Текст книги "Другой путь"

Автор книги: Борис Акунин

Соавторы: Заместитель главы
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

смелости. Даже странно, как она могла думать, что он над ней в прошлый раз издевался. Он этого, кажется, вообще не умеет.

– У нас победила пролетарская революция, мы строим новый мир, но… – Ей не хватало слов. – …

Но очень уж вокруг много некрасивого. С той же вашей Европой сравнить… Грязно у нас, бедно, неустроенно, всё тяп-ляп. Но это ладно, это мы вычистим, починим, новое построим. Советская

власть и так старается, несмотря на свою бедность. Вы говорите: всё красное, транспаранты,

флаги. Но «красный» по-русски значит «красивый». Это цвет праздника, а не только крови… Меня

другое мучает. Ужасно много некрасивых людей. Я имею в виду не одежду или там прическу, –

поспешно пояснила Мирра, чтобы не уподобляться Лидке, – а лицо, телосложение. Плохая кожа,

нездоровое питание, последствия детского рахита, травматизм, отсутствие медухода…

Ну и национальные черты тоже не очень. У русских носы часто уточкой или картошкой, у кавказцев

и евреев – клювом, тюрки сплошь и рядом плосколицые. Мужчины из-за некрасивости не очень

переживают, а для многих женщин это прямо трагедия всей жизни. Я хочу посвятить свою жизнь

тому, чтобы делать людей красивыми. Сколько девушек чувствуют себя глубоко несчастными из-за

не такого носа или рта, из-за маленькой груди, из-за кривых ног. Вроде бы чепуха, а жизнь

испорчена! Не все ведь рождаются на свет умными. Да и умным тоже хочется быть

привлекательными. На то и социализм, чтобы у каждого человека был шанс на счастье…

Она сделала паузу, чтобы справиться с дыханием. Очень волновалась.

Аспирант смотрел на нее с удивлением.

– Вы что же, хотите стать пластическим хирургом? Но у нас этим, в сущности, никто не занимается.

Не у кого учиться. Придется всё изобретать самой… Вот уж никогда бы не подумал, что вас волнуют

подобные вещи. Интересный вы собеседник, пятикурсница Носик.

Мирра вздрогнула: она как раз тоже подумала, что ей еще никогда и ни с кем не было так

интересно разговаривать.

– Слушай, – сказал она. – Что мы с тобой на «вы», будто дипломаты в Лиге Наций. Давай на «ты».

Меня Миррой зовут.

– Антон.

Пожали руки. У него от ее сильных пальцев хрустнула кисть.

– Между прочим, Мирра, у меня дома есть хорошая немецкая брошюра по ринопластике. Я тут

купил у вдовы одного земского врача целую медицинскую библиотеку. В книжечке есть

подробное описание операции, которая тебя наверняка заинтересует. Раненому на фронте

прострелили нос, и хирург сделал новый. Принести?

– Эх, я не знаю немецкого! – расстроилась она.

– Поехали ко мне. Я сегодня свободен как птица. И вообще праздную. Переведу с листа, а ты

запишешь. Только я неблизко живу. На Пятницкой.

Мирра внутренне улыбнулась. Подумала: «Интеллигент-интеллигент, а насчет этого дела тоже

не дурак. На брошюру по ринопластике меня еще никто не клеил. Ишь, психолог!»

– Ладно, поехали.

«Спать с ним, конечно, мы не будем, он совсем не в нашем вкусе, но операция по ринопластике –

это здорово». Честно говоря, еще и просто хотелось побыть с Антоном Клобуковым подольше,

поговорить об интересном. А когда начнет приставать, как-нибудь необидно тормознуть.

Тут, конечно, была проблема. Не с «тормознуть» (это-то Мирраделаланараз), а чтоб необидно.

Однако ради хорошего человека можно постараться. Дорога до Пятницкой длинная, что-нибудь

придумается.

* * *

На улице было холодно, ветер рассыпал по белой мостовой белую же поземку. У остановки

пятнадцатого трамвая, как всегда в это время, выстроился длинный хвост – в аудиториях

закончились занятия.

– На Пятницкую отсюда это как? – стала прикидывать Мирра. – До Садового, там пересесть

на «бэшку» до Добрынинской и еще раз на тридцать третий? Всюду подожди, да еще втиснись.

Ты, Антон, поди, не шибко умеешь впихиваться в трамвай?

Она с сомнением осмотрела его щуплую фигуру.

– Совсем не умею. – Он засмеялся. – Так и не отучился пропускать вперед дам. Искусство езды

на московском трамвае оказалось мне недоступно. Пробовал – и всякий раз оставался

на остановке. К тому же у меня идиосинкразия на толкучку. Только что ты был человек, отдельная

вселенная, и вдруг превращаешься в бочечную селедку… Я решил транспортную проблему

следующим образом.

Клобуков ловко, в два движения сложил из своих дощечек-палочек самокат.

– Вот. Собственная конструкция. Тут вся хитрость в колесиках. Зимой скользко, в остальное время

года проблему создает булыжная мостовая. Поэтому – видишь, они у меня стальные, с шипами? –

Показал. Мирра кивнула. – Это зимние, для льда и снега. А весной сменю на каучуковые,

сверхупругие. Они американские, предназначены для больничных каталок. Получил целый запас

в качестве гонорара за одну операцию. В общем, докатываю из дома до университета и обратно

максимум за полчаса. А для вещей профессор привез мне из Мюнхена настоящий альпийский

рюкзак. Отличная штука.

Он гордо продемонстрировал свой вещмешок, действительно удобный и красивый.

– Лихо, – одобрила Мирра. – Но вдвоем на самокате не получится. Придется все-таки штурмовать

«пятнадцатый». Давай, интеллигенция. Пропускаешь даму вперед и не отстаешь.

Садиться в переполненные трамваи она умела расчудесно, толковища и ругань ее только бодрили.

Обернулась:

– Что застрял? Давай-давай. Видишь, подходит уже?

Но Антон смотрел не на трамвай.

– Гляди, вот удача!

По улице ехал новехонький автомобиль с круглой эмблемой на лаковой дверце. С прошлого года

Моссовет начал закупать французские «рено» для индивидуальных поездок граждан

по установленной таксе. Таксомоторов было мало, на них оглядывались. Минимальная поездка

стоила три пятьдесят. Кто может себе такое позволить кроме жирных нэпманов и киноактеров?

– Ты что? Знаешь, сколько они дерут?

– Знаю.

Полоумный ассистент выскочил на проезжую часть, замахал рукой, и авто остановилось.

Вот павлин, хвост распустил. Хочет впечатление произвести. Как будто дурочку клеит.

Мирра заколебалась, садиться или нет. Буржуазные излишества, к числу которых несомненно

относилась поездка на личном автотранспорте, она осуждала. Особенно противным показалось,

что шофер сидел за стеклянной перегородкой. Ишь, отгородились от рабочего человека. Но было

жутко любопытно. Она никогда еще не каталась на таксомоторе, а машина так соблазнительно

сверкала хромом, так вкусно пахла резиной и бензином.

Сесть села, однако свое осуждение выразила:

– Был ты, Клобуков, конармеец, а стал перерожденец, про которых в газетах пишут. Любитель

шикарной жизни.

– Шикарной? Нет. Удобной – да, – ответил он, блаженно потянувшись и закидывая ногу на ногу.

Мирра из принципа сидела прямо, не касаясь мягкой спинки.

– В условиях социалистического строительства мало кто может себе позволить удобства, а значит

удобства – это шик.

«Рено» тронулся с места, и пришлось-таки откинуться назад.

– Погоди, разве закон социализма не гласит: от каждого по способностям, каждому по труду?

Я работаю на совесть, мои способности хорошо оплачиваются. Деньги я использую для того,

для чего они и существуют: экономлю время и нервы там, где их тратить жалко. Не стою

в очередях, не давлюсь в трамвае.

– Частная медицина – позорное явление! Брать деньги за операции и вообще за лечение

для советского врача стыдно! Это Логинов тебя развратил. Тоже еще барин, на персональном

автомобиле с шофером ездит!

Антон пожал плечами:

– Машину профессору выделил кремлевский Лечсанупр как ценному специалисту, который

пользует членов правительства. Основная часть операций у Логинова бесплатные. Платные –

только в сверхурочное время, в качестве так называемой допнагрузки. Причем платные обычно

проще бесплатных – для обеспеченных людей, которым хочется, чтобы аппендикс или грыжу им

вырезал светило хирургии. За это и раскошеливаются. Ну и что? Многие медики подрабатывают–

и врачи, и аспиранты, и студенты. Это нормально. Просто оплата разная, в зависимости

от квалификации. Мне как анестезисту Клавдий Петрович платит от двадцати до тридцати рублей, в зависимости от сложности операции.

Возразить на это было нечего. Мирра и сама в прошлом году отлично поработала по вечерам

в амбулатории завода «Электросвет», подменяла тамошнюю врачиху на время декретного

отпуска. Получала по два восемьдесят за смену и считала, что это большая удача. Ни фига себе, тридцать рублей за операцию!

Впечатленная, отвернулась и стала смотреть в окно, на стремительно проносящийся мимо город.

Ехали по Зубовскому бульвару, середина которого была засажена чахлыми московскими

топольками, а по краям стояли двухэтажные дощатые дома, пыхтели белым дымом из труб.

Проскочили Крымскую площадь, накрытую паутиной электропроводов – здесь пересекалось

несколько трамвайных маршрутов. Прогрохотали по решетчатому мосту, украшенному большим

портретом в траурных лентах (эх, уже два года без Ильича…).

Крымский вал на той стороне реки выглядел почти по-деревенски: дома низенькие, с глухими

заборами, на дороге в основном гужевые извозчики – недалеко дровяной рынок.

А там уж был и поворот на Пятницкую, минут за десять домчали. Что сказать? Удобно, конечно.

Но что будет, если все москвичи станут раскатывать на персональных авто?

Больше на таксомоторах ездить не стану, решила Мирра. Не по-коммунистически это.

– Вон там я живу. – Захлопнув дверцу, Антон показал на кривоватый особнячок с мансардой,

прятавшийся за сугробами в глубине обычного замоскворецкого дворика. – Не Трианон, конечно, но в условиях жилищного кризиса очень даже ничего. Я прочитал в газете, что после войны

население Москвы выросло вдвое. А нового жилья почти не строят.

– Ничего, построим. Дай срок.

Мирра огляделась. Штабель дров, белье на веревках, куча мусора, сбоку, в окружении желтых

пятен, сортир, от него за двадцать метров несет. Дом как дом. Пол-Москвы так живет.

– До революции дом принадлежал купцу второй гильдии, из небогатых. Его степенство жил тут

с семейством и прислугой. А сейчас восемь семей в полуподвале, восемь на первом этаже, четыре

в мансарде, плюс я на чердаке. Душ семьдесят, я думаю.

– Водопровода нет, канализации нет, электричества нет, газа тем более, – констатировала

Мирра. – Я одного не пойму. Раз ты такой любитель удобств, почему не поселишься

в преподавательско-аспирантском общежитии? Вашего брата селят по двое в большой комнате,

каждому положен свой стол с лампой. Неужто твой Логинов тебя не пристроил бы?

– Я не могу по двое. Я привык один… Тут я как в башне, практически неприступной. Сейчас

увидишь.

На крыльцо вышли две бабы, судя по обветренным красным рожам – уличные торговки или,

может, дворничихи. Уставились на Мирру.

Сейчас что-нибудь отмочат, подумала Мирра, приготовившись к отпору.

– Здравствуйте, Антон Маркович, – сказала одна и улыбнулась, что далось ее грубой физиономии

нелегко.

– Доброго здоровьичка, – подхватила другая.

А Клобуков им просто кивнул.

Вошли в коридор, весь прокуренный, завешанный бельем, заставленный корытами, стиральными

и гладильными досками, просто хламом. Из кухни пахло прогорклым маслом и тушеной капустой,

доносились разгоряченные голоса – там кто-то яростно собачился.

На обрубке полена, понурившись, сидел не то сильно пьяный, не то жестоко похмельный дядька, мотал нечесаной башкой. Поднял мутные глаза, икнул.

– Марковичу, ик, наше…

Вяло протянул трясущуюся лапищу с корявыми ногтями.

– Уже напился? – сказал Антон, не обращая внимания на протянутую руку. – Голову тебе оторвать, Нефедов.

– Оторви, – согласился пьяный. – Тебе можно.

Стали подниматься по замусоренной лестнице в мансарду.

– Чего это они с тобой такие сахарные? – шепотом спросила Мирра. – Ты же интеллигент.

Их от одного твоего вида трясти должно – вежливый, очкастый. Как это ты их выдрессировал?

Ей действительно стало любопытно.

– Очень просто. Одних лечил, по мелочи. Другие знают, что в случае чего пригожусь. Вот со мной

никто и не ссорится. Нефедова этого в больницу возил. Цирроз у него, а всё квасит. Умрет скоро…

В мансарде было не лучше, чем внизу, только что кухней не смердило. Коридорчик, четыре двери.

– Ну, которая твоя?

– Угадай, – усмехнулся он.

Одна дверь была вроде почище других, Мирра ткнула в нее.

– Нет. Вон моя. – Палец показал на потолок, посередине которого темнел люк. – Я же говорил, что живу в башне. Почему ты думаешь мне, холостому-одинокому, выделили в райисполкоме

персональную площадь аж в десять квадратных саженей?

– Как бывшему буденовцу? – предположила Мирра.

– Черта с два. Буденовцев пруд пруди, а Москва не резиновая. Чердак проходит как нежилое

помещение. Туда, видишь, доступа нет. Но всякий недостаток превращается в преимущество, если

правильно его использовать.

– А правда – как ты туда забираешься?

Она задрала голову.

– В прежней жизни я был белоручкой, руками ничего делать не умел. А в новых условиях

пришлось научиться. Во-первых, прислуги теперь нет. Во-вторых, медику без ловких пальцев

никак. Пришлось разработать мышцы и мелкую моторику. Есть специальные упражнения.

Ты как хирург должна это знать.

Мирра кивнула. На первом курсе будущих хирургов, хочешь не хочешь, заставляли ходить

в кружок вышивания. На втором, для отработки чувствительности, учили читать книги для слепых, с завязанными глазами.

– …А тренированный мозг в сочетании с тренированными пальцами в условиях недоразвитого

социализма очень облегчает жизнь. Самокат моей конструкции ты уже видела. Теперь посмотри

на лестницу моей конструкции: марка «Сезам». Сезам, откройся!

Жестом фокусника он извлек из рюкзака какую-то металлическую трубку с крючком на конце,

потянул за него – и оказалось, что это телескопическая трость, довольно длинная. Взявшись за ее

толстый конец, Антон взмахнул – и с впечатляющей точностью зацепил колечко на краю люка.

Слегка дернул – дверца открылась, оттуда с мягким лязгом спустилась лестница.

Мирра присвистнула.

– Здорово!

– Залезаю, лестницу поднимаю, люк захлопываю – и как в крепости. Никто не сунется. Только

некоторая сноровка нужна. Делай как я.

Он шустро, как обезьяна, вскарабкался по перекладинам. У Мирры, хоть она была

и физкультурница, так быстро не получилось.

Попасть в клобуковское жилище было чертовски непросто. Зато оказавшись наверху, Мирра

прямо ахнула.

Комната была хоть и со скошенными стенами, с невысоким потолком, но зато огромная. Даже

не комната, а целая квартира, потому что к печной трубе, находившейся ровно посередине, были

пристроены две перегородки с дверями. Свет проникал через окошки, прорезанные в крыше.

– Из-за трубы здесь зимой всегда тепло, – гордо стал объяснять Клобуков, довольный эффектом. –

Тут у меня большая комната: кабинет, он же столовая, он же гостиная, хоть гостей никогда еще

не было, ты первая…

Ага, внутренне усмехнулась Мирра, глядя на уютный кожаный диван под книжными полками. Все-

таки мужики, даже самые умные, считают женщин полными идиотками. Можно подумать, есть

какая-то разница, сколько баб он раньше заманивал в свою холостяцкую гарсоньерку (было

до революции такое смешное слово). Интересно чем? Не операцией же по ринопластике.

– Вон там, – Антон показал на левую дверь, – я сплю. Ничего особенного: кровать и тумбочка

с лампой.

– А за правой дверью что? – спросила Мирра, думая, что здесь, конечно, шикарно и красиво,

но каждый раз, когда приспичит, изволь слезать по перекладинам, потом топай вниз по лестнице, потом по морозу до загаженного сортира. Нет, в общаге все равно лучше.

– Санитарный узел. Поскольку ты медичка и ко всему естественному относишься нормально, хочу

продемонстрировать тебе самое масштабное свое изобретение.

За дверцей был рукомойник, самый обычный – это-то ладно. Еще был душ с насосом: наверху

резервуар, внизу цинковый поддон, из которого в стену выходила труба – ого!

Антон торжественно остановился над аккуратным коробом, стоявшим чуть в сторонке. Открыл

крышку.

– Пудрклозет. Загляни, не бойся. Внутри химический растворитель, устраняющий ненужные

в жилом помещении запахи.

Мирра с интересом заглянула: лиловая жижа. Пахнет лавандой.

– Здорово! Когда наполняется, выносишь?

– В том-то и дело, что нет! – просиял Клобуков. – Пудрклозет я просто купил, это не штука. Главное

изобретение – вот оно. Гляди. Когда емкость наполняется, зацепляю тросиком вот за этот крюк.

Кручу вот этот рычаг. Поднимаю.

Тонкий проволочный канат тянулся к окну. Антон открыл раму, показал прикрепленное к скату

крыши шкивное устройство.

– Здесь траектория меняется на наклонную. Конечная станция – выгребная яма. Поворотом рычага

я переворачиваю емкость и возвращаю ее на место. Такую операцию достаточно производить раз

в неделю.

– Ты тут действительно как в крепости.

Мирра посмотрела на чудного ассистента, будто впервые разглядела его по-настоящему.

Он только кажется нескладным и нелепым. На самом деле он – волшебник, который делает всё,

к чему прикасается, разумным и удобным. Живет в этом своем толково обустроенном мире,

и никто ему не нужен.

И на внешность очень даже ничего, если присмотреться. Очки, конечно, портят. Но с щетиной

лицо, пожалуй, даже мужественное.

– Тебе с бородой и усами лучше, – сказала она.

– Помнишь тогда, в фотолаборатории, я сказал, что сам себе сделаю новогодний подарок?

Вот и сделал. Решил, что отпущу бороду. В награду – если десять операций подряд ни разу

не подойду к операционному столу. Это для анестезиста – как высший квалификационный разряд.

Значит, план анестезии разработан идеально и экстренное вмешательство не потребовалось.

С бородой наклоняться над открытым разрезом опасно – может незаметно выпасть волосок,

поэтому, как ты знаешь, хирурги или бритые, или, как Логинов, надевают двойную марлевую

повязку. Я их ненавижу – дышать трудно. Борода для нашего брата – роскошь.

– Что, за десять операций ни разу не пришлось подбавить наркоза? – поразилась Мирра.

– Теперь уже за двадцать две, – скромно заметил Клобуков. – Ни разу. Потому что у меня – Метод.

Ну, то есть изобрел его не я, а швейцарский профессор Шницлер, но я много своего прибавил.

Если коротко, суть в том, чтобы предварительно изучить не только физиологические,

но и психоличностные параметры пациента. Кто-то нервный или мнительный, кто-то легко

возбудимый, кто-то, наоборот, заторможенный. У всех свои индивидуальные страхи, свои сильные

и слабые стороны. Да мало ли. Человеческая психика – материя сложная и комплексная. Поэтому

всякий раз нужно выбирать индивидуальную анестезионную стратегию. Для этого перед

операцией я много общаюсь с больным. Не все быстро раскрываются.

– А есть такие, кто вообще не раскрывается? – заинтересованно спросила Мирра. Теперь она

поняла, почему хирурги рвут анестезиста Клобукова на части. Двадцать две операции у него уже, с начала года!

– Не встречал таких. Во-первых, даже самые смелые боятся. А во-вторых… Человек знает: скоро ты

и так увидишь, что у него внутри. И это каким-то образом психологически стимулирует

откровенность.

Особенно перед опасной операцией, которая неизвестно чем закончится… Пожалуй, самым

трудным с точки зрения установления контакта был сегодняшний случай. Именно анестезически,

а не хирургически. Рассказать?

– Конечно!

– В клинику поступила женщина, японка. Тяжелое огнестрельное ранение грудной клетки, область

сердца, задет перикард. Стрелял муж, тоже японец. Его арестовали. Больная в сознании,

но молчит. Клавдий Петрович осмотрел ее, говорит мне: «Spei nihil est{[5]}, коллега». Он любит

латинские выражения вставлять, во времена его студенчества это было модно. «Я, говорит,

это безразличное ко всему состояние отлично знаю. Не хочет жить, а значит, не очнется после

наркоза. Умрет на столе. Надо бы ее на стол прямо сейчас, но festina lente{[6]}. Отложу операцию

на сутки. Она ваша. Сделайте так, чтоб захотела жить. Тут преступление страсти, а для меня это

все равно что микропедиатрия – ничего в этих материях не смыслю». Я, конечно, перепугался.

Как это – вернуть волю к жизни женщине, которую хотел убить собственный муж? Да еще, прости

господи, японку? И главное, времени в обрез.

Антон поежился, вспоминая.

– И как же? – поторопила его Мирра. – С ней ведь, наверно, даже не поговоришь?

– Нет, проблема была не в этом. Она – Фурукава ее фамилия – хорошо знает русский. И говорила

охотно. Правда, пришлось дать легкий раствор бета-скополамина, чтоб развязать язык… Зато уж

начала – не остановишь. Видимо, у нее давно, а может вообще никогда, не было возможности

выговориться. Она употребила интересное выражение: «Последний разговор». И еще: «Последняя

искренность». У нас, говорит, в Японии, перед смертью иногда пишут короткое стихотворение,

в котором пытаются выразить суть всей своей жизни, последний взгляд на нее. Но, говорит,

я не умею писать стихи. Я всегда была неуклюжей в словах. Очень мне это настроение

не понравилось, особенно слово «была». По-русски Фурукава говорит чисто и свободно, почти

как мы с тобой. Только «л» произносит как «р». Оказалось, что она наполовину русская, по отцу.

Дочь моряка и туземной конкубины. Раньше так было заведено: иностранец, обычно моряк,

вступал с японкой во временный брак. Помнишь оперу «Мадам Баттерфляй»?

– Нет. Терпеть не могу оперы, – Мирра была недовольна, что он отвлекается от интересного.

– Даже революционные? – Клобуков улыбнулся. – Наш коллега эпидемиолог Триодин сочинил

оперу «Степан Разин». В Большом театре идет. В газетах пишут, музыка дрянь, зато содержание

идеологически правильное. Советское.

– Ты рассказывай про пациентку, не отвлекайся.

– Своего отца не помнит. По окончании «контракта» он выплатил матери установленное

вознаграждение, и всё. Мать работала и, кажется, до сих пор работает учительницей в кружке

русского языка, который в Японии очень популярен, особенно среди левых. Будущий муж

Фурукавы тоже учился в этом кружке. Он то ли коммунист, то ли анархист, пациентка плохо

разбирается в политике. После Великого землетрясения двадцать третьего года в Японии начались

беспорядки, потом репрессии, и супруги эмигрировали в СССР. Возвращаться в Японию им нельзя.

Муж работает в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Всё это она мне

рассказывала подробно, с удовольствием, но я был вынужден перейти к главной теме – боялся,

что действие скополамина закончится и она уснет. Спрашиваю: «Почему муж; в вас стрелял?

Ревность? Очень любит?» «Нет, – отвечает, – совсем не любит. У нас муж и жена редко любят друг

друга. Наш брак по сговору, как это принято в Японии. Мужу пора было жениться. Он любил

Россию, с почтением относился к моей матери, вот и попросил моей руки». Я слушаю, пытаюсь

понять. «Значит, вы его очень любите? Замучили ревностью?». Нет, она его тоже не любит.

А проявлять ревность у них считается неприличным. Произошло же, по ее словам, вот что.

«Мой муж, – спокойно рассказывает, – полюбил другую женщину. Она лучше меня. Красивее,

умнее. Поскольку он человек честный, искренний, сам мне во всем признался. В нем совсем нет

лжи». (Она произнесла «ржи», я не сразу понял.) «Муж; спросил, как ему быть? Бросить меня он

не может, потому что сам сюда привез. Жить со мной тоже больше не может, ему тяжело на меня

смотреть. Я сказала, что у меня кроме него ничего и никого нет. Что я покончила бы с собой, но не хватает смелости. Поэтому пусть он как человек ответственный лишит меня жизни. Это будет

лучше, чем выкинуть меня, как шкурку от мандарина. Он заплакал и сказал: „Ты права.

Ты не можешь жить здесь одна и не можешь вернуться домой. Я выполню твое желание“. Достал

пистолет и выстрелил. Но у него дрожала рука, поэтому я еще жива… Ничего, так даже лучше.

Я все равно умру, но благодаря вам, сенсей, у меня состоялся Последний Разговор. Спасибо вам

за это».

– Кто это – сенсей? – напряженно спросила Мирра.

– Она все время меня так называла. Это значит «доктор»… Я, конечно, был совершенно потрясен

рассказом. Говорю: его же в тюрьму посадят. «Знаю. Но у вас в России, я читала, за преступления

страсти дают не больше пяти лет. Это немного для сильной любви. А мой муж и эта русская

женщина очень любят друг друга. У нас с ним такой любви не было, только уважение. Пусть же он

заплатит за свое трудное счастье и потом насладится им». Сказала она это и замолчала. Глаза

закрыла, вид довольный. Уже одной ногой на том свете. Сто процентов: умрет на столе. – Антон

покачал головой. – Я тоже молчу. Думаю. Пытаюсь сообразить, как до нее достучаться. Ведь всё

другое. Механизм душевных движений какой-то принципиально иной.

– И что же ты сделал?

Он усмехнулся.

– Вообразил себя японцем. Сдвинул брови, говорю сурово: «Вы поступили малодушно

и некрасиво. Говорите, что желаете мужу счастья, а на самом деле вам хочется его наказать. Чтоб

он сначала помучился в тюрьме, а потом остаток жизни терзался своей виной перед вами». Ага, смотрю, открыла глаза. И в них беспокойство. «Неправда! Я не хочу, чтобы он мучился! Просто я

слабая!» – «А коли не хотите его мучить, то придется вам стать сильной. Вот если бы вы его

отпустили и начали новую жизнь, это было бы и сильно, и благородно. Вы же просто хотите ему

отомстить».

– А она что? – подалась вперед Мирра.

– Расплакалась. Раньше – ни слезинки не пролила, а тут прямо ручьем. «Ваша правда, сенсей!

Теперь я понимаю, что я хотела сделать ему так же больно, как было больно мне! Что я натворила!

Ах, какой плохой Последний Разговор!» Ну, думаю, дело идет на лад. «Еще не поздно, говорю,

всё исправить». «Но как? Он преступник, он арестован!». «А вот как. Во-первых, вы должны

выдержать операцию. Чтобы потом вызвать следователя и сделать признание: заявить, что это вы

сами в себя стреляли, мужа оговорили из ревности, а он не стал опровергать ваши слова из-за

чувства вины перед вами. Психологически это вполне правдоподобно. Пусть он останется

на свободе. И вы тоже от него освободитесь. А если у вас достанет сил на такой поступок,

то значит, сил хватит и на то, чтобы начать новую жизнь. Ведь вы молоды». Я еще много всякого

в том же роде говорил, а она много плакала, но это были слезы не слабости, а знаешь… как будто

в марте пригрело солнце, и начали таять сосульки. Что-то такое. Извини за лирику. – Клобуков

сконфуженно улыбнулся, но у Мирры и самой глаза были на мокром месте. – …В общем,

пациентка горячо попросила меня сделать всё, чтобы операция прошла успешно, и я смог

доложить Клавдию Петровичу: пациентка готова… Сердце под наркозом работало как часы.

Давление тоже держалось. Я же сказал: прелесть, а не операция. Когда Фурукава пришла в себя, она попросила меня принять в знак благодарности самое дорогое, что у нее было.

– Ты взял? – с осуждением воскликнула Мирра. И тут же с любопытством: – И что это было?

– Подарок, прямо скажем, странный, но отказаться было неловко. И потом, я подумал, что ей

лучше от этого предмета избавиться. – Он полез во внутренний карман. – Фотография ее

неверного мужа.

С карточки смотрел японец в кимоно. Не красавец и вообще ничего особенного.

– Вот я и думаю, – задумчиво произнес Антон, тоже глядя на снимок. – Любит она своего мужа

или нет?

– Конечно, любит. Хоть он и сволочь.

– Мне тоже так кажется. Что любит. И что сволочь. – Вздохнул. – По моим наблюдениям, мужчины

вообще мельче и слабее женщин в области человеческих отношений. Наука, общественная

деятельность – иное дело.

– Ничего. – Мирра вернула фотографию. – Мы и в больших делах скоро вам нос утрем. Кстати

о носе. Где брошюра-то?

Они сидели рядышком на диване. Короткий зимний день начинал меркнуть. Антон зажег две

керосиновые лампы, прикрепленные к стене. Из-под оранжевых картонных абажурчиков лился

мягкий свет.

Запинаясь, но при этом довольно споро Клобуков переводил прямо с листа. Мирра строчила

химическим карандашом в блокноте, но совершенно безмысленно.

Сердце лихорадочно качало кровь, в висках постукивало.

Только что произошло неожиданное, в высшей степени странное. Антон ничего не заметил,

а Мирру аж качнуло.

Когда они усаживались, он, давая карандаш, случайно коснулся ее руки. И вдруг, от легкого этого

прикосновения, Мирру шибануло знакомым током. Тем самым. Безошибочным. Да как сильно!

Эй, гражданка Носик, с ума ты что ли сошла?

Когда мужчина начинает нравиться, думаешь: если он всё сделает правильно, почему бы и нет?

Только бы не сбил настрой каким-нибудь дурацким словом или движением, не заморозил бы

постепенно разливающееся снизу тепло. Потом плывешь на этой волне и чувствуешь, что слов

и движений, которые могут всё испортить, становится меньше. Затем доходишь до градуса, когда

уже любое слово, ведущее к поцелую, будет кстати и только ждешь, когда оно прозвучит. Наконец, становится достаточно просто прикосновения, от которого тело пробивает электрическим

разрядом, и уже вообще никаких слов не нужно.

Обычно с ней такое случалось, если рядом какой-нибудь ладный, веселый, уверенный парень.

А этот-то очкарик с какой радости?

Ну, руки красивые. Ну, пожалуй, голос: негромкий, доверительный – будто важнее тебя никого

на свете нет.

Конечно, не в голосе дело. Мирра не очень умела слушать собеседников. Обычно перебивала,

начинала говорить сама. А тут – удивительно – в основном помалкивала. Хотелось слушать

и слушать. Но, елки зеленые, одно дело – слушать интересного рассказчика, и совсем другое – ток.

Наверно, секрет в доме. Он объясняет про Клобукова больше, чем внешность. На черепашку,

вот на кого он похож. Вынь-ка ее из панцыря – будет уродиной, а в своей маленькой крепости –

красавица.

– «…Таков перечень материалов, пригодных для наращивания каркаса носа вместо утраченных

вследствие травмы…» Ну, в случае косметической операции речь может идти не о травме, а просто

о коррекции слишком маленького носа.

Клобуков перемежал диктовку собственными комментариями. Мирра кивала, записывала –

ничего не понимая, механически.

Еще он похож; на те часы, подумала она, поглядывая на Антона искоса и подавляя желание

отшвырнуть тетрадку, обхватить его руками, прижать к спинке дивана.

Давно, в раннем детстве, была история. Мать ходила убирать квартиру к присяжному

поверенному, иногда брала маленькую дочь с собой – не с кем было оставить. А там на отдельном

столике стояли бронзовые часы, не сказать, чтоб особенно роскошные, но каждый час они очень

красиво били – такими перламутрово-хрустальными переливами. Мирре ужасно хотелось

разобраться в тайне волшебного звука. Однажды, улучив минутку, она открыла сзади на часах

дверцу, заглянула внутрь, потрогала пальцем блестящие колесики – и механизм вдруг

остановился.

Она, дура, боялась, что Клобуков станет клеиться и придется его деликатно отшивать. А он

ни о чем таком и не думает!

Сама проявлять инициативу Мирра не решалась. Было ощущение, что может произойти,

как с теми часами. Цапнешь не так – и хрустальный звон исчезнет. Или черепаха спрячется в свой