Текст книги "Трое"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Кури тебе, – одобрительно заметил Сактыма, подвигая кисет.

Полушкин начал скручивать цигарку, и было заметно, как мелко дрожали его руки.

Я видел, как Нина пристально смотрела на его пальцы, но в ее взгляде не промелькнуло и тени жалости; наоборот, выражение лица ее было подзадоривающим и как бы говорило: «Ну-ка, ну-ка, покажи, на что ты еще способен…» Мы встретились с ней взглядами и в одно мгновение поняли, что следим за ним, как заговорщики. И я удивился тому, что это нисколько не смущало нас; мне вдруг захотелось обнять ее, поднять, как ребенка, на руки и закружить, заласкать… Кажется, я тяжело и сильно вздохнул и спросил:

– Может быть, еще выпьем?

– Сактыма, налей еще! – крикнула она с какой-то отчаянной веселостью.

Сактыма начал наливать в кружки, но хозяйка со старухой отказались и вышли из-за стола. Мы остались вчетвером. Пламя, освещавшее навес, сникло, и теперь из открытого печного жерла вымахивал неровный тревожный свет, и по жердевому настилу, по столу, по нашим лицам плясали иссиня-багровые пятна… Вся наша застолица с огромным железным противнем, на котором кусками лежало спекшееся мясо, высокая аляповатая глиняная корчага с мутноватой медовухой, жердевой навес над нами, с которого свешивались сохнувшие медвежьи лапы, и, наконец, наши ссутулившиеся темные силуэты, похожие на тени заговорщиков, – все это приобретало какой-то мрачный, первобытный колорит.

После третьей кружки в голове моей зашумело, словно в дубняке на ветру. Полушкин осмелел, стукнул кружкой о противень и громко заговорил:

– Кое-кто, очевидно, раздосадован моим присутствием. Ну как же, я неучтив, неделикатен! Я слишком определенен или, как теперь модно выражаться, – критичен. Ну и что ж? Я не привык срезать острые углы, прятаться за чужую спину и уходить в деликатные формы выражения. Таков уж я и в деле и в… – он запнулся, кашлянул и тихо произнес: – …и в личной жизни. А потому я и приехал сюда. Сактыма, налей еще этого древнего соку!

– А может, хватит, – сказал я.

Полушкин резко подался ко мне:

– Вы за меня беспокоитесь? Или за нее? – Он кивнул в сторону Нины.

– Сактыма, наливай! – сердито приказала Нина замешкавшемуся удэгейцу.

Сактыма налил. Мы выпили, но Нина не притронулась к своей кружке. Она с вызовом посмотрела на нас и сказала повелительно:

– А теперь и мою.

Я потянулся к ее кружке, но Полушкин с лихорадочной поспешностью перехватил ее, расплескивая:

– Н-нет, это мое по праву. Я не позволю никому, да, да… Твое здоровье, дорогая!

– Подожди! – Я остановил его руку и протянул кружку Сактыме. – Налей!

Удэгеец, ласково улыбаясь, охотно наливал, приговаривая:

– Крепкий напитка, понимаешь: медведь и то пьяным будет.

– А теперь давай выпьем! – Я поднял наполненную кружку и обернулся к Нине: – Ваше здоровье!

Отставив пустую кружку, я скрестил руки на груди и спросил Полушкина:

– Вы что-то намеревались мне сказать?

Он опирался локтями о стол, голова его тяжело клонилась, и видно было, как трудно ему держаться на скамье. Временами он вздрагивал, зябко поводил плечами и наклонял ко мне лоб, словно хотел бодаться.

– Да, я скажу, все вам скажу… Некоторые реалисты любят рассуждать об этом самом, – он тяжело выговаривал слова, – об обязательности… О подчинении законам искусства своеволия художника. Гм, своеволия! Как выражаться-то умеют. А что коснется в жизни – так им подай лакомый кусок… То есть мы имеем дело с обыкновенными эгоистами, которые за разговорами о строгости и обязательности искусства прячут свое фарисейское нутро. Это я о вас говорю… Вы не догадываетесь?

– Что!.. – Я встал из-за стола, готовый броситься на Полушкина.

Но меня опередила Нина. С чувством открытой неприязни она сказала насмешливо Полушкину:

– Мой друг, ты даже оскорбления произносишь, не меняя тона, – скрипишь, как надломленная осина.

Лицо его болезненно дернулось, словно от тока. Он жалобно и как-то беспомощно посмотрел на Нину и горько произнес:

– Анна стала замечать, что у Каренина длинные уши…

Затем уронил голову на стол и зарыдал.

– Крепкий напитка, – радостно улыбался Сактыма. – Смотри, чего делает. Хорошо!

Мне неловко было оставаться здесь, я вышел из-под навеса.

Через минуту Сактыма и Нина поволокли Полушкина к омшанику.

– Тебе ходи спать в цзали! – крикнул мне Сактыма.

Но мне было совсем не до сна. На мои крайне возбужденные бессонными ночами и последним напряженным днем нервы даже выпитое не подействовало. Сознание работало четко и лихорадочно, шумно колотилось сердце и сильно било в виски. Я раза два прошел мимо омшаника, прислушиваясь к приглушенному разговору и не решаясь войти туда. Наконец прошмыгнула из дверей тень Сактымы, и долго еще он покачивался от улья к улью на освещенной луной поляне. И вот вышла Нина. Увидев меня, она коротко и глухо сказала:

– Спит, – потом вздохнула. – Он прав: какие мы эгоисты! Как все скверно получилось.

А еще через минуту, прижимаясь ко мне горячим и сильным телом, она шептала:

– Все равно кончать надо… Боже мой, как я вас люблю!

Она стояла передо мной, запрокинув голову, и лицо ее, освещенное луной, было по-русалочьи зеленовато-бледным.

– Ты ему призналась?

– Он все и сам понял, потому и поехал… Хотел поговорить с вами как мужчина с мужчиной.

– И поговорил…

– Теперь мне уже все равно. Я с тобой…

– Навсегда?

– Навсегда!

Крепко обнявшись, мы ушли на берег заливчика. Там в торжественном лунном свете стояли молчаливые деревья, и тени их ветвей и листьев лежали на светящейся поверхности залива, точно тонкий рисунок чернью на серебре. На берегу, так и не разнимая объятий, мы сели на траву возле бата. Нас окружали легкие и таинственные лесные шорохи. Неистово свиристели кузнечики, словно опьяненные нашей радостью. И только далекое уханье да неясное бормотание филина раздавалось зловеще, как дурное предсказание. Но мы тогда не хотели и не могли считаться ни с какими предсказаниями…

Расстались мы с ней на рассвете, с клятвенным заверением встретиться днем и уехать отсюда вместе. Она пошла на пасеку, а я в Усингу пешком. В лесу было свежо от росы и пахло сыростью, как в погребе. Я долго не мог установить – взошло ли солнце; здесь у корней внушительных и недвижных лесных исполинов стоял полумрак; густые ветви подлеска заслоняли от меня далекие вершины, на которых радостно заливались дрозды. Где-то призывно, жалобно посвистывала иволга, словно заблудившаяся.

Тропинка часто ныряла в густую высокую траву и была хорошо заметна лишь после того, как я проходил по ней, оставляя сочно-зеленую полоску на блеклой росе. Я думал только о ней, о том, как мы уедем, поселимся где-нибудь на Амуре и будем жить, жить… «Ну, что ж, пора костям на место… пора!» – твердил я про себя. Замечтавшись, я сбился с тропинки и проплутал несколько часов. Солнце было уже высоко, когда вышел я к домику лесничего. На крыльце сидел в своем малахае дед Николай.

– Где тебя носило? – спросил он вместо приветствия. – Весь вымок да ободрался.

– Просто прогуливался. А где хозяин?

– В лес отправился по делам.

Я прошел в избу, не раздеваясь лег на шкуры и тотчас заснул тяжелым сном.

Мне снился сон: будто я ночью лежу на пасеке в цзали. Дверь амбарушки раскрыта. И вдруг в дверном проеме появляется медведь. Я не вижу его головы – только лапы, полусодранные, что висели там над столом. И вот медведь хватает меня за плечи и говорит голосом Полушкина:

– Это ты украл мою голову? Куда ты ее дел? Говори!

Я хочу ответить, что голова его висит на березе и что вовсе не я ее туда повесил. Хочу и не могу, словно язык у меня отнялся. А медведь все сильнее и сильнее встряхивает меня за плечи. Я в ужасе просыпаюсь и вижу склонившегося надо мной Ольгина.

– Эко ты спать-то горазд! Так ведь проспишь все царство небесное.

Я вскочил на ноги:

– А что? Разве я долго спал?

– Да уж вечер на дворе.

– Вечер? Не может быть! Что ж вы меня раньше не разбудили?

– Да ведь я сам только пришел.

– Неужели меня никто не спрашивал? Не приходила ко мне Нина?

– Уехала твоя Нина.

– Как – уехала? – спросил я, холодея.

– Говорят, на самолете улетели. Пока ты спал, тут все село всполошилось. Сактыма чуть свет привез с пасеки этого ученого еле живого. Фельдшер поставил градусник ему – температура за сорок. Говорят, какое-то крупозное воспаление у него. Жена-то волосы на себе рвала. Самолет вызвали… И вот улетели.

– Да как же так улетела? Мы же с ней договорились, – растерянно бормотал я.

– Видать, не договорились. Не удержал, чего уж тут! – сердито оборвал меня Ольгин. – Да и она, видать, опамятовалась. А ведь страдала по тебе, сам замечал. Ан не ушла от больного-то, к нему потянуло. Материнское, должно быть, в ней заговорило… А все же таки это непорядок! – хлопнул он себя по коленке… – Такая душевная баба, настоящая – кровь с молоком! И живет, прости господи, с каким-то скрипучим трескуном. Он и на людей-то не смотрит, все глаза в сторону воротит. У-уче-ный!..

– Побегу к Тыхею, – сказал я, не слушая Ольгина. – Может, она хоть что-нибудь оставила для меня.

– Беги, беги…

Я опрометью бросился к избе Кялундзиги. Тыхей встретил меня возле того сруба, на чердаке которого они располагались. Только теперь лестница валялась у ограды, а чердак слепо смотрел черным открытым проемом, из которого торчал взъерошенный клок сена.

Тыхей подал запечатанный конверт:

– Просили передать…

Я нетерпеливо, с сильно бьющимся сердцем порвал конверт, и прочел короткую записку:

«В его болезни виновата я… Это было безумие!

Нельзя добиваться счастья ценой жизни человека.

Мне так тяжело… Надеюсь, что вы поймете меня и простите это бегство. Пожалуйста, не ищите нас и забудьте меня.

Прощайте!..

Н.»

В тот же вечер я нанял батчика и уехал из Усинги.

1956