Текст книги "Морозные узоры: Стихотворения и письма"

Автор книги: Борис Садовской

 
Что день, то яростней идет война.
Хрипят простреленные груди.
Далёким грохотам орудий
Не внемлет скорбная страна.
И с каждым днем свежей листы,
Трава душистей и медвяней
И на задумчивой поляне
Нежнее шепчутся цветы.
 

1905

 
Безотрадный дикий вой,
Зов мучительно-тревожный,
Непонятный, невозможный
Грустно стонет над Москвой.
 
 
Это люди или псы?
Это лай или рыданья?
В безмятежном ожиданье
Тихо шепчутся часы.
 
 
Срок, назначенный судьбой,
Пропылал в осеннем мраке.
Воют чуткие собаки.
Чу! часов зловещий бой.
 

1905

А. А. Садовскому

 
К тополям плывут белёсые туманы,
По полям спешат смоленские уланы.
 
 
Впереди начальники седые,
Позади солдатики младые.
 
 
Проскакали свежими бороздами,
Распугали ворон с дроздами.
 
 
За околицу выехали к речке.
Видят: баба пригорюнилась на крылечке.
 
 
Нет ли с вами моего Степана,
Удалого смоленского улана?
 
 
Отвечал ей старший полковник:
Твой Степан давно уж покойник.
 
 
Уланы деревню проскакали.
Туманы развеялись и пропали.
 
 
Вдоль полей помчались эскадроны,
С тополей на них кричали вороны.
 
 
Заблеяли у околицы овечки,
А баба всё молится на крылечке.
 

1916

 
Венец терновый на холодном лбу
(Возложен на нее с давнишних пор он),
Застыл позор во взоре помертвелом.
Россия мертвая в покрове белом!
Над телом кружится железный ворон,
И черви жадные кишат в гробу.
 
 
Всё умерло и стихло навсегда.
Предания, заветы, честь и слава
Искажены усмешкою двуличной,
Завыл отходную гудок фабричный,
Спешит червей неистовая лава,
И празднуют поминки города.
 
 
В родных усадьбах плачутся сычи,
По чердакам среди разбитых стекол
Справляет ветер злые панихиды,
В пустых полях несется плач обиды,
Подстреленный раскинул крылья сокол,
Лишь черви радостно шуршат в ночи.
 
 
Ликуйте, гады! Рвите прочь с костей
Покорное, измученное тело!
Ты, ворон зарубежный, выклюй смело
Глаза поблекшие! Валите груды
Сырой земли, могильщики-Иуды,
Встречайте песнями ладьи гостей.
 
 
И алчные несутся чужаки
Торжествовать над свежею могилой,
Где погребен последний призрак сказки.
Отпеты песни, почернели краски,
Склонился Дух пред золотою силой,
И выпал жезл из царственной руки.
 

1916

 
Екатерину пел Державин
И Александра – Карамзин,
Стихами Пушкина был славен
Безумца Павла грозный сын.
 
 
И в годы, пышные расцветом
Самодержавных олеандр,
Воспеты Тютчевым и Фетом
Второй и Третий Александр.
 
 
Лишь пред тобой немели лиры
И замирал хвалебный строй,
Невольник трона, раб порфиры,
Несчастный Николай Второй!
 

1917

 
Дням, что Богом были скрыты,
Просиять пришла пора.
Опусти свои копыты,
Гордый конь Петра!
 
 
Царь над вещей крутизною
Устремлял в просторы взгляд
И указывал рукою
Прямо на Царьград.
 
 
Мчаться некуда нам ныне:
За обильные поля
Отдала простор пустыни
Русская земля.
 
 
Посреди стальных заводов
И фабричных городов,
Мимо сёл и огородов
Бродит конь Петров.
 
 
Просит он овса и пойла,
Но не видно седока,
И чужой уводит в стойло
Дряхлого конька.
 

1917

 
Над Всероссийскою державой
По воле Бога много лет
Шумя парил орел двуглавый,
Носитель мощи и побед.
Как жутко было с ним вперяться
Времен в загадочную мглу!
Как было радостно вверяться
Ширококрылому орлу!
 
 
Увы! Для русского Мессии
Встает Иудина заря:
То Царь ли предал честь России,
Россия ль предала Царя?
Или глаголы Даниила
В веках растаяли, как дым,
Иль солнце бег остановило,
Иль стал Женевой Третий Рим?
 
 
Братаясь радостно с врагами,
Забыв завоеваний ширь,
В грязи свое волочит знамя
Тысячелетний богатырь.
Британский лев и галльский петел
Его приветствуют, смеясь.
Пусть день взойдет, могуч и светел:
Ему не свеять эту грязь.
 
 
Россия, где ж твоя награда,
Где рай обетованных мест:
Олегов щит у стен Царьграда,
Славянский на Софии крест?
Когда-то венчанное славой,
Померкло гордое чело.
И опустил орел двуглавый
Свое разбитое крыло.
 

1917

Из книги «МОРОЗНЫЕ УЗОРЫ»
(1922)

 
Я помню Наденьку Орлову
Совсем ребенком. Налегке,
В полусапожках и в платке,
Она, смеясь, гнала корову.
Уж на вечернюю дуброву
Ложился сумрак. На реке
Синел туман, и в челноке
Рыбак спешил к ночному лову
С вязанкой удочек в руке.
 
 
В глухом уездном городке
Ее отец, седой урядник,
Вдовец, из отставных солдат,
Имел свой дом и палисадник.
Еще у Наденьки был брат,
Телеграфист, уездный фат,
Велосипеда бойкий всадник.
 
 
То было двадцать лет назад.
 
 
Подростком Наденька Орлова
С кухаркой старою вдвоем
Вела хозяйство. День за днем
Струился чинно и сурово.
Дышал уютом тихий дом.
Щегленок в клетке под окном.
Диван, два кресла, стол дубовый
И медный самовар на нем
С блестящей утварью столовой.
 
 
По воскресеньям иногда
Сходились гости к самовару
И пели хором. Брат тогда,
Звеня, настраивал гитару,
И было весело всегда.
Письмо уряднику прислала
Сестра. В Москве она жила
И экономкою была
У пожилого генерала.
Она племянницу звала
И вывесть в люди обещала.
Так Наденька москвичкой стала
И золотые купола
С веселым страхом увидала.
 
 
Семь лет промчались как стрела.
Жизнь беззаботная текла,
Как будто смертный час отсрочен.
 
 
Старик Орлов был озабочен
И грустен. Под Мукденом пал
Любимец сын. Отец узнал,
Что мир ненужен и непрочен.
Он призадумываться стал,
Слег, расхворался и не встал.
 
 
И тихий домик заколочен.
 
 
Над пестрой древнею Москвой
Садилось солнце. Вдоль бульваров,
Шумя, катился ток живой.
Десятки тысяч самоваров
Кипели в тысячах домов,
Гудели окна кабаков,
Пылили легкие пролетки.
В зоологическом саду
Рычали львы из-за решетки,
Плескались весла на пруду,
И Наденька, привстав на лодке,
На замерцавшую звезду
Глядела робко и стыдливо.
Ее спокойный кавалер
На весла налегал лениво
С небрежной строгостью манер.
Никто бы не узнал теперь
Былой урядниковой дочки,
Мещанки в ситцевом платочке,
Что бегала по слободе,
Звала телят и кур кормила,
В красавице изящно-милой,
Летящей взорами к звезде.
 
 
Кто ж кавалер ее? Везде
Известен Иоанн Аскетов,
Знаток стиха, король поэтов,
Замоскворецкий де-Гурмон.
На самом деле звался он
Иван Егорыч Отшвырёнков
И с малолетства был силен
В стихосложенье. Солдатёнков
Покойный мальчика крестил,
Учиться в школу поместил
И издал том его сонетов.
 
 
Таков был Иоанн Аскетов.
 
 
Писатель Наденьку встречал
В полусемейном тесном круге
У гимназической подруги.
Сперва се не замечал,
Потом заметил и влюбился.
 
 
Стемнело. Вечер закатился,
Огни погасли над прудом.
По Пресне Надя шла с поэтом.
Куда ж они? В семейный дом
Промчаться в танце молодом,
Блеснуть перед московским светом
Иль в театральное фойе?
 
 
Кто, сидя в лифте на скамье,
Многоэтажный дом огромный
В корзине пролетал подъемной,
Тот видел надпись: «Рекамье».
Здесь перед дверью ярко-новой
Аскетов с Наденькой Орловой
Из лифта вышли. Дверь ключом
Американским отворили;
В передней тихо, как в могиле.
Вздохнула Наденька. О чем?
 
 
Фонарь японский в кабинете,
Душистый кофей с калачом,
Коньяк, ликеры. В полусвете
Дышала папироской там
Не Рекамье – не бойтесь, дети, –
А просто Тёркина madame,
Одна из моложавых дам
В румянах, буклях и корсете.
 
 
Аскетов с Тёркиной дружил.
Покойный муж ее служил
И сочинил два-три романа.
Он громкой славы не нажил
И не сумел набить кармана.
Но Теркиной сдаваться рано:
Она открыла «институт
Для исправленья переносиц»
И скромно поселилась тут
Под кличкой «Рекамье-фон-Косиц».
Так до сих пор ее зовут.
 
 
Любить неловко без косметик
В наш век. Давно известно нам,
Что дьявол первый был эстетик.
Об этом знал еще Адам.
 
 
Аскетов с Надей ночевали
У Рекамье. Поутру встали
И пили чай, не торопясь.
Все трое весело болтали.
Шутила Наденька, смеясь.
На улицах стояла грязь,
Бульвары под дождем блистали,
И статуя на пьедестале
Покорно мокла, наклонясь.
 
 
К себе вернувшись, не застала
Домашних Наденька. Прошла
В чуланчик, где она жила
Бок о бок с теткой, постояла,
Потом в столе у генерала
Револьвер новенький нашла,
К виску холодный ствол прижала –
Короткий треск – и умерла.
 
 
Ее с почетом схоронили.
Мы все на отпеванье были
И на серебряный покров
Сложили несколько венков.
В слезах, под черным покрывалом,
Стояла тетка с генералом,
Семь гимназических подруг
Образовали полукруг.
За ними встал король поэтов,
Известный Иоанн Аскетов
В красе сложенных гордо рук
(Креститься он считал излишним
И ниже сана своего).
Неподалеку от него,
Румяная, подобно вишням,
Кусала губки Рекамье,
Теснилась к Надиной семье,
Платочек розовый терзала
И чуть на гроб не залезала.
При ней вертелся репортер.
Я слушал погребальный хор,
Я видел Наденьку Орлову:
В полусапожках и платке
Она, смеясь, гнала корову
В глухом уездном городке.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ,
НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГИ

СТИХОТВОРЕНИЯ
1894-1916 годов

 
Я поднял парус, сам не зная,
Куда меня он поведет,
Где встретится душа родная,
Где сердце вечный мир найдет.
 
 
Отливу вспять не воротиться,
И для пловца возврата нет.
Дни тянутся, а время мчится
Для поражений и побед.
 
 
Надулся парус мой упрямо,
Челнок качается, иду.
Вершись, таинственная драма,
На счастье мне иль на беду.
 

1894

 
На темном зеркале реки
Дрожат рыбачьи огоньки.
Там над горой луна всплывает.
И стал слышнее плеск ручья.
Как нежно на стволе ружья
Ее прозрачный отблеск тает.
 
 
Луга заискрились в росе.
Вот крикнул перепел в овсе.
Луна всех ярче и чудесней.
Усни, мой пес. Костер погас.
Пусть соловьи разбудят нас
Свой предутреннею песней.
 

1896

 
Опять по кочкам и корягам
В рассветную седую ширь
Мой тарантас плетется шагом,
А над синеющим оврагом
Сияет белый монастырь.
 
 
Вновь пережил немую ночь я,
Вновь занимается заря.
Стук дятла, болтовня сорочья,
Туманно-розовые клочья
И дальний звон монастыря.
 

1897

 
Нет, ни Эгмонта грусть, ни Гамлета страданье,
Ни слезы Жадова, ни Чацкого признанья
Художественный твой не оправдали труд.
Прочь розы и венки, они тебе нейдут.
 
 
Играя взорами, блестя улыбкой детской,
Небрежно входишь ты в салон великосветский.
Пробор и модный фрак, остроты и цветы,
Бокал шампанского… Телятев, это ты!
 

1898 (1930-е годы)

 
Прекрасна юная Джульетта
В расцвете мимолетных лет,
Чья прелесть гением воспета,
Чьей участи печальней нет.
 
 
Нежна Офелия больная
С предсмертной песней на устах.
Чиста Корделия святая
У Лира дряхлого в руках.
 
 
Но их земное совершенство,
Смиряясь, меркнет перед Той,
Кто в мире райского блаженства
Небесной светит красотой.
 

1898 (1930-е годы)

 
Сняв ружье, я прилег на лугу
Меж высокой болотной травы.
Полдень жарок, и я не могу,
Не могу приподнять головы.
 
 
Солнце било мне прямо в глаза,
Надо мной заливались стрижи.
Чуть видна васильков бирюза
Из-за волн поспевающей ржи.
 
 
В чистом небе неслись облака.
И прохладою свежей полна,
Соблазняя, манила река
Ясной глубью песчаного дна.
 
 
Тихий полдень и ласковый луг.
Надо мною мелькают стрижи.
И так сладостно веет вокруг
Аромат поспевающей ржи.
 

1899

 
Окончен пир. За Слободою
Погасла майская заря,
И всё объято тишиною
В палатах Грозного царя.
Спокойно дремлет сад тенистый,
Широкий пруд заснул давно,
И только месяц серебристый
В резное смотрится окно,
Да соловей, не умолкая,
В саду рокочет и поет.
А звезды сыплются, мигая,
И месяц медленно плывет.
 
 
Лишь царь не спит. Тяжелой думой
Владыки сердце стеснено.
Лампады отблеском угрюмым
Его лицо озарено.
Орлиный нос, густые брови,
Тревожно сжатые уста…
Иль жаждет казни он и крови,
Иль ждет прощения Христа?
Иль снова думы об измене,
О доле тягостной своей?..
Сильней в саду ложатся тени
И громче свищет соловей.
Царь встал.
Он тихо в сад выходит.
Звеня узорчатым жезлом,
По каменным ступеням сходит,
Между дерев в раздумье бродит
И долго думает… о чем?
Чтоб быть ему владыкой царства,
Судьей народу своему,
Сразить надменное боярство
И править Русью одному.
«Добра народу я желаю,
Его врагов уничтожаю –
Но кто видал – терзая их,
Как сердцем я скорблю о них?..
Я человек… Прости, о Боже,
Меня, злодея и раба.
Я слаб и немощен. За что же
На трон взвела меня судьба?»
 
 
Так Грозный царь молился страстно,
Роняя слезы на песок.
А между тем каймою ясной
Уж озаряется восток.
Вот ветерок прошел, играя,
Чуть тронул сонные листы
И полетел, перебегая,
От пруда в сад, с кустов в кусты.
Листы черемухи цветущей
Царя порой, лаская, бьют.
Лепечет ключ, в саду бегущий.
А соловьи поют, поют.
Певцы весны, сильнее пойте,
Пока не занялась заря,
И нежной песней успокойте
Тревогу Грозного царя.
 

1899

 
Звенят серебряные шпоры,
Блестит драгунский эполет.
Красавиц радостные взоры
Тебя приветствуют, корнет.
Люблю следить, как ты по балам
Мазурку пляшешь свысока,
Как пенным тешится бокалом
Твоя небрежная рука.
 
 
Увы, тяжеловесной шашки
Мне не дается рукоять,
Хотя в малиновой фуражке
И я бы мог пощеголять.
Но чужд я воинским законам,
И не судило счастье мне
Перед шумящим эскадроном
С тобою мчаться на коне.
 

1900

 
В долгие летние дни,
В долгие зимние ночи –
В утреннем шуме, в таинственных снах полуночи
Думы одни:
Всё о тебе, что томишься мечтой одинокой,
Жизнь познавая душою глубокой.
 
 
Знаешь, бывают болота, глухие, цветущие, пестрые.
Трав и цветов на них косы не трогают острые,
Птички играя, поют.
Но берегись! Пучиною звать эти травы болотные:
Змеи одни подколодные
Эти цветы стерегут…
 
 
Так же и сердце в груди расцветает порою,
Полное счастьем любви, упоенное жизнью иною.
Но – ненавистные змеи гнездятся и в нем…
Так же и в сердце твоем
Эти же змеи родятся, и их ядовитое жало
Много и часто смятенную грудь обжигало.
 
 
Жизнь – роковая загадка для всех.
Счастие с горем, восторги с отравою,
Пышная роза с змеею лукавою –
Слезы и смех…
Только один лишь бальзам есть для сердца, истекшего кровью
Он называется нами любовью.
 
 
Это – любовь!
Это – божественный луч, озаряющий душу печальную,
Миру дающую жизнь идеальную,
Это – подавленный дух, возродившийся вновь,
Это – земной отголосок небесного,
Дух, уносящий в пределы чудесного.
 

17 сентября 1902, Н. Новгород

 
Лист золотой за листом тихо падает, словно вздыхая,
В воздухе бодрая свежесть царит, аромат разливая.
Белая теплая мгла над землею простерлась любовно…
Словно
 
 
Кончилось прошлое всё, словно новую жизнь я встречаю…
Листья, как думы, кружатся – и лето я вновь вспоминаю,
Будто вчера оно было – роскошное, полное света,
Лето!
 
 
Помню – деревья дремали под пышным зеленым убором.
Мы на скамейке сидели с тобой. Очарованным взором
Мы говорили без слов и любить были вечно готовы…
Снова
 
 
Лист золотой за листом упадает на влажную землю.
Робкому шелесту их я с какою-то радостью внемлю.
Шепчут они: о, певец, – пусть душа твоя грусть позабудет.
Будет
 
 
Снова веселое лето, вернется любовь чередою…
Жизнь, непонятная жизнь, я безмолвно стою пред тобою,
Пью я дыханье твое, весь охвачен внезапною страстью…
Счастье…
 

5 октября 1902

 
По ночам, когда высоко
Млеет сонная луна,
Отдыхаю одиноко,
Забываюсь у окна.
 
 
Ночи тайные ступени,
Ясный лепет тишины.
Полувздохи, полутени,
Полусказки, полусны.
 
 
Время длится и трепещет,
Как дрожащая струна.
В синем небе томно блещет,
Улыбается луна.
 
 
И блаженная отрада
Расцветает в тишине.
Счастья нет, любви не надо,
Помоги моей весне.
 

1903

 
Ты речью пылкою, порывисто-живой
Миришь земной разлад с гармонией небесной.
Преображенный мир открыт перед тобой
Неисчерпаемой и вечно юной бездной.
 
 
Упорной прихотью кристального резца
В запутанных словах несвязных разговоров
Переплетается раздумье мудреца
Тоской пророческой неразрешенных споров.
 
 
Ты вдохновенный страж святого рубежа,
Таинственной зари передрассветный гений.
Как жадно рвешься ты, волнуясь и дрожа,
Нам поверять мечты грядущих поколений.
 

1903 (1930-е годы)

 
Всё ты на звезды глядишь, о звезда моя: если бы был я
Небом, я множеством глаз вечно б глядел на тебя.
 

1903

 
Светлая тайна под древнею сению
В кротком величии облака темного.
Внемли, Пречистая Дева, молению,
Пламенной скорби скитальца бездомного.
 
 
В жарких слезах я припал у подножия
Трона земного Небесной Царицы.
Дева Мария, Избранница Божия,
Душу мою изведи из темницы.
 

1904

 
Вдоль по асфальтовой дороге
Меня несет велосипед.
В немом движенье руки, ноги.
Над Волгой зыблется рассвет.
 
 
Колеса мчатся с нежным свистом,
Как будто крылья подо мной.
На небе темно-серебристом
Заря встречается с луной.
 
 
Вот на мгновенье, обескрылен,
Стою усталый у скамьи.
Внизу в садах хохочет филин
И плачут томно соловьи.
 
 
Гляжу, не отрывая взора,
На даль и сумрак берегов,
Где, как платки, блестят озера
На синем бархате лугов.
 
 
Вдоль величавого откоса,
Согнувшись, мчусь лицом к луне,
Как исполинский знак вопроса
В передрассветной тишине.
 

<1906>

 
Гирлянды облаков обагрены закатом,
Пустынность и тоска в пространствах голубых.
Безмолвно созерцаю их,
Сам мировой тоски бессмертный атом.
Ау! – звучит с полей прощальным ароматом.
Непостижимый сон проходит наяву.
Ау!
 
 
Девичий голосок зовет из перелеска…
Бросаюсь вниз лицом в росистую траву.
Чу – дальний рог поет томительно и резко:
Ау!
 
 
Тебя, сестру мою, я в этот миг зову,
В багровый грозный час сожженного заката,
Когда душа тоской и пламенем объята, –
Ау!
 

<1906>

 
Стемнело. День, что зноем парил,
Росой упал на берега.
И соловей в кустах ударил,
Рассыпав дробью жемчуга.
 
 
Луна одежды голубые
Прижала к ясному челу.
Без сожаленья, без мольбы я
Вперяю взор в ночную мглу.
 
 
Что хаос тьмы, что ночи бездны,
Когда душа, как сон, пуста!
Угас, бледнея, призрак звездный,
Увяли чистые уста.
 
 
Не светлый облик идеала
Лелею я в тиши ночей.
Иной любви душа взалкала,
Иная страсть в груди моей.
 

<1906>

 
С высокого холста глядишь ты величаво,
Земной Помазанник небесного Христа.
Задумчиво чело, овеянное славой,
Печальны строгие уста.
 
 
Да, ты предчувствовал жестокую годину
И знал: на родину накинутся враги.
Из гроба слышал ты, как подступали к сыну
Клятвопреступников шаги.
 
 
Зачем доверился он их молве коварной,
Как птичка, что сама летит дракону в пасть.
Зачем он разделил с толпой неблагодарной
Свою божественную власть?
 

1905

 
Я болен. Лампа, ночь… В печали одинокой
Мгновения журчат, как вечная вода.
Седого месяца полуслепое око…
О, одиночество! Везде, всегда!
Снопом лучей в глаза мне хлещет лампа,
А где-то там, вдали, твой детский профиль спит.
Перед тобой в огнях, гудя, зияет рампа,
И сыплются венки, и занавес шуршит.
Но ведь и ты, дитя, мне далека душою:
Моя любовь к тебе – холодная звезда.
Пусть любишь ты меня – я сердцем не с тобою.
О, одиночество! Везде! Всегда!
 

<1906>

 
Жуки залетели вечерние,
Гудя золотыми струнами.
Закат под багрянцем и чернию
Овеян тяжелыми снами.
 
 
Мигает зарницей горючею
В нем призрак, немой и могучий,
На сердце подавленном тучею
Тоска ненасытней и жгучей.
 
 
И волны со скалами лижутся,
В печали томясь бесконечной,
И ночь, что медлительно движется,
Мне ночью мерещится вечной.
 

 
Едва на небе черном
Блеснут узоры звезд,
Спешу по склонам горным
От опустелых мест.
 
 
Мой путь в огнях и блестках
Вдоль улицы-тропы.
Оркестры на подмостках,
В аллеях гул толпы.
 
 
Помедли, незнакомка,
Присядем на скамью.
Ты засмеялась громко,
Ты руку жмешь мою.
 
 
И вот под небом черным
Мы от веселых мест
Спешим по склонам горным,
Безмолвие окрест.
 
 
И музыки не слышно,
И море не шумит,
А бархат неба пышно
Алмазами расшит.
 

1908

 
Орел! над пасмурным болотом,
Где с шипом гады в клуб свились,
Вознесся ты широким взлетом
В свою заоблачную высь.
Упорно гордые усилья
Прорвали вихрь смятенных бурь,
И вот – свободный, ты в лазурь
Простер задумчивые крылья.
Оттуда, с тверди голубой,
Ты сыплешь свой победный клекот,
И дальней бури стихнул рокот,
Бессильно ропщут над тобой
Пучины хаоса глухие,
И, осенив тебя венцом,
Склоняются цари – стихии
Пред заклинателем – певцом.
 

1909 <5 июня. Москва>

 
Умей найти свой миг в пучине лет,
В твоей душе он выжжет вечный след.
 
 
Плывут года воздушной чередой, –
В тумане их твой миг горит звездой.
 
 
Он – Вечности застывшая струя,
Жемчужина земного бытия.
 
 
В часы тоски, в полночной тишине,
Забытый миг всплывает при луне.
 
 
Невызванный, непрошеный горит
И мучает, и жжет, и говорит.
 
 
Ни смысла в нем, ни тайны не ищи,
Но познавая, жди и трепещи.
 
 
Знай: веки не угаснет мига свет.
Вовеки не угаснет мига след.
 

<1909>

 
В холодном блеске красоты
Сияла ты на пьедестале.
Лишь, озарив твои черты,
Живым огнем глаза блистали.
 
 
Я видел строгие уста
И стройно-мраморное тело.
Непобедима и чиста
Ты на меня с высот глядела.
 
 
Но жизнь была затаена
В груди прекрасной и холодной,
Не отвечала мне она
На зов мой страстный и бесплодный.
 
 
Я ждал, что мрамор оживет,
Что вспыхнет он, томясь и млея,
Но холодна, как чистый лед,
Стояла молча Галатея.
 

<1911>

 
И ты под белою гробницей
Обрел ненарушимый сон,
Увенчан царственною птицей,
Овеян шелестом знамен.
 
 
Когда в тылу войны бесславной
Всклубился бунт, как хвост змеи,
Ты молча принял крест державный
На плечи мощные свои.
 
 
И вот теперь в гробу кровавом
Тебя покоит тишина.
Осенены орлом двуглавым,
Сурово веют знамена.
 
 
Блестят, как звезды ночью майской,
Огни лампад, лучи венцов.
Твое надгробье кистью райской
Украсил Виктор Васнецов.
 
 
Немым вопросам нет ответа.
Но, умиляясь и скорбя,
В час неизбежного рассвета
Мы все ответим за тебя.
 

1911