Текст книги "Проклятое счастье"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

IV. Улыбка счастья

Наступили первые дни апреля; снег стаял, и на улицах повеяло весенним ветром. Вернувшись однажды из города домой, Владислав принес жене несколько травинок и сказал ей, что в поля уже прилетели жаворонки, а он садится сегодня за задания Гродского.

Раньше он не мог приступить к ним, так как один из местных инженеров поручил ему срочную работу, над которой он сидел днями и ночами две недели подряд.

Теперь наконец он пришпилил бумагу к чертежной доске и очинил карандаши.

– Знаешь, Владик, – сказала Эленка, – а мы скоро выставим вторые рамы! Ах, прости… я мешаю тебе… Больше не буду, никогда-никогда. Может, растереть тебе тушь?

В эту минуту кто-то вошел в прихожую.

– Что там? – спросила Эленка.

– Телеграмма господину Владиславу Вильскому, из Кракова. Прошу расписаться в получении.

– Из Кракова?.. – слегка удивленно протянул Владислав, принимая телеграмму. – Дай ему десять грошей, Элюня.

Он удивился еще больше, когда, распечатав телеграмму, прочел следующее:

«Верный слуга п.п. Эдварда шлет поздравления. Похороны вчера. Жду распоряжений. – Клопотович».

– Что это значит? – спросила Эленка.

– Не понимаю! – отвечал Вильский. – Разве только, что мой дядя умер, а его поверенный сошел с ума.

– Умер твой дядя? Тот самый богач? Может, он тебе что-нибудь оставил?

– Это на него не похоже. Один раз в жизни он дал мне тридцать рублей, и не думаю, чтобы после смерти он сделался щедрее.

– Все-таки тут что-то есть, – сказала Эленка.

– Э, что может быть, – ответил Владислав, садясь за работу.

Четверть часа спустя Эленка снова сказала:

– Если бы он тебе оставил тысяч десять.

– Не беспокойся, не оставил.

– Ну, тогда поцелуй свою жену.

Владислав добросовестнейшим образом исполнил приказание и продолжал работать.

Через час пришла вторая депеша:

«Граф П. дает за виллу на Рейне пятьдесят тысяч рейнских. Покойный заплатил тридцать. Жду неделю.

Адвокат Икс»

– С ума они сошли, что ли! – буркнул Владислав, бросая телеграмму на пол.

– Нет, как хочешь, милый Владик, тут что-то есть, – говорила взволнованная Эленка. – Наверно, дядя завещал тебе эту виллу…

– Детские мечты! Он всю жизнь избегал меня…

– Как бы то ни было, надо что-то делать.

– Я и делаю чертежи для Гродского.

В эту минуту принесли третью телеграмму:

«Краков, такого-то… Владиславу Вильскому, инженеру-механику, Варшава. – Покойный Эдвард Вильский завещал вам сто тысяч рейнских наличными, пятикратная сумма в недвижимости. Завещание у меня. Похороны вчера. Жду распоряжений. – Адвокат Игрек».

– Может ли это быть, Владик! – воскликнула Эленка, хлопая в ладоши.

Почтальон все еще стоял в комнате.

– Поздравляю ваше сиятельство с хорошим известием! – сказал он.

Владислав дал ему злотый. Почтальон вышел, почесывая затылок и недовольно ворча.

– Владик, – снова закричала Эленка, – ну иди же!

– Куда?

– Ну, я не знаю… на телеграф, наверно…

– Зачем?

– Ну, я не знаю… Боже, какое счастье!

Она убежала в свою комнату и упала на колени перед иконой. Тут же вскочила, помчалась на кухню и бросилась обнимать ошеломленную и обрадованную Матеушову. Потом снова встала на колени и сотворила молитву.

Вернувшись в мастерскую, она нашла мужа за чертежами.

– Да оставь ты их, Владик! – воскликнула она. – Что это ты, как будто ничего не случилось! Ты меня просто пугаешь… Скажи, сколько же это будет на наши деньги?

– Около полумиллиона рублей, – спокойно ответил Вильский.

– И тебя это совсем не радует? Ни-ни вот столечко?

Владислав отложил карандаш, взял жену за руку и, с подчеркнутой серьезностью глядя ей в глаза, произнес:

– Скажи мне, Элюня, разве за эти минуты прибавилось у меня сил, здоровья, ума, честности? Нет ведь, правда? А ведь это самое дорогое.

– Все-таки полмиллиона…

– Мы только кассиры при этих деньгах, они принадлежат не нам. Ну, скажи сама, разве мы смогли бы проесть эти деньги, пропить или потратить на развлечения? А если бы даже так – разве это было бы честно?

Эленка стремительно обняла его и расцеловала.

– Дорогой мой муж! – воскликнула она. – Я не могу тебя понять, но вижу, что ты совсем не такой, как другие.

Немного погодя она, как обычно, сменила канарейке воду, подсыпала семени и уселась шить рубашку для мужа.

«Это полотно, – подумала она, – ничуть не стало тоньше за сегодняшний день. Правильно говорит Владик – деньги ничего не меняют».

Она уже совсем успокоилась.

Вильский тем временем продолжал чертить. Когда стемнело, он молча стал ходить по мастерской; потом зажег лампу и снова склонился над доской.

Только сейчас он заметил, что допустил серьезную ошибку в вычислениях. Он разорвал чертеж и на обрывке бумаги стал выписывать какие-то пропорции и отдельные цифры, последняя из которых была: 25000.

– Двадцать пять тысяч? – шепнул он. – Это свыше шестидесяти рублей в день без труда и забот!..

«Куда бы их лучше всего поместить? – продолжал он раздумывать. – Акции вещь неустойчивая, а тут еще пожары… воры… Банк? Но какой банк может дать безусловную гарантию?.. Дома… А война, а артиллерийский обстрел?..»

«Истинное счастье, – вспомнился ему Эпиктет, – вечно и не поддается уничтожению. Все, что не обладает этими двумя свойствами, не есть истинное счастье».

Вильский слышал эхо этих слов в своей душе, но не понимал их. Суждения подобного рода превратились для него сейчас в пустой звук, и их смысл испарился вместе с нуждой. Вместо них из глубины подсознания выплывали совсем иные суждения, озаренные каким-то странным, еще незнакомым блеском.

«Высшая проницательность, – утверждал Ларошфуко, – состоит в том, чтобы точно знать истинную цену вещам».

– А я, – шепнул Вильский, – до сих пор не знаю цены годовому доходу в двадцать пять тысяч.

Был уже поздний час. Утомленная Эленка осторожно приоткрыла дверь.

– Ты все еще работаешь, Владик?

– Да! – ответил он, не поднимая головы.

– Спокойной ночи… Какой у тебя лоб горячий…

– Как всегда.

– Сегодня ты мог бы лечь и пораньше, ведь у тебя уже есть деньги… Спокойной ночи.

Она ошибалась. Большие деньги не дают спать.

Неожиданно Вильский подумал о Гродском. Воспоминание об инженере вогнало его в краску.

– Славный малый, – произнес он, – но ужасно неотесан.

Одна за другой мелькали в его голове мысли: о фабрике полотна, о его старой тетке, о бедном перчаточнике, который когда-то даром кормил его обедами; о людях, не имеющих работы, о планах, посвященных общественному благу, – и невыразимая горечь наполнила его сердце. Вспомнился ему и некий старичок в песочном сюртуке, известный философ и пессимист, с которым он познакомился в Париже. Перед ним Владислав тоже не раз распространялся о своих великолепных планах. Старик выслушивал его обычно со снисходительной усмешкой и в заключение говаривал:

– У великих идей, при многих плохих сторонах, есть и одна хорошая. Именно: они служат своего рода горчичником при воспалении ума у способных, но бедных молодых людей!

– Так оно и есть! – шепнул Вильский. – Мое состояние слишком велико, чтобы его выбросить в окно, но оно слишком мало, чтобы осчастливить им весь мир. Если разделить его среди одних только моих соотечественников, и то на каждого пришлось бы по неполных тринадцать грошей!

Этим воодушевляющим выводом Вильский подвел итог своим размышлениям. Он поднялся со стула и прошелся по комнате с видом человека, который знает, что ему делать.

«Добродетели растворяются в своекорыстии, как реки в море», – сказал Ларошфуко. Он был прав.

Голова у Владислава горела, в висках стучало. Он открыл форточку и глубоко вздохнул. На улице была ночь и тишина, в комнате догорала лампа.

Когда он повернул голову, ему почудилось, будто противоположная стена, расплываясь в полумраке, открывает перед его взором изысканный будуар, наполненный богатой мебелью и благоуханиями. В кресле, обитом темно-зеленым бархатом, сидела, вернее лежала, женщина, запрокинув голову на спинку кресла, с полузакрытыми глазами и выражением восторга на смуглом лице.

«Говори же хоть что-нибудь! – шептало видение. – Дай услышать твой голос…»

– Ах, ах! – прозвучал стон из Эленкиной комнаты.

Вильский бросился туда.

– Что с тобой, Элюня? – крикнул он.

– Это ты, Владик?.. Нет, ничего… приснилось что-то, не знаю что…

– Может быть, наши миллионы? – спросил он с улыбкой.

Но она не ответила и опять заснула.

V. Первые шаги

Дьявол и безумие властвуют над человеком ночью; день – отец здравого смысла. С наступлением утра Вильский со стыдом вспоминал о вчерашнем наваждении и, успокоенный, стал думать об обязанностях, к которым, правда, его никто не понуждал, но которые успели пустить корни в его душе.

Голос разума и совести напомнил ему о людях, которые делали ему добро, и о планах, которые он мог теперь осуществить. Он бодро встал с постели, быстро оделся и пошел на телеграф, собираясь уведомить о своей удаче Гродского и пригласить его участвовать в общем деле.

В каком? – он и сам еще не знал.

На полдороге его остановил чей-то оклик. Оглянувшись, он увидел карету, из которой высаживался Вельт.

– Вы шли ко мне! – сказал банкир, безапелляционным тоном. – Поздравляю! Подобные происшествия редко случаются.

– Вы о чем, собственно?

– Разумеется, о ваших миллионах! Я все знаю. Сказочная удача! Моя касса в вашем распоряжении, хоть сегодня могу предложить вам сто тысяч по восьми процентов. Дешевле вы нигде не получите.

Ошеломленный Вильский молчал.

– Согласны, согласны, нечего и говорить, – продолжал банкир. – Сядемте в карету… Вам следует прилично экипироваться. Сейчас отсчитаю вам малую толику денег, а на досуге мы потолкуем о вашем проекте строительного товарищества. Я в восхищении от него! Заворачивай, кучер! Я как раз ехал к вам. Надо, надо в меру сил служить обществу, пан Вильский, – таков мой принцип. Строительное товарищество нам просто необходимо!

Когда лошади стали, банкир сказал:

– Сейчас я велю приготовить гарантийное обязательство, а вы пока что пройдите, пожалуйста, к моей Амелии.

Вильский машинально поднялся по лестнице и через секунду был уже в гостиной.

Прошла минута… две… На третьей в дверях показалась жена банкира.

Она была очень бледна; подавая Вильскому руку, она сказала изменившимся голосом:

– Давно мы не виделись!..

На мгновение ее щеки порозовели.

Наступило короткое молчание, снова прерванное пани Вельт.

– Сегодня я узнала о вашем… не знаю, как назвать… Люди называют это счастьем. Если это и впрямь счастье, тогда я искренне… от всего сердца поздравляю вас!

Вильский поцеловал ей руку. Рука была горяча как огонь, но неподвижна.

Затем заговорили о том о сем, сначала немного принужденно, потом все живее. Вдруг с лестницы донесся голос Вельта.

Пани Амелия, оборвав беседу, быстро спросила:

– Вы, говорят, собираетесь в Краков?

– Приходится…

– Когда?

– Право, еще не знаю.

– Я тоже собираюсь ехать.

– Когда? – спросил теперь Вильский, почувствовав, как у него замерло сердце.

Пани Амелия заколебалась.

– Это еще не совсем решено… – проговорила она.

Банкир поднимался по лестнице.

– В пятницу вечером… – быстро бросила она приглушенным голосом.

Вельт вошел в гостиную; с минуту поговорили втроем, затем банкир увел Вильского в свой кабинет. Там они добрый час считали деньги, после чего расстались совсем по-приятельски.

– Прошу иметь в виду, – сказал банкир на прощание, – я человек сговорчивый, из меня хоть веревки вей. Я к вашим проектам всегда питал сочувствие, и если бы не… Ну, да вы ведь знаете, что такое женская осторожность! Вы, надеюсь, не рассердитесь на мою Амелию, если я скажу, что это она больше всего мешала нашему взаимопониманию. Но вчера я ее окончательно обезоружил. Вы человек удачливый, вам везет, а это много значит в деловых отношениях.

Владислав выходил уже, когда Вельт крикнул вдогонку:

– Одну минутку!.. Знаете что… Давайте будем с вами на «ты». Между друзьями и компаньонами – никаких церемоний – таков мой принцип, Владик!

Дома Владислав нашел несколько визитных карточек от друзей, которые еще вчера не помнили его, и несколько просьб о помощи от бедных людей, которые, видно, чудом успели проведать о его богатстве.

– Вот она, натура человеческая! – сказал он иронически.

– Но ты все-таки помоги этим беднякам, Владик. Кто знает, может, и они уже давно истратили свой последний рубль, – заметила Эленка.

Владислав обещал им помочь; смеясь, описал он ей сердечный прием у Вельта, показал деньги и сообщил, что в пятницу вечером должен ехать в Краков.

– Это значит послезавтра! – шепнула Эленка, бледнея. – Мне будет так грустно…

Он обнял ее, и больше они о поездке не говорили.

На следующий день он сказал, что снял новую квартиру.

– На Краковском, пять комнат с передней и кухней, за восемьсот рублей.

– Нам тут было так хорошо! – ответила Эленка. – О!.. Увидишь, не будет нам счастья на новой квартире…

– Кроме того, – продолжал муж, – мы обзаведемся изящной мебелью, лакеем, горничной и хорошей кухаркой.

– А как же с Матеушовой?

– Действительно… Ладно, мы еще о ней подумаем.

Наступил день отъезда, ветреный, хмурый, слякотный, Вильский был задумчив. Эленка вздыхала. Оба не притронулись к обеду и тревожно ждали вечера.

Около восьми Эленка сказала:

– Я провожу тебя к поезду, хорошо?

– Зачем же, ангел мой, еще простудишься.

В девять к воротам подкатил экипаж.

Владислав медленно надел пальто, взял саквояж. В комнате царило мертвое молчание.

– Недели через две я вернусь, – сказал он глухо.

– Вернешься?.. – шепнула Эленка, кладя голову ему на грудь.

Неожиданно что-то шершавое коснулось руки Вильского. Это старая Матеушова поцеловала его.

Он поспешно вышел за дверь, но, едва спустившись на несколько ступенек, остановился. Ему казалось, будто что-то сковало ему ноги. С минуту помедлив, он вернулся наверх, охваченный сильным волнением. Эленка, еще стоявшая в передней, упала ему на грудь и горько заплакала.

– О, не забывай меня! – еле выговорила она, рыдая.

Он снова ушел; на этот раз Эленка выбежала за ним.

– Владик!

– Да, что?

Она опять бросилась ему на шею, страстно обняла и прошептала:

– Не забудешь? Вернешься?

Сидя в коляске, он еще раз посмотрел вверх и увидел отдернутую штору в окне второго этажа, а рядом какую-то тень.

– О, не забывай меня…

Улицы заволокло туманом. Фонари отсвечивали красным; кругом раздавались шаги прохожих и стук колес.

«Не забудешь?.. вернешься?..» – шептало эхо.

Вильский приехал на вокзал взволнованный и раздраженный. Отдав багаж носильщику, он без оглядки прошел прямо в зал первого класса.

Там было всего несколько человек, все чужие лица. Это его успокоило. Он перевел дыхание, как человек, избежавший большой опасности, и мысленно еще раз простился с Эленкой.

В эту минуту послышался голос Вельта:

– Чудесно! ты, значит, тоже здесь?

– Как видишь.

– Представь себе, моя Амелия тоже едет. Я посылаю ее в Краков по одному делу, где требуется… ну, сам знаешь что… То, что только она может сделать.

Пани Вельт была не в духе и молчала.

Вильский пошел за билетом. Когда он вернулся, банкир сказал со смехом:

– Нет, что значит женщина! Третьего дня согласилась поехать, сегодня весь день капризничала, а сейчас заявляет, что боится простуды и предпочла бы отложить на завтра.

– Что ж, пожалуй, и стоило бы, – холодно ответил Вильский. – Жаль, что ты меня не познакомил со своим делом, я бы его уладил.

– Куда тебе! У тебя голова забита твоими миллионами, а мое дело требует внимания и хладнокровия. Нет, только она может его уладить.

Прозвенел звонок, пассажиры стали занимать места. Вдруг кровь горячей волной ударила Вильскому в голову: между складок длинного, до земли, платья он различил стройную маленькую ножку пани Вельт…

При виде этой ножки он позабыл о жене, о своем волнении и о неприятном чувстве, которое только что испытал.

– Садись же, Владислав! – крикнул банкир.

Кругом раздавались возгласы провожающих, поезд тронулся, но Владислав ничего не замечал. Он с трудом переводил дыхание.

– Оригинальное положение! – проговорила вдруг пани Вельт. – Сейчас я видела Свеготницкого и уверена, что завтра же вся Варшава будет болтать, будто мы с вами совершили побег в присутствии и с разрешения моего мужа.

– Ну, и какое нам до этого дело? – отозвался Вильский, пронизывая ее пылающим взглядом.

– Вам нет дела, мне – есть! – многозначительно ответила она.

– Как бы там ни было, факт остается фактом, и раз уж так…

Взгляд Амелии заставил его замолчать. Только теперь он заметил, что они одни в купе.

Наступило долгое молчание; пока оно длилось, пани Вельт с равнодушным видом глядела в окно, а Вильский… утратил остатки самообладания.

Нечаянно он уронил перчатку, она упала к ногам пани Вельт. Нагнувшись за ней, он рукавом слегка коснулся ботинка своей спутницы. Тогда он почувствовал, что мускулы его тела превратились в раскаленные стальные пружины, что грудь его вот-вот разорвется, что собственное дыхание сжигает его. Он поднял глаза на Амелию и подумал: будь они сейчас разделены стеной штыков, он раскидал бы их, как охапку тростника.

– Вы, надеюсь, познакомите меня со своей женой?.. Буду вам весьма признательна!.. – произнесла жена банкира голосом, который, словно острый нож, пронзил ему сердце.

Молча, в судорожном нетерпении ждал он утра. Когда поезд прибыл на границу, Вильский послал телеграмму жене.

VI. Лестница в ад

В Кракове Владислав простился с пани Вельт почти холодно, а затем, занявшись делами, несколько дней подряд совсем не видел ее. За это время он успел ближе ознакомиться со своим наследством, получить от Эленки два письма, полных тоски и призывов вернуться, и припомнить нескольких старых знакомых, людей большей частью неимущих, которым он решил помогать.

По истечении первой недели он получил письмо из Варшавы и записку из Кракова. Оба почерка были ему знакомы, но сначала он прочел первое письмо.

Из Варшавы писал ему бедный студент, который обычно обедал у Вильских по четвергам. В простых, но сердечных выражениях юноша поздравлял Вильского с наследством и сожалел по поводу того, что не смог лично повидаться с ним перед отъездом.

– Бедняга! – сказал Вильский. – Попробую-ка послать ему денег. Лучше бы поговорить с ним с дружеской прямотой, но я думаю, он не обидится, если я напишу.

Затем он развернул записку, содержавшую следующие слова:

«Никогда не предполагала, что вы решитесь обречь свою соотечественницу на смерть от скуки. Жду сегодня к чаю. А.Вельт».

Вильский пожал плечами. Так как час был ранний, он пошел пока погулять по городу.

Бездумно прохаживаясь по улицам, он на одной из них заметил витрину магазина обуви, и там, в разнообразной и разноцветной коллекции сапожных изделий, – маленький черный венгерский ботинок. Постояв там немного, он снова пошел – так, куда ноги несут. На его щеках выступил темный румянец, воображение металось, как в лихорадке.

И увидел он себя в Варшаве, в тесной каморке под самой крышей. В комнате холодно, отчаяние и голод терзают его.

Вдруг приотворилась дверь, и на пороге показался человек – маленький, пузатенький, улыбающийся, с шапкой в руках. Это был сосед по мансарде, бедный перчаточник.

– Что прикажете? – спросил его Вильский.

– Я не приказывать, а с просьбой к вам пришел, – отвечал гость. – Господи боже, – продолжал он, – чего там нам с вами в жмурки играть! Прошу вас, окажите мне большую услугу.

– Какую именно?

– Позвольте мне затопить вашу печку и накормить вас обедом!

– Однако…

– А я наперед знаю, что вы скажете, – прервал его перчаточник, – да только это ни к чему. Вы молодой, ученый, вы еще добьетесь хорошего положения, и если не мне, так моим детям вернете эти обеды, да еще с процентами… Ну, прошу вас! А то я не уйду отсюда.

И с этими словами добрый человек протянул Вильскому руку. Два бедняка обменялись крепким рукопожатием, и настало согласие.

Вдруг между образом из далекого прошлого и нынешним богачом встал призрак черного венгерского башмачка. Вильский вернулся к действительности и пошел к жене банкира.

Он застал ее в гостиной с букетом роз. Она улыбнулась и, подавая руку, сказала с мягким упреком:

– Мне бы не следовало и здороваться с вами!

– Меня оправдывает моя занятость, – ответил Вильский.

– Но окончательно вы будете оправданы лишь в том случае, если сегодняшний вечер посвятите мне. Иногда меня охватывает странная усталость, и в такие минуты мне нужно видеть симпатичное лицо, слышать голос… а не то я просто не знаю, что с собой делать.

Вильский слушал ее, смущенный и разнеженный.

Весь вечер они проговорили о цветах, о весне, о горных видах – как студент с институткой, вполголоса – как у постели больного.

Около одиннадцати Вильский, собираясь уже уходить, сказал:

– Не дадите ли вы мне один из этих цветков?

– Зачем?

– На память о сегодняшнем дне.

– Да, – ответила она, – в жизни немного бывает таких дней… – И, срывая розу, добавила: – Возьмите ее в знак нашей дружбы.

Глаза ее были влажны.

Владислав возвращался домой, как в чаду, не зная, что думать, чему верить. Дрожа, как в лихорадке, он лег в постель и забылся беспокойным сном, бормоча сквозь стиснутые зубы:

– Что бы там ни было, она меня любит!.. Я буду безмозглой скотиной, если оттолкну это счастье или разрушу его нетерпением…

На другой день пани Вельт пригласила его на обед. Собираясь к ней, он вспомнил о бедном студенте и отправил ему деньги вместе с коротким письмом, по его мнению очень дружеским, в действительности же безразличным и рассеянным.

С той поры его судьба была решена. Своей жене он писал все реже, отговариваясь деловыми осложнениями, зато у жены банкира гостил все чаще, все дольше. Верный, однако, обету терпения, он удовлетворялся беседой, пожатием руки, взглядами, которые день ото дня становились все более нежными и страстными.

Время от времени ему начинало казаться, что искус послушанием чересчур затянулся. Тогда он становился смелее, но пани Вельт в ответ обдавала его холодом. Владислав терял голову. Минутами он принимал решение вернуться в Варшаву, но его решимость быстро ослабевала, и он говорил себе:

– Еще один день… последний!..

Была уже половина мая. Банкир торопил жену домой, и пани Амелия все чаще заговаривала о возвращении.

– Еще один день!.. – просил Вильский.

– Хорошо, – был ответ, и они оставались.

Все дела уже пришли к концу. Имущество после покойника было распродано, наличные – у Владислава в кармане. Но ему было не до того; мир сосредоточился для него в кабинете пани Амелии, вся жизнь сводилась к одной-единственной мысли: «Еще один день…»

Богатое наследство оказалось золотой нитью, по которой в его душу проскользнула грозная болезнь. Он знал о ней, понимал, что ему нужно лечиться, даже предчувствовал, что излечится, но когда?..

Проклятое счастье!

В один прекрасный день он получил из Варшавы два письма.

Одно из них было с деньгами – от бедного студента. Юноша возвращал посланные ему ассигнации и в словах, исполненных уважения, но вместе с тем и глубокой обиды, давал понять, что не просил милостыни и не может ее принять.

– Скверное дело! – шепнул огорченный Владислав. – Надо это как-нибудь поправить.

Проклятое счастье!

Второе письмо было от жены.

Эленка сообщала, что ее навестили богатые родственники, с которыми она зналась в детстве. Родственники, не слушая никаких отговорок, пригласили ее к себе в деревню, объяснив, что, поскольку сами они уезжают за границу, к ее услугам будет весь дом. Они так верили, что их приглашение не будет отвергнуто, что оставили в Варшаве слугу с экипажем.

В приписке Эленка осторожно намекала, что и врачи велят ей ехать в деревню.

О том, чтобы Владислав возвращался, она даже и не поминала. Он, однако, этого не заметил, и не удивительно! Он ведь не был всеведущим духом святым, чтобы знать, что толкуют в Варшаве о его отношениях с супругой банкира.

Тем не менее письмо Эленки поразило его.

«Она, должно быть, больна, – подумал он, – и, может быть, опасно… Надо возвращаться».

Вечером он, как всегда, отправился к пани Вельт, а вернувшись, написал жене письмо. Он просил ее непременно поехать в деревню, добавив, что вскоре и сам приедет.

Засыпая, он увидел перед собой жену, бледную и печальную; из далекой дали она простирала к нему руки, худенькие бескровные, как алебастр.

«Ты вернешься?..» – говорило эхо.

– Если я увижу Эленку, то откажусь от Амелии, – шепнул он, но тотчас добавил: – И сделаю большую глупость!

Проснувшись, он отправил письмо, а два дня спустя получил телеграмму, гласившую, что Эленка уже уехала в деревню.

Немедленно он отправился к пани Вельт и, вбегая к ней, весело воскликнул:

– Пора возвращаться!

– Давно пора, – ответила она.

И они вернулись, опять вместе, и опять он не продвинулся ни на шаг вперед.

«Еще один день!..» – думал Владислав.

Проклятое счастье!