Текст книги "Большая скука"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– А потом?

– Эх, потом, как обычно случается, в результате некоторых мелких осложнений ореол моего божества поблек! Ничто не вечно под луной, не правда ли, Майкл? Закон непрерывного изменения и развития или как там…

Устав сидеть с протянутыми ногами, Сеймур закидывает одну на другую и всматривается в сочную зелень кустарника, за которой поблескивают воды канала и темнеют корпуса стоящих напротив кораблей.

– Осложнений, в сущности, было только два, и первое из них, пусть и не особенно приятное, я как-нибудь сумел бы пережить, если бы за ним не последовало второе. В ту пору я дружил с девушкой. Это была моя первая любовь, и, если не ошибаюсь, единственная… Девушка без конца кокетничала своими научными интересами и делала вид, что жить не может без высокоинтеллектуальных разговоров. В действительности же это была обыкновенная самка, жаждавшая самца; я же всегда относился с холодком к такого рода удовольствиям, от чего, представьте себе, не умер. Не хочу сказать, что мне был чужд инстинкт продолжения рода, но эти вещи не особенно занимали мое воображение. Словом, я был человеком холодного темперамента. Если была на свете женщина, способная все же согреть меня, то я нашел ее в лице этой девицы, однако она предпочла согревать другого – точнее, моего любимого профессора, сочетая при этом сладострастие с подлостью.

Сеймур швыряет в невидимую самку окурок и снова вытягивает ноги поперек аллеи.

– Но это было всего лишь сентиментальное приключение, а подобные приключения, как я уже сказал, не имели для меня рокового значения, тем более что я так до конца и не понял да и не горел желанием понять, кто положил начало этой подлой связи – моя приятельница или профессор. А тем временем случилось второе несчастье…

Американец поднимает глаза на меня:

– Может, вам уже надоело?

– Почему? Напротив.

Он и в самом деле не столько надоедает, сколько озадачивает меня своими речами. Ведь этот человек не из разговорчивых и, если все же без конца говорит, значит, делает это с определенной целью, а какую цель он преследует, исповедуясь передо мной, я пока не знаю. Не менее трудно установить и степень правдивости исповеди.

– Так вот. Я и два других последователя профессора – Гарри и Дик – так загорелись под действием его проповедей, что решили от его революционной теории перейти к революционной практике. В результате в одно прекрасное утро наш факультет был весь оклеен листовками против ретроградного буржуазного образования. Нас троих сразу же вызвали к декану для дачи объяснений, но, так как мы упорно отрицали свою причастность к истории с листовками, все ограничилось тем, что нас оставили на подозрении. Тайная группа тут же распалась. Каждый из нас был убежден, что кто-то из двух других – предатель, а кто станет готовить революцию вместе с предателем? Гарри и Дику и в голову не пришло, что мистер, назовем его Дэвис, тоже был в курсе дела, а если бы они и сообразили, то едва ли могли бы допустить, что Дэвис способен совершить донос. А вот я допускал, и, может быть, именно потому, что сентиментальное приключение уже малость подорвало мою слепую веру в любимого учителя.

Сеймур снова меняет позу и снова закуривает.

– Я и в самом деле вам не надоедаю?

– Вы, наверно, считаете, что и другим все так же надоедает, как вам? – спрашиваю в свою очередь.

– Не знаю, случилось ли с вами такое, но, когда чувство, которым вы очень дорожите, начинает колебаться, у вас появляется властное стремление расшатать его вконец, вырвать с корнем и выбросить к чертовой бабушке. Начеркал я собственноручно один лозунг против университетского мракобесия и, прежде чем отстукать его на машинке, понес показать к Дэвису. Он посмотрел, посоветовал внести несколько мелких поправок, а затем говорит:

«Боюсь, как бы ты, мой мальчик, не навлек на себя беду этими мятежными действиями».

«О, – сказал я небрежно, – риск невелик».

«Кто, кроме тебя, знает про это?»

«Только Гарри и Дик».

«Во всяком случае, когда будете расклеивать, смотрите в оба».

«Расклеиваться они будут рано утром, когда аудитории еще пустуют», – все так же небрежно ответил я.

Рано утром в аудиториях действительно было совсем пусто, но меня все же сцапали, едва я принялся за вторую листовку. На этот раз сомнений насчет того, кто предатель, быть не могло. Дэвис сделал свой донос незамедлительно, рассчитывая на взаимные подозрения между мной и моими товарищами.

– И вас исключили?

– Исключили бы, не заговори во мне здравый смысл. Во всяком случае, мой труд «Структура капитализма как организованного насилия», который я начал писать, так и остался незаконченным. И с этого момента я стал смотреть на марксистские идеи как на идеи беспочвенные.

– Не понимаю, что может быть общего между марксистскими идеями и подлостью вашего профессора.

– Разумеется, ничего общего. Я далек от мысли валить вину на марксизм за двуличие Дэвиса. Просто-напросто с глаз моих свалилась пелена, и я стал понимать, что идеи, пусть даже самые возвышенные и благородные, теряют свою ценность в руках человеческого отребья. Я бы даже сказал, что огромная притягательная сила возвышенных идей, их способность увлекать людей, вводить в обман так велика, что это создает опасность.

– Вы обладаете редкой способностью ставить все с ног на голову…

– Да, да, знаю, что вы хотите сказать. Только позвольте мне закончить. Так вот, речь зашла о моем труде, незавершенном и бесполезном, как любое человеческое дело. Впрочем, не совсем. Когда меня задержали и после тщательного обыска в моей квартире отвели к сотруднику Федерального бюро, он мне сказал:

«Судя по этой рукописи, – имелся в виду упомянутый труд, – вы достаточно хорошо усвоили марксистскую доктрину. Это может очень пригодиться, если ваши знания будут использованы должным образом. Поймите, друг мой: кто в свои двадцать лет не был коммунистом, у того нет сердца. Но тот, кто и после двадцати лет продолжает оставаться коммунистом, тот лишен разума. Вам, должно быть, уже более двадцати?»

Человек выдал мне еще несколько проверенных временем афоризмов, а затем приступил к вербовке.

Сеймур замолкает, как бы ожидая, что с моей стороны последует какой-нибудь вопрос, однако задавать вопросы у меня нет желания, по крайней мере сейчас.

– Для большей ясности необходимо сказать, что при вербовке я очень упорствовал, хотя делал это лишь ради того, чтобы придать себе больший вес. А вот когда меня пытались связать по дружбе с Дэвисом, мне удалось сохранить твердость до конца. Мне доверили самостоятельное задание, я стал быстро продвигаться и не только обогнал Дэвиса, но даже, если мне память не изменяет, сумел ему маленько напакостить. Я человек не мстительный, Майкл. Не потому, что считаю мщение чем-то недостойным, нет, оно вызывает излишнее переутомление, трепку нервов. Но в случае с Дэвисом я с этим считаться не стал. Отомстил ему за попранные иллюзии молодости. Со временем же я понял, что, по существу, мне бы следовало благодарить его…

Сеймур умолкает, на этот раз надолго.

– Вы возненавидели людей, которых любили, а вместе с ними возненавидели все человечество, – говорю я ему.

– Зачем преувеличивать? – устало отвечает американец. – Никого я не возненавидел. А к тем двоим испытываю нечто вроде благодарности за то, что отрезвили меня.

– Но ведь они жестоко ранили вас.

– Раны пустяковые.

– Да, но зато они постоянно болят.

– Особенно не чувствую, чтобы они болели. В какой-то мере напоминает застарелый ревматизм – дает о себе знать, как только начинает портиться погода.

Он смотрит на часы.

– Ну что ж, не пора ли по домам?

«По домам, не по домам, а банки уже закрыты», – отвечаю про себя, поднимаясь со скамейки.

Мы опять идем по дорожке, но на сей раз к стоящей за рестораном машине.

– Все это не столь важно, – поводит итог Сеймур, – важнее другое: понять, как непригляден этот мир людей-насекомых, и почувствовать себя свободным от всех его вздорных законов, норм и предписаний. Свободным, Майкл, совершенно свободным, понимаете?

– Неужели вы считаете себя совершенно свободным?

– Да! В пределах возможного, конечно.

– Вы хотите сказать, что теперь свободны и от бюро расследований, и от разведывательного управления?

– О нет! Я не собираюсь говорить больше того, что уже сказал! – отвечает Сеймур и неожиданно смеется чуть хриплым смехом.

6

Мне совсем не до научных исследований, но ничего не поделаешь; в целях легализации и следующий день приходится начать с науки. Опять наведываюсь в священный храм – Королевскую библиотеку – и даже беру на дом книгу «Миф и информация» некоего Уильяма Т.Сеймура. Затем, выскользнув на улицу уже знакомым путем, сажусь в первое попавшееся такси.

Пока машина летит к центру, я бегло листаю книгу Уильяма Т.Сеймура, чтобы убедиться, что в ней отражены знакомые мне идеи. Труд выдержан в строго научном стиле, но строгость эта и, пожалуй, сухость скорее подчеркивают мизантропическое звучание этих идей.

Выйдя из машины в заранее намеченном пункте, я без промедления впрягаюсь в банковские операции. В это утро ветер сильнее обычного, и в нем уже ощущается холодное дыхание осени. В данный момент это природное явление для меня не помеха, напротив, попутный, почти ураганный ветер лишь ускоряет мой стремительный бег от банка к банку.

Давать подробное описание моих визитов в эти солидные учреждения означало бы без конца варьировать уже знакомые две фразы. Мою, выражающую желание внести какую-то сумму на счет господина Тодора, и банковского чиновника, выражающего недоумение по поводу того, что я ищу какого-то несуществующего Тодора. Несуществующего – что правда, то правда. И все же…

Единственное утешение – проверка идет довольно быстро. Перебрасываюсь на такси в другой, более отдаленный квартал, потом в третий. Список неисследованных учреждений становится все меньше, а тень сомнения в моей голове все больше сгущается. Быть может, я иду по следу человека, которого давно нет в живых? А может, человек этот, живой и здоровый, находится где-то очень далеко от этого города ветров?

Вхожу в какой-то третьеразрядный банк. Помещение не слишком респектабельное: вместо мраморных плит – обыкновенный дощатый пол, почерневший от мастики, вместо бронзовых люстр – засиженные мухами шары, излучающие слабый свет в полумраке хмурого зала. Подхожу к окошку, где принимают вклады, и произношу свою обычную фразу. Чиновник, не вставая с места, выдвигает ящик с карточками. Клиентура этого банка, очевидно, столь немногочисленна, что картотека легко вместилась в один ящик.

Чиновник выхватывает новую зеленую картонку, подносит ее к очкам, потом смотрит поверх очков на меня и сообщает:

– У нас есть Тодороф, а не Тодор…

– Проживающий на Риесгаде, двадцать два, не так ли?

– Нет. На Нерезегаде, тридцать пять, – отвечает чиновник, еще раз кинув взгляд на картонку.

– Значит, не он. Извините, – бормочу я.

И тотчас же иду искать такси.

Нерезегаде – это нечто вроде набережной, тянущейся вдоль искусственных озер. Машина останавливается возле указанного перекрестка, то есть домов за десять от нужного места. Когда же я добираюсь пешком до № 35, меня как громом поразило – оказывается, этим номером отмечено большущее шестиэтажное здание. Шесть этажей, по три или четыре квартиры на каждом – ступай ищи в этом лабиринте интересующего тебя Тодорофа!

Войдя в подъезд, наспех просматриваю надписи на почтовых ящиках, чтобы удостовериться в том, что мне заранее известно: фамилия «Тодоров» отсутствует среди них. Зато на стене висит небольшое объявление, что сдается квартира. В настоящий момент в квартире я не нуждаюсь, но объявление все же пригодилось. Позади меня вдруг слышится чей-то голос:

– Вы кого-то ищете?

Это портье, высунувшийся из своей клетушки. Как у всякого серьезного портье, у него хмурая физиономия и недоверчивый взгляд. Но одари он меня лучезарной улыбкой, я и тогда едва ли стал ему рассказывать, что меня сюда привело. Портье, как известно, работают на полицию, что же касается этого, то он, возможно, снабжает информацией и еще какое-нибудь ведомство.

– У вас тут сдается квартира, – говорю без тени дружелюбия, потому что чем любезнее ты относишься к подобным скотам, тем они становятся подозрительней.

– Есть одна свободная, – неохотно сообщает портье. – Но господин Мадсен унес ключ, и я не могу вам открыть.

– А не могли бы вы позвонить господину Мадсену?

– Могу, почему же? Но он возвращается только к вечеру, но и тогда…

– Может, мне наведаться завтра?

– Завтра воскресенье. Меня вы завтра не найдете, – с нескрываемым злорадством отвечает портье.

И, удовлетворив в какой-то мере свой инстинкт инквизитора, добавляет:

– Приходите на той неделе.

Будь я сейчас в Королевской библиотеке, мне бы следовало на время прервать научные изыскания и примерно в час дня заглянуть в кабинет мистера Сеймура. Но библиотека отсюда далеко и еще не пробило и двенадцати, так что мне можно заняться другим делом.

Взяв такси, сообщаю адрес, однако шофер заявляет, что не знает такой улицы. К сожалению, мне она тоже не знакома. Я назвал один из адресов, записанных в моей памяти при просмотре маленьких объявлений в «Экстрабладет». Человек за рулем все же решил пренебречь неприятностями, которые сулит езда в неизвестность.

После того как мы дважды справлялись у полицейских на перекрестках и после того как мы дважды обращались с расспросами к случайным прохожим, шофер останавливается на какой-то глухой улочке не менее глухих кварталов. Отпускаю машину с риском остаться без средств отступления, вхожу в неприбранный подъезд дома № 12 и поднимаюсь по узкой неосвещенной лестнице.

Пятнадцать минут спустя я уже снова на улице, в этом мире, полном загадок, точнее, в этом почти незнакомом пригороде. Почти, но не совсем, потому что, пока ехал на такси, я успел зафиксировать в памяти несколько ориентиров, и прежде всего небольшую площадь с автобусной остановкой и гаражом, снабженным огромной, проржавевшей от датских дождей вывеской: «Прокат автомобилей». В этом городе, где расстояния так же ощутимы, как и цены на такси, «Прокат автомобилей» – полезная вещь, заслуживающая самого серьезного внимания.

И я направляюсь к гаражу, бесстрашно ныряю под триумфальную арку с ветхой вывеской, и перед моими глазами встает целая гора таратаек, начисто выпотрошенных. Будем надеяться, что даваемые напрокат автомобили подбирают не здесь.

Мой взгляд падает на небольшую площадку, свободную от покойников и украшенную двумя желтыми бензоколонками «Шелл». Немного в стороне темнеет фасад не то конюшни, не то угольного склада.

Пользуясь скудным теплом полуденного солнца, двое мужчин расположились на скамейке у барака и обедают. Если не считать нескольких ломтиков колбасы, обед состоит в основном из прославленного датского пива. Возлияния, судя по числу бутылок «Тюборг», расставленных вдоль скамейки и под нею, поистине обильные.

Мужчина помоложе, со светлыми голубыми глазами и копной волос, словно сделанных из свежей соломы, замечает мое присутствие и что-то тихо говорит на родном языке – вероятно, «что вам угодно». Сообразив, что я иностранец, он повторяет вопрос на плохом английском и, поняв, что мне угодно получить машину напрокат, информирует того, что постарше, опять на родном языке. Тот кивает и делает рукой широкий жест с тем добродушием, которое бывает свойственно человеку, довольному своим обедом. Отрадно все же, что рука его указывает не на братскую могилу таратаек, а на зияющую пасть конюшни.

Прохожу в полутемное помещение и кое-как убеждаюсь, что там действительно стоит несколько машин. Минуту спустя, прервав свою трапезу, с тем же добродушным видом появляются служители гаража. Младший поворачивает выключатель, и наличность автомобильного парка так и засверкала при тусклом желтом свете. Наличность эта исчисляется цифрой «пять». Нельзя сказать, чтобы эти экипажи сильно отличались от своих собратьев, ржавеющих на свалке.

Пока я хожу и осматриваю пятерку ветеранов автомобильного племени, старший из мужчин что-то лопочет на своем языке, а младший торопливо переводит:

– Шеф говорит, что если вам нужна машина для работы, то лучше всего взять «волво».

Старший опять что-то выдает, и младший тут же поясняет мне:

– Шеф говорит, что «мерседес» представительней, но, если вам нужна машина для работы, лучше всего взять «волво».

Тут старший делает третье замечание, сопровождая его категорическим жестом, и адъютант с соломенными волосами добросовестно переводит:

– Шеф говорит: если возьмете «волво» – полная гарантия! Шеф сам его ремонтировал. Исключительная машина, говорит.

После непродолжительных раздумий я останавливаюсь на «волво» и не без робости спрашиваю, способна ли эта машина двигаться. На этот вопрос адъютант с соломенной прической, даже не прибегая к помощи шефа, довольно бойко отвечает:

– Она не едет, а летит! Если вам нужна машина для работы, берите «волво»!

Это страстное выступление в защиту «волво» кладет конец моим колебаниям. Я устраиваюсь в утробе этого праотца автомобилей, включаю зажигание и, к своему удивлению, еду. Сделав два-три тура по очищенной от железного лома площадке, я подъезжаю к бензоколонке, останавливаюсь и в сопровождении молодого служителя гаража иду в контору. Своими размерами контора едва ли превышает два квадратных метра, туда входим только мы вдвоем; шеф тем временем, усевшись на скамейку, наслаждается остатками летнего тепла и датского пива. Адъютант заносит в заплесневелый блокнот необходимые в таком случае данные из моего паспорта, адрес и спрашивает:

– На какой срок?

– На неделю.

– Двести крон.

Цена не такая уж дикая, но, как всякий уважающий себя клиент, я считаю нужным заметить:

– Не много ли?

– Много? За «волво»?! – восклицает адъютант с оттенком удивления и гнева.

Потом под новым наплывом добродушия идет на уступки:

– Если вы возьмете машину на целый месяц, вы заплатите всего четыре сотни.

Жест прямо-таки расточительный, и все же я решаю ограничиться неделей. Целый месяц!.. Я не знаю, что со мной будет через два дня, а мне предлагают машину на целый месяц. Выкладываю необходимую сумму, ставлю неизбежную подпись, и сделка закончена. Простившись с автомобильными реставраторами, сажусь в «волво» и с оглушительным ревом пролетаю под триумфальной аркой со ржавой вывеской: «Прокат автомобилей».

Уже без четверти час, а я, прежде чем возвратиться в отель, должен еще кое-что сделать. Включаю третью и энергично нажимаю газ. «Волво» и в самом деле довольно резва для своего возраста, и через каких-то десять минут я уже на окраине города, ищу улочку, известную мне только по карте. Час тридцать, я снова в центре. От Вестерброгаде сворачиваю влево и оставляю своего «волво» в заранее выбранном гараже, находящемся прямо за бульваром. Не потому, что мне стыдно передвигаться по главным улицам на этом патриархе автомобилей, а просто я жалею его усталое сердце.

Мне ничего не стоит вернуться в отель пешком, тем более что попутный ветер опять подталкивает в спину. Но у меня такое чувство, что мои американские знакомые могут зайти ко мне в отель, и затевать игру в прятки не следует. Так что снова приходится прибегать к этому разорительному виду транспорта – такси. Мои американские знакомые… Их двое. Больше не слышно разноязычной речи в кулуарах конгресса, на приемах нет больше пестрого сборища у Тейлоров, нет Дороти. Нет ни глухого Хиггинса, ни потного Берри. Светская суета и сентиментальные сцены незаметно сменились покоем и одиночеством. Словно какой-то незримый режиссер вводил в мою жизнь одно за другим действующих лиц и, после того как они проваливали свои роли, устранял их.

И вот теперь из всей труппы остались только мы вдвоем с режиссером, если исключить Грейс, которая вчера уже не явилась на нашу встречу. Словом, все утихло и успокоилось, только эта их тишина совсем меня не успокаивает, потому что чует мое сердце, что это затишье перед бурей.

Кое-кто мог бы сказать, что до сих пор все шло вполне естественно и нечему, мол, удивляться, если в большом городе одни уезжают, другие остаются. Слишком даже естественно, добавил бы я. Но когда эти естественно развивающиеся события следуют определенной логике, это уже наводит на размышления. У Сеймура уверенный почерк, и он умеет, не допуская «правописных» ошибок, выписывать внешне невинные завитушки, однако это не мешает мне проникать в их скрытый смысл. И констатировать, что упускаю время, хотя я в этом и не виноват. Было бы идеально, если бы я уже сложил свой чемодан, зарегистрировал билет на самолет или даже летел в обратном направлении. А я все еще не установил адреса Тодорова и все еще не уверен, ступала ли вообще когда-либо нога какого-нибудь Тодорова в том шестиэтажном доме, или дом служит лишь ловушкой для таких, как я.

Такси останавливается возле стеклянной двери отеля «Кодан». Расплатившись с шофером, выхожу из машины и направляюсь к входу. Вдруг с противоположного тротуара меня окликает Грейс:

– Мистер Коев!

Перед «плимутом» Сеймура стоит секретарша, а за рулем невозмутимо восседает сам владелец.

– Вы сегодня, кажется, убежали из библиотеки, а вот от нас вам убежать не удастся, – тихо говорит Сеймур, через окно протягивая мне руку.

– У меня и в мыслях не было убегать из школы, – возражаю я и в качестве вещественного доказательства показываю томик, озаглавленный «Миф и информация». – Видимо, мы просто разминулись.

– Ваше мнение мне очень интересно, – признается американец, бросив взгляд на томик. – Суетность мне чужда, но все же приятно знать, что хоть один человек полистал твою книжку. Смотрите, с тех пор как вышла в свет, она, вероятно, еще не раскрывалась.

К книге и в самом деле еще не прикасались человеческие руки, и боюсь, что она и дальше будет хранить свою девственность.

– Мы приготовили для вас сюрприз, – объявляет своим бесцветным голосом Грейс. – Поедемте на пляж.

Сюрприз совсем в другом – и я в первый же момент это заметил, хотя делаю вид, что ничего особенного не вижу. Секретарша в очень коротком и очень элегантном летнем платье, с голубыми и белыми цветами, в туфельках на высоком каблуке, красиво причесана, а самое главное – стеклянно-роговая бабочка очков больше не сидит у нее на носу. К новым элементам туалета следует прибавить кое-что из того, что она до сих пор прятала: сине-зеленые глаза, полуобнаженная грудь и бедра, до того стройные, что начинает казаться, будто Грейс взяла их где-то напрокат.

Я сажусь на место смертника ввиду отсутствия Дороти, секретарша устраивается сзади.

– Идея поехать на пляж целиком принадлежит Грейс, – уточняет Сеймур, как бы извиняясь.

Включив зажигание, он, как обычно, рывком трогается с места, но, поскольку, как уже было сказано, Дороти нет в машине, придерживается разумной скорости.

– Если хотите, мы можем пообедать на пароходике, – предлагает американец после короткого молчания. – Говорят, там весьма недурно готовят. И потом небольшая прогулка…

– О нет! Сыта по горло морскими прогулками, – решительно возражает секретарша. – Поедемте на пляж!

– Вам хочется показать нам свою фигуру, дорогая! – любезнейшим тоном поясняет Сеймур. И, обращаясь ко мне, продолжает: – Моя помощница начинает проявлять не свойственное ей тщеславие, Майкл. Не знаю, то ли это влияние Дороти, то ли вы оказываете на нее такое действие.

– Вы мне льстите, Уильям. Насколько я понимаю, мужчина, способный переменить вкус женщины, еще не родился.

– Может, это покажется вам нахальством, но я попрошу вас найти другую тему для разговора! – подает голос Грейс.

Как я уже не раз мог заметить, секретарша держится с Сеймуром не как с шефом, исключая, может быть, те случаи, когда она выполняет обязанности по службе, как было, к примеру, на симпозиуме. И, что более странно, шефа это нисколько не беспокоит.

– Ее задело… – говорит американец как бы про себя. – Еще одна новость.

Насколько я разбираюсь в медицине, люди сперва идут на пляж, а потом уже обедают. У моих же спутников получается наоборот. Мы хорошо поели в небольшом ресторанчике и лишь после этого отбываем на море.

Пляж на Бель Вю со своими белыми палатками напоминает поселение индейцев. Эти палатки здесь именуют вигвамами за их форму. Хотя время клонится к вечеру и ветер устрашающе треплет стенки палаток, мы втроем далеко не единственные «индейцы» в этих местах. Множество горожан обоего пола, лежа на песке или на травке, наслаждается субботним днем, который бывает только раз в неделю, и теплым солнышком, которое заглядывает сюда и того реже.

Сеймур снимает три вигвама, и я втискиваюсь в один из них, чтобы проверить, налезут ли на меня плавки, купленные по пути на пляж. Когда после удачной примерки я выхожу наружу, то застаю на песке только Грейс, лежащую на голубом банном халате. Хотя эта женщина явно не в ладах с модой, она все же понимает, что голубое ей идет.

– А где Уильям?

Секретарша кивает в сторону моря. Американец успел погрузиться до плеч в воду. Какое-то время он стоит неподвижно и смотрит в нашу сторону, но расстояние не позволяет установить, то ли он глядит именно на нас, то ли просто созерцает панораму берега. Потом он поворачивается к нам спиной и размеренными движениями опытного пловца удаляется в море.

С синеющего водного простора мой взгляд перемещается на золотистую полоску песка, точнее, в тот его сектор, где возлежит Грейс. Если бы два дня назад кто-нибудь сказал мне, что эта стройная, безупречно изваянная фигурка принадлежит Грейс, я бы счел его ненормальным. Только никакой тут ошибки нет: лежащая на голубом халате грациозная красотка – не кто иной, как мужественная секретарша Уильяма Сеймура, автора книги «Миф и информация». Интересно, осмелится ли этот автор утверждать, что лежащее передо мной существо – тоже миф.

Грейс ощущает на себе мой изучающий взгляд, но, вместо того чтобы смутиться, прозаично бросает мне:

– Садитесь же, чего торчите!

Она уступает мне часть своего халата.

– Вы вчера не обедали с нами. Вас что, не пригласили? – спрашиваю, лишь бы не молчать.

– Пригласили, только так, чтобы я не пришла.

И оттого, что признание совпадает с моим предположением, оно звучит неожиданно.

– Вам меня недоставало? – в свою очередь любопытствует Грейс.

– Очень.

– В том смысле, что мое присутствие спасло бы вас от неприятного разговора?

С этой женщиной надо быть поосторожней. Как говорит Сеймур, она так легко угадывает ваши мысли, что это становится опасным.

– Вы переоцениваете мой практицизм, – пробую я возразить. – И недооцениваете себя.

Я снова перевожу взгляд на гармоничные формы, находящиеся в непосредственном соседстве.

– Вы слишком бесцеремонно меня изучаете, – безучастно роняет женщина.

– Чисто научный интерес.

– Если я не ошибаюсь, вы занимаетесь социологией, а не анатомией.

– Понимаете, есть социологи, которые считают, что структура общества соответствует структуре человеческого организма.

– Да, имеется в виду органическая школа.

Она смотрит на меня своими сине-зелеными глазами и спрашивает:

– Майкл, вы действительно социолог?

– А кто же я, черт возьми, по-вашему? Разве шеф ваш не социолог?

– Именно это меня интересует: вы такой же социолог, как он?

– Нет, я не такой. Я отношусь к другой школе.

– Да, верно: к органической… Так, выходит, меня вам вчера недоставало?

– Очень.

– Вопреки тому, что любовь для вас феномен?

– Любовь?.. Оставьте в покое громкие слова. Пускай ими пользуются литераторы.

– Тогда какое же слово употребите вы?

– Влечение… Симпатия… Даже, может быть, дружба… Откуда мне знать? В стилистике я не силен.

– Симпатия… Дружба… Неужто, по-вашему, дружба – это нечто меньшее, чем любовь?

– Как вам сказать. Во всяком случае, это нечто иное. Любовь – это как бы инфекционное заболевание, стихийное бедствие, нечто такое, что обрушивается на вас неожиданно, в чем нет ни вины вашей, ни заслуги. А дружба – это сознательное отношение…

– Рациональная сделка между двумя индивидами, – формулирует Грейс.

– Отнюдь. Там, где есть сделка, дружбы не существует. А там, где дружба, не обойтись без чувств. Но имеются в виду осознанные чувства, не эмоциональное опьянение.

– Ага! Выходит, я должна быть польщена?

– Боюсь, что вы немного забегаете вперед.

– Ваша резкость делает вас поразительно похожим на Сеймура. О какой же дружбе идет речь?

– Дружба делится на разные виды, Грейс. И потом, очень важен период ее развития…

– Вы назвали меня по имени?

– А вам это неприятно, да?

– Напротив, это доказывает, что наша дружба крепнет. В таком случае когда мы снова увидимся?

Я как-то сам привык задавать этот вопрос, но, видно, времена меняются.

– Когда у вас найдется для меня немного времени?

– Все мое время принадлежит вам, – расщедривается женщина. – Внеслужебное, разумеется. Виды и периоды развития для меня не существуют.

– Думаю, что было бы удобнее всего вечерком, только попозже.

– А я считала вас смелым человеком.

– Считайте и впредь. Однако некоторые меры предосторожности не повредят.

– Лекция о дружбе закончилась. Началась лекция о предосторожности.

– Куда же пропал Сеймур? – бросаю я вместо ответа.

– Он, должно быть, уже за горизонтом.

– Раз уж мы заговорили о смелости, вашему шефу ее не занимать.

– О, это смелость тех, которые особенно не дорожат жизнью.

– Так же, как Дороти?

– Почти. Две разновидности неврастении.

– А вы?

– Я из третьей разновидности… Но вы забыли уточнить время и место…

– Программа в «Амбасадоре» начинается в одиннадцать. Если это место и этот час вас устраивают…

Она неожиданно оборачивается в мою сторону и спрашивает:

– Скажите, Майкл, вы боитесь Сеймура?

– С какой стати я должен его бояться?

– А я боюсь… Интересно… – задумчиво произносит Грейс.

– Вы думаете, что Уильям что-то подозревает?

– Подозревает? – Она насмешливо вскинула брови. – Он не из тех. Не подозревает, а знает наверняка, хотя в замочную скважину заглядывать не станет и и вопросов не будет задавать.

– Ну и?

– И – ничего. Сеймур не такой человек, чтобы обнаруживать свою заинтересованность. И если кто-нибудь и раздражает его, то это не вы. Впрочем, он вообще не станет обращать внимания на такие дела.

– Держу пари, что речь идет обо мне!.. – слышится над нами голос Сеймура. – Когда третий отсутствует, неизбежно разговор пойдет о нем.

Американец появился из-за вигвама совершенно неожиданно, как будто вырос из-под земли. По его телу еще скатываются капли воды, и, судя по его виду, у него отличное настроение.

– Вы догадались, – усмехаюсь я в ответ. – Хотя трудно сказать, о вас шел разговор или о нас.

– Да, да, взаимосвязь явлений в природе и обществе. По этой части вы, марксисты, доки.

Он кутается в свой халат и говорит почти как оптимист: