Текст книги "Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы"

Автор книги: Борис Нарциссов

ЗВЕЗДНАЯ ПТИЦА
(Вашингтон, 1978)

ЗВЕЗДНАЯ ПТИЦА

Звездная птица опустит свой клюв,

Тонкую шею к земле изогнув…

«Стихи», стр. 54

Когда злонравный Сагиттарий

Тугую тянет тетиву…

«Шахматы», стр. 27

 
Звездная птица, – Лебедь туманный!
Крылья простерла вечное осанной,
 
 
Там, где за бездной черных провалов
Время седое бег оборвало.
 
 
В клюве ты держишь света волокна:
Фосфором бледным зримый поток на
 
 
Малые земли, луны, планеты…
Так вот явилась некогда мне ты
 
 
Звездная Птица, лебедь стоокий!
Время настало: полнятся сроки.
 
 
Пусть Сагиттарий целит стрелою –
В светлых волокнах птицею взмою!
 

ОФИУХ

Из цикла «Звездная Птица»

 
Я – змиеносец, реком – Офиух,
Змия ношу на восплечиях двух.
 
 
Змий этот в небе весьма протяжен,
Лижет сандалии звездные жен.
 
 
Он предрекает на тысячи лет
В судьбах змеиный, извилистый след.
 
 
Мне – запредельные зренье и слух:
Вижу, что будет, сквозь звездную мгу.
 
 
Но преложить ничего не могу,
Змия бессильный слуга – Офиух.
 

LUNARIA

1. Бессонница

… В часы бессонниц твоих…

Нона Белавина

…Забвения!..

Байрон, «Манфред»

 
Под ветвями, как фосфор, лунело,
Застывало и тенью, и пятнами,
И, – расплавясь дымно и бело, –
Письменами совсем непонятными.
 
 
Оттого, что печальный, далекий,
Сверху месяц висел ущербленный,
И бессонные, острые соки
Источал он в мозгу просверленном.
 
 
Было поздно, а может быть, рано.
В этот час не ночной и не утренний
Открывало в памяти рану
Меж извилин железом иззубренным.
 
 
И бессонный олуненный житель
Одного лишь хотел – забвения,
Но ему не давал Усыпитель
Даже самого обыкновенного.
 

2. Луна на ущербе

Эрбий и тербий – металлы редких земель.

 
Ну, золото солнцу, луне – серебро,
И каждой планете какой-то металл.
 
 
Металл – это символ: и зло, и добро
Вращеньем планеты вокруг намотал.
 
 
С планетами просто: себя источай,
Там, в Рыб или Деву попав невзначай.
 
 
Но так многолика в металлах луна,
Из глуби нежданных наитий полна.
 
 
То серпик чуть видный, невинный и тонкий,
Поведает сказку о лунном ребёнке,
 
 
То пухнет багровым шарище затмений,
Вампиров пристанище в конусе тени.
 
 
Над гиблым болотом свисает на вербе
Удавленник грустный – луна на ущербе.
 
 
Не светит она серебром полнолунья:
Украдкой плетет паутину колдунья.
 
 
И надо такое за полночь скрывать –
Мне призрачным светом ползет на кровать.
 
 
В металлах есть призраки: эрбий и тербий.
Тебе приношу их – луне на ущербе!

 

3. Пепельный свет

 
На свиданье с ущербной луною
Выхожу потихоньку на двор,
И меж ней, косоликой, и мною
Возникает без слов разговор.
 
 
Паутина неяркого света –
Это тихий и страшный рассказ
О душе, заблудившейся где-то
И не там, и не здесь, не у нас.
 
 
И хочу я прорвать эти сети
И взлететь на свободу, туда,
Где душа в серо-пепельном свете
Пролагает свой путь без следа.
 

4. Лунимый

И сладостен, и жутко безотраден

Алмазный бред морщин твоих и впадин…

М. Волошин. Венок сонетов «Lunaria»

 
Сквозь крыши, окна и сквозь стены
Течет томительный призыв:
В душе и в море многопенно
Луной вздымается прилив.
 
 
Пронзая воды светом хладным,
Луна хладит мне синим кровь
Луной любимый! К беспощадным
Томленьям дух свой приготовь!
 
 
Мой мозг наполнен мглой опала,
И сердце сжалось и упало,
И я, лунимый, одержим
Пронзительным и голубым.
 

ПУСТЫРИ

Евгении Димер

 
Горькою гарью над городом
Дышит рассветный туман.
Дыму кудрявую бороду
Чешет пустырный бурьян.
 
 
С рыжей водою канавы,
Рыжий, оплавленный шлак.
Дикие сорные травы
Путают на поле шаг.
 
 
Сумрак над этой окраиной
С ночи свинцов и жесток.
Радостью светит нечаянной
Розовый бледный восток.
 
 
В небе телесные розы…
Гулко несут пустыри
Радостный крик паровоза
Голому телу зари.
 

ХЛОРОФОРМ

 
Я хочу объяснить хлороформ:
Сладковатый бессмысленный шторм
Неожиданных смыслов и форм.
– «Ты пойдешь хвосторогим на корм!»
 
 
Этот чертик хвостом верть и верть:
– «Осужден ты на казнюю смерть!
Не уйти тебе от судьбы:
Ух! По скату кружёной трубы –
Головленье тебе отрубы!»
 
 
Я от страха заплакал,
Я от страха заквакал.
Тут вмешался лиловый оракул:
– «Посадить его попросту на кол!»
 
 
А потом – уж совсем ничего.
Ничего. Только вот и всего.
 

КАРТЫ

Бардадым – трефовый король.

Н.В. Гоголь. Записная книжка

А я его по усам! А я ее по усам!

Н.В. Гоголь. «Мертвые души»

 
Был король Дуродом,
Был король Бардадым,
Короли – Старый Жом
И восточный – Бубным.
 
 
Вот по этому самому
Нам заняться бы дамами:
Невпопад ведь ложиться привыкли –
Молодой ли, старик ли…
 
 
Вот усатый валет
И большой сердцеед.
Сам он ходит с эмблемою сердца:
«А не хочешь такого вот перца?!»
 
 
Загляделась крестовая краля
На его винтовые усы…
– Ну, подумаешь, – нешто украли?
Все на месте остались кусы!
 
 
В картах был ералаш:
«А где мой и где ваш?»
Намечался скандал,
По усам кто-то дал.
 
 
Но червонный валет
Заметал свой след,
А король Бардадым –
Он напился пьян в дым.
 

ПРОГУЛКИ ПРИ ЛУНЕ

Татьяне Фесенко

 
Я гуляю, и, тонок,
Проклевался из тучи лунёнок.
Вот проходит декада –
А гулять-то мне надо:
И чернеет труба-голенище,
А за ней не луна, а лунище.
 
 
На рассвете вхожу в переулок,
Шаг мой звонок, отчетлив и гулок.
А луну покрошили на звезды,
И, как гвоздики, звезды сквозь воздух.
Как от мыла обмылок,
От еды-то объедок.
Вот и светит в затылок
По-над домом соседок
Из-за облачных слюнок
Непригодный облунок.
 

ЧИТАТЕЛЯ:

 
Читателя не причесывай стихами,
Не корми дешевой печалью,
А – давай ему рвотный камень,
А – бури ему череп сталью.
 
 
Это будет ему не скерцо
В тоне гаммочки ща-бемоль.
И когда до самого сердца
Полыхнет в нем, как молния, боль,
 
 
Он поймет ядовитое жало
В происшествиях мира простых,
И твои жестокость и жалость,
– Пронизавшие стих.
 

ОТЧАЯНИЕ

Quasi una fantasia

Стоя сидеть!

Сидя бежать!

– Виси в петле, тихо качаясь…

В. Хлебников. «Отчаяние»

 
А повестка пришла до Ивана Семеныча
(Тух на Глиняной десять),
И соседки судачили до ночи,
Что, мол, жалко, а – надо повесить.
А в повестке лиловым по серому:
«В соответствии с прочими мерами,
С полученьем сего предписую явиться
В вам известный участок районной милиции
Двадцать третьего мая, в нуль восемь пятнадцать,
Быть одетым прилично, зубами не клацать.
Доложиться дежурному без промедления
На предмет удавления».
 
 
Почему? Отчего? А решил так компютер:
– Акакой там был флер? А быть может,я муттер?
Центропуп согласился, Собес не перечил,
А Секретный Отдел так еще и приперчил,
Увязали с милицией, – вот и готово!
И директор по службе совсем ж препятствовал,
А сосед, что напротив, еще позлорадствовал:
«Так и надо таким, право слово!»
 
 
Ну, а сам-то Семеныч? Да был он пришибленным,
Но поди и поспорь там с порядком незыблемым.
Только раз вот
в кинотеатре
На какой-то там
Клеопатре
Он завыл и метнулся из зала
И помчался кругом до вокзала.
Чуть не сшиб он девчоночку в фартучке, –
Да куда уже там – ведь билеты по карточке,
А на ней: «Удавить двадцать третьего
На приборе Изметьева,
Укрывать же – не сметь его!»
 
 
Ну, и что ж? В самый срок, как и велено,
Он уж мялся в несвежей прихожей,
Чистил ноги о коврик постеленый,
А был сам на себя непохожий.
Но его повстречали любезно,
Даже вот угостили вином (полбутылки,
Рацион, как положен, и – крем для затылка).
«Вы теперь разрешите: браслетик железный!
Подождите немножко, – ну, самую малость!»
 
 
И еще в животе от вина улыбалось,
А уже потащили обмякшего,
И затылок обрили: «Намажь его!»
Завизжал было он, да уж поздно:
Засверкало в глазах его звездно.
А когда он совсем удавился,
То чему-то в себе удивился.
…Остывать на веревке оставленный,
Удоволен удивленный удавленник,
И висит, тихонько качаясь.
Исполнитель устал: «Не угодно ль вам чаю-с?»
 
 
………………………………………………
Ну, а я-то чем отличаюсь?
 

КОКОДРИЛ

 
Тихой улицей, в тихом квартале
Я под вечер домой проходил,
И с душком из ноздрей, изо рта ли,
– Привязался ко мне кокодрил.
 
 
Ну, не очень большой, вроде – с кошку,
Колбасой на коротеньких лапках,
А зубатый: куснет где немножко –
Пальца на три отхватит, как тяпкой.
 
 
За пальто уцепился зубами
И сипит: «А побудь тут со мной!»
Ну, а некогда мне за делами,
И противный – воняет, как гной.
 
 
Тоже голос гнусавый и гнусный,
И все тянет, канючит: «Присядь-ка!»
А мне мерзок он духом капустным,
А ему я не нянька, не дядька!
 
 
Ухватил, и вот так не пускает,
И ведь сильный, хоть весь и с аршин.
Да в пальто уже нету куска и
Норовит доползти до штанин.
 
 
Оглянулся вокруг я и вижу:
Каменюга удобно лежит.
Долбанул я, и вижу, как жижа
Из колбасного тела бежит.
 

ДРЕВО

 
Во дни тяжелых испытаний,
Когда от жизни я устал,
Ко мне, в туманном одеянье,
Сомненья демон прилетал.
 
 
Не издевался этот демон
Над чувством свежим и живым,
Не искушал меня ничем он,
Казался другом он моим.
 
 
Но он ожег мертвящим словом
В душе расцветшие цветы
И повелел возникнуть новым
Цветам зловещей красоты.
 
 
Сомненье возрастит познанье,
Но плод того и сух, и мал.
Затем в цветах, как в одеянье,
На древе Змий главу вздымал.
 
 
И вот, теперь я расцветаю.
Как древо знания в раю.
О, путник! Заповедь простая –
Не приступай под сень мою!
 

PAVOR NOCTURNUS

 
Стукнет ли костью какой в погребу –
Крик свой придушенный я погребу.
 
 
Ужас привычный, ночной нетопырь,
Крыльев своих надо мной не топырь!
 
 
Это тихонько ко мне подползло
Снизу гнилое подвальное зло.
 
 
В комнате темной из дальних углов
Стелются спрутами волны голов.
 
 
Вот зашипят, подползут и замрут.
Хищно засветит их глаз изумруд.
 
 
Жадно откроет уста нетопырь,
С пола к постели привстанет упырь.
 

СОН О ТРУБЕ

Валентине Синкевич

Traume sind Schaume

 
Про сны говорят: это – пена.
Но разве пена такой:
Направо, налево – стены,
Иду, и душит тоской.
 
 
Наверно, сточные трубы
Бывают так наяву:
Цемент и булыжник грубый,
И где-то конец во рву.
 
 
И я понимаю смутно,
Что все это только – я,
Что каждый шаг – поминутно
Напрасная жизнь моя,
 
 
И что впереди – потемки,
Что все это – пена и зря.
И плачу я голосом ломким,
Вперед, в потемки смотря.
 
 
И душит едкая жалость
Ко мне – самому себе,
Затем, что всё, что осталось –
Идти по этой трубе.

 

ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ
(Нью-Йорк, 1983)

ПОЛЕТ

1. Плюс

Световой год – расстояние, которое

свет проходит в один земной год.

 
А еще биллион световых –
И всё так же темно и пусто.
Где-то сбоку померк и притих
Затуманенный звездный сгусток.
 
 
Бесконечность: ее не понять –
Так, как будто не сдвинулась с места.
Вверх и вниз – как бездонная падь,
И туман, как фата невесты.
 
 
По магнитным полям, как рябь,
Паутиною ткутся волокна.
Точно вспахана зыбкая зябь
И открылись какие-то окна.
 
 
Как река – но не плыть кораблям
В этих черных и гиблых затонах.
Там по гибким магнитным полям
Ходят ангелы в белых хитонах.
 

2. Минус

…Сатана и все аггелы его…

 
Вот всё выше, всё глубже, всемирней
В бесконечный высокий провал…
 
 
– «А вот тут у нас живопырня! –
Дежурный аггел сказал,
Открывая вид на планету. –
И другого названия нету!..»
 
 
Ну, раз нету, так нету, так нету…
А потом добавляет растроганно:
«Ишь, какое кровавое месиво –
Как на кухне сырой бёф-Строганофф!»
 
 
Но пустое черно. Без дорог оно.
И ни там его нет, и ни здесь его…
 

3. Нуль

Тяготение сжимает звезды до нуля до –

черных ям.

 
Звезды кругом погасила…
Тянет железная сила
В черный водоворот –
В жадный раскрытый рот.
 
 
Точно упав с обрыва,
Время свернулось криво:
Было, сейчас – одно.
Это – последнее дно.
 
 
Всё угасает разом:
Даже желание, разум.
– Ах, не скользи по краям
Черных зазвездных ям!
 

НА МОТИВЫ БЛОКА

1. Город

 
Без конца, без конца мостовые –
До утра будет этот кошмар…
Смотрят мертвенно окна слепые
На пустынный ночной тротуар.
 
 
С криком город уснувший молю я
Мне отдать, что я в нем потерял.
Горло в жалобу сжато больную,
Я продрог, я смертельно устал.
 
 
Ветер гонит меня исступленно.
Я иду, задыхаюсь, бегу…
И кричу фонарям я зеленым,
Что я жить, что я жить не могу!
 
 
Но лишь хлещется ветер безумно
О дома неживые в ответ
Да на камни зловеще-бесшумно
Припадает испуганный свет.
 

2. Двойник

 
В эту ночь над осеннею грязью
Низким пологом шли облака.
В эту ночь, оборвав наши связи,
Я убил своего двойника.
 
 
Он молил о пощаде и плакал,
Я смеялся тихонько и ждал;
И когда он качнулся во мраке,
Я вонзил ему в сердце кинжал.
 
 
Закричав, он свалился на плиты
И прижал мою руку к губам,
И я понял тогда, что убитый
Был такой же, как я, – был я сам.
 
 
Но, на горло ему наступая,
Я, свободный, жестокий, другой,
Знал, что этой ценой покупаю
Долгожданный холодный покой.
 
 
Я смеялся над нашей борьбою;
Но когда я взошел на крыльцо,
Я опять увидал за собою
Искаженное мукой лицо.
 

АМЕБА

Спирогира – нитчатая водоросль.

Увеличение – х 250.

 
Живая слизь ползет через нити
Изумрудного леса спирогир.
Не видя, не слыша, химическим наитием
Выпускает отростки в свой микромир.
 
 
Малая капля зернистой слизи, но
Голод ее священно велик:
Прозрачная инфузория д осмерти зализана,
И новую жертву лижет язык.
 
 
И так без отдыха, сна, и без смерти
Ешь, чтобы жить, и живешь, чтобы есть,
Умножая себя в дробильной жертве
И неся нам бессмертья благую весть.
 
 
В мир беззащитный ползешь, многоногая,
В мире растений первое «я».
И вижу в тебе я далекое, многое –
Человека и грозный закон бытия.
 

Мэри Юргенсон-Девернья

КРАСНЫЙ ТЮЛЬПАН

(Перевод с эстонского Б. Нарциссова)

 
Высокий, прямой,
Красный, как пламя зари,
С шелковым блеском своих лепестков,
К солнцу он был обращен –
Так, как сердце мое к любви.
День так хорош был,
Всё пело, блистало вокруг.
 
 
Но вечер пришел
Со слезами, с обманом, со тьмою,
И цветок в темноте закрылся,
Одинокий, холодный и гордый.
– Сомни, раздави его
В пальцах жестоких, –
Ты его не заставишь открыться.
 
 
Но утро придет,
Будет утро с новой любовью,
И тогда мой тюльпан откроется снова,
И будет цвести он, и яркий, и страстный,
Как пламя, как кровь, как заря.
 
 
И так до вечера – смерти –
Отдаст он всё, что имеет:
Красоту и пламя души
До конца, до последнего вздоха,
До увядших последних листьев.
 
 
Красный тюльпан,
Сердце мое!
 

Мария Девернья

ДЕВУШКА С ПТИЦАМИ

(Перевод с французского Б. Нарциссова)

 
Миндаль чуть раскосых глаз
И смоль пол платком волос,
И на платье – птиц летящих экстаз
На фоне цветных полос.
 
 
Бежит по песку, и следы ее тают
На прибрежье у водных сверканий.
И, от бега и ветра взлетая,
Обезумели птицы на ткани.
 
 
На скалу, запыхавшись, взбежала
И бросилась вниз в набегающий блеск,
И птицы на платье ее не сдержали:
Был крыльев последний отчаянный всплеск.
 
 
Так в пене исчезла. А птицы
На платье в зеленой волне
Пытались еще выплывать, шевелиться,
Как будто медузы на дне.
 

1981

РАННЯЯ ПТИЦА

 
Это – летнею ночью бессонница,
Но всё околдовано сном.
Даже ветер не хочет, не тронется,
И небо – прозрачным стеклом.
 
 
Оно голубеет, но темное,
С проколом острым звезды.
И которую ночь, уж не помню я,
Изнывают томно сады.
 
 
А утро шагами котевьими
Подползает, чтоб быть наяву.
Но месяц, гнездясь за деревьями,
Серебром сочится в листву.
 
 
И туман начинает дымиться,
И, ветки крылом шевеля,
Прозвенела уж ранняя птица
Осколками хрусталя.
 

ЖИЗНЬ

 
В огороде моем было тесно, но весело:
Огуречная сила плетение свесила
И кормила шмелей пустоцветами,
А шмели изжужжались приветами.
 
 
Мотылек вытворял пред капустницей
Пируэты и всякие всякости,
Предвещая червячные пакости,
А она-то, в кокетстве искусница,
 
 
Мотыля приглашала на листья капустные –
Для потомства в июле единственно вкусные.
И морковки-свекровки со свеклами-Феклами
Упивались земными растворами теплыми,
 
 
А укроп распушил золотистые зонтики
И листочки свои, разрезные и тонкие,
Где лишь можно ему, меж ботвою просовывал.
И не ведали все, что им жизнь уготовала:
 
 
То ли в суп, то ли в борщ, а не то во щи.
И огромное доброе солнце-подсолнечник
Языками блестящего желтого пламени
Распускалось по краю тихонечко с полночи,
 
 
Благосклонно взирая на малые овощи
И шурша им шершаво-широкими дланями.

 

ДАЧНЫЕ ПАРОВОЗЫ

(Это стихотворение Посвящается Анне Сергеевне Бушман)

(Es war einmal [5]5
  Однажды… (нем.).


[Закрыть])

ПОЕЗД РЕЛЬСИТ, СКРЕЖЕЩА:

ЖЕ, ЧЕ, ША, ЩА!

 
Вот и шипом, и паром, и горьким дымком,
И гудком начинается этот рассказец:
Там, у станции дачной сухим вечерком
В темноте подползал паровоз-двоеглазец.
 
 
Вылезали усталые, теплые дачники,
Наслаждались прохладой, спешили домой,
Паровозам подобно, курилы-табачники
Папиросой пыхтели в прохладе ночной.
 
 
А вот в полдень к скрещенью являлся курьерский,
Громыхал и визжал на тугих тормозах,
И гудок у него был и зычный, и зверский,
А потом он скорбел, что «зачах, чах-чах-чах!»,
 
 
Из буфета несло аппетитным и жареным,
Пассажирки же пахли дыханием роз.
И от долгого бега горячий, распаренный,
У перрона страдал от жары паровоз.
 

* * *

 
Навстречу нашему времени,
В колеса бегущих годов,
Я – слов приводные ремни
На быстрые шкивы мозгов!
 
 
Нелегкое дело, товарищ,
Ломать одиночества крепь,
Из сердца и сердца сваривать
Стальную гремучую цепь.
 
 
И вот, я – настойчивый зодчий,
И тот, кто вздувает меха, –
Инженер, и – потный рабочий,
Молотобоец в кузне стиха, –
 
 
Я должен в словесном железе
Ковать, скрежетать и разжечь,
Затем чтобы пламя поэзии
Прорвало плавильную печь!
 

РИСУНОК САЛЬВАДОРА ДАЛИ

 
А на эту складскую платформу нельзя:
Понаставлены часовые,
Оттого что грызутся, по слизи скользя,
Там бараньи желудки живые.
 
 
Так блестят – точно кто-то в воде полоскал…
Раскидались и вяло раздрябли.
Но с глазами, с зубами в белесый оскал,
Синеватые – видно, озябли.
 
 
А свирепы: ползет и с коротким смешком
Морщит губы, весь слизью облизан.
А другой – синеватым и плоским мешком
С парапета свисает, загрызай.
 
 
Он сомкнул на провалах глазниц
Опахала печальных ресниц.
 

ВЗБУЛДЫБУЙ

 
Грязевые пруды, как бельма,
По долине то здесь, то там.
И учуем тяжелую прель мы,
Подходя к прибрежным кустам.
 
 
А придешь – большеногие птицы
Тут заманят тебя на песок.
А песок-то – плывун, он струится,
Засосёт у сизых осок.
 
 
Но случайного путника ловит
И в зловонный дурман берет,
И в трясине могилу готовит
Там же серый водоурод.
 
 
А живущий в глуби бездонной,
Удоволен, из серных струй,
Точно выбросив круглый буй,
На белесые глади лагуны,
Взбулькнув, вынырнет Взбулдыбуй.
 

КОШКА

 
Бархатным зверь припадает на лапы.
Бархатный зверь – прыжком – мышь…
Разум! Ты звезды, как кошка, цапаешь –
Что жес тобой?– Ты дрожишь?
 
 
Космос, гиперболы, числа и боги –
Всё тебе надо в мире схватить!
Что же полос какой-то тревоги
Мучит тебя на пути?
 
 
Вот, наконец, решенье задачи,
Образ, который мучил всегда:
Мрак, и кто-то когтями схвачен, –
В этом прошли года.
 
 
Есть за тобою охота, охотник.
Знай: ты сам себе враг.
Мягкой, кошачьей поступью ходит
Спрятанный в свете мрак.
 

ЧТО БЫЛО НОЧЬЮ

…пыльные музыри…

«Отрицательный мир», Б.Н.

 
Он проснулся до трех и уж знал, что опасно,
Но что надо по дому пойти посмотреть…
И со сна он расслышал, что шепчут безгласно
Шкаф и стулья, что надо ему умереть.
 
 
Тишина оказалась тягуче-зловещей,
Против воли его незаметно таща;
Но, впотьмах совещаясь и скрипом треща,
На него озверело набросились вещи.
 
 
Он от них в антимир, в зазеркалье, за доски,
Но и там на него озверялись наброски.
 

ГРОБОСКОП

Жил да был Иван Иваныч,

Иногда крестился на ночь…

Игорь Чиннов

 
Аггелята играли – крутили
Стробоскоп, а у них – «гробоскоп»:
На вертушке-цилиндре картинки,
А вертушка в коробке с окошком, –
Поверни, запусти, а картинки и ходят.
 
 
Ну, так вот, аггелята в игрушке
Умирали Ивана Иваныча:
Вот смешно – он сперва шевелился,
А потом и совсем перестал.
 
 
Ну, игра так игра, а вот за ночь
Неожиданно выкинул номер
Этот самый Иван-то Иваныч:
В самом деле он взял да и помер.
 

ЛУННАЯ ПАМЯТЬ

Галине Грабовской

 
Облетают они, улетают…
Это листья, а может быть – дни.
И туманами в памяти тают, –
Так вот мы остаемся одни.
 
 
Забываем, теряем, теряем
Мы дороги, года, имена…
Вечерами над облачным краем
Нам безжизненно светит луна,
 
 
Одинокое солнце больное
Одиноких бессонных ночей.
Пусть. Но в памяти лунной на дно я
Опускаюсь, забытый, ничей.
 

ПОСЛЕДНЯЯ ЧЕТВЕРТЬ

Последняя четверть – для неживых.

 
Месяц давно уж пошел на ущерб.
Светит над лесом из облака серп.
В ветках холодных безлистого леса
Светит упорно, неярко, белесо.
 
 
В душу мне лезет настойчивый свет.
Он говорит мне: «Не надо» и «Нет!».
Месяц ущербный – для тех, кто оттуда
Хочет возврата телесного чуда.
 
 
Сонную душу сосет, как вампир,
Месяц и тянет в ущербленный мир.
Холодны страшные глуби пространства.
Время окончено. Есть – постоянство.
 

СКУЧНЫЕ СТИХИ

То ночь, то день. На черно-белых

Полях борьба – за ходом ход…

«Шахматы», Б.Н.

 
Из уже приотворенной двери
Холодит, холодит сквозняком,
И от этого легче потери
И не страшно следить за песком –
 
 
За песком утекающих дней…
Дни становятся всё холодней,
И длиннее бессонные ночи,
И зазвездные сроки короче.
 
 
Да, потери оставили метки,
Но игру дотянул я свою:
На доске только серые клетки –
Значит, сыграно с жизнью вничью.
 
 
Очень долог был пройденный путь:
Вот и надо теперь отдохнуть,
Оттого что одно лишь осталось –
Точно камень тяжелый – усталость.
 

КОТ

Аще забуду та, Иерусалиме,

Забвенна буди десница моя…

Псалом 137

 
Кота обидели: в коробку
Впихнув, забрали в страшный дом.
И ходит кот вдоль стен, и робко
Он бьет обиженным хвостом.
 
 
И он с тоской в углы мяучит,
С надеждой лезет под кровать,
И непщеваньем он мя учит
Забвенное не забывать.
 
 
И вот во мне две строчки будит
Его хвостатая тоска:
«Когда душа тебя забудет,
Забвенна будь моя рука…»
 
 
Уездный городок, Россия…
Берет за сердце без хвоста
Железной хваткой ностальгия
Меня, двуногого кота.
 

ЯНТАРЬ

(На мотивы А. Раннита)

 
Ветер и волны взметнулись, вскричали…
Это во мне угасали печали.
 
 
Нету в груди моей больше теснений,
Знаю, что скоро расслышу я пенье.
 
 
Ветер кричит, возглашает во здравие,
Камешки катит по жесткому гравию.
 
 
Дико бросает на берег он пену…
Ах, посмотри! Опустись на колено:
 
 
Золотом светят янтарные зерна,
Подняты ветром из пропасти черной.
 
 
Вот и во мне всколыхнул он глубины.
Точно ударял крылом он орлиным.
 
 
Хлещет до боли в лицо мне порывом.
Так и стою я с молитвой надрывной:
 
 
Выплесни,дай мне со дна многопенно
Музыку слов янтарем драгоценным!
 
 
Вот,совершилось! Но я не страдаю:
Божья волна! В твою ночь я впадаю!
 

РАЗГОВОР О ПОТЕРЕ

Должно быть, плохо я стихи писал

И вас неправедно просил у Бога.

Н. Гумилев

 
Потеря: это означает – нет,
Что больше нет, что всё исчезло…
– И только звук, и только след,
Живущий в памяти облезлой.
 
 
Да, о тебе известий нет:
Я думаю, что умерла ты.
И лучше так. Шестнадцать лет.
Влюбленность детская когда-то.
 
 
Ну да – тебя я потерял –
По «независящим причинам».
Когда идет девятый вал,
Естественно терять всё чинно.
 
 
Причин всегда бывает много,
Но если докопать до дна,
То всех действительней одна:
«Неправедно просить у Бога».
 
 
Вот тенор в опере поет:
«Пусть неудачник плачет…»
Я сделал как-то глупый ход,
Но это ничего не значит.
 
 
Безвыигрышных лотерей
Порядок неизменно вечен:
Тяни билетик поскорей, –
И проигрыш нам обеспечен.
 
 
Мой проигрыш не так уж плох.
Моя небывшая подруга:
Мы были бы – ох, видит Бог, –
Увы, несчастьем друг для друга!
 
 
Во время наших кратких встреч
Две наших воли фехтовали;
Твоя – негибкая, как меч,
Моя – флоретта гибкой стали.
 
 
И все-таки… Мы все-таки
В плену своих совсем ненужных
Желаний, – да, мы простаки,
Вернуть «вчера» хотим натужно.
 
 
– К чему набор неловких строф
И все вот эти рассужденья?
Достаточно плохих стихов
Насочинял на этот денья…
 
 
А вот к чему: приходит ночь,
И с ней жестокость сновидений:
Тебя нашел: «Уедем прочь!»
Молчишь в ответ… Мы по ступеням
 
 
Идем к каким-то поездам.
Ты вот сейчас за этой дверью.
И нет тебя. И по утрам –
В стократ отчаянье потери.
 

МУЗЫКА

Концерт

 
Над оркестром – пущенной в ход машиной,
Блестящей и смазанной хорошо, –
Одичав, метался маэстро, одержимый
Чьей-то страшной и хладной душой.
 
 
Над оркестром, бесформенный и текучий,
Колыхался композитор-вампир,
В дирижера вселялся и скрипки мучил,
Предвкушая обильный и сладкий пир.
 
 
Судорогой рук и скачками темпов
Торопил прорыва упругий бурун,
Рыча сквозь медные горла инструментов
Голосовыми связками струн.
 
 
И когда наконец упырь-композитор,
Расширив несуществующие глаза,
За столб пограничный, за черный пюпитр
Невидимым облаком вылился в зал
 
 
И сердце сидящего в кресле потрогал
Гобоя нежной губой,
Уступом взбежал до затылка восторга
Холодный и страшный прибой.
 

ANDANTE CANTABILE

Два голоса

 
здесь –
Ты мне не можешь отвечать.
Что пользы в этом позднем разговоре?
Наложена тяжелая печать
На дверь к тебе, и двери – на запоре.
 
 
там –
В лунном и синем потоке
Голос мой ищет тебя.
Где ты, бездумно-жестокий? –
– Всё я простила, любя…
 
 
здесь –
Я здесь с обломанной душой,
Как листья, дни последние роняю.
Закроют скоро мне мой счет большой,
Но горький счет к тебе я сохраняю.
 
 
там –
Милый! Разорваны списки,
Все уплатились долги!
О мой далекий и близкий,
Больше себе ты не лги!
 

МОИМ УЧИТЕЛЯМ СЕРЕЬРЯНОГО ВЕКА

1. Орхидея

И, тая в глазах злое торжество,

Женщина в углу слушала его.

Н. Гумилев

 
Я когда-то был кошкой, большой и пятнистой,
С золотыми топазами чуть прищуренных глаз.
Как змея, я скользил между шепчущих листьев
И с удавом древесным я сражался не раз.
 
 
В том лесу, где я жил, рос цветок ядовитый.
И ему поклонялись дикари той страны,
Потому что он страшен был, с пастью открытой.
Из которой сочились капли яда – слюны.
После влажного полдня томилось всё, млея.
И,в растеньях ползучих свернувшись в клубок,
Я был точно цветок этой злой орхидея,
В черно-бархатных пятнах золотистый цветок.
 
 
Я такой ж теперь, осторожный и хищный,
И чужой посреди мне враждебных людей.
Но душа обреченно опять ее ищет –
Орхидею-пантеру среди орхидей.
 

2

Слухом невольно ловлю

Лепет зеркального лона.

К. Бальмонт

 
Кто-то таинственный в белом
Начал певучий рассказ:
«В сумрак ты смотришь несмело
Взглядом невидящих глаз.
 
 
Нежно струится дрожанье
Тонких невидимых струн.
На пол легли от гераней
Тени неведомых рун.
 
 
Выйди и встань обнаженной,
Сдайся томлению грез:
Слышишь – целую влюбленно
Лунное золото кос».
 
 
Месяц прозрачный и белый
Пристально смотрит и ждет.
В сумраке спальни несмело
Кто-то навстречу идет.
 

3

Ты оденешь меня в серебро.

И, когда я умру…

А. Блок

 
«В этот яростный сон наяву
Опрокинусь я мертвым лицом…»
– Но ведь это обман, что живу:
Я смотрюсь в зеркала мертвецом.
 
 
Вот, когда-то подругу любил…
Но любовь не нужна мертвецу.
Снежный холод концами зубил
Подбирается к сердцу, к лицу.
 
 
Над снегами морщинистый шар:
Багровеет небесный Пьерро.
Вот и всё: холодящий угар,
И насквозь в волосах серебро.
 

4

Рассыпался чертог из янтаря…

И. Бунин

 
«Рассыпался чертог из янтаря…»
С берез летят последние дукаты.
Закат тускнеет, медленно горя,
Стволы чернеют в золоте заката.
 
 
Но скоро ночь: колючий проблеск звезд
И сине-черного Ничто отрава.
И угасает, величав и прост,
Закат – последние минуты славы.
 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 
Я в наш дом возвратился совсем уж ночью:
Дом был пуст и незаперт – покинут
(Был за городом где-то: большие участки).
Иногда только в нем где-то в комнатах дальних
Появлялся отец мой (давно уж покойный).
Он был очень, и тоже как я, озабочен:
Между нашим и домом соседа
На свободном участке вулкан вдруг прорвался,
Небольшой, но дошел до вторых этажей.
Все, конечно, боялись, что треснет земля
И весь пригород лавой зальется,
И поэтому всё было пусто.
Только кот полосатый остался,
Почему-то со страхом меня избегая,
И, что хуже всего, сам не мог разобрать я,
Что живой или мертвый хожу сам в потемках.

 

ДВОЙНИКИ

Памяти Сергея Михайловича Третьякова

и Бориса Анатольевича Нарциссова

 
Видали ль вы портретных двойников?
– Не идентичных близнецов обычных,
А совершенно посторонних, разных лет?
Я встретил раз таких, – и никакой ошибки:
Один – студент; мы вместе были в Тарту.
Другого – встретил на войне случайно.
 
 
Так говорится, что у идентичных
Судьба, болезни, смерть – все те же.
А как у этих, – у «вторых изданий»?
Я думаю, что там судьба сложнее.
 
 
Попробую в стихах здесь рассказать
Про собственных – увы! ушедших
Не двойников, а уж скорее тройку.
 
 
Конец двадцатых. Сонный Дерпт,
Академический эстонский Тарту.
А там поэты: Цех Поэтов,
И все в очках, и все – Борисы.
Один – весьма потом известный Вильде
(Расстрелян немцами в Париже);
И неизвестный Тагго-Новосадов
(Замучен после в ГПУ);
И ваш покорный – чудом уцелевший.
И ментор старший наш:
Борис Васильич Правдин,
Доцент, поэт, эстет и шахматист.
Писал стихи:
«Мой пояс стоит два таланта серебра.
Я дочь верховного иерофанта Аммона-Ра…»
Был в дружбе с Северянином, и Ларионов
Проездом у него гостил:
Потом оригинал «Мужчины
С усами» на стене висел.
Абстрактная картина – из цветных кусочков.
«Усы – вот тут!» – и Ларионов трубкой
В два маленьких кусочка ткнул,
А цвета – что-то вроде шоколада.
 
 
Так вот, в числе своих других знакомых
Борис Васильич Третьякова знал,
Точней: в гимназии учился с ним.
И все мне говорил он, что Сережу
Я точно повторял и голосом, и видом, –
Двойник, лет на пятнадцать запоздавший!
Сергей Михайлыч! Старший мой двойник!
– «Рычи, Китай!» – и прочая агитка…
Вы были на неправой стороне.
Вы послужили злу, а зло
Всё тем же платит – тоже злом.
Что думали вы в час последний,
Когда вели вас на расстрел?
Какие мыслеграммы слали?
 
 
А через много, много лет,
Уже совсем за океаном,
(Вторым по счету для меня),
Мне мастер шахмат Браиловский говорил:
– «Давненько с вами, Анатольич, не видались:
Вот с Гатчины в семнадцатом году!
А как же – вместе юнкерами были,
И вы не очень изменились!
Ведь вас зовут Борис Нарциссов?..»
 
 
Ну, да, зовут. Ну, да, и Анатольич.
Ну, да, и юнкером я был,
Но только в Таллинне, в казармах Тоньди
И этак лет пятнадцать позже.
Опять двойник: кузен двунадесятый.
Что стало с ним? Не вовремя надел
Он золото погон заветных:
Последние минуты пред атакой,
Иль самосуд, иль Бела Кун в Крыму…
Я думаю – недолго был я с двойниками,
Я, – как-то чудом уцелевший.
 
 
А как же с общею судьбою –
Как верят – идентичных близнецов?
Как будто тройники такие
Случайны и не связаны ничем…
А отчего во снах бывал я обреченным?
А отчего стихи мои такие?
– Не вы ли, двойники, мне вести слали
Своим томлением предсмертным?
И я за вас впитал паучий ужас
Прекрасной, но жестокой жизни?
 
 
Я пробовал шутить: не получалось.
«Ну вот, пишите о любви» –
Мне как-то барышня сказала.
Ответил ей неловко я:
 
 
«Любовь с поэзией в союзе
Мне, видимо, не суждена:
Моей приличествует музе
Кладбище, ужас и луна».
 
 
Спросить бы двойников: уж не они ли
Мне мыслеграммы шлют?..