Текст книги "Кровавая звезда (СИ)"

Автор книги: Борис Садовской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Борис Садовской
КРОВАВАЯ ЗВЕЗДА

Он человекоубийца бе искони и во истине не стоит: яко ложь есть и отец лжи.

От Иоанна. VIII

 

Пролог

Он был живой, но жизни чужд казался.

Жуковский

Третьего дня Бонапарт возвратился с Эльбы.

И Тюльерийский дворец оживает вновь. Гремя подлетают к подъезду парадные кареты, оставляя на мраморных ступенях то пышного царедворца с жезлом, то шумящую шлейфом даму, то генерала в страусовых перьях и малиновом плаще. Тощий маршал ждал у лестницы тучного камергера; пыхтя застегивал камергер золотую пряжку на белом башмаке. Шумно и весело проходят по залам наполеоновские сановники. Подле приемной гренадерский взвод в медвежьих киверах. Команда; стукнули в пол приклады и грозно замер, сверкнув глазами и шпагой, седоусый офицер.

Время неслось. Вот уж восемь кругов с полудня успели обойти часовые стрелки; томится великолепная толпа. Изредка вспыхивают восклицанья как будто сами собою; никто уже не смеется и не острит. Порою из рассеянной табакерки сыпался табак; нетерпеливо щелкали ногти; усы упорно крутились.

Вдруг издали принесся невнятный гул. Всё встрепенулось и точно помолодело. Дамы расцвели улыбками; переглянулись придворные; блеснули глаза военных. Гул ближе и ближе. Все кинулись к окнам. Мимо Цветочного павильона мчится карета; ее окружают всадники. Потрясая саблями, ревут они: император!

Ответный восторженный клич загремел в Тюльерийских залах.

* * *

Взяв ванну, император выслал слуг и очутился один. Полное тело его колыхала усталость; присев к столу, он кивнул.

– Здравствуй, – ответил беззвучным голосом черный человек. – Ну вот ты и дома. Ого! Гербы Бонапарта снова на всех стенах. Где же увядшие лилии христианнейшего Людовика?

Черный прыгнул на стол.

– Кончается монархия Карла Великого. Последний Бурбон убежал от нас. Смотри: он забыл здесь очки и табакерку. Впрочем, и твоим орлам недолго жить. Всё осенит наш неизбежный пятиугольный герб.

Черный коснулся руки императора.

– Ты не забыл еврейку из Латинского квартала?

– Она умерла.

– Но оставила дочь. И тебе предстоит согласиться на брак ее со мной.

Черный поднес к глазам императора зеленоватое зеркальце.

– Кого ты видишь?

– Юношу в короне.

– Это наш последний соперник. Победить его может дочь дочери твоей. Итак, решайся.

– Я согласен.

Черный со смехом подпрыгнул и сразу сделался меньше. Он таял, худел, исчезал; превратившись в блестящую точку, с жужжаньем взлетел и ударился в потолок.

Часть первая.  ФЛЕЙТА

Я принял его за жида.

Пушкин

Коллежский советник Карл Оттович Риттер служит в департаменте Третьего отделения. Дед его выехал из Голштинии в свите Великого князя Петра; отец состоял при Павле. По службе Риттер подвигается легко. Граф Бенкендорф поручает ему перлюстрацию всей заграничной переписки; не в очередь два раза представлен Риттер к награде и удостоился Высочайшей благодарности. Моложавый, прямой, в голубом вицмундире с крестом на шее, Карл Оттович сияет безмятежной улыбкой и ясным взором.

У Риттера на Петербургской стороне светло-синий домик с мезонином; здесь в палисаднике весной голубеют фиалки, петух кричит и распускается сирень; зимой две вороны со снежной клумбы заглядывают в окно. Тихие комнаты в чистоте содержит седая чухонка; хозяин не любит гостей и чуждается дам.

Придя со службы, Карл Оттович после обеда долго играет на скрипке. Его слушают книжные полки, стенные часы, гравюры, большой портрет Шиллера. Но вот уже стемнело. Служанка зажигает свечи в канделябрах, готовит кофе, подает выборгский крендель.

По воскресеньям классические квартеты. Разыгрывать Бетховена и Баха являются статский советник Зигфрид и полковник Львов. Последним приезжает воспитатель Наследника, генерал-адъютант Карл Карлович Мердер. Завидя его все почтительно поднимались. С коротким поклоном статный генерал принимал из рук Львова скрипку и, отстегнув на левом плече тяжелый эполет, выходил в голубую гостиную к нотам.

Музыка ровно лилась с четырех итальянских скрипок. Под их пение перед Риттером возникала девственная Россия, царство счастливой тишины и спокойной славы.

Над необъятными лесными, степными и хлебными просторами стоит на страже боговенчанный Монарх. Как благодатно сияет лазурь величавых очей его!

Всё устремляется к нему и от него исходит. У алтарей днем и ночью церковным клиром возглашается священное его имя. Сановники слагают перед троном свои труды, исполненные по его державным предначертаньям. Вожди готовят грозные рати к его орлиным победам. В тиши дворянских поместий свершается благословенный Богом крестьянский труд. О православное царство!

Так часа три заливались и пели скрипки в просторной голубоватой комнате. Мердер кончал игру, передавал скрипку Львову и, пристегнув эполет, выходил с поклоном. Высокие труды призывали его: он спешил во дворец.

* * *

В мезонине у Риттера проживал старичок чиновник; этой зимой он умер. Карл Оттович озаботился приискать жильца. Воротясь в Екатеринин день из департамента, увидел он, что билетики с окон сняты, стекла протерты и дым клубится из мезонинной трубы. Все три комнаты занял приезжий барон-дипломат из голландского посольства. Вечером новый жилец представился хозяину. Смуглый, худощавый, с хищным носом, он очень хвалил квартиру; при виде скрипки сделал приятную мину; о Шиллере отозвался, что видывал в детстве его не раз.

В начале декабря у Риттера должна была состояться репетиция народного гимна, сочиненного Львовым. Кроме него и Зигфрида прибыли два гостя: курчавый барин и батюшка в серой рясе.

– Карл Оттович, – воскликнул барин, – мы к вам слушать гимн. Отец Владимир от Святейшего Синода, я сам от себя.

– Милости просим, Александр Сергеич.

В дверях показался барон, завитой, напомаженный, во фраке со звездой.

– Тысячу извинений. Я из посольства. Заехал взять флейту и, кстати, предупредить, что возвращусь я не рано.

– Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею?

– Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен.

Пушкин поморщился.

– А, старый приятель, господин Зигфрид!

– Как? Вы знакомы?

– Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена.

– Но с вами флейта; сыграйте что-нибудь.

Барон поклонился.

Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем…

Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина.

– Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите!

Барон оборвал игру.

* * *

В Зимнем дворце маскарад.

Ровно в десять зазвучала труба герольда; в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной.

Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук; за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя.

Перед кадрилью Император обходил гостей.

– Здравствуйте, донна Соль, – улыбнулся он Смирновой. – Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст?

– При Карле Пятом, Ваше Величество.

– Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь; ты знаешь его?

– Ваше Величество, это какой-то голландский барон.

Император проследовал в гостиную.

– Привет мой премудрому Фаусту, – оскалился вкрадчиво Мефистофель. – Как очаровательна супруга ваша!

Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись.

– А вы не знаете, барон, кто дама Наследника?

– Вам нравится она?

– О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу.

– Это моя дочь, баронесса Гета.

* * *

Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими улыбками. Из придворных иные высматривали, здесь ли Государь; другие искали глазами Государыню.

Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную.

Пушкин видел, как заискрились глаза голландца; предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. «Он сумасшедший». – «Какая наглость». – «Вы видели?»

Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату.

Перед ней стоял Государь.

– А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом.

Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь.

– Что у вас в корзине?

– Ничего, Ваше Величество.

– Неправда.

Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском; синие губы раскрылись; страшно торчит окровавленный язык.

Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели.

Тотчас Гету обступили рыцари.

– О чем вы говорили с Императором? – допрашивал Блок. – Почему Его Величество оставил гостиную? – настаивал Гринвальд. – Откройте корзинку, – требовал граф Бенкендорф.

Баронесса не была смущена ничуть.

– Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, – отвечала она с достоинством.

– Императору понравился мой костюм. Корзина пуста.

Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца.

– Извините, баронесса, – сказал Адлерберг, – наш долг…

За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен?

– С Мердером удар.

* * *

Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками.

– Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч?

Император пощупал больному пульс. – К новому году надеюсь увидеть тебя здоровым.

– Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд.

Государь задумался.

– Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя.

– Жуковский прекрасный человек.

– Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг прежде всего. А кто у нас предан долгу?

Государь прошелся и сел опять.

– Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны.

– Ваше Величество, я знаю человека, достойного быть при Цесаревиче.

– Любопытно, в кого ты метишь.

– Вам он известен с лучшей стороны: я разумею Риттера.

– Представь, я сам о нем думал. Но прежде изволь поправиться. Прощай.

* * *

В середине коридора Государю послышалось пение. Нежные голоса выводили:

 
Боже, Царя храни.
Сильный, державный
Царствуй на славу нам.
 

Николай Павлович, улыбаясь, дослушал гимн и разом растворил двери. Великие княжны, все три, гладко причесанные, в утренних белых платьицах, стояли у пюпитра. Дежурная фрейлина считала такт. Завидя Императора, она смутилась, низко присела и выронила звякнувший камертон.

Николай Павлович поднял его и положил на пюпитр.

– Дети, вы хорошо поете. Но помните: гимн это народная молитва и петь его можно не каждый день.

В кабинете дожидался граф Бенкендорф.

Хмурясь, перелистывал Государь бумаги. Перо скрипело, сыпался песок.

– Скажи, Александр Христофорыч, по какому случаю начали бывать у меня в гостях черти и жиды? Мне это не нравится. Навел ты справки?

– Навел, Ваше Величество. Все документы проверены. Только…

– Что?

– В городе весьма неблагополучно. Начинают ходить анонимные пасквили, ругательные дипломы. И все из голландского посольства.

– Вот видишь, Александр Христофорыч. А нас обвиняют в строгости. Необходимо выслать как можно скорее этого шута.

* * *

Над Петербургом туманился зимний полдень. Риттер сидел у Пушкина. Тишину прервало хлопанье отдаленной двери. Вот детский смех, звон посуды; опять дверь хлопнула, и все стихло.

Хозяин, крутя бакенбарды, беседовал с гостем.

– Нет, нет, Карл Оттович, напрасно вы беспокоитесь. Ни о каких поединках и речи не было. Скажите лучше, что ваши квартеты?

– Увы: без Мердера все прахом пошло. Заменить его вызвался мой жилец и начал являться с флейтой. Сначала все было прекрасно; вдруг Львов стал глохнуть на оба уха. Через неделю ослеп Зигфрид.

– И вы похудели, Карл Оттович.

– Головные боли.

Взглянув на часы, Риттер встал. – Прощайте.

Пушкин подошел к окну. Он видел Риттера в бобровой бекеше, взвод Преображенцев, карету с ливрейным лакеем на запятках, собаку, двух мастеровых. Вдруг чьи-то руки закрыли ему лицо. Он снял одну и, нежно целуя, молвил:

– Женка, не шали.

* * *

В этот четверг Государь по обычаю вышел на утреннюю прогулку.

Бодро выступал Николай Павлович вдоль Дворцовой площади. Морозный ветерок щипался, заигрывал, развевал шинель. Столица пробуждалась. Издали катился отрывистый грохот барабанов; пели рожки; раздавалась военная команда.

С Невского Государь своротил на Мойку. Швейцар у подъезда низко кланялся.

– Что Пушкин, лучше ему? – Так точно, Ваше Величество.

Короткий день догорел незаметно. Друзья навещали Пушкина. Приходили двое приятелей, князь Вяземский и Тургенев, заехал с лекций Плетнев, остался обедать Василий Андреич Жуковский. В передней сменяют один другого лицеисты, студенты, светские знакомые; понаведался с черного хода и гробовщик.

К вечеру Пушкин задремал и очнулся ночью. Красноватые отблески свечи тускло бродили по книжным полкам, и Александру Сергеичу пришло на память, как в Сарове он проездом долго искал старца. И не мог отыскать. Так и уехал Александр Сергеич. Ямской колокольчик дребезжит назойливо; белый песок, вековые сосны, гуденье слепней; в уме стихи Филарета:

 
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не вотще судьбою тайной
И на казнь осуждена.
 
 
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
 
 
Вспомнись мне, Забвенный мною,
Просияй сквозь сумрак дум
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
 

Не вспоминался Забвенный. Теснились в памяти лицейские проказы, Дельвиг в очках, локоны Анны Петровны, шампанское, устрицы, толстая сводня, тройка, семерка, туз.

 
Цели нет передо мною,
Сердце пусто, празден ум
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
 

На столике бронзовая чернильница со статуеткой Ганнибала. Пушкину почудилось, будто арап шевельнулся. Да, да! Вот закраснелось на нем одеяние Мефистофеля; курчавятся жесткие волосы; зубы сверкают.

– Покаялся ли ты?

Александр Сергеич кивнул.

– Напрасно. Сын Марии не простит «Гаврилиады».

Пушкин со стоном очнулся. Над ним наклонился Даль.

– Бредишь опять?

* * *

Император Николай Павлович был не в духе. Его тревожили события этой зимы, всеобщий упадок, распущенность, вольнодумство. И, полон суровой грусти, присев у камина, он сумрачно слушал журчащий доклад Жуковского.

– Итак, во исполнение воли Вашего Величества, генерал Дубельт и я отделили сомнительные бумаги в архиве Пушкина. Мы взяли…

– Что было в этих бумагах?

– Шалости пера… остроты, касательно форм правления… шутки о духовных и светских лицах.

Они у тебя?

Со мною, Ваше Величество.

Склонясь под строгими взорами Государя, Василий Андреич торопливо выложил связку исписанных листков. Император скомкал их и швырнул в камин. Пламя вспыхнуло.

– Передай Дубельту, что я прочел эти бумаги. А теперь о заграничном путешествии. С Наследником поедешь ты и Карл Риттер.

– Он болен, Ваше Величество.

– Как болен? Это что еще за новости? О ком ни спроси: тот умер, тот ранен, тот ослеп. Отчего Риттер болен?

– Не знаю, Государь. Мне говорил его жилец, барон…

– Какой барон? Тот Мефистофель с Юдифью? Он разве не выслан?

– Ваше Величество, мне ничего не известно. Если прикажете, я съезжу и постараюсь узнать.

– Ступай.

Василий Андреич проворно вышел. За ним, поджимая хвост, выбежала царская собака.

Государь, тяжело дыша, сдвигая брови, выбивал пальцами марш.

– Вот как ты исполняешь мою волю! – крикнул он в лицо Бенкендорфу, вошедшему с портфелем. – Кому ты служишь: голландцу или мне?

– Я верноподданный Вашего Величества.

– Лжешь! Почему же жидовский барон и его девка все еще в столице? Я тебя самого сошлю в Сибирь!

Молнии сыпались из глаз Государя.

– Ваше Величество, у меня не имеется полномочий высылать иностранных подданных без предлога.

– Предлога! Мало тебе было предлогов? Пушкина убили, вот и предлог. Тут замешан голландский посланник, и нечего стесняться.

Государь прошелся взад-вперед; гнев его стихал.

– Все делаю я один. На плечах моих вся Россия, а помощи нет. Для чего же тружусь я? Прости, Александр Христофорыч: я погорячился. Садись и займемся делом.

* * *

Через полчаса Жуковский был у Риттера. От чухонки Василий Андреич успел узнать, что барин три дня уже не ходит в должность. И какая в нем страшная перемена! С проседью на висках, небритый, шлафрок измят.

– Хотел бы я быть голубицей завета, почтенный Карл Оттович, но пока не смею. Одно скажу: великое поприще вас ждет.

Не отвечая, Риттер поднял голову и прислушался. Жуковский боязливо водил глазами.

На мезонине запела флейта. Риттер стиснул зубы.

– Это играет барон? Недурно. Однако флейта волнует вас, Карл Оттович. Что с вами?

Жуковский вздрогнул: так искрились черты хозяина.

– А с вами? Неужели ничего?

Внезапно флейта стихла. Раздались шаги. Смеющийся барон предстал на пороге: за ним жандарм с пакетом.

– Увы! По воле Августейшего Монарха я покидаю Россию. Увидимся за границей. Его Высочество, конечно, посетит и нашу страну.

Риттер, дочитав, сложил бумагу и отпустил жандарма. Губы его дергались, голова тряслась.

– Откуда вам известно, господин барон, что меня назначили к Его Высочеству? И кто мог вам сообщить, что Наследник едет?

– Бог мой! – воскликнул барон с видом веселого простодушия. – Это и без того понятно. Его Высочество в таком возрасте. А о вашем почетном назначении наверное знает и господин Жуковский.

– Да, мне это известно.

Василий Андреич осторожно откланялся. За ним поднялся барон.

– Итак, до свидания. Примите на память вот эту безделку.

Он положил на стол перстень, пожал хозяину руку и, твердо ступая, вышел.

И опять на мезонине запела флейта.

Карл Оттович испуганно вскочил. Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах.

Ночью из ворот голубого домика выехала карета, за нею сани. В карете барон с дочерью понеслись к заставе; сани свернули на Фонтанку. В них попечитель Наследника статский советник Карл Риттер с воплем бился на руках у больничных сторожей.

Вьюга голосила над сумрачной Невой. Сыпала снег, торжествуя свистела, распевала протяжно, заливалась похоронным воем. Сколько безумия, сколько предсмертной тоски в тебе, о петербургская вьюга!

* * *

– Что Риттер? – спросил Государь лейб-медика; придворному доктору было поручено смотреть за больным.

– Ваше Величество, Риттер безнадежен.

Часть вторая ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

Он сильно означил свое жидовское присутствие.

Гоголь

В нескольких часах езды от Вечного города странник с безводного пыльного пути вдруг попадал в благоуханную долину. Берега излучистого Арно пестреют и зыблются; на небосклоне голубая цепь Апеннин. Дорога ведет к аббатству Сан-Донато. Под сенью исполинских кипарисов суровый храм со сквозной колокольней; замок тонет в саду.

Легкая коляска на венских рессорах летела вдоль платановой аллеи. Дыханье цветов приветственно освежило запыленные лица путников. Их четверо: русский Цесаревич Александр, наставник его Жуковский и два юных сверстника: Жозеф Виельгорский и Алексис Толстой.

– Вот оно, это пхославленное аббатство. По пхавде сказать, ничего особенного нет, – сказал Цесаревич, высокий и светлоглазый, с пышной, будто припухшей, верхней губой.

– Не забудьте, Ваше Высочество, – возразил Жуковский, – здесь вся обстановка Наполеона с Эльбы.

Наследник вяло улыбнулся. – Посмотхим.

Граф Виельгорский молчал, Толстой восхищался вслух. Подобно Наследнику, Алексис высокого роста и сильного сложения, но уступает в красоте: античный профиль графа портил крупный славянский нос.

Навстречу путникам вышел хранитель музея и низко поклонился.

– Как, это вы, барон? – воскликнул Жуковский.

– К услугам Его Императорского Высочества. Вспомните прекрасный русский афоризм, господин тайный советник: горы не сходятся, люди сойдутся.

* * *

Сан-Донато может называться цветочным царством. Как зрачки полусонных чудовищ, золотые орхидеи подозрительно мигали; лукаво смеялись розы; пылал безумной яростью мак. Цветы разбегаются, путаясь; кидаются на клумбы; вьются по карнизам и столбам.

Вслед за бароном русские гости прошли мимо зверинца. В клетках царапались леопарды и пантеры, тигры стонали; над головой Александра парил орел.

– Самодержавная эмблема русской славы, – сказал Василий Андреич. Барон, смеясь, бросил кусок мяса; птица, подхватив его, тотчас скрылась.

Тайному советнику и обоим графам сделалось не по себе; на лицо Наследника легли тени. Голландец, между тем, как ни в чем не бывало, отомкнул бронзовую дверь.

– Имею честь представить Вашему Высочеству дворец Наполеона в том виде, как существовал он на Эльбе. Вот статуя императора.

Все подошли к колоссальному изваянию.

– Изумительно, – прищурясь молвил Жуковский. – Какая красота! Воистину муж рока.

Наследник зевнул.

– Ах, Василий Андхеич, ну пхаво же, я не вижу тут ничего великого. Главная обязанность монахха – заботиться о счастии подданных. Наполеон же только и делал, что пхоливал их кховь.

– Да будет мне позволено согласиться с мудрейшими словами Его Высочества, – заметил барон. – Будущее оправдает их истину.

Василий Андреич опять смутился. В речах и поведении голландца сквозило нечто неуловимо нахальное, похожее на дерзость. Правда, барон изысканно вежлив; при этом, как иностранец, и не обязан знать тонкостей петербургского этикета, но так ли держатся с коронованными особами?

Молчание. Легко скользнув по паркету между тонконогими стульями в золотых вензелях, барон подскочил к витрине.

– Прошу внимания Вашего Высочества: вот зуб Наполеона.

Оскалившись, трогал он желтую косточку на алой подушке.

– Я не желаю смотхеть подобные хеткости, – ответил сухо Наследник. – Василий Андхеич, вехнемся в замок.

Цесаревич шагнул за порог и вдруг остановился.

Он увидел себя среди восточных тканей и ковров. Благоухают в коралловых вазах багряные плоды; на столе пламенеют рубиновые бокалы. У дивана девушка в серьгах и запястьях. Из-под кроваво-красной повязки змеится тяжелая черная коса. Вспыхнувший взор отразился в холодных глазах наследника и оживил его безогненную северную красу.

Барон торжественно выступил вперед.

– Позвольте, Ваше Императорское Высочество, представить дочь мою.

* * *

Неожиданная встреча с баронессой Гетой мгновенно изменила капризный нрав Александра.

Не только юноша Толстой, даже Василий Андреич, тайный советник и прославленный поэт, пленился красавицей. Вечером, после ужина, он прочитал ей элегию в духе Шиллера. Стихи однако успеха не имели. Баронесса дала понять, что любимый поэт ее Генрих Гейне. – «Шиллер язычник, тогда как в поэзии Гейне свободное новое христианство». С мнением дочери согласился барон. – «Добродетель и порок во многом схожи; потомству предстоит решить, не близнецы ли они», – любезно пояснил дипломат озадаченному поэту.

Один Виельгорский безмолвствовал. Избегая разговоров, он от Наследника не отходил ни на шаг.

Наутро после завтрака Александр с баронессой вышли в парк; сопровождал их Виельгорский. Внезапно Цесаревич обернулся.

– Жозеф, сходи, пожалуйста, за моим платком.

Молча граф подал Наследнику свой платок. Александр вспыхнул.

– Сейчас же поди.

Виельгорский кивнул подбежавшему лакею и приказал принести платок для Его Высочества.

– Духак, – сказал Александр, злыми глазами глядя в глаза Жозефу. Они прошли еще несколько шагов. Вдруг Цесаревич со слезами обнял Виельгорского.

– Жозеф, не сехдись и оставь меня.

* * *

На террасе Жуковский набрасывал вид парка в дорожный альбом. Толстой за бокалами говорил барону:

– Разумеется, аристократия отжила. Смысл ее утрачен. Теперь надо только быть честным и помнить, что все мы братья. Не правда ли, Василий Андреич?

– Совершенная правда, граф. Опять карандаш сломался. Апостолы не имели гербов. Попробую тушью.

Барон приподнял бокал.

– Отрадно слышать здравые суждения от цвета русского дворянства. Конечно, в идеальной трудовой семье сословия сольются. Равенство есть высшая справедливость.

Алексис захлопал в ладоши и чокнулся с бароном.

– А я с этим не согласен, – возразил Жозеф, подымаясь на террасу. – Аристократия – соль земли. Без нее наступит темное владычество незаконных детей культуры.

Внезапно Виельгорский, смутясь, замолчал. Смутились и оба его спутника. Василий Андреич закрыл свой альбом и удалился. Толстой, сбежав по ступеням, исчез в цветнике.

– Что с ними случилось, граф?

– Так… Вышла неловкость…

– Однако?

– Тут нет секрета. Дело в том, что Жуковский незаконный сын, а матерью Толстого была побочная дочь одного вельможи.

Барон хохотал.

– Какой пустяк! Просвещенным людям смешно считаться с такими предрассудками, как законное рождение и церковный брак. Сам антихрист должен быть незаконным сыном. И даже, с вашего позволения, милейший граф…

– Милейший барон, я прошу вас не продолжать.

– Вы меня поняли, хе-хе. Не будем спорить. Чокнемся за русского царя.

– Вы слишком любезны. Я тост принимаю, но чокаться не буду.

– Почему?

– Потому что это священный тост.

Барон моргал, скаля зубы. Вдруг он вскочил.

– Бог мой, я не отдал вам письма. Вот оно. Привез его какой-то музыкант или учитель, похожий на журавля.

Виельгорский сорвал печать.

– Письмо от отца. Меня вызывают в Рим. Где этот приезжий?

– Я предложил ему отдохнуть. Он знает Жуковского.

– Еще бы. Ведь это наш общий знакомый. Его фамилия Гоголь.

* * *

Жозеф и Гоголь уехали в тот же день. Василий Андреич долго колебался, отпустить ли Виельгорского. Сомнения разрешил барон. Положим, оставлять Наследника неудобно, но ведь и прямого запрета к тому нет; между тем, старый граф вряд ли вызовет сына по пустякам. Итак, Виельгорского обязали вернуться под утро; еще через день русским гостям предстоит покинуть Сан-Донато.

Не успела коляска умчать черноглазого изящного Жозефа со сгорбленным подле длинноволосым усталым Гоголем, как наставник уже почувствовал легкое беспокойство. За ужином он мало кушал и был рассеян.

Напрасно Гета декламировала Барбье и Гейне, напрасно распевала куплеты Жака Оффенбаха: тревога Василия Андреича росла. Всю ночь ему снился Государь, разгневанный, грозный, неумолимый; стекла звенели от мощных раскатов сурового голоса.

Ночью на самом деле была гроза. Парк и лужайки блистали в живых алмазах; на разные голоса завывали в зверинце хищники; орел, ожидая подачки, кружился над цветником. Один Василий Андреич был хмур и бледен.

Завтрак прошел в безмолвии. Еще через час, когда убитый наставник готов был разразиться потоками слез, барон пожал ему руку.

– Любезный поэт, не волнуйтесь. Берите мою коляску, скачите в Рим. Бы встретите графа и с ним вернетесь.

Василий Андреич горько усмехнулся.

– Бахон пхав! – воскликнул Цесаревич. – Я знаю, вы боитесь оставить меня, но ведь это стханно. Со мной Алексис; наконец, и я не иголка.

Жуковскому чудилось: неодолимая сила толкает его полететь за Виельгорским. Да и как же иначе? По расписанию русский посол обязан встретить Его Высочество в Риме в понедельник и донести об этом в Петербург, но вот уже воскресенье, а Жозефа все нет, и выехать без него нельзя.

Осунувшийся, пожелтелый, мчался Жуковский на четверне вороных. Храпели, озираясь, огромные кони, роняли пену; горбатый кучер свистал по-птичьи и щелкал на лошадей.

* * *

С отбытием Василия Андреича замок ожил. Красные флаги затрепетали на древних башнях; звенел за обедом веселый смех; шампанское шипело. С гостями барон повел себя как добрый товарищ: острил, подливал вина, рассказывал анекдоты. Наследник громко смеялся, шутил, приглашал голландца в Россию и даже позволил себе осудить Августейшего родителя, узнав, что барон был выслан в двадцать четыре часа. Гета, раскрасневшись, хохотала. За десертом она вдруг вскочила на стол и, гремя запястьями, прошлась по скатерти среди бутылок и блюд.

Обед окончился и баронесса исчезла. У Наследника в голове изрядно шумело, и Толстой слегка покачивался на ходу. Оба однако приняли предложение полюбоваться волшебным фонарем.

Пройдя оранжереями к зверинцу, все трое очутились в просторной зеленоватой комнате. У стены против двери натянуто квадратное полотно; под ним моргает в клетке большая обезьяна.

Голландец предложил гостям присесть.

– Ваше Высочество, я попрошу вас и графа взять на минуту терпения. То, что я намерен вам показать, относится к области вещей, науке неизвестных. Всякое явление существует в пределах вечности и может всегда повториться. На этом экране вы увидите любое событие из жизни прошлой и будущей. Благоволите назвать, Ваше Высочество, что вам угодно видеть.

– Я стахаюсь пхошлое забывать, а о будущем не думать. Покажите, если можно, моих ходных.

Барон поклонился. Чу! Легкое жужжанье; полотно осветилось, сделалось лунно-прозрачным, на нем зазмеились тени. Гостиная Петергофского дворца; люстра, стулья, картины, стол. На диване Государыня с дочерьми; Государь в сюртуке без эполет читает вслух. Но вот он, положив книгу, встал; великие княжны подходят проститься; он нежно благословляет их. Сердце Наследника сжалось; готовый заплакать, следил он, как сестры прощались с матерью. Жужжанье стихло. У стены белело мертвое полотно.