355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Акунин » Левиафан » Текст книги (страница 2)
Левиафан
  • Текст добавлен: 7 сентября 2016, 00:18

Текст книги "Левиафан"


Автор книги: Борис Акунин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Последнего соседа Гош подобрал, что называется, на глазок. В буквальном смысле. Дело в том, что недавно комиссару довелось прочесть одну занятную книженцию, переведенную с итальянского. Некий Чезаре Ломброзо, профессор судебной медицины из итальянского города Турина, разработал целую криминалистическую теорию, согласно которой прирожденные преступники не виноваты в своем антиобщественном поведении. По эволюционной теории доктора Дарвина, человечество проходит в своем развитии определенные этапы, постепенно приближаясь к совершенству. Преступник же – эволюционный брак, случайное возвращение на предшествующую ступень развития. Поэтому распознать потенциального убийцу и грабителя очень просто: он похож на обезьяну, от которой все мы и произошли. Комиссар долго размышлял над прочитанным. С одной стороны, среди пестрой череды убийц и грабителей, с которыми ему пришлось иметь дело за тридцать пять лет полицейской службы, далеко не все походили на горилл, попадались такие ангелочки, что взглянешь – слеза умиления прошибает. С другой стороны, обезьяноподобных тоже хватало. Да и в Адама с Евой старый Гош, убежденный антиклерикал, не верил. Теория Дарвина выглядела поосновательней. А тут среди пассажиров первого класса попался ему на глаза один фрукт – прямо с картинки «Характерный тип убийцы»: низкий лоб, выпирающие надбровные дуги, маленькие глазки, приплюснутый нос, скошенный подбородок. Вот комиссар и попросил поместить этого самого Этьена Буало, чайного торговца, в «Виндзор». Оказался милейшим человеком – весельчак, отец одиннадцати детей и убежденный филантроп.

В общем, получалось, что и в Порт-Саиде, следующем порте после Гавра, плавание папаши Гоша не закончится. Расследование затягивалось. При этом многолетнее чутье подсказывало комиссару, что он тянет пустышку, нет среди всей этой публики настоящего фигуранта. Вырисовывалась тошнотворная перспектива плыть по всему чертову маршруту Порт-Саид – Аден – Бомбей – Калькутта, а в Калькутте повеситься на первой же пальме. Не возвращаться же побитой собакой в Париж! Коллеги поднимут на смех, начальство станет тыкать в нос поездочкой в первом классе за казенный счет. Не турнули бы на пенсию раньше срока…

В Порт-Саиде Гош скрепя сердце разорился на дополнительные рубашки, поскольку плавание выходило длинным, запасся египетским табачком и от нечего делать прокатился за два франка на извозчике вдоль знаменитой гавани. Ничего особенного. Ну, здоровенный маяк, ну два длиннющих мола. Городишко производил странноватое впечатление – и не Азия, и не Европа. Посмотришь на резиденцию генерал-губернатора Суэцкого канала – вроде Европа. На центральных улицах сплошь европейские лица, разгуливают дамы под белыми зонтиками, топают пузом вперед богатенькие господа в панамах и соломенных канотье. А свернула коляска в туземный квартал – там зловоние, мухи, гниющие отбросы, чумазые арабские гамены клянчат мелочь. И зачем только богатые бездельники ездят в путешествия? Везде одинаково: одни жиреют от обжорства, другие пухнут от голода.

Устав от пессимистических наблюдений и жары, комиссар вернулся на корабль понурый. А тут такая удача – новый клиент. И похоже, перспективный.

Комиссар наведался к капитану, навел справки. Итак, имя – Эраст П. Фандорин, российский подданный. Возраст российский подданный почему-то не указал. Род занятий – дипломат. Прибыл из Константинополя, следует в Калькутту, оттуда в Японию, к месту службы. Из Константинополя? Ага, должно быть, участвовал в мирных переговорах, которыми завершилась недавняя русско-турецкая война. Гош аккуратно переписал все данные на листок, прибрал в заветную коленкоровую папочку, где хранились все материалы по делу. С папкой он не расставался никогда – листал, перечитывал протоколы и газетные вырезки, а в минуту задумчивости рисовал на полях рыбок и домики. Это прорывалось заветное, из глубины сердца. Вот станет он дивизионным комиссаром, заработает приличную пенсию, и купят они с мадам Гош хорошенький домик где-нибудь в Нормандии. Будет отставной парижский флик рыбу удить да собственный сидр гнать. Плохо ли? Эх, к пенсии капиталец бы – хотя бы тысяч двадцать…

Пришлось еще раз наведаться в порт, благо пароход ждал очереди на вход в Суэцкий канал, и отбить телеграммку в префектуру: не известен ли Парижу русский дипломат Э. П. Фандорин, не пересекал ли в недавнее время границ Французской республики?

Ответ пришел скоро, через два с половиной часа. Выяснилось, что пересекал, родной, и даже дважды. Первый раз летом 1876 года (ну это ладно), а второй раз в декабре 1877-го, то есть три месяца назад. Прибыл из Лондона, зарегистрирован паспортно-таможенным контролем в Па-де-Кале. Сколько пробыл во Франции, неизвестно. Вполне возможно, что 15 марта еще обретался в Париже. Мог и на рю де Гренель заглянуть со шприцем в руке – чем черт не шутит?

Стало быть, нужно освобождать местечко за столом. Лучше всего было бы, конечно, избавиться от докторши, но не покушаться же на священный институт брака. Малость подумав, Гош решил сплавить в другой салон чайного торговца – как не оправдавшего теоретических надежд и наименее перспективного. Пускай стюард его пересадит. Мол, есть местечко в салоне с господами поважнее или с дамочками посмазливей. На то он и стюард, чтобы подобные вещи устраивать.

Появление в салоне нового персонажа вызвало маленькую сенсацию – за время пути все уже успели изрядно друг другу поднадоесть, а тут свежий господин, и такой импозантный. Про бедного месье Буало, представителя промежуточной ступени эволюции, никто даже не спросил. Комиссар отметил, что больше всех оживилась мисс Кларисса Стамп, старая дева: понесла что-то про художников, про театр, про литературу. Гош и сам любил на досуге посидеть в кресле с хорошей книжкой, всем авторам предпочитал Виктора Гюго – оно и жизненно, и возвышенно, и слезу прошибает. Да и дремлет на славу. Однако про русских писателей с шелестящими именами он, разумеется, и слыхом не слыхивал, так что принять участие в беседе не мог. Только зря старалась английская селедка, больно молод для нее месье Fandorine.

Рената Клебер тоже не бездействовала – предприняла попытку зачислить новенького в штат своих клевретов, которых она безжалостно гоняла то за шалью, то за зонтиком, то за стаканом воды. Через пять минут после начала ужина мадам Клебер уже посвятила русского во все перипетии своего деликатного состояния, пожаловалась на мигрень и попросила сходить за доктором Труффо, который нынче что-то задерживался. Однако дипломат, кажется, сразу раскусил, с кем имеет дело, и вежливо посетовал, что не знает доктора в лицо. Поручение помчался исполнять услужливый лейтенант Ренье, самая преданная из нянек беременной банкирши.

Первое впечатление от Эраста Фандорина было такое: немногословен, сдержан, вежлив. На вкус Гоша слишком уж лощеный. Крахмальный воротничок торчит будто алебастровый, в шелковом галстуке жемчужная булавка, в петлице (фу ты – ну ты) алая гвоздика. Гладкий проборчик волосок к волоску, холеные ногти, тонкие черные усы словно углем нарисованы.

По усам о мужчине можно заключить многое. Если такие, как у Гоша – моржовые, свисающие по углам рта, – значит, человек основательный, знающий себе цену, не вертопрах, на мишуру такого не возьмешь. Если подкрученные кверху, да еще с заостренными концами, – это юбочник и бонвиван. Сросшиеся с бакенбардами – честолюбец, мечтает быть генералом, сенатором или банкиром. Ну, а когда такие, как у месье Фандорина, – это от романтического представления о собственной персоне.

Что еще можно было сказать про русского? По-французски говорит прилично. Характерная деталь – слегка заикается. Значка как не было, так и нет. Больше всего интереса дипломат проявил к японцу, задавал ему всякие скучные вопросы про Японию, но самурай отвечал настороженно, словно ожидал подвоха. Дело в том, что новенький не объяснил обществу, куда и зачем едет – просто назвал свое имя и сказал, что русский. Комиссару же любознательность русского была понятна – ему в Японии жить. Гош представил страну, где все поголовно такие, как месье Аоно, все живут в кукольных домиках с загнутыми крышами и чуть что выпускают себе потроха. М-да, русскому не позавидуешь.

После ужина, когда Фандорин сел в сторонке выкурить сигару, комиссар пристроился в соседнем кресле и задымил трубкой. Ранее Гош представился новому знакомому парижским рантье, из любопытства совершающим путешествие на Восток (такая была у него легенда). Теперь же повел разговор к делу, но издалека, осторожненько так. Повертел у себя на лацкане золотого кита (того самого, с рю Гренель), сказал как бы между прочим, для завязки беседы:

– Красивая штучка. Не находите?

Русский покосился на лацкан, промолчал.

– Чистое золото. Шик! – похвалил Гош.

Снова выжидательное молчание, но вполне учтивое. Просто ждет человек, что последует дальше. Голубые глаза смотрят внимательно. Кожа у дипломата хороша – чистый персик. Румянец прямо как у девушки. Но не маменькин сынок, это сразу видно.

Комиссар решил сменить тактику.

– Много путешествуете?

Неопределенное пожатие плечами.

– Вы ведь, кажется, по дипломатической части?

Фандорин вежливо наклонил голову, вынул из кармана длинную сигару, отрезал серебряным ножиком кончик.

– И во Франции бывать приходилось?

Опять утвердительный наклон головы. Собеседник из месье русского неважнецкий, подумал Гош, но отступать не собирался.

– Я больше всего люблю Париж ранней весной, в марте, – мечтательно произнес сыщик. – Лучшее время года!

Он зорко взглянул на своего визави и внутренне подобрался – что скажет?

Фандорин кивнул дважды. Непонятно: то ли просто принял к сведению, то ли согласен. Начиная раздражаться, Гош враждебно насупил брови.

– Так вам значок не нравится?

Трубка зашипела и погасла.

Русский коротко вздохнул, сунул руку в жилетный карман, двумя пальцами достал золотого кита и наконец соизволил разомкнуть уста:

– Я вижу, сударь, вас интересует мой з-значок? Вот он, извольте. Не ношу, потому что не желаю быть похожим на дворника с бляхой, хоть бы и з-золотой. Это раз. На рантье, месье Гош, вы непохожи – слишком взглядом рыскаете. Да и зачем парижскому рантье таскать с собой казенную папку? Это два. Раз вам известен мой род занятий, стало быть, имеете д-доступ к судовым документам. Полагаю, что вы детектив. Это три. Теперь четыре. Если вам нужно у меня что-то выяснить, не ходите вокруг да около, а спрашивайте напрямую.

Вот и поговори с таким.

Пришлось выкручиваться. Гош доверительно шепнул не в меру проницательному дипломату, что является штатным корабельным детективом, призванным заботиться о безопасности пассажиров – но негласно и со всей возможной деликатностью, дабы не оскорблять чувств изысканной публики. Неизвестно, поверил ли Фандорин, однако расспрашивать ни о чем не стал.

Нет худа без добра. Теперь у комиссара появился если не единомышленник, то по крайней мере собеседник, к тому же отличавшийся удивительной наблюдательностью и на редкость осведомленный в криминологии.

Они частенько сиживали вдвоем на палубе, поглядывали на пологий берег канала, курили (Гош трубку, русский сигару) и беседовали на разные любопытные темы. Например – о сверхсовременных методах идентификации и уличения преступников.

– Парижская полиция строит свою работу по последнему слову науки, – похвастал раз Гош. – Там в префектуре есть специальная служба идентификации, которой заведует молодой гений, Альфонс Бертильон. Он разработал целую систему регистрации преступных элементов.

– Я встречался с доктором Бертильоном во время моего последнего п-парижского визита, – неожиданно сказал Фандорин. – Он рассказал мне о своем антропометрическом методе. Бертильонаж – остроумная теория, очень остроумная. Вы уже начали п-применять ее на практике? Каковы результаты?

– Пока никаких, – пожал плечами комиссар. – Сначала нужно подвергнуть бертильонажу всех рецидивистов, а это займет годы. У Альфонса в отделе настоящий бедлам: приводят арестантов в кандалах, обмеряют их со всех сторон, как лошадей на ярмарке, расписывают данные на карточки. Зато скоро работка у полиции будет не бей лежачего. Допустим, находишь на месте кражи со взломом отпечаток левой руки. Замеряешь, идешь в картотеку. Ага, средний палец длиной 89 миллиметров, ищи в секции № 3. А там зарегистрированы семнадцать взломщиков с пальцем соответствующей длины. Дальше – сущие пустяки: проверь, кто из них где был в день кражи и хватай того, у кого нет алиби.

– Значит, преступники делятся на секции по д-длине среднего пальца? – с живейшим интересом спросил русский.

Гош снисходительно усмехнулся в усы:

– Там целая система, мой юный друг. Бертильон делит всех людей на три группы – по длине черепа. Каждая из трех групп делится на три подгруппы – по ширине черепа. Стало быть, подгрупп всего девять. Подгруппа, в свою очередь, делится на три секции – по размеру среднего пальца левой руки. Секций двадцать семь. Но это еще не все. В секции три пакета – по размеру правого уха. Сколько получается пакетов? Правильно, восемьдесят один. Дальнейшая классификация учитывает рост, длину рук, высоту в сидячем положении, размер стопы, длину локтевого сустава. Всего 19.683 категории! Преступник, подвергшийся полному бертильонажу и попавший в нашу картотеку, никогда уже не сможет уйти от правосудия. Раньше-то им было раздолье – назвался при аресте вымышленным именем и не отвечаешь за все, что раньше натворил.

– Это замечательно, – задумчиво произнес дипломат, – однако бертильонаж очень мало помогает при изобличении конкретного п-преступления, особенно если человек ранее не арестовывался.

Гош развел руками:

– Ну, это проблема, которую науке не решить. Пока есть преступники, без нас, профессиональных ищеек, все равно не обойдешься.

– Приходилось ли вам с-слышать об отпечатках пальцев? – спросил Фандорин и показал комиссару узкую, но весьма крепкую кисть руки с отполированными ногтями и бриллиантовым перстнем.

С завистью взглянув на кольцо (годовое комиссарское жалованье, не меньше), Гош ухмыльнулся:

– Какое-нибудь цыганское гадание по ладошке?

– Вовсе нет. Еще с д-древних времен известно, что рельеф папиллярных линий на подушечках пальцев у каждого человека уникален. В Китае рабочий-кули скрепляет контракт о найме отпечатком большого пальца, обмакнутого в т-тушь.

– Ну, если бы каждый убийца был настолько любезен, что специально обмакивал бы палец в тушь и оставлял на месте преступления отпечаток… – Комиссар добродушно рассмеялся.

Однако дипломат, кажется, не был расположен шутить.

– Месье корабельный д-детектив, да будет вам известно, что современная наука достоверно установила: отпечаток остается при соприкосновении пальца с любой сухой твердой поверхностью. Если преступник хоть мельком дотронулся до двери, до орудия убийства, до оконного стекла, он оставил след, при помощи к-которого злодея можно изобличить.

Гош хотел было сыронизировать, что во Франции двадцать тысяч преступников, а у них двести тысяч пальцев, ослепнешь в лупу смотреть, но запнулся. Вспомнилась расколоченная витрина в особняке на рю де Гренель. На разбитом стекле осталось множество отпечатков пальцев. Однако никому и в голову не пришло их скопировать – осколки отправились в мусор.

Ишь до чего прогресс дошел! Ведь это что получается? Все преступления совершаются руками, так? А руки-то, оказывается, умеют доносить не хуже платных осведомителей! Да если у всех бандюг и ворюг пальчики срисовать, они ж не посмеют своими грязными лапами ни за какое черное дело браться! Тут и преступности конец.

От таких перспектив просто голова шла кругом.

Реджинальд Милфорд-Стоукс

2 апреля 1878 года

18 часов 34 и 1/2 минуты по Гринвичу

Моя драгоценная Эмили,

Сегодня вошли в Суэцкий канал. Во вчерашнем письме я подробно описал Вам историю и топографию Порт-Саида, теперь же не могу удержаться, чтобы не сообщить некоторые любопытные и поучительные сведения о Великом Канале, грандиознейшем творении человеческих рук, который отметит в следующем году свое десятилетие. Известно ли Вам, моя обожаемая женушка, что нынешний канал является уже четвертым по счету, а первый был прорыт еще в XIV веке до Рождества Христова в правление великого фараона Рамзеса? Когда Египет пришел в упадок, ветры пустыни занесли русло песком, но при персидском царе Дарии, за 500 лет до Христа, рабы вырыли новый канал, стоивший 120 000 человеческих жизней. Геродот пишет, что плавание по нему занимало четыре дня и две встречные триремы проходили друг мимо друга свободно, не касаясь веслами. Несколько кораблей из разбитого флота Клеопатры скрылись этим путем в Красное море и тем самым спаслись от гнева грозного Октавиана.

После распада Римской империи время и песок снова отделили Атлантический океан от Индийского стомильной зыбучей стеной, но стоило на этих бесплодных землях образоваться сильному государству последователей пророка Магомета, и люди снова взялись за мотыги и кирки.

Я плыву вдоль этих мертвых солончаков и бескрайних барханов, не уставая восхищаться тупым мужеством и муравьиной кропотливостью человеческого племени, ведущего нескончаемую, обреченную на неминуемое поражение борьбу с всемогущим Хроносом. Двести лет по арабскому каналу ходили суда, груженные хлебом, а потом земля стерла со своего чела жалкую морщинку, и пустыня погрузилась в тысячелетний сон.

Отцом нового Суэца, к сожалению, стал не британец, а француз Лессепс, представитель нации, к которой, милая Эмили, я отношусь с глубочайшим и вполне оправданным презрением. Этот пронырливый дипломат уговорил египетского наместника выдать фирман на создание «Универсальной компании Суэцкого морского канала». Компания получила право 99-летней аренды будущей водной магистрали, а египетскому правительству причиталось всего 15 % чистого дохода! И эти мерзкие французы еще смеют называть нас, британцев, грабителями отсталых народов! По крайней мере, мы завоевываем свои привилегии шпагой, а не заключаем грязных сделок с алчными туземными чинушами.

Ежедневно 1600 верблюдов доставляли рабочим, рывшим Великий Канал, питьевую воду, но бедняги все равно мерли тысячами от жажды, зноя и заразных болезней. Наш «Левиафан» плывет прямо по трупам, я так и вижу, как из-под песка скалятся желтыми зубами голые, безглазые черепа. Понадобилось десять лет и пятнадцать миллионов фунтов стерлингов, чтобы завершить эту грандиозную стройку. Зато теперь корабль идет из Англии в Индию почти вдвое короче, чем прежде. Каких-то 25 дней, и прибываешь в Бомбей. Невероятно! И какой размах! Глубина канала превышает 100 футов, так что даже наш исполинский ковчег плывет безбоязненно, не рискуя сесть на мель.

Сегодня за обедом меня разобрал неудержимый смех, я подавился корочкой хлеба, закашлялся и все не мог успокоиться. Жалкий фат Ренье (я писал Вам о нем, это первый лейтенант «Левиафана») с фальшивым участием спросил, в чем причина моего веселья, а я зашелся хохотом еще пуще. Не мог же я сказать ему, какая мысль меня так рассмешила. Строили канал французы, а плоды достались нам, англичанам. Три года назад правительство ее величества выкупило у египетского хедива контрольный пакет акций, и теперь на Суэце хозяйничаем мы, британцы. А между прочим, акция канала, которую некогда продавали за 15 фунтов, ныне стоит 3000! Каково? Ну как тут не посмеяться?

Впрочем я, верно, утомил Вас этими скучными подробностями. Не взыщите, моя дорогая Эмили, – у меня нет другого досуга кроме писания длинных писем. Когда я скриплю пером по веленевой бумаге, мне кажется, что Вы рядом и я веду с Вами неспешную беседу. Знаете, от жаркого климата я стал чувствовать себя гораздо лучше. Я теперь не помню кошмаров, которые снятся мне по ночам. Но они никуда не делись – утром, когда я просыпаюсь, наволочка мокра от слез, а бывает, что и изгрызана зубами.

Ну да это пустяки. Каждый новый день, каждая миля пути приближают меня к новой жизни. Там, под ласковым солнцем экватора, эта ужасная разлука, переворачивающая мне всю душу, наконец закончится. О, скорей бы уж! Так не терпится вновь увидеть Ваш лучистый, нежный взгляд, мой милый друг.

Чем бы еще Вас развлечь? Да вот хоть бы описанием нашего «Левиафана» – тема более чем достойная. В прежних письмах я слишком много писал о своих чувствах и снах и еще не изобразил Вам во всех красках сей триумф британской инженерной мысли.

«Левиафан» – крупнейший из пассажирских судов во всей мировой истории, за исключением только колоссального «Грейт-Истерна», вот уже двадцать лет бороздящего воды Атлантики. Жюль Верн, описавший «Грейт-Истерн» в книге «Плавучий город», не видел нашего «Левиафана» – иначе он переименовал бы старичка «Г.-И.» в «плавучую деревню». Тот всего лишь прокладывает по океанскому дну телеграфные кабели, «Левиафан» же может перевезти тысячу человек и еще 10 000 тонн груза впридачу. Длина этого огнедышащего монстра превышает 600 футов, ширина достигает 80-и. Известно ли Вам, милая Эмили, как строится корабль? Сначала его разбивают на плазе, то есть вычерчивают в особом строении, прямо на гладко выструганном полу, чертеж судна в натуральную величину. Чертеж «Левиафана» был такого размера, что пришлось строить балаган размером с Букингемский дворец!

Чудо-пароход имеет две паровых машины, два мощных колеса по бортам и еще гигантский винт на корме. Шесть мачт, уходящих в самое небо, оснащены полным парусным вооружением, и при попутном ветре, да еще на полном машинном ходу корабль развивает скорость в 16 узлов! На пароходе использованы все новейшие достижения судостроительной промышленности. Средь них – двойной металлический корпус, который спасет судно даже при ударе о скалу; специальные боковые кили, уменьшающие качку; полное электрическое освещение; водонепроницаемые отсеки; огромные холодильники для отработанного пара – да всего не перечислишь. Весь опыт многовековой работы изобретательного и неугомонного человеческого ума сконцентрирован в этом гордом корабле, безбоязненно рассекающем морские волны. Вчера я, по своему давнему обыкновению, открыл Священное Писание на первой попавшейся странице и был потрясен – в глаза мне бросились строки о Левиафане, грозном морском чудовище из Книги Иова. Я затрепетал, внезапно поняв, что речь там идет вовсе не о морском змее, как считали древние, и не о кашалоте, как утверждают нынешние рационалисты – нет, в Библии явно говорится о том самом «Левиафане», который взялся доставить меня из мрака и ужаса к счастью и свету. Судите сами: «Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости».

Паровой котел, кипящая мазь – то есть мазут, светящаяся стезя – след за кормой. Ведь это же очевидно!

И мне стало страшно, милая Эмили. В этих строках содержится некое грозное предостережение – то ли персонально мне, то ли пассажирам «Левиафана», то ли всему человечеству. Ведь гордость с точки зрения Библии – это плохо? И если Человек с его техническими игрушками «на все высокое смотрит смело», не чревато ли это какими-нибудь катастрофическими последствиями? Не слишком ли мы возгордились своим резвым умом и проворными руками? Куда несет всех нас царь гордости? Что ждет нас впереди?

И открыл я молитвенник, чтобы помолиться – впервые за долгое-долгое время. Вдруг читаю: «В мыслях у них, что домы их вечны, и что жилища их род в род, и земли свои называют они своими именами. Но человек в чести не пребудет; он уподобится животным, которые погибают. Этот путь их есть безумие их, хотя последующие за ними одобряют мнение их».

Но когда, охваченный мистическим чувством, я дрожащей рукой открыл Книгу в третий раз, мой воспаленный взгляд уперся в скучное место из Чисел, где с бухгалтерской дотошностью перечисляются жертвоприношения колен Израилевых. И я успокоился, позвонил в серебряный звонок и велел стюарду принести мне горячего шоколада.

Комфорт, царящий в той части судна, которая отведена для приличной публики, поражает воображение. В этом отношении «Левиафан» уж воистину не имеет себе равных. В прошлое канули времена, когда путешествующие в Индию или Китай ютились в тесных, темных каморках друг у друга на голове. Вы знаете, любимая женушка, как остро развита во мне клаустрофобия, но на «Левиафане» я ощущаю себя, словно на просторной набережной Темзы. Здесь есть все необходимое для борьбы со скукой: и танцевальный зал, и музыкальный салон для концертов классической музыки, и недурная библиотека. Каюта первого класса не уступит убранством номеру лучшего лондонского отеля. Таких кают на корабле сто. Кроме того 250 кают второго класса на 600 мест (туда я не заглядывал – не выношу убожества), и, говорят, еще есть поместительные грузовые трюмы. Одной только обслуги, не считая матросов и офицеров, на «Левиафане» больше 200 человек – стюарды, повара, лакеи, музыканты, горничные. Представляете, я совершенно не жалею, что не взял с собой Джереми. Бездельник вечно совал нос не в свои дела, а тут ровно в одиннадцать приходит горничная, делает уборку и выполняет все мои поручения. Это удобно и разумно. При желании можно звонком вызвать лакея, чтобы подал одеться, но я почитаю это излишним – одеваюсь и раздеваюсь сам. В мое отсутствие прислуге входить в каюту строжайше запрещено, а, выходя, я закрепляю на двери волосок. Опасаюсь шпионов. Поверьте мне, милая Эмили, это не корабль, а настоящий город, и всякой швали тут довольно.

Сведения про пароход в основном почерпнуты мной из объяснений лейтенанта Ренье, большого патриота своего судна. Впрочем, человек он несимпатичный и находится у меня на серьезном подозрении. Изо всех сил изображает джентльмена, но меня не проведешь – я дурную породу носом чувствую. Желая произвести приятное впечатление, этот субъект пригласил меня к себе в каюту. Я заглянул – не столько из любопытства, сколько из желания оценить степень угрозы, которую может представлять сей чумазый господин (о его внешности см. мое письмо от 20 марта). Обстановка скудная, что еще больше бросается в глаза из-за безвкусных притязаний на бонтонность (китайские вазы, индийские курительницы, дрянной морской пейзажик на стене и проч.). На столе среди карт и навигационных приборов – большой фотографический портрет женщины в черном. Надпись по-французски: «Семь футов под килем, милый! Франсуаза Б.». Я спросил, не жена ли. Выяснилось – мать. Трогательно, но подозрений не снимает. Я по-прежнему намерен самостоятельно производить замеры курса каждые три часа, хоть из-за этого мне дважды приходится вставать ночью. Конечно, пока мы плывем по Суэцкому каналу, это вроде бы и излишне, но не хочу терять навыков обращения с секстантом.

Времени у меня предостаточно, и мой досуг помимо писания писем заполнен наблюдением за ярмаркой тщеславия, окружающей меня со всех сторон. Среди этой галереи человеческих типов попадаются и презанятные. Про иных я Вам уже писал, вчера же в нашем салоне появилось новое лицо. Представьте себе, он русский. Имя – Эраст Фандорин. Вы знаете, Эмили, как я отношусь к России, этому уродливому наросту, накрывшему половину Европы и треть Азии. Россия норовит распространить свою пародирующую христианство религию и свои варварские обычаи на весь мир, и Альбион – единственная преграда на пути сих новых гуннов. Если б не решительная позиция, занятая правительством ее величества в нынешнем восточном кризисе, царь Александр загреб бы своими медвежьими лапами и Балканы, и…

Впрочем, об этом я Вам уже писал и не хочу повторяться. К тому же мысли о политике плохо действуют на мои нервы. Сейчас без четырех минут восемь. Как я уже сообщал Вам, «Левиафан» до Адена живет по британскому времени, поэтому в восемь здесь уже ночь. Пойду замерю долготу и широту, потом поужинаю и продолжу письмо.

Шестнадцать минут одиннадцатого.

Я вижу, что не закончил про мистера Фандорина. Пожалуй, он мне нравится – несмотря на свою национальность. Хорошие манеры, молчалив, умеет слушать. Должно быть, он принадлежит к тому сословию, которое в России называют итальянским словом intelligenzia, кажется, подразумевая образованный европейский класс. Согласитесь, дорогая Эмили, что общество, в котором европейский класс выделяется в особую прослойку населения и при этом именуется иностранным словом, вряд ли можно причислять к разряду цивилизованных. Представляю, какая пропасть отделяет человекообразного мистера Фандорина от какого-нибудь бородатого kossack или muzhik, которые составляют в этой татарско-византийской империи 90 % населения. С другой стороны, подобная дистанция должна необычайно возвышать и облагораживать человека образованного и думающего. Над этим еще надо будет поразмыслить.

Мне понравилось, как элегантно осадил мистер Фандорин (кстати, он, оказывается, дипломат – это многое объясняет) несносного мужлана Гоша, который утверждает, что он рантье, хотя невооруженным глазом видно: этот тип занимается какими-то грязными делишками. Не удивлюсь, если он едет на Восток закупать опиум и экзотичных танцовщиц для парижских вертепов. [Последняя фраза перечеркнута]. Я знаю, милая Эмили, что Вы истинная леди и не станете пытаться прочесть то, что зачеркнуто. Меня немного занесло, и я написал нечто, недостойное Ваших целомудренных глаз.

Так вот, о сегодняшнем ужине. Французский буржуа, который в последнее время расхрабрился и стал что-то уж очень болтлив, принялся с самодовольным видом рассуждать о преимуществах старости над молодостью. «Вот я старше всех присутствующих, – сказал он снисходительно, этаким Сократом. – Сед, одутловат, собою нехорош, но не думайте, дамы и господа, что папаша Гош согласился бы поменяться с вами местами. Когда я вижу кичливую молодость, похваляющуюся перед старостью своей красотой и силой, своим здоровьем, мне нисколько не завидно. Ну, думаю, это не штука, таким когда-то был и я. А вот ты, голубчик, еще неизвестно, доживешь ли до моих шестидесяти двух. Я уже вдвое счастливее, чем ты в твои тридцать лет, потому что мне повезло прожить на белом свете вдвое дольше». И отхлебнул вина, очень гордясь оригинальностью своего мышления и кажущейся непререкаемостью логики. Тут мистер Фандорин, доселе рта не раскрывавший, вдруг с пресерьезной миной говорит: «Так оно безусловно и есть, господин Гош, ежели рассматривать жизнь в восточном смысле – как нахождение в одной точке бытия и вечное «сейчас». Но существует и другое суждение, расценивающее жизнь человека как единое и цельное произведение, судить о котором можно лишь тогда, когда дочитана последняя страница. При этом произведение может быть длинным, как тетралогия, или коротким, как новелла. Однако кто возьмется утверждать, что толстый и пошлый роман непременно ценнее короткого, прекрасного стихотворения?» Смешнее всего то, что наш рантье, который и в самом деле толст и пошл, даже не понял, что речь идет о нем. Даже когда мисс Стамп (неглупая, но странная особа) хихикнула, а я довольно громко фыркнул, до француза так и не дошло – он остался при своем убеждении, за что честь ему и хвала.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю