, – разрешил первый. – Жрать будешь? – вдруг спросил он.

– Я? – удивился Кильтырой.

– Ты, ты! Вон я наварил.

– Поем, што ж… Однако, впервой собак накормить.

«Гости» наблюдали за несуетливыми движениями Кильтыроя у печки. Вполголоса говорили между собой, и понять, о чем, не было никакой возможности. Когда охотник вышел в загон, вышел, не одевшись, и великан.

– Ах-ах-ах, как уходили олешков-то, – стенал Кильтырой, осматривая шестерку пришлых оленей. – Все ноги побиты. Ах, ах… Ай-ай-ай! Совсем худые олешки-то, совсем. Копыта ли? Лохмотья!.. Голодные олешки шибко. Полягут, однако. Ах, ах…

– Плевать! Они свое сделали… Вы поторопитесь, гражданин Яковлев, а то я еще простужусь на вашем ранчо.

– Так ступали бы в избу-то, че вышли-то? Чай, не сбегу.

Старик вернулся в дом, стараясь не задеть массивной фигуры Слоника. Семерка сидел за столом, уложив голову на руки. Казалось, спал.

– А у тебя ташкентик, дядя, – не меняя позы, сказал он, уставясь на Кильтыроя мрачным взглядом из-под прищуренных век. – Фартовая хата… А где хаза твоя?

– Как?

– Живешь-то где?

– В Урокане живем, однако.

– Это где?

– Четыре ходки отседова, – Кильтырой махнул на юг.

– А там, – показал западнее Семерка, – в той стороне далеко поселки? Или стойбища, что там у вас, не знаю?

– Далече как будто, по-вашему. Еще три полных ходки иттить надо. Поселок… А стойбищ в том краю нету…

– И дорога туда есть?

– А то! Дорога есть. Тропа есть.

– Тропа ездовая?

– Оленная. Однако, и лошадь пройдет…

– Ну да, с бубенцами тройка… Людей много?

– Охотники нонче на тропах, какие же еще люди…

– Тропа к Мульмуге выходит?

– Выходит.

– Где?

– У Мачехина порога…

– Мне эти клички не наводчики. Ты толком давай: приметы!

– Полный день, однако, иттить надо. Там кривун влево у гольца – вода, как и здесь, открыта, ворчит. – За кривцом пустошное урочище. В урочище-то конец тропы.

– Ну ладно…

Кильтырой за разговором подавал на стол.

– Ты вот что, хозяин… Нет ли выпить у тебя? Водки. А лучше спирту. Месяц на воле, а кирнуть не можем.

– Да, гражданин Яковлев. Сегодня старый Новый год, отметить бы, а магазины тут у вас далековато.

Кильтырой достал с настила запечатанную поллитровку спирта, протянул Семерке. Тот даже застонал, закрыв глаза, прижав бутылку к волосатой груди.

Шлепали по столу самодельные, чернильного рисунка, карты.

– Удваиваю.

– Запомним – четыреста…

– Твои… Масти нет… Дядя, входи в компанию.

– Не обучен я, – дымя трубкой, помотал головой эвенк.

– Дурень! «Сика» – как второй паспорт. Первый посеешь, с этим всегда в законе будешь. Давай научим.

– Не-не…

– Это же проще «дурака». Проще только перетягивание каната… Сдавай, Семерочка!..

– Однако, пойду я, – сказал Кильтырой.

– Чего? Куда это?

– В загоне сосну, костер запалю… Вам не мешать чтоб…

– А это видал? – Семерка выбросил перед его лицом кукиш. – Я те пойду! «Костер запалю»… – подделываясь под акцент, передразнил он и криво, на выдохе, улыбнулся. – Сиди, божий одуванчик!.. «Сосну…» Пей!

– Благодарствуйте.

– «Благодарствуйте…» Ну и хрен с тобой!.. Слоник, наливай!

И запел.

– Гражданин Семериков, – прервал он вдруг пение и задержал бутылку над стаканом. – Мы ведь спать будем сегодня, мне кажется, без сновидений, глубоким и чистым детским сном…

– Ну?

– А у хозяина ни расписки о невыезде не взять, ни слова, что он будет почивать столь же праведным сном, что и мы.

Завернутый в крепкую промысловую сеть, прикрученный сверх того веревкой к нарам, Кильтырой долго не мог заснуть. Ему было душно и неудобно, сводило ноги, разламывалось вывернутое колено, немели руки, мутило.

Забылся он, вконец умаявшийся, под утро.

Короткое сновидение исчезло, как вода, пролитая в песок. Охотника вертели, трясли, распеленовывали. Наконец освободили от пут, и он сел, свесив ноги с покалывающими икрами, потирая шею.

– С добрым утром, гражданин Яковлев! – Кильтырой близко увидел расплывшееся в ехидной улыбке лицо Слоника. – Как вы спали?

– Ползи сюда, козел! – крикнул от порога Семериков. – Разделай тушу, упакуй на нары.

Уткнув прорубленную голову в снег, подрагивал, лежа на боку, один из чужих оленей. Кильтырой попросил нож, перерезал животному горло, свернул за рога голову и стал свежевать тушу.

– Вот что, хозяин, – заговорил Семериков. – Мы уходим на твоей упряжке и из этих берем двух оленей. Сиди здесь три дня. Усек? Три дня. Ни часом меньше. Тронешься раньше – я тебя в любой берлоге достану и кишки выпущу. Понял? Потом делай что хочешь: кричи, легавых зови, закладывай – что хочешь, – повторил он и показал три пальца. – Но только через три дня.

И погрозил кулаком.

– Однако как мне с такими худыми олешками? – спросил, ни на что, собственно, не надеясь, Кильтырой. – Оне таскать не станут.

– Ни хрена! Выберешься! Знаю я вас… Скажи спасибо, кляча, что этих оставляем да тебя живого.

– Спасибо, однако… – сказал Кильтырой. Он уже отделил шкуру. – Топор нужен.

Семериков бросил ему топор, снял, щелкнув, с предохранителя карабин.

– Али боисся? – оглянулся на звук Кильтырой.

– Заткнись, падло! «Боисся». Я только себя самого боюсь! Ну! Чего ты там возишься? Руби быстрей!

Кильтырой стал с кряканьем расчленять горячую, испускающую клубящийся пар тушу. Передохнул, часто дыша от напряжения.

– Учуга бы мне оставить, – произнес он. – Без учуга мне никак нельзя.

– Да оставь ты ему верхового, Король, – сказал появившийся из дому с ношей Слоник. – Не доберется без него, это точно. Грех на душу падет.

– Хрен с ним, пусть оставит.

Слоник тем временем укладывал на передние нарты принесенный широченным обхватом тюк, стянутый медвежьей шкурой, из которого с торца торчали концы собольих хвостов и лап.

– Однако, что ж это? – замер над тушей Кильтырой. – Мои собольки то ж! Пошто берете? Добыча моя ж это!

– Была твоя, стала наша. Ты руби, руби.

– Да, гражданин Яковлев. Вы взяли. Мы взяли. Строго, но справедливо…

– Какой такой справедливо? – Кильтырой отшвырнул топор, подбежал к нартам и потянул с нее шкуру, но, поднятый за грудки одной Слониковой рукой, под смех Семерки задрыгал в воздухе ногами и тут же отлетел назад, к полуразделанной туше, ободрав лоб о красную снежную корку.

– Не возникай, следопыт! – рявкнул Слоник, впервые повысивший голос. Губы его сжались, побелев, глаза сузились. Все лицо удивительно изменилось, словно он накинул на него маску свирепого духа.

Кильтырой поднялся, не отрывая взгляда от этого лица, припадая на заболевшую ногу, сделал несколько шагов в сторону, вдруг резко нагнулся, схватил топор и пошел на Слоника. Смех прекратился. Семерка вскинул было карабин, но гигант остановил его движением руки и в два поразительно легких для его огромного тела прыжка переметнулся навстречу охотнику. Высоким ударом ноги он вышиб уже занесенный на него топор и залепил Кильтырою такую оплеуху, что тот даже не успел почувствовать ни боли, ни того, что вновь кувыркается в воздухе.

– …Живой? – донеслось как будто издалека.

– А пес его знает, – послышалось ближе и глуше. И сразу пришла боль. Все левая сторона лица горела, хотя была вроде не своя, отдельная от раскалывающейся головы.

Кильтырой пошамкал ртом. Распухший, саднящий язык ощутил скол зубов, увяз в похрустывающем крошеве, смоченном кровавой соленой слюной. Он выплюнул этот комок, протяжно застонал и попробовал сесть. Кто-то помог ему, держа под мышки.

– Жив. Доходяга, а живуч, как собака.

Кильтырой узнал голос Семерки. Тут же в голове словно завертелся еж, заломило внутри левого уха, и из него полилось, обжигая шею. Кильтырой открыл глаза: небо, тайга, дом, Слоник рядом с упряжкой – все опрокидывалось, опрокидывалось в розовом тумане. Пришлось опять закрыть глаза и лечь, прижимаясь лицом к спасительно холодному снегу. «Медведь давнишно, подранок, саданул так же, но, слава те господи, успел испустить дух, пока я очухался. Тоже голова трещала, и кровь ухом шла. А нонче оглохну, однако, однако, однако…» – билось в мозгу вместе с громким пульсом. Кильтырой почувствовал, что его потащили, как куль, бросили к стене на охапку сена. Оттуда он почему-то совершенно безучастно, сквозь поднимаемые с трудом веки, наблюдал, как выносились из избы и грузились оленьи и собольи шкуры, продукты, две пары его камусных лыж, оружие, кое-что из меховой одежды, как привязывался к задним нартам то огрызающийся, то скулящий Кайран. Потом его опять подняли, втащили в дом, положили на нары, и он услышал лязг засова, удаляющееся шуршание нарт, тоскливый визг Кайрана.