Текст книги "Большая скука"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Над чем вы сейчас работаете, дорогой Коев? – возвращается Берри к однажды начатому разговору.

– Над теорией индустриального общества, – отвечаю, не моргнув глазом, поскольку подобного рода вопросы предусмотрены заранее.

– Это как раз то, что могло бы заинтересовать моего издателя! – снова встревает в разговор Хиггинс, который ни минуты не может помолчать.

– Собственно, речь идет о критике упомянутой теории, – поясняю я, чтобы охладить его энтузиазм.

– Все равно. Тема интересная, с какой стороны ни возьми, – великодушно машет рукой Хиггинс, едва не свалив бутылку.

– А что вы получите за этот труд? – спрашивает Берри.

– Пока я его не закончил, не могу сказать.

– А все-таки, примерно?..

– Давайте его мне, и я вам обеспечу по меньшей мере двадцать тысяч… – с прежним великодушием заявляет Хиггинс.

– Опять тысячи, опять доллары, – с досадой вздыхает Дороти. И обращается ко мне: – Пойдемте лучше потанцуем.

То ли оттого, что сегодня понедельник, или потому, что это довольно дорогое заведение, людей за столиками не так много, танцующих пар – тоже, так что такому посредственному танцору, как я, есть где маневрировать. В сущности, это моя дама маневрирует, а я лишь подчиняюсь ей да ритму танца. Тактика не столь уж плоха для иных дебютантов: вместо того чтобы шарахаться в сторону и тем самым вызывать подозрение, порой лучше прикинуться наивным простачком и временно поплыть по течению, чтобы иметь возможность сориентироваться в обстановке, точно определить особенность танца и понять, зачем понадобилось тебя в него вовлекать.

Дороти плотно прижалась ко мне и смотрит мне в лицо своими большими глазами, не боясь, что я прочту в них ее тайные мысли.

– Михаил… Это звучит совсем как Майкл…

– Потому что это одно и тоже имя.

– Правда? Ах, сколько воспоминаний вызывает у меня это имя!..

– Надеюсь, я не напомнил вам о вашей первой любви?

– Об одной из первых. Время бежит, и воспоминания множатся… Я ведь уже, можно сказать, пожилая женщина, Майкл!

– Не клевещите на себя.

– Вы поверите, через месяц мне исполнится тридцать?

– Не может быть. Больше двадцати пяти вам не дашь.

– Вы ужасный льстец, Майкл. Вечно бы слушала вас!

Мимолетная тень, набежавшая на ее лицо, когда речь шла о неуловимом беге времени, сменилась мечтательным выражением, и большие глаза глядят на меня с подкупающей откровенностью опытной женщины. В этот миг я, может быть, впервые замечаю, что у нее красивые глаза, темные, кажущиеся глубокими, что она и сама все еще хороша. Возможно, именно сейчас она находится в расцвете своей красоты, хотя женщины обычно сами омрачают этот период, угнетая себя мыслями о роковой неизбежности грядущего.

Мой слух не без удовольствия улавливает окончание мелодии. Однако дама в лиловом, разгадав мои дезертирские поползновения, ловит меня за руку своей бархатной белой ручкой и держит до тех пор, пока оркестр не начинает играть твист.

– Твист я танцевать не умею.

– Ерунда. Танцуйте, как сумеете. Я с вами по-настоящему отдыхаю, Майкл!

– А по-моему, отдыхать в удобном кресле куда приятнее.

– Да, но при условии, что рядом с тобой не торчит почтенный мистер Хиггинс.

Так что, когда другие танцующие кривляются попарно друг перед другом, мы с Дороти продолжаем кружить, прижавшись друг к другу, и женщина в лиловом с такой страстью глядит на меня своими глубокими темными глазами, что я из боязни утонуть в них невольно отвожу свои на голых красавиц, изображенных фосфоресцирующими красками на стенах зала.

– Обожаю путешествия… – произносит Дороти приятным мелодичным голосом. – Попасть в незнакомые места и покинуть их, пока они тебе не наскучили…

– Поэтому вы избрали журналистику?

– Отчасти да. А вы любите путешествовать?

– Очень.

– И, вероятно, часто путешествуете?

– Вовсе нет.

– Недостаток средств?

– Скорее времени.

– Э, тогда это не страсть. Для удовлетворения своих страстей человек всегда находит время.

Снова дав мне заглянуть в манящую бездну своих глаз, дама в лиловом спрашивает:

– А чем вы увлекаетесь, что является вашей страстью, Майкл?

– О какой страсти вы говорите?

– О той единственной, испепеляющей.

– Хм… – бормочу я. – Одно время собирал марки… Но, должен признаться, это было довольно давно…

– Вы и в самом деле ужасный лжец, – хмурит брови Дороти.

Но вскоре темные глаза опять согревает нежность.

– Но можно ли жить без таких лжецов!

Дороти – единственная, кто располагает машиной; это почти новый темно-серый «бьюик». Поэтому ей приходится нас развозить. А нужда в этом есть, потому что мистер Хиггинс и мистер Берри еле держатся на ногах.

– Мания и фантазия, – едва ворочает языком человек-скелет, развалившись на заднем сиденье. – Социология – это не что иное, как психология общества, дорогой Берри!

Берри что-то мямлит в ответ вроде: «Совершенно верно!»

– При случае вы должны объяснить это Коеву, дорогой Берри! – продолжает неутомимый Хиггинс. – Не сердитесь, Коев, но вы определенно нуждаетесь в некоторых напутствиях…

– Он должен приехать в ваш институт, Хиггинс… – кое-как изрекает толстый и, израсходовав на эту длинную фразу последние силы, засыпает.

Это дает полнейшую свободу ораторским способностям ходячего скелета, который пускается в путаный нескончаемый монолог.

Ночные улицы пустынны, и Дороти гонит машину с недозволенной скоростью, делая при этом такие резкие повороты, что мистер Скелет, того и гляди, распадется на составные части. Этого каким-то чудом не происходит, и нам удается доставить обоих социологов в их обиталище целыми и невредимыми.

– А теперь куда? – спрашивает дама в лиловом после того, как наша нелегкая миссия закончилась и мы снова сели в машину.

– Вы в каком отеле остановились? – отвечаю вопросом на вопрос.

– В «Англетере». А вы?

– Я, в сущности, ни в каком: завтра утром я должен свой покинуть.

– Мой бедный мальчик, – нараспев произносит Дороти, нажимая на газ. – А почему бы вам не поселиться в «Англетере»?

Мне бы следовало ответить: «Потому что он слишком дорогой», но вместо этого я говорю:

– Там нет мест.

– Для вас комната найдется, гарантирую. Положитесь на меня.

– Не знаю, как вас и благодарить…

– Как благодарить, об этом мы подумаем потом, – тихо отвечает женщина в лиловом и жмет на газ до предела.

Машина останавливается перед зданием отеля. Хотя время позднее, ослепительно белый фасад ярко освещен. Мы выбираемся из машины, и Дороти бросает в мою сторону последний взгляд, не выражающий ничего другого, кроме легкой усталости. Она протягивает мне руку и небрежно бросает:

– До завтра, Майкл!

Я медленно иду по Строгет, мимо витрин, излучающих холодный электрический свет. Улица совершенно пустынна, если не считать человека, шагающего так же медленно, как и я, метрах в пятидесяти позади меня. За мною следят. Следят постоянно. На улице и в баре, когда я иду пешком и еду в машине. Интересно, долго ли это будет продолжаться?

3

…Моего слуха достиг сухой выстрел автомата. Потом два выстрела один за другим, потом еще два.

«Значит, те, наверху, не обезврежены, – сразу догадываюсь я. – А ведь считалось, что с ними давно покончено».

«Те наверху» залегли в небольшом скалистом овражке на самой вершине холма, я в этом твердо убежден, потому что мне хорошо знаком каждый клочок этой пустынной местности. Редкими выстрелами они бьют по рощице, где под низкими акациями укрываемся мы. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов с поблекшей листвой, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма. И вот мы втроем лежим под этим ненадежным, скорее воображаемым укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по нашим головам.

Фактически они окружены, потому что другой возможный спуск с этой каменистой вершины прегражден еще одной нашей тройкой. Однако враг готов на самый отчаянный риск, именно когда он окружен, и нечего удивляться, что те, наверху, простреливая рощицу, помышляют как-то вырваться.

– Надо бы перебежать вон до того камня да бросить к ним в гнездо две-три лимонки, – подает голос Любо Ангелов, которого больше знают по прозвищу Любо Дьявол.

Любо говорит, ни к кому лично не обращаясь, но слова его относятся ко мне, потому что сам он ранен в ногу, а Стефана так скверно стукнуло, что он сам и подняться не в силах, да ему, видимо, вообще уже не подняться; мы его обманываем, будто пуля попала в лопатку, а на самом деле рана пониже лопатки, чуть-чуть пониже, настолько, что человеку не выжить…

– Стоит только перебежать вон до того камня… – повторяет Любо.

Любо говорит о том камне не потому, что за ним можно укрыться, а потому, что только оттуда можно послать гранату в гнездо «тех». Что касается укрытий, то их вообще не существует у нас на виду. Скалистая спина холма поднимается в гору, пустынная и страшная, пепельно-серая под бесцветным раскаленным небом. Необходимо перебежать по этому зловещему склону, над которым то и дело свистят пули, и остаться в живых. Преодолеть эту мертвую зону и уцелеть. А если падешь под пулями? Эх, будь что будет, не ты первый, не ты последний! Самое главное – успеть бросить гранату.

Снова раздаются выстрелы, редкие, одиночные, – те, наверху, наверно, экономят боеприпасы. Я пытаюсь подняться, однако ноги мои как-то странно отяжелели, словно налиты свинцом, и я отлично понимаю, что это свинец страха. «Айда, Эмиль, пришел твой черед!» – говорю я себе так, словно меня ждет лишь небольшое испытание. Отчаянным усилием воли я все же встаю… И просыпаюсь.

Яростная пальба во время моего предутреннего сна, очевидно, вызвана хлопаньем по ветру оконной створки. В этом городе конгресс ветров, в отличие от симпозиума социологов, длится круглый год. Дуют они здесь со всех сторон, в любое время дня и ночи так, что, если бы не унимающиеся вихри утихли на время, датчане от подобного затишья испытали бы такую же тревогу, какую иные народы испытывают перед ураганом.

Закрепив створку крючком, я задерживаюсь у окна, чтобы подышать прохладным утренним воздухом, пока процент бензиновых паров не поднялся в нем до обычной нормы. Это напоминает мне о моем давнишнем решении каждый новый день начинать гимнастикой.

«Решение поистине героическое, – бормочу я, для начала выбрасывая одну руку вперед. – Поистине героическое решение. Однако не может же человек всю свою жизнь заполнять одними только героическими делами».

Рука медленно опускается и ловит телефонную трубку. Велю подать мне завтрак в комнату и отправляюсь в ванную, чтобы снять с повестки дня неизбежную и досадную операцию – бритье. В сущности, бритье досадно лишь в том случае, когда тебе думать не о чем. У меня же есть о чем подумать. О том, что меня ждет, к примеру. Что касается прошедшего – не давно прошедшего, а того, что было вчера вечером, – то оно уже должным образом продумано и разложено по полочкам.

Мозг у меня не электронный, и, хотя я уже запрограммировал новую задачу, он все норовит на время вернуться к давно прошедшему. Вот почему я все еще вижу тот голый каменистый холм, горячий от полуденного зноя, сперва отчетливо выступающий среди мертвой пустоши, потом смутный и бесформенный, потому что я уже бегу по нему, низко пригнувшись, туда, к вершине, где притаились «те». И кажется, что я слышу тонкий сухой свист пуль, чувствую, как мне обжигает плечо, и потребовалось время, чтобы до моего сознания дошло: «Попали-таки»; потребовалось время, чтобы я сказал: «Хорошо, что в левое плечо»; потребовалось еще много времени, начиная с того бесконечного мгновенья, когда время остановилось, пока я достиг того камня и швырнул в «тех» одну за другой три лимонки. А потом минуты опять потекли обычным порядком, хотя в моей горячей от зноя и усталости голове все как в тумане – «джип», прибывший с погранзаставы, отправка Стефана, спокойное лицо Любо, спокойное и бледное, как у покойника. Стефан скончался в «джипе». Любо уцелел, он лишь немного прихрамывал. И так вот, припадая на одну ногу, добрался до моста близ Венеции, где и нашел свою смерть. А я вот еще жив. Все еще…

И часто вижу в кошмарных снах тот голый скалистый холм; порой до вершины мне остается всего лишь несколько метров, а иной раз она маячит очень далеко, невообразимо далеко, каменистый склон, пустынный и страшный под раскаленным бесцветным небом, поднимается все выше и выше, а в мертвящем зное зловеще звучат выстрелы. «Давай, Эмиль, теперь твоя очередь, старина!»

Когда я просыпаюсь и прихожу в себя от этого кошмара, то словно воскресаю и новый день кажется мне таким радостным, хотя заранее известно, что сулит он мне одни неприятности. «Ну что ж, к неприятностям я привык. Профессиональный риск, не более».

К тому же этот риск, по крайней мере в данный момент, не сопряжен со стрельбой. Все пока тихо и мирно, разговор идет о социологии, а вокруг простирается не серая каменистая пустошь пограничья, а зеленеющие датские луга. Главное – надо знать, где кончаются луга и где начинается трясина.

Каждый по-своему с ума сходит. Я, к примеру, чем-то напоминаю тех скупцов, которые имеют обыкновение пересчитывать деньги дважды независимо от того, отдают их или получают. С той, правда, разницей, что я проверяю не два, а три раза и речь идет о проверке не денежных сумм, а фактов. Имеется в виду проверка перед началом действий, во время действий и по их окончании.

Каждое из этих занятий имеет свои преимущества, но и неизбежные минусы. Анализ, предшествующий действию, исключительно важен, так как готовит тебя к предстоящему, однако он еще не может быть точным, поскольку ты имеешь дело с тем, что еще не произошло, и неизвестно, произойдет ли именно так, как ты мыслишь. Анализ во время действия необходим, чтоб не сделать ошибочного шага, однако он не столь глубок – из-за нехватки времени он подчас производится почти молниеносно. Анализ после действия, напротив, может быть подробным и таким углубленным, на какой только способна твоя голова, однако он уже не в состоянии ничего предотвратить из того, что уже стряслось. Словом, каждый из этих способов учета наличности, то есть фактов, по-своему несовершенный. Зато все они, образуя единство, стали моей постоянной привычкой и очень мне помогают.

Покончив с бритьем, подставляю голову под кран. Ослепленный мощной струей теплой воды и мылом, слышу, как где-то там, в комнате, открывается и закрывается дверь. Самый подходящий момент приставить к моей спине пистолет и рявкнуть: «Выкладывай все, что знаешь, собака!» Даже глаз не могу открыть – все лицо в мыле. К счастью или несчастью, сведения на сей раз не у меня, а у других людей, и я спокойно принимаю бодрящий холодный душ, тщательно вытираюсь и лишь после этого выглядываю из ванной. Оказывается, ничего особенного не произошло, кроме того, что на столике у окна появился поднос с завтраком. Но завтрак и дымящийся кофе в маленьком кофейнике – вещь полезная и немаловажная. Я сажусь в кресло и принимаюсь за дело, без которого трудно осуществить последующие.

В настоящий момент передо мной весьма отчетливо встают два основных факта. Первый стал очевидным с моего прибытия в город: за мною следят. Кто и почему – это еще точно не установлено, хотя некоторые предположения есть. Второй факт – я окружен. Впрочем, скажу точнее: окружен вниманием. Против этого можно было бы не возражать. Только в наше время ни с того ни с сего окружать тебя вниманием не станут. На этом многолюдном конгрессе Хиггинс, Берри и Дороти без труда могли бы найти более интересных собеседников. Тем не менее все трое липнут к этому ничем не примечательному и скучному болгарину, играют с ним в вопросы и ответы, таскаются по всяким заведениям и даже сулят финансовую помощь – конечно, со строго научной целью. Этот второй факт также нуждается в изучении, но уже сейчас позволяет делать определенные выводы.

Взять, к примеру, вчерашнее веселье. Обычная попойка, пустая болтовня – и ничего для души. Сперва скука этикета, а потом безудержное пьянство. И все же некоторые ситуации, отдельные реплики наводят на мысль и вполне могут лечь в основу моего досье. Я даже могу составить себе вполне точное представление об этом досье, если они произвели предварительную проверку и тщательно проанализировали мое поведение. И пока я пью горячий крепкий кофе и выкуриваю сигарету, перед моими глазами постепенно вырисовывается отстуканная на машинке характеристика. Тут запечатлены самые незначительные жесты, случайные реплики Михаила Коева; соответствующим образом обработанные и сопоставленные, они обрели нужную кадровую транскрипцию. Отношение к эстрадному номеру, поведение во время танцев с Дороти, количество выпитого, состояние во время пирушки и после нее, реакция на ту или иную реплику других лиц, смысл моих реплик. Словом, вся совокупность мелочей, наблюдаемых в обычной обстановке, тут обобщена в сухих канцелярских фразах, поставленных в соответствующие графы: отношение к женщинам и алкоголю, к хорошей кухне и путешествиям, к деньгам и материальной выгоде, к научной работе и приключениям, болтливость или сдержанность, суетность или скромность, быстрота или замедленность рефлексов, импульсивность или хладнокровие, подозрительность или доверчивость, проницательность или поверхностность и прочее и прочее.

Составленная таким образом характеристика была бы достаточно полной и, конечно же, не совсем верной. Позволяя подвергать себя испытанию, я всячески старался исказить представление о себе. Это полезная предосторожность, если она продиктована необходимой дальновидностью. Мало создать неправильное представление о себе, надо, чтобы это представление было неверным лишь в определенных пунктах и в определенном смысле. Словом, задача состоит не в том, чтобы создать о себе искаженное представление, противоположное тому, какое должно быть на самом деле, нужно, чтобы твои приемы ускорили саморазоблачение противника и обеспечили его провал.

Пока противник занимается составлением обстоятельного, но далеко не полного досье, я тоже составляю досье. Три досье, и, надеюсь, больше их не будет, потому что канцелярская работа, пусть выполняемая только в уме, довольно-таки утомительна для меня. На первый взгляд не так уж трудно составить характеристики на этих людей, которые говорят больше, чем нужно, и нередко забегают вперед. Однако не следует забывать, что они тоже не глупы, что и они, скорее всего, выдают себя не за тех, кем являются на самом деле.

Чтобы более правильно оценить поведение этих людей, не мешает знать, какими побуждениями и какой информацией, полученной предварительно, они руководствуются в своих поступках. Иными словами, кто в их глазах этот Михаил Коев: социолог или кто-то совсем другой? И что им, в сущности, от этого Михаила Коева нужно: они хотят сделать его своим единомышленником в социологии или в каком-то другом деле?

Неловкость и поспешность, с которыми эти трое сулят мне свои маленькие блага, позволяют думать, что это, скорее всего, вербовщики-любители, легкомысленные типы, полагающие, что имеют дело с таким же легкомысленным типом, готовым тут же воспользоваться предлагаемыми ему благами, притом совершенно безвозмездно. По крайней мере вначале.

Такая версия кажется вполне правдоподобной. Дело в том, что версии, в которые противник заставляет нас верить, всегда подаются так, что кажутся правдоподобными. Значит, и здесь нужна проверка. Значит, и в этом смысле поспешные действия – недозволенная роскошь.

Да оно и понятно. Ситуация, напоминающая сандвич, повторяется, хотя уже не в социологическом плане. Прижатый с двух сторон неизвестными агентами и неизвестными соблазнителями, я вынужден играть пассивную роль куска ветчины, ожидающего, пока его съедят. И совершенно бессмысленно, по крайней мере сейчас, кричать: «Погодите, это недоразумение, я вовсе не ветчина!»

Везу на такси свой чемодан в отель «Англетер», где с удовольствием узнаю, что при содействии Дороти мне отведена прекрасная комната с видом на полоску моря вдали. Затем совершаю второй рейс – к месту заседания симпозиума; тут я провожу некоторое время среди наблюдателей, хотя единственный материал для наблюдений – несколько десятков седых, седеющих или просто плешивых голов, находящихся впереди меня и увенчанных наушниками.

Дороти отсутствует, Хиггинс и Берри, уныло кивнувшие при моем появлении, пребывают в том депрессивном состоянии, которое можно назвать зализыванием ран. Тощий, утратив всякий интерес к усилительной аппаратуре, откровенно дремлет, облокотившись на плечо своего приятеля, который время от времени делает безуспешные попытки наклонить скелет в противоположную сторону, то есть ко мне. Несколько минут пытаюсь следить за выступлением очередного оратора, касающимся сложных связей между разными видами социальных экспериментов. Но, честно говоря, фразы, произносимые человеком на трибуне, настолько отягощены непонятными терминами, что я тоже с трудом держу глаза открытыми и лишь приличия ради высиживаю полчаса, после чего удаляюсь в кулуары.

Холл почти пуст – явление совершенно невероятное, если учесть качество читаемых в зале докладов. Беру чашку кофе, сажусь на диван и закуриваю. Но вот еще один дезертир пересекает мраморный пол холла и, повторив мои действия, садится на диван рядом со мной. Человек мне как будто знаком. Да ведь это тот самый мистер Сеймур с недовольной физиономией, который мелькнул тогда на приеме, чтобы поделиться с нами своими впечатлениями о духоте и спертом воздухе.

Сеймур сухо здоровается, я отвечаю ему тем же. Его дымящаяся сигарета висит в правом углу рта, а рука, длинная и нервная, помешивает ложечкой кофе. Как я устанавливаю потом, Сеймур принадлежит к той категории курильщиков, которые не любят терять время на сигарету. Закурив, они оставляют ее висеть на губе до тех пор, пока она не превратится в окурок. Быть может, именно поэтому у правой стороны его лица всегда какой-то сморщенный, недовольный вид – что хорошего быть вечно окуриваемой дымом, тогда как левая почти злорадствует в своем безучастии. Если не обращать внимания на эту двойственность, лицо у него красивое, резкие черты делают его мужественным и пока еще не портят. Красота, верно, несколько холодная и хмурая: серые, устало прищуренные глаза, тонкие насмешливые губы, каштановые волосы, падающие на изборожденный морщинами лоб; прямая линия его римского носа как бы подчеркивает некую непреклонность его характера.

Сеймур вынимает ложечку из чашки, затем сигарету изо рта, делает небольшой глоток кофе и спрашивает:

– Утомил вас Парино своим докладом? Чтобы его слушать, надо иметь терпение.

– Меня сейчас изводит жуткая головная боль – тоже требуется терпение.

– Эта глупая манера щеголять эрудицией и у меня вызывает головную боль, – кивает мой собеседник, видимо не поняв, что я имею в виду.

Загнав сигарету в правый угол рта, Сеймур продолжает:

– Особенно обидно людям вроде вас: проделать такой путь ради того, чтобы слушать всякий вздор…

– Очевидно, это относится и к вам: ведь Америка еще дальше.

– О, я сочетаю служебные обязанности с отдыхом: летом в Дании приятная прохлада, а чтобы не скучать, я понемногу работаю – пишу свой научный труд. Знаете, здешняя библиотека…

– Да, да, – говорю. – Огромное богатство! Сто двадцать пять миллионов томов. В сущности, я тоже приехал сюда, чтобы поработать.

– А, это другое дело, – соглашается Сеймур и снова вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток кофе.

Затем он бросает почти безо всякой связи:

– Не припоминаю, встречал ли я вас на прежних конгрессах.

– Я еще не дорос до того ранга, который позволяет участвовать в конгрессах. Меня послали на специализацию, и я лишь пользуюсь случаем…

– А, это другое дело, – повторяет мой собеседник и загоняет сигарету в угол рта.

Пока мы беседуем, из зала выходит новый дезертир, на сей раз женского пола, и устремляется к бару. Если не ошибаюсь, этот мне тоже знаком: передо мной та самая дама в черном и с мрачным лицом, что на приеме говорила с Дороти. Взяв кофе, женщина идет к нам. Она и сейчас в черном костюме, а выражение лица такое, будто она несет не чашку кофе, а останки дорогого покойника.

– Моя секретарша, мисс Грейс Мартин, – представляет ее Сеймур.

Мисс Грейс машинально сует мне руку, потом бросает равнодушный взгляд на табличку на отвороте моего пиджака и изрекает невыразительным голосом:

– Болгария… Вы беседуете со своим противником, мистер Сеймур?

– А почему бы и нет? – небрежно отвечает тот. – Лучше иметь дело с интересным противником, чем с каким-нибудь недалеким человеком, который станет досаждать мне своими неумными рассуждениями. В конце концов, истина рождается только в споре с противником.

Женщина садится рядом со своим шефом и, закурив сигарету, принимается за кофе. Мы для нее как будто не существуем. Она гораздо моложе Дороти, но состязаться с журналисткой ей трудно. Она кажется такой же бесцветной, как и ее голос, и пока что я мог бы дать ей единственную характеристику: полнейший антипод Дороти. Вместо обаятельной непосредственности – холодная замкнутость, вместо женственности – почти мужская твердость и мальчишеская угловатость, усугубляемая резкостью движений. Вместо элегантного платья – одежда аскета, очки, черные волосы, собранные в пучок, как у старой девы, и черные туфли на низком каблуке. Бр-р-р! Даже оторопь берет.

– Вы очень разумно поступили, воспользовавшись возможностью попасть на этот симпозиум, – назидательным тоном говорит Сеймур. – Это навсегда отобьет у вас охоту участвовать в подобных сборищах.

Я слушаю безо всяких выражений в расчете на то, что за этим последует что-то еще, и незаметно наблюдаю за секретаршей-аскетом.

– Две трети из тех вон, – Сеймур небрежно машет рукой в сторону зала, – пустоголовые социологи, а остальные – разведчики. Плохо то, что трибуна предоставляется именно социологам, вместо того чтобы дать слово разведчикам, которые наверняка рассказали бы что-нибудь интересное.

– Вы, очевидно, предпочли бы побывать на международном симпозиуме по проблемам шпионажа, – вставляю я для красного словца.

– Пустая затея, – не поднимая головы, подает голос Грейс. – Все бы начали врать бессовестнейшим образом.

– Иной раз в потоке вранья попадаются дельные мысли, – возражает Сеймур. – Да, конечно, симпозиум по шпионажу был бы куда интересней. Не так ли, мистер Коев?

В обед, уходя с симпозиума, я снова сталкиваюсь в холле с господами Хиггинсом и Берри, но они лишь кивают мне на ходу. А когда вскоре после этого я встречаюсь с Дороти, наш разговор ограничивается тем, что я ее благодарю и в ответ слышу одну короткую фразу: «Ради бога, не стоит». После этого и в самом деле можно подумать, что вчерашняя попойка была чисто случайной – явление, обычное для подобных конгрессов, – и что некоторые реплики, вызывавшие подозрение, не что иное, как бравада пьяных хвастунов.

Однако, шагая по запруженным улицам Копенгагена, я думаю не столько о своих коллегах-наблюдателях, сколько о том, что сегодня вторник. Сегодня вторник, а это означает, что человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС точно в семь часов вечера будет ждать меня у входа в «Тиволи».

У нас говорят, будто семь – плохое число, а вторник – тяжелый день. Если судить по создавшейся ситуации, то в это нетрудно поверить. Шагая по Вестерброгаде, я убеждаюсь, что за мною продолжают следить. У меня нет никаких оснований полагать, что к вечеру слежка прекратится, не ведь встреча у «Тиволи» должна состояться, если не ради чего-то другого, то по крайней мере для того, чтобы в Центе знали, что Эмиль Боев действительно находится там, куда его послали, хотя и пребывает в состоянии полного паралича.

С Вестерброгаде сворачиваю направо и в пределах видимости обнаруживаю нечто знакомое. Нечто очень знакомое, если вспомнить, что всего лишь неделю назад я видел эту панораму Золотых песков, притом не на рекламной афише, а в натуре. Афиша находится в небольшой витрине, а над витриной красуется надпись: «Балкантурист». В глубине помещения сидят в креслах двое мужчин и беседуют, а несколько ближе к витрине, облокотившись на письменный стол, сидит девушка и что-то пишет. Мужчины, должно быть, болгары, а уж девушка, судя по ее лицу, наверняка болгарка, хотя за женщин ручаться никак нельзя.

«Ну хорошо, болгары, так что из этого?» – размышляю я, проходя мимо витрины, не замедляя шага. У меня в ушах звучит знакомый голос генерала: «Никаких контактов ни при каких обстоятельствах…»

Снова сворачиваю направо в переулок и медленно бреду дальше – ни дать ни взять турист, занятый изучением города. Человек, идущий метрах в пятидесяти позади меня, тоже делает вид, будто вышел на прогулку. Однако у меня уже выработалась привычка не только быстро засекать подобных субъектов, но и распознавать их намерения. Естественно, работа агента – шпионить, но делать это можно по-разному; в зависимости от этого нетрудно установить, следят за тобой так, «на всякий случай», или с совершенно определенной целью, видят в тебе противника средней руки или первой величины и, наконец, кого представляет этот прилипала – местную полицию или что-то другое.

Выхожу на Городскую площадь, чтобы в первом попавшемся кафе выпить чашку кофе. В эту обеденную пору возле выставленных на тротуар столиков народу не так много, и я имею возможность выбрать хорошее место на солнышке, тогда как сопровождающий меня человек устраивается в тени, у самого входа, чтобы укрыться от ветра и от моего взгляда.

Пока пью кофе и мысленно оцениваю поведение моего спутника, я все больше убеждаюсь, что слежка ведется за счет казны его величества короля Дании. За истекшие три для это уже шестой мой спутник, если не считать его моторизованных коллег, и все они – моторизованные или передвигающиеся пешком – делают свое дело довольно шаблонно, не прибегая к особым хитростям, но и не нахальничая.

Конечно, я человек не капризный и национальная принадлежность филера для меня особой роли не играет, но в данный момент датчане для меня все же лучше, чем американцы.

Расплатившись за кофе, я снова бесцельно слоняюсь по городским улицам, хотя мне отлично известно, что все порядочные люди сидят в эту пору за обеденным столом. После вчерашнего кутежа у меня совсем пропал аппетит, а что касается моего праздного шатания по городу, то оно не совсем бесполезно. Надо уметь извлекать пользу даже из ничего. А для этого я, почти автоматически следуя укоренившейся привычке, стараюсь хорошо запоминать окружающую меня обстановку, проявляя почти сентиментальное пристрастие к пассажам и подземным переходам, к проходным дворам и автобусным остановкам, к стоянкам такси и входам – парадным и служебным – в большие магазины, к весьма укромным и очень людным местам и даже к режиму работы светофоров.