Текст книги "Чтоб полюбить сильней..."

Автор книги: Борис Андреев

„Гидротехники“

Свернув с лесной дороги, вхожу в заросшее тростником и мелким березняком, кочковатое болото. С трудом продираюсь сквозь чащу. Но вот впереди показался просвет, и я уже на заболоченном берегу глухого лесного озера. Вокруг чахлые сосенки. Среди кочек всюду видны следы лесного великана-лося.

Но что это? В глубь болота со стороны озера тянется узкая канавка. Кому понадобилось в такой глуши рыть канаву? Иду вдоль нее. Впереди заросли тростника. По канаве разбросаны обрезки осиновых ветвей. Среди тростника замечаю большую кучу обрезков ветвей, смешанных с землей. Пытаюсь перепрыгнуть с кочки на кочку через канаву, но теряю равновесие, и моя нога погружается в холодную воду.

Вот так канавка! Целый канал! Поднимаю один из обрубков толстой осиновой ветви. На нем ясно заметны широкие следы резцов. Все понятно: передо мной самое настоящее бобровое поселение. Большая куча – это хатка бобров, а канава не что иное, как бобровый канал. Поблизости лежат несколько поваленных осин и берез. Одна из осин довольно толстая, более двадцати сантиметров в диаметре.

Пройдя вверх по впадающей в озеро речке, обнаруживаю новые сооружения – пруд и плотину. При моем приближении к плотине, на прудке раздается громкий всплеск. Ну, конечно, меня услышал сам хозяин сооружений – бобр. Прежде чем я успел заметить, бобр плюхнулся и скрылся под водой.

Бобры не только замечательные гидростроители, но и отличные лесорубы. Заготавливают они в основном осину, корой которой питаются. Деревья бобры валят так искусно, что вершинами они обычно падают в одном направлении (в воду). И еще одна интересная особенность бобров. У них имеются специальные железы, вырабатывающие резко пахнущую жидкость (бобровая струя), которая используется в качестве защитного средства от врагов.

Судя по географическим названиям речек и населенных пунктов, бобры издавна заселяли уральские угодья, но хищнически были истреблены. Живут бобры семьями по берегам рек и озер. В крутых берегах они роют длинные норы с жилой камерой. На низменных, заболоченных берегах бобры строят из обрубков ветвей, земли или торфа хатки.

В настоящее время бобров разводят в заповедниках. Охота на них повсеместно запрещена.

В 1948 году на Южный Урал в Ильменский Государственный заповедник имени В. И. Ленина было завезено и выпущено двадцать два бобра. Звери хорошо прижились на многих заповедных водоемах.

Отмечены также случаи выхода и поселения бобров за пределами заповедника, например, на реке Куштумге, на озерах Аргази и Большой Кисегач.

Волчок

Птицу с перебитым крылом мне прислал научный сотрудник Миасского краеведческого музея Петр Михайлович Шалагинов. В записке он сообщал, что ее подобрали на городском кладбище.

Золотисто-охристые шея, грудь и брюшко, черные затылок, спина и крылья, светло-зеленые сравнительно длинные лапы, оранжевые глаза и шиловидный длинный клюв – таков облик этой нарядной птицы. Называется она – малая выпь, или волчок.

Обычное место обитания малой выпи – тростниковые заросли на озерах и болотах. Увидеть ее в этих местах удается редко, так как оперение птицы почти сливается с окраской сухого тростника.

Волчок, по-видимому, ударился о провода во время ночного полета над городом. Такие случаи с птицами нередки.

На подоконнике я установил для калеки ванночку с водой и травой. Рядом поставил комнатное растение аспарагус с густой переплетенной зеленью. «Пейзаж» напоминал болотный. Волчку (так мы звали птицу) это явно понравилось, и он быстро освоился. Его излюбленным местом стал густой аспарагус, в самую середину которого он забирался.

Кормить из рук я своего питомца не решался. Обычно подносил корм (дождевых червей, кусочки мяса и свежей рыбы) на палочке. Эти меры предосторожности я предпринимал, опасаясь острого клюва птицы, так как слышал от охотников: раненая выпь опасна, она может клюнуть даже в глаз.

На том же подоконнике, где обосновался мой Волчок, стоял небольшой аквариум, в котором жили питомцы моей дочки: карасик и вуалехвост. Однажды, вернувшись с работы, я увидел весьма печальную картину. В аквариуме лежал утопленник. От наших же рыбок не было и следа. По-видимому, увлекшись рыбной ловлей, Волчок погиб бесславной смертью.

Соловьи, соловьи…

«Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Когда я слышу эту песню, вспоминаются суровые годы Великой Отечественной войны. В ту пору стояла наша артиллерийская часть возле небольшого села в Воронежской области. Наш штаб расположился в живописной лесистой балочке.

Как всегда, по прибытию были выкопаны рвы на случай бомбежки или артобстрела.

Уже спускались сумерки. После тревожного фронтового дня засыпали солдаты и офицеры. Меня в ту ночь назначили часовым по охране штаба. И вдруг в глубине балки послышался знакомый отрывистый свист. Вот он повторился еще и еще. Свист перешел в щелканье и закончился длинной трелью. Пел соловей. Слушая в ту ночь соловьиные трели, я впервые в жизни почувствовал всю силу соловьиной песни, от которой повеяло мирной жизнью, родным домом… Так воронежский соловей пел нам каждую ночь, пока мы не покинули эту чудесную балочку. Бойцы сожалели, что не могли вынести дорогой птахе благодарность перед строем. Если бы мог знать наш соловушка, как своими трелями он облегчал нашу суровую солдатскую службу, даря нам минуты радости!

Кто не слышал об этом превосходном пернатом солисте – царе наших певчих птиц! Но приходилось ли вам видеть самого певца, эту невзрачную оливково-бурую птичку? Пожалуй, единственное, что привлекает внимание в облике соловья, так это крупные блестящие глаза. С трудом верится, что при всей своей невзрачной наружности птица одарена незаурядным голосом.

У нас на Урале водится так называемый соловей восточный. Прилетает он в наши края во второй декаде мая, когда уже начинают зеленеть приречные заросли черемухи и ивы. Гнезда вьют соловьи чаще всего на земле в густых зарослях кустарников.

Если вы хотите послушать наших соловьев, отправляйтесь майским или июньским теплым вечером на одну из рек. Спадет дневной зной. Солнце опустится к горизонту. Не бойтесь докучливых комаров. Ждать вам придется не долго. Иногда соловьи начинают петь еще засветло и даже среди дня. Но своего апогея соловьиная песня достигает, когда смолкнут другие пернатые солисты. К великому сожалению, за последние годы в ближайших окрестностях Челябинска соловьи почти исчезли. Это объясняется уничтожением кустарниковой растительности на берегах реки Миасс. Меньше стало и черемухи, которую особенно любят соловьи. А не будь такого варварского отношения к природе, и вы и ваши дети хранили бы в своей памяти тихий вечер, угасающую зорьку, речку, обрамленную ивой и черемухой и бесконечные соловьиные трели.

Людмила Татьяничева
СТИХИ

ПО ЗАПОВЕДНИКУ ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ ХОЖУ…

 
По заповеднику целый день
Хожу,
Как в детстве, мечтая:
Вдруг выйдет из чащи
                   пятнистый олень,
Ланей промчится стая.
В царстве непуганых
                               птиц и зверей
Такое вполне возможно…
По тропам, где хаживал Берендей,
Ступаю я осторожно.
Над речкой, отлитой из серебра,
Сижу, грустней, чем Аленка…
Не довелось мне увидеть бобра,
Хоть раз взглянуть на лосенка,
Встретиться с туром,
С огневкой-лисой…
Меж тем из сумрака елей
Тысячи глаз с усмешкой незлой
В упор на меня глядели.
 

КОПАЛУХА

 
Для иных история – старуха.
А для нас она еще подросток.
Вот опять лесная копалуха
Залетела к нам на перекресток.
 
 
И косится любопытным оком
На летящий по шоссе автобус,
На дома, что в телескопы окон
По ночам разглядывают космос.
 
 
Копалуха расправляет перья —
Добрая непуганая птица.
Город наш внушает ей доверье —
Лучшее, чем можем мы гордиться!
 
 
Я мечтаю о таком доверье,
Чтоб от нас не ожидали лиха
Ни цветы, ни травы, ни деревья,
Ни олень,
Ни тихая лосиха.
 
 
И чтоб люди по ночам, спросонок,
Тишину не слушали сторожко.
Месяц будто белый медвежонок,
Лапу протянул в мое окошко.
 

ЧТОБ ПОЛЮБИТЬ СИЛЬНЕЙ

 
Мы разучились
Ездить в поездах.
Теперь уж в нас
Не вызывают робость
Воздушных трасс
Космический размах
И звук опережающая
Скорость.
Мы разучились
По лесу бродить.
Забыли трав
Певучие названья.
И солнце перестало
Нас будить,
Входя бочком
В подоблачные зданья.
Оно кропит нас
Золотой пыльцой.
Река бормочет
В медном горле крана.
Родной природы
Милое лицо
Глядит нам в душу
Грустно и туманно.
Мы заняты.
И мы всегда в пути.
Нас подгоняет
Точность расписанья.
Но с каждым годом
У меня в груди
Растет неодолимое
Желанье:
Не с самолета,
Не с подводных крыл,
Когда движенье
Молнии подобно, —
Отчизну всю,
До тундры и Курил,
Хочу узнать
Масштабно и подробно.
Бродить в лугах.
Качаться на волне.
Встречаться с солнцем
На тропе рассветной…
Хочу познать я
Родину полней,
Чтоб полюбить
Сильней
И беззаветней.
 

Григорий Устинов
ИКРЯНКА

Два года прошло, как Петр Капитоныч Батин ушел на пенсию. Да и пора. Шестьдесят семь лет стукнуло, сдавать начал.

Капитоныч был завзятым рыболовом. Всегда за удочкой отдыхал, сил набирался. Бывало, когда еще работал, уйдет перед выходным на речку Миасс с ночевкой. Другие, частенько, притащатся туда целой ватагой с водкой и шумными песнями. А уходя с берега обратно, оставят в примятой траве и поломанных кустах пустые бутылки, порожние консервные банки да обрывки газет. Полный разгром в природе учинят, загадят, замусорят берега красавицы речки.

А Капитоныч – не-ет. Он заберется с удочками в укромный уголок, да там и разговаривает со своими рыбками-друзьями…

– Опять, опять насадку сдернуть норовишь? Негодница. Ох уж эта проказница – серебристая плотвичка! Ага, вот так, так… Тяни смелее! Червячок отборный, специально в саду под малинкой выкопал. Стоп! Ого-о… – скажет рыболов, подсечет и вытащит на траву добренького линя либо тигристого окуня.

Полюбуется на добычу, посадит ее в сетку, что у берега к колышку привязана, и… оглянется. Уж не подсмотрел ли кто его рыбацкого счастья! Нет, тихо в кустах. Только вдали горланит подгулявшая компания…

Наловит так, бывало, хорошей рыбки, принесет домой, скажет жене:

– Сготовь-ка, Анна Степановна, поджарку! Да чтобы на постном масле, с луком и перчиком…

Мечта, мечта… А вот теперь, когда вышел в отставку, время свободного не занимать. Хоть каждый день у речки сиди. Но прежнего удовольствия не получалось. Перевелась, измельчала рыба в Миассе. Народу стало много, а рыбку-то не каждый бережет и ценит. Сначала здесь ловили ее ряжевыми сетями во время икромета, а потом, когда крупной не стало, понаделали мелкоячейных бредней и начали выцеживать даже мелюзгу. Одним словом, не рыбаки, а хапуги!

Сейчас все чаще получалось, что просидит старый рыболов на любимых местах весь день, заглянет в ведерко, а там только с десяток мелких окуньков, ельцов, плотвичек или пескарей барахтаются.

– Эх-ма-а! – вздохнет Капитоныч, сматывая удочки и собираясь домой. – Ну, что теперь делать? На озера подаваться? Но здесь, на Миассе, я полсотни лет рыбачу. Знаю все места. Направиться вниз, за ЧГРЭС? Пустое дело. Там разные заводы спускают в речку сточные воды, и рыба совсем перевелась.

* * *

Как-то в первой половине июля жена сказала Капитонычу:

– Сходил бы ты, старичок, на речку да порыбачил. Давно пирога из свежей рыбы не ели.

– Какая сейчас там рыба? Одна мелкота для кошки, – хмуро ответил Капитоныч.

– А ты сходи, испытай… Сам же всегда говорил, что рыбацкое счастье изменчиво. Вдруг хорошая и клюнет! Много ли нам надо? Килограмм рыбешки-то поймаешь – и пирог. Только обязательно рыбы неси, тесто готовить буду, – сказала Анна Степановна.

Постоял рыболов, подумал. Защемило у него под ложечкой, потянуло на Миасс с прежней силой… Авось, добрая рыбка появилась!

– Ладно уж, схожу, – согласился он.

Пришел Петр Капитоныч на место, забросил удочки. Вроде все кругом, как и раньше. Тихо катится речка, играя на солнце серебром мониста. Хрипло надрывается коростель на мокрых лугах. Шуршат крыльями синие стрекозы, гоняясь друг за другом у куртинки осок… А рыбы как не было! Тормошит и объедает насадку какая-то мелочь. Ловились только пескари сантиметров по десять-двадцать длиной. Вытащит Капитоныч такую добычу и разглядывает, словно в первый раз повстречался… Тело брусковатое, песочного оттенка. Глаза с желтинкой, а по верхней части туловища и плавничкам рассыпаны черноватые пятна. В углах рта по усику, а нос толстый, как… у знакомого кладовщика Семена Васильевича.

– Кому ты нужен и зачем на крючок вешаешься? – спросит сердито старик пескаря, бросая в ведерко.

…Уж солнышко высоко поднялось. Забеспокоился Капитоныч. «Перестоится тесто у старухи, уж лучше сходить в магазин да купить камбалы либо морского окуня», – лезли в голову мысли.

Вдруг поплавок у правой удочки медленно пошел к прибрежной траве и скрылся в воде… Капитоныч сделал подсечку и почувствовал, что на крючке крупная рыба… Вмиг преобразился. В глазах вспыхнул огонек, рука окрепла. Он начал уверенно вываживать сильно сопротивлявшуюся добычу. То при натянутой снасти отпустит ее подальше, то плавно сдержит и поведет к себе. Капроновая леска булатной сталью резала воду и пела. Вот, именно пела! Такую песню не каждый слышит и понимает. Но вот сдалась-таки рыбина, подошла к берегу, где опьяневший от счастья рыболов принял ее подсачком…

– Линь! Ох ты, радость моя! Да как ты меня уважил! А хорош, килограмма на два… Вот и пирог-пирожище! Ну, не бейся, не бейся, дружок, дай я на тебя погляжу, – суетился Капитоныч.

А линь растянулся на траве жирной лепешкой и, раздувая яркие жабры, косил рубиновым глазом, топорщил усики. Весь-то он словно отлит из червонного золота с зеленоватой поволокой. Только брюхо серое, а плавники темные…

– Красавец ты мой! – сказал опять Капитоныч и хотел взять драгоценную рыбку, чтобы опустить в сетчатый садок у берега. Линь встрепенулся, и на анальный плавничок у него тонкой цепочкой вышла мелкая желтая икра…

Капитоныч вздрогнул, словно кто толкнул его под бок. Растерянно прошептал:

– Самка-икрянка…

В голове старика зароились, затанцевали разные мысли. Из прочитанных книг он вспомнил, что одна самка линя может иметь от трехсот до шестисот тысяч икринок. Что мечут они свою липкую икру как раз сейчас, при температуре воды восемнадцать-двадцать градусов.

– Как же теперь? Вот ведь задача-то какая…

Он вспомнил также, как браконьеры уничтожали здесь самок линей ряжевыми сетями во время их икромета, отчего и обезрыбел родной Миасс. И сердце у него тревожно сжалось, руки задрожали.

– Может, ты последняя в реке осталась, а я… а я на пирог тебя словил! – сказал опять старик в тяжелом раздумье. Присел перед икрянкой на корточки, для чего-то дотронулся заскорузлым пальцем до ее холодного, липкого тела.

– Нет, не надо мне икряную рыбу. Живи на здоровье, да… линят разводи! – наконец решительно заявил Капитоныч.

Он бережно поднял икрянку, поднес к воде, отпустил. Рыба повернулась вверх спиной и ушла в темную глубь Миасса.

…Капитоныч больше рыбы не ловил. Направился домой. И хотя он шел без добычи, всю дорогу улыбался, что-то бормотал в сивую бородку. На душе старого рыболова было легко и радостно, как в большой праздник.

Василий Блиновский
ДОСТАТЬ ГОЛУБЯ…

…У каждого человека

бывает своя война.

Вероника ТУШНОВА

Порывистый ветер сбрасывал с карниза многоэтажного дома большие пригоршни снега. Метель то ослабевала, то усиливалась.

У одного из подъездов стоял пожилой человек, известный в городе писатель, с маленькой внучкой, одетой в темную дошку. Оба смотрели вверх, по направлению к карнизу здания. Может быть, их привлекла веселая пляска метели на краю крыши? Но отчего тогда на глазах у девочки слезы, а во взгляде мужчины смятение?

Под карнизом, привязанный за лапку бечевкой, судорожно хлопая крыльями, бился голубь.

– Как его жалко, – со вздохом сказала девочка.

Мужчина почти укоризненно оглядел ее скорбную фигурку.

В его душе происходила борьба. Подняв голову и увидев плененную птицу, он понял, что ее надо спасти. Но мужчина боялся высоты. Больше всего его смутила бы сейчас просьба девочки снять голубя.

«Надо увести ее домой», – решил пожилой человек, надеясь, что, пока они дойдут до своей квартиры, бечевка перетрется, и птица улетит.

Девочка, к удивлению, послушалась сразу. В прихожей она быстро разделась и вскоре занялась чем-то в своем уголке.

Но взрослый человек не мог забыть о маленькой драме, разыгравшейся под карнизом их дома. Он смотрел из окна детской, с высоты пятого этажа, на крышу стоящего напротив здания, мысленно представляя себя там. Вот он выбирается через чердачный лаз на крутой, покрытый снегом скат крыши. Пройти нужно, примерно, ее третью часть, а затем спуститься к самому краю, вдоль которого тянется чуть видное из-за сильной метели невысокое ограждение.

Дома были однотипными, и можно было вот так, зрительно, «прорепетировать».

Он решался, хотя видел, что в такой ветер по крыше не пройти и трех шагов – собьет с ног.

«Но разве ты обязан снимать с домов всех голубей, которым мальчишки понавяжут бечевок!» – продолжало сопротивляться в его душе что-то мелкое, неприятное ему самому.

Мужчина горько усмехнулся: «Приведи свой самый «веский» довод – возраст, больное сердце. Ведь ты действительно можешь умереть там, на крыше…»

Он что-то невнятно, вроде «я сейчас вернусь», сказал игравшей на полу девочке, не обратившей, кажется, на это никакого внимания, и вышел на лестничную площадку.

…Когда он стал бояться высоты?

В детстве, бывало, вместе с другими мальчишками, не раздумывая, бросался с обрыва в речной омут, играл в «догоняшки» на уже выложенных стенах деревянного сруба.

Может быть, это произошло тогда, в школе… И в памяти вдруг всплыло: раскинув руки, без крика, падает в широком лестничном проеме ученик. Глухой, почти мягкий шлепок о паркет… Остекленевший бессмысленный взгляд… Да, этот взгляд мальчика, решившего прокатиться по перилам и сорвавшегося с них на высоте четвертого этажа, не забудется…

Но, вспомнив себя учеником, видевшим ту ужасную, потрясшую его картину, он не мог бы сказать с уверенностью, что это произошло в тот день…

Он вышел из подъезда во двор. Прохожие здесь были редки. Да и шли они, не поднимая голов, и не могли видеть бьющейся в мутной снежной белизне птицы.

Но один увидел. Высокий, худой. Подошел, тяжело поскрипывая ботинком левой ноги (очевидно, у прохожего был протез), держа в руках хозяйственную сумку с продуктами. Понимающе посмотрел в расстроенное лицо стоящего у подъезда мужчины. Сказал так, что услышали двое подростков, в затишье гонявшие задубелую на морозе шайбу: «Вон пацаны, может, снимут».

– Да, еще навернешься оттуда, – сразу отозвался один из них.

– Надо бы взять ключи от подвала… – неуверенно произнес другой.

Высокий, скрипя протезом, ушел, сказав в раздумье: «Жаль, брат, птицу».

Нет, не воспользуется он мостиком, перекинутым ему прохожим, пусть с самыми добрыми намерениями. Конечно, если попросить ребят, тот, что заговорил о ключах, полезет. Но, даже если бы дети отважились сами, его долг – остановить их.

И потом – ведь это его голубь. Потому что увидел его первым, потому что так боится высоты.

Человек осознал: если он не поднимется на здание – не только перестанет уважать себя, но и не сможет написать ни одной искренней строки.

И дело тут не только в погибающем голубе, а скорее в нем самом. Надо утвердить свое право открыто смотреть в глаза своей внучке, право продолжать в тиши своего кабинета сокровенные беседы с героями написанных им повестей и рассказов, которых (ему хотелось в это верить!) он создавал добрыми и мужественными.

Ведь он решил спасти голубя, что же мешает ему сделать это?

«Неужели я трус?» – словно его ударили в грудь.

Нет, сознавать это невыносимо…

Он всегда считал, что способен на подвиг. В свое время, мысленно отвечая на вопрос, на который должен ответить каждый мужчина, человек думал: попав в условия боя, в которых оказался Александр Матросов, поступил бы, как он. Но его из-за больного сердца не взяли на фронт. На все просьбы, требования ответ был один – с таким здоровьем, как у него, в тылу он принесет больше пользы. И он работал, не зная устали, хотя душою был там, где решалась судьба страны. Смерть от пули врага на родной земле не страшила.

Но, кажется, никогда, ни при каких обстоятельствах, и человек почти признавался себе в этом, не смог бы он сделать того, что совершили Егоров и Кантария, водрузив над рейхстагом знамя Победы. И опять же его страшили не вражеские пули, хотя, конечно, обгоревший купол рейхстага простреливался со всех сторон, а высота.

А если бы потребовалось? – неотвратимо вставал вопрос, и трудно было на него ответить.

…Человеку по-прежнему было жаль голубя. И он вышел из дома, чтобы спасти его. Но теперь этот поступок приобретал для него и другое значение – спасение голубя, может быть, единственная посланная ему судьбой возможность побороть гнетущее его чувство страха…

Надо было взять у дворничихи ключи от подвала. В связке находится и тот, от чердачных люков, даже мальчишка знал это. А вдруг дворничиха спросит, зачем ему ключи. Нечего и думать, чтобы она пустила его на крышу. Он вошел в соседний подъезд, где жила та женщина, и затаив дыхание позвонил.

В дверях показалась светловолосая девочка. Это его страшно обрадовало. Где-то в дальней комнате слышались шлепки мокрой тряпкой но полу – в квартире делали уборку.

– Мне бы, – торопясь и не очень уверенно заговорил он, – ключи от подвала…

– Сейчас, – назвав его по имени-отчеству, каким-то светлым голоском сказала девчушка, – подождите, пожалуйста. – И вскоре вернулась со связкой ключей. Подавая их, с интересом посмотрела на чем-то смущенного человека.

А он, сжимая в руке полученную от девочки связку, словно боясь, что его окликнут, быстро вышел из чужого подъезда и направился в свой.

Лифт не стал вызывать. Не хотелось встречаться с людьми. Ему казалось – по его лицу они сразу поймут, что он переживает в эти минуты.

Лестница была пустынной. Быстрей пройти по ней… Задыхаясь, чувствуя усиливающиеся боли в сердце, мужчина поднимался по ступенькам.

Наконец верхняя площадка. Здесь тоже никого не было. Лишь из-за плотно прикрытой двери одной из квартир доносился смех детей. Немного отдышавшись, по небольшой металлической лесенке, закрепленной на стене, полез к темнеющему над головой люку. Смерил взглядом размеры замка, на который был тот закрыт. На ощупь определил, какой должен подойти ключ. Ключ сразу вошел в скважину, и замок легко, без шума открылся. Человек рукой откинул тяжелую крышку и, не замечая, что может вымазать скопившейся здесь за долгие месяцы пылью свое выходное пальто, выбрался на чердак. И тут услышал, как гудит и словно прогибается под бешеным напором ветра казавшаяся сейчас такой легкой крыша дома.

Светились щели в чердачных лазах.

Мужчина подошел к тому, который наметил для выхода на крышу еще на земле. Как и все другие, лаз был закрыт куском жести. Но гвозди забиты лишь наполовину и загнуты. И он пальцами, обдирая кожу о неровные края жести, стал разгибать их.

Вот с одной стороны железный лист уже свободен. Нетерпеливо отвел его в сторону. На чердак стали залезать снежинки.

Перед его взором круто вниз уходила заснеженная крыша. По ней, словно подметая ее гигантским веником, отчего она местами серела шифером, стремительно проносились мощные порывы ветра. Смутно, сквозь густо летящий снег, человек увидел крыши соседних зданий. У их карнизов крутились снежные вихри.

Потом взглянул туда, где метрах в пятнадцати выступал угол дома, и увидел на ограждении темнеющую путаницу бечевки. «Голубь прилетел сюда с бечевкой и запутался, обессилел и не может подняться на карниз», – машинально подумал человек, выдавливая через узкий лаз свое большое тело под бушующий снежный ураган.

И в этот миг он до конца понял то, о чем не раз слышал, читал и чему так хотел верить: бояться – не значит быть трусом, быть трусом – значит не сделать, не достать своего голубя…