Текст книги "Маньчжурские стрелки"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

12

Имоти вновь запрокинул голову и несколько минут сидел так, погруженный то ли в глубокие раздумья, то ли в бездумное самосозерцание.

Князь в этот процесс предпочитал не вторгаться, поэтому терпеливо ждал, каковой же будет реакция «русско-японца» на его просветительскую речь.

– Атаман очень недоволен тем, что Квантунская армия до сих пор не предприняла активных действий против Красной армии, – не спросил, а скорее констатировал Имоти.

– Можно сказать и так, что бездействие японской армии на русской границе давно приводит его в ярость.

Ротмистр помнил, что атаман неоднократно выказывал свое неудовольствие и старшим японским офицерам, и командованию Квантунской армии, поэтому не опасался, что своим откровением может навредить ему. В то же время рассчитывал, что такая резкость укрепит доверие подполковника японской разведки к нему самому. И не ошибся.

– Знаю, приводит… – подтвердил Имоти и, улыбнувшись, добавил: – Эта его ярость всегда потешает японских генералов. Причем потешает по двум причинам. Во-первых, они говорят: «Семенову хорошо, у него над головой не висит портрет русского императора, а над нашими головами он висит. Причем рядом с карающим императорским мечом». А во-вторых, они очень скептически относятся к боеспособности его бело-казачьей армии и уверены, что большинство казаков то ли в первых же боях погибнут, то ли разбегутся по даурским станицам, чтобы потом сдаться красным или попросту перейти на их сторону.

– Семенов так не думает. Он уверен, что как только его части окажутся на территории Даурии, они станут пополняться казаками, недовольными советской властью.

– В таком случае он плохо представляет себе, на кого может рассчитывать в даурских станицах и дальневосточных поселениях. Все боеспособные мужчины находятся под ружьем у красных. Поэтому его реальный резерв – это казаки, армейский ресурс которых исчерпан был еще в тридцатые годы.

Вновь появился карликоподобный официант, однако на этот раз кроме графинчика с саке он поставил на стол чашечки с рисом, а также чашечки с кусками любимой маньчжурами жареной конины и с какой-то зеленью.

– Не стану оспаривать, мобилизационный ресурс в даурских станицах в самом деле мизерный, – молвил Курбатов, дождавшись, пока официант исчезнет за ширмой, которая отгораживала их кабинку от пустующего ресторанного зала. – Вот только атамана убедить в этом будет трудно.

– Я бы даже сказал: невозможно. Поэтому, как видите, стараемся убеждать уже не его, а вас.

Услышав эти слова, Курбатов застыл с зажатым в зубах куском конины, удивленно уставившись при этом на подполковника.

– Но вам прекрасно известно, что никакого влияния на генерал-атамана у меня нет. Я никогда не принадлежал к людям, вхожим в его дом или хотя бы в его штаб.

– Вы вообще мало знакомы с атаманом, – поддержал его Имоти. – Но именно это придает японской контрразведке уверенности, что вы не подпадаете под его властные взгляды на современный мир.

– И что из этого следует? Говорите откровенно, господин подполковник. Разговор останется сугубо между нами. И потом, не зря же вы оставили за дверью этого ресторана полковника Родзаевского. Очевидно, расчет был на очень откровенный разговор, разве не так?

– Ход ваших мыслей меня удовлетворяет, – отвесил сугубо японский поклон подполковник. Что-что, а в умении отвешивать поклоны по случаю и без случая этот японо-русский офицер научился. – Нам очень хочется, чтобы вы дошли до Берлина. Чтобы облегчить ваш путь, мы дадим вам несколько наших явок, о которых в группе будете знать только вы и к помощи которых прибегнете только в самом крайнем случае.

– Постараюсь вообще не прибегать. Я решил идти не по явкам, большая часть которых давно провалена и находится под контролем советского Смерша, а по России.

– «Идти не по явкам, а по России!». Эту фразу я запомню. Так вот, для нас важно не только то, чтобы вы дошли до Берлина, а чтобы затем вернулись назад. Атаман Семенов стареет, а главное, теряет ощущение реальности. Он все еще гарцует на казачьем рысаке с нагайкой в руках, а весь мир уже забыл, что такое лихие кавалерийские атаки, лихость которых в современном бою стоит не больше, чем жизни зазря погубленных кавалеристов.

– В этом я с вами полностью согласен. Два небольших отряда хорошо подготовленных диверсантов, пущенных по тылам врага, принесут больше пользы, чем рейд двух кавалерийских дивизий.

– Пусть о вас узнает Россия, пусть вами станут восхищаться и в Берлине, и в стане генерала Краснова. Все это послужит сотворению ореола вокруг вашего имени. К тому же мы помним о вашем родовом титуле, князь. Все это дает нам возможность рассчитывать на вас как на будущего лидера русского движения. Причем не только здесь, в Маньчжурии.

Курбатов буквально опешил от откровения. Он ожидал какого угодно поворота их беседе, только не такого.

– Но вы же понимаете, что мой приход к власти вызовет раскол в белоказачьем движении Дальнего Востока.

– Если ваш приход не будет соответственно подготовлен, – да, вызовет. Но мы будем готовить его. Мы создадим такую ситуацию, при которой вам не нужно будет рваться к власти, наоборот, командование белоказаков само обратится к вам с просьбой взять бразды правления в свои руки. Как в свое время белогвардейцы обратились к адмиралу Колчаку, адмиралу, правившему в далекой от морей и флота Сибири.

– А если я откажусь от такого восхождения и предпочту стать руководителем разведывательно-диверсионной школы?

– В таком случае вы допустите такую же ошибку, какую допускает в наши дни атаман Семенов. А главное, с вашей стороны это будет выглядеть непатриотично, и даже трусливо. Поэтому я уверен, что вы сумеете утвердиться в своем намерении возглавить Белое движение за рубежом.

Курбатов прекрасно понимал, что продолжать эту полемику бессмысленно. До сих пор он никогда не ставил своей целью завладеть нагайкой атамана. Но так было до сегодняшнего дня. Имоти прав: атаман Семенов стареет, а вместе с ним стареют Бакшеев, Власьевский, Родзаевский и все остальные, кто прошел 8 казачьих седлах революцию и Гражданскую. Поэтому вопрос о молодом офицере, который мог бы полноценно заменить Семенова, все равно рано или поздно встанет. И его придется решать быстро, бескровно и желательно бесконфликтно.

Так на кого, спросил себя Курбатов, будучи на месте Имоти, Исимуры, и всех прочих, поставил бы лично ты? Конечно же на Офицера, который добыл себе славу в боях и который побывал в Европе. К тому же его знают во всех воюющих лагерях, да и титулован он княжеским достоинством, что всегда важно для восприятия истинных монархистов. Так что объективно Имоти прав.

– Я сумею утвердиться, господин подполковник.

Имоти облегченно вздохнул и, поставив перед собой чашку с саке, воинственно уперся кулаками в колени, демонстрируя свою самурайскую решительность.

– Вы поступили правильно, князь. Командование Квантунской армии будет довольно. В ближайшие дни о вас будет доложено в Токио, возможно, даже самому императору. А теперь вновь вернемся к вашему рейду. Семенов не прав, когда нацеливает вас только на сотрудничество с генералом Красновым, игнорируя Власова. В этом его ошибка.

– Возможно, даже не ошибка, а суть его взглядов на ситуацию в Берлине и в России.

– Это похвально, что вы не стараетесь унизить своего генерала, князь, что не прибегаете к этому даже теперь, когда стало ясно, что японское командование готово отстранить его от власти. Но замечу, что, не в пример Семенову, Чан Кайши очень ценил Власова. Ценил настолько, что даже наградил золотым орденом Дракона, который, правда, – иронично ухмыльнулся Имоти, – русские коммунисты отобрали у Власова, как только он пересек границу. Вместе с золотыми наручными часами, подаренными ему женой Чан Кайши, дочерью Сунь Ятсена. Сочли, что командиру 99-й стрелковой дивизии Киевского военного округа эти чуждые советскому человеку вещички ни к чему.

– Простите, господин Имоти, но позволю себе вопрос. Чем мы так обязаны генералу Власову, что посвятили ему столько времени?

Имоти привычно запрокинул голову и, немного помолчав, загадочно улыбнулся.

– Вы правильно все уловили, ротмистр. В том-то и дело, что для нас очень важно, чтобы Власов узнал, причем узнал именно от вас, как много внимания уделяют ему в штабе Квантунской армии. – Имоти достал из нагрудного кармана несколько небольших листиков и положил их перед Курбатовым. – Здесь вы найдете всю биографию Власова, в малейших ее подробностях. Вы должны будете изучить ее, дабы у генерала не оставалось сомнения, что вас очень старательно готовили к встрече с ним. Это произведет должное впечатление.

– То есть с этой минуты я могу считать, что выполняю задание японской разведки?

– Японского военного командования, князь, японского командования. Генерал Власов так и должен быть информирован. Это имеет принципиальное значение. Для вас слишком унизительно было бы предстать перед германским командованием всего лишь в качестве агента японской разведки. С нынешнего дня вы имеете все основания считать себя посланником японского командования в Китае и Маньчжурии.

– Понятно. Нужно выдерживать определенный уровень.

– Если атаман Семенов не желает видеть во Власове своего союзника – это его личное дело. Нам он, однако, нужен. Причем важна любая форма сотрудничества с Власовым и его людьми, его агентурой. Нас вполне могут устроить сотрудничество на уровне разведок, взаимная подготовка в специальных школах и рейдовая поддержка диверсионных отрядов, а еще – его агентура в России вообще, и за Уралом в частности.

– Вот теперь многое проясняется.

Презрев японскую церемониальность, подполковник одним глотком опустошил свою крохотную чашечку и, упираясь руками о краешек стола, подался к Курбатову.

– Власов привлекателен для нас по многим позициям. Он хорошо знает наши края. Он даже немного владеет китайским и японским языками. Старые воспоминания помогут генералу по-иному взглянуть на ситуацию в Маньчжурии и пересмотреть отношение к Японии. А если случится, что Германия потерпит поражение, что, исходя из положения на фронтах, совершенно не исключено, мы даже готовы будем принять Власова с частью войск здесь, у себя на Дальнем Востоке.

– Так-так, это уже интересно, – оживился Курбатов. – Это уже серьезная тема для разговора с Власовым.

– Его армию можно было бы погрузить в одном из портов Югославии или Греции и перебросить в Турцию, а уж оттуда через Персию…

– Не могли бы вы чуть яснее очертить мою роль, господин подполковник. Уполномочен ли я вести с Власовым хотя бы предварительные переговоры от имени японского командования, а значит, и правительства?

– Кажется, вам не очень по нутру миссия дипломата?

– Мне нужна ясность, – твердо потребовал Курбатов.

– Вам, князь, – Имоти всячески подчеркивал, что видит перед собой не ротмистра, но князя, – надлежит подготовить Власова к мысли о возможных переговорах с японским командованием. Выяснить его отношение к сотрудничеству с нами; его видение своей личной судьбы и судьбы Русской освободительной армии в случае окончательного поражения германской армии, которое, по нашим данным, уже неизбежно.

Подполковник еще несколько минут терпеливо вводил Курбатова в его новую роль, и все это время ротмистр сосредоточенно разжевывал жестковатую, приправленную острыми специями конину. Казалось, к инструкциям Имоти он не проявляет абсолютно никакого интереса. Но и подполковника не очень-то волновало отсутствие у ученика хотя бы видимости прилежания. Он, как и прежде, говорил все это, запрокинув голову и прикрыв глаза, но при этом еще и сцепил пальцы рук.

Теперь Имоти действительно похож был на фанатично молящегося монаха. Курбатова это откровенно смешило, хотя он и пытался сохранять маску почтительной серьезности.

– Но учтите: вам придется довольно долго ждать моей информации, – перебил он подполковника в самом неподходящем месте. – В Берлине я ведь буду без радиста.

– Не волнуйтесь, – в том же меланхолическом тоне успокоил его Имоти. – В Берлине вы вступите в контакт с одним нашим человеком. Мы подскажем, как его разыскать.

– Это уже кое-что конкретное.

– Он передаст вам значительную сумму в марках еще до того, как вы найдете подходы к Власову. И такую же сумму после ваших бесед с генералом. Бесед, князь, бесед. Не думаю, чтобы этот гитлеровец так сразу согласился с мыслью, что Германия неминуемо потерпит поражение, а миром будет править Япония. А что касается вас, то мы привыкли хорошо оплачивать услуги людей, которые нужны Великой Японии.

– Считаете, что когда-нибудь мы доживем и до такого мироздания? – не сумел скрыть своего сарказма Курбатов.

Имоги недобро сверкнул глазами, но как истинный японец, мгновенно погасил в себе вспышку гнева и подчеркнуто вежливо, почти угоднически улыбнулся.

– Вместе со второй суммой денег вы получите все необходимые инструкции по поводу ваших дальнейших действий, князь.

– То есть, получив инструкции, я уже могу считать себя завербованным? – ответил ему той же улыбкой Курбатов.

– Почему «завербованным»? – вдруг отвлекся от своей заупокойной молитвы подполковник. И даже внутренне встрепенулся. – Мы-то ведь и готовили вас в специальной русской школе как агента японской разведки. Как японского диверсанта.

Курбатов рассмеялся, однако оспаривать не стал.

– Да, атаман Семенов выделил для поддержания этой разведывательно-диверсионной школы кое-какие средства из своего «сибирского золотого запаса», но этого было слишком мало, поэтому основные расходы несет японское правительство.

– Ни для кого не является секретом, что без помощи японского правительства существование армии Семенова было бы невозможным.

– Я понимаю: европейцу, к тому же дворянину, всегда трудно смириться с тем, что нужно служить азиатам. Но мой вам совет, – наклонился подполковник к Курбатову. – Пусть вас это не смущает. Будьте прагматичнее. Для германцев мы союзники. Наши агенты разбросаны по всему миру. Так что заступничество Японии всегда может пригодиться. Тем более что пока вы будете наслаждаться германским пивом, мы позаботимся, чтобы у вас появился японский паспорт с отметкой о японском гражданстве.

– Согласен, когда-нибудь это действительно может иметь значение, – вновь обрел угрюмую серьезность Курбатов.

– Думаю, германцы тоже не откажутся от мысли завербовать вас. Как, впрочем, и красные, если только попадете к ним в руки.

– Ну, для красных предпочтительнее будет распять меня на кресте. Все остальные, не сомневаюсь, попробуют вербовать. А что: «агент всех разведок мира ротмистр Курбатов»! Звучит заманчиво. А чтобы завершить наш разговор… Объясните мне, как полурусский-полуяпонец объясните: почему Япония до сих пор не вступает в войну с Совдепией? Не из праздного любопытства спрашиваю об этом, а потому, что этот же вопрос мне будут задавать сотни раз, на всем пространстве от Амура до Рейна.

– Почему не вступила и как скоро вступит? – воинственно оскалился Имоти.

– Вот именно: как скоро?

– Так вот, я скажу вам как русский русскому, и можете пронести эту тайну через все границы. Мы не станем выяснять сейчас, почему император Хирохито не отдал приказ о начале боевых действий против Союза в сорок первом, когда это действительно имело смысл. Это вопрос сложный, причем не столько военный, сколько политический. И не нам здесь, в Маньчжурии, сейчас его решать. Но что касается нынешней ситуации, то Япония не только не намерена воевать с Россией, но и пытается убедить Германию заключить с Москвой мир, чтобы таким образом спасти рейх от полной гибели. Именно такое решение принято недавно на тайном императорском совете, в который кроме самого императора входят премьер-министр, принц Коноэ, начальник Генштаба Сугияма и другие влиятельные особы. При этом они заслушали доклады министра иностранных дел, военного министра, начальника разведывательного отдела Генштаба полковника Мацумуры и начальника кемпейтая [19]19
  Кемпейтай – японская контрразведка.


[Закрыть].

– Япония убеждает Германию заключить мир с Россией?! – приподнялся Курбатов от удивления. – Но это невероятно! Вы отдаете себе отчет, господин подполковник?..

– Отдаю, князь, отдаю. Мы ведь с вами условились говорить друг с другом, как русский с русским, то есть откровенно, без всякой азиатчины. Для нас очень важно, чтобы Германия как мощная держава уцелела и еще какое-то время угрожала западным границам Союза. Вместе с тем, заключив мир с Россией, рейх станет более серьезным соперником Америки и Британии. Это, в свою очередь, подтолкнет янки к перемирию с Токио, что даст ему возможность разобраться со своими азиатскими делами.

Какое-то время Курбатов смотрел на Имоти с полуоткрытым ртом.

– Лихо, – только и смог выдохнуть он, покачав головой. – Лихо «воюют» ваши дипломаты. А тысячи казаков атамана Семенова дремлют прямо в седлах, ожидая, когда же поступит приказ наступать на позиции красных.

– Уж поверьте мне, ротмистр, нам, разведчикам и диверсантам, есть чему поучиться у наших дипломатов.

13

Без пятнадцати семь группа маньчжурских стрелков была построена. Десять диверсантов и проводник группы стояли на продуваемом холодными ветрами взгорье, рядом с обнесенным высокой каменной оградой домом лесника, больше похожем на форт, нежели на обычное мирное жилье.

Впрочем, человек, возводивший его, отлично понимал, что ему предстоит жить жизнью отшельника. И что в этой каменно-лесистой пустоши одинаково опасны и зверь, и бежавший из тюрьмы уголовник, и шайки контрабандистов, издревле промышлявшие здесь, на стыке маньчжурской, монгольской и русской границ. Потому и строил дом из больших диких камней, оставляя в каждой стене по узкому окну-бойнице, да к тому же не поленился обвести ограду широким рвом.

Однако все эти предосторожности так и не спасли лесника-отшельника: он погиб в перестрелке с контрабандистами, заподозрившими его в сотрудничестве с пограничниками. Зато усадьбу сразу же облюбовала японская разведка, использовавшая ее теперь в качестве своеобразных перевалочной и тренировочной баз. Именно сюда, на Черный Холм, возвращались диверсанты после недельного испытания на выживаемость в лесистых сопках, и отсюда же многие из них отправлялись потом в Монголию или Россию.

Японцы обживались здесь основательно. Рядом с усадьбой они построили казарму, в которой находилась рота солдат, а также дом для офицеров и небольшой тренировочный полигон, укрыв все эти строения от посторонних глаз высокой каменной стеной. А на территории самой усадьбы возвели некое подобие гостиницы, в которой отдельно от японских солдат могли отдыхать перед очередным рейдом русские разведчики и диверсанты.

Командир маньчжурских стрелков ротмистр Курбатов медленно обходил строй, останавливаясь возле каждого из бойцов. Это был своеобразный ритуал. Если кто-либо из диверсантов пожелал бы отказаться от участия в рейде, он должен был решиться на этот «шаг бесчестия» прямо сейчас, в эти минуты, поскольку потом, когда они сойдут с Черного Холма, уже будет поздно. Потом из группы можно будет уйти только в небытие.

Впрочем, все, кто стоял сейчас в этой группе, тоже прекрасно понимали, что уходят не просто за кордон, но и в небытие, потому что шансов вернуться сюда, на эту базу, практически не было. Ни у кого. Но это как перед сабельной атакой: да, там, в этой сече с преобладающим противником, – смерть. Зато есть возможность пронестись несколько сотен метров с шашкой наголо, привстав в стременах, на полном аллюре, как и подобает лихому казаку, и… была не была!

И вот они, все десять маньчжурских стрелков, – перед ним, ротмистром Курбатовым.

Первым стоит флегматичный, с печатью вечной, смертельной какой-то усталости на лице поручик Конецкий, до этого успевший дважды побывать в рейдах по территории Даурии.

– Как ваша левая, поручик. Кажется, все еще не отошла после ранения?

– Я стреляю с правой, ротмистр.

– Твердо решили идти?

– Иначе не стал бы в строй.

Курбатов задержал взгляд на рукаве его красноармейской гимнастерки, под которым заметно проступала опухлость бинта. Конецкий был ранен месяц назад, во время стычки с красными пограничниками, когда в составе другой группы в третий раз пытался попасть на ту сторону. Рана гноилась и, несмотря на то, что хирург дважды прочищал ее, заживала долго и тяжело.

И все же поручик уговорил Курбатова взять его с собой. Уговорил, несмотря на то, что честно признался: за кордон его гнала не жажда сражаться с красными, хотя во время предыдущих рейдов сражался умело и яростно, а буквально замучившая его ностальгия: «Хоть шаг ступить по земле, зная, что она твоя, русская!».

На возвращение сюда, в Маньчжурию, Конецкий не рассчитывал. Он устал от военной жизни, от эмиграции, от ностальгии и хотел только одного – чтобы его похоронили на русской земле как русского солдата. Буквально вчера, в разговоре с Курбатовым он так и сказал: «Я стал смертником не потому, что вошел в группу маньчжурских стрелков смертников, а потому, что не желаю уходить из этой жизни самоубийцей».

Встретив взгляд Курбатова, проводник группы поручик Радчук растерянно улыбнулся. Он помнил о своей просьбе представить его к чину штабс-капитана и все дни подготовки к рейду побаивался, как бы командир не проговорился об этом кому-либо из офицеров. Хлопотать о своем повышении в чине среди офицеров армии Семенова традиционно считалось самым позорным занятием. Хотя конечно же многие тайком хлопотали.

Третьим стоял самый старший из всех по возрасту, успевший повоевать еще в войсках атамана Анненкова, штабс-капитан Иволгин. Это был его первый диверсионный рейд, однако держался он уверенно, не вызывая у Курбатова никаких сомнений.

– Насколько я помню, вы твердо решили дойти до Волги, поручик?

– И во что бы то ни стало дойду, князь Курбатов. Давно вынашивал мысль поднять восстание на Поволжье, где сначала воевал, а затем партизанил еще в Гражданскую.

Курбатов внимательно присмотрелся к выражению его лица, осмотрел экипировку. Узкий сплющенный лоб, приземистая, плотно сбитая фигура, короткие руки с толстыми, по-крестьянски узловатыми пальцами…

«Руки!» – вдруг вспомнил он, зная, что уже нескольких белых офицеров выдавали за рубежом их аристократически нежные, выхоленные за годы мирной эмиграции руки. Вся группа его состояла из офицеров, поэтому в ходе подготовки к рейду Курбатов специально заставлял их рыть – без традиционных офицерских перчаток – окопы, смачивать в воде и держать кисти рук на ветру; натирать лопатами мозоли и исцарапывать пальцы о кусты терновника. Это входило в программу не только закалки, но и своеобразной маскировки. Правда, Иволгину, как и ему самому, выпало идти по России в форме красноармейского капитана, однако среди красных офицеров аристократы-белоручки уже давно не встречались. Впрочем, у Курбатова в отличие от некоторых других стрелков руки уже давно приобрели истинно пролетарский вид.

– Штаб-ротмистр [20]20
  Штаб-ротмистр – офицерский чин в кавалерии дореволюционной русской армии, средний между поручиком и ротмистром (капитаном). То же, что в пехоте и артиллерии – штабс-капитан, у казаков – подъесаул. В современной русской армии соответствующего звания не существует.


[Закрыть]Чолданов! – громко, как на смотровом плацу, представился очередной стрелок, облаченный в форму рядового красноармейца.

– Вы мечтали стать диверсантом, штаб-ротмистр?

– Так точно, господин ротмистр.

– Так вот она сбывается, ваша мечта! – кивнул он в сторону границы.

– Так точно, сбывается.

– Тогда в чем дело? Не чувствую энтузиазма.

– Попытаюсь проявлять его в бою.

– Вот это верно.

Чолданов попытался улыбнуться, однако улыбки не получилось. Курбатов чувствовал, что волнуется штаб-ротмистр, как никто другой из стрелков, но успокоил себя надеждой, что это пройдет. Князь мало что знал об этом парне, зато при каждой встрече с ним старался подольше задержать взгляд на его лице. У Чолданова было особое лицо, по которому можно было проследить генезис степных славян, в чьих жилах славянской крови было куда меньше, нежели половецкой, кипчацкой или печенежской.

Подъесаул Кульчицкий. Его имение осталось где-то на правом берегу Днепра, неподалеку от Черкасс. Когда Курбатов опасался разоблачительного вида изнеженных рук, то прежде всего имел в виду Кульчицкого – холеного аристократа, зараженного неистребимым польским гонором. Для него тоже пришлось заготавливать документы лейтенанта. Выдавать его за «кухаркиного сына» – рядового – было бы сущим безумием.

Подпоручик Власевич. Манеры этого верзилы казались всем окружающим столь же грубыми и неприятными, как и его израненное фурункулами багрово-серое лицо. Зато на стрельбище равных ему не было. В поединке снайперов он мог противостоять любому таежному охотнику.

Поручик Матвеев уже стоял с рацией за спиной. Курбатов должен был оставить его на конспиративной квартире в поселке недалеко от Читы. Вместе с ним оставался и подпоручик Вознов, прекрасный взрывник. Им предстояло провести три диверсии на железной дороге и взорвать какое-нибудь предприятие. Любое, на выбор: «Для расшатывания большевистских нервов» – как объяснил Курбатову полковник Родзаевский. После этого оба могли возвращаться в Маньчжурию, оставив рацию в надежном месте для новой группы, которая должна прийти через месяц. Однако Вознов попросил ротмистра, чтобы тот взял его с собой в Германию. И Курбатов решил, что он задержит группу в районе Читы, они вместе проведут диверсии и пойдут дальше. Оставив в Чите только радиста.

Рядом с Возновым, в форме рядового красноармейца, стоял самый старший в группе по чину подполковник Реутов. Командир группы задержался возле него дольше, чем возле других, совершенно забыв, что тем самым ставит Реутова в неловкое положение. Вроде бы больше, чем всем остальным, не доверяет. А повода для этого Реутов ему не давал, уж он-то не из новичков. В армию генерала Семенова Реутов попал, добравшись до Приморья из далекой Персии. Семнадцати лет от роду он уже был унтер-офицером Дикой дивизии. Он участвовал в «корниловском» походе на Петроград, после неудачи которого бежал в Туркестан, где в чине поручика, а затем капитана служил в Закаспийской белой армии.

Несмотря на пройденную подготовку, диверсант, как показалось Курбатову, из него так и не получился. Хороший строевой офицер – это да, но не более. Однако в рейд он рвался, как никто другой. Да и Родзаевский настоял, ссылаясь на то, что Реутов успел побывать в нескольких частях России, привык к походной жизни, а главное, в трудное время может заменить командира группы.

И, наконец, последним, одиннадцатым, в этом строю стоял подпоручик барон фон Тирбах, племянник того самого генерал-майора фон Тирбаха, который в Гражданскую командовал Особой карательной дивизией армии атамана Семенова. Его отец барон фон Тирбах – промышленник, успевший обзавестись в Харбине двумя отелями и рестораном, – долгое время просто-напросто не признавал Виктора своим сыном, хотя мать – невесть как попавшая сначала в Хабаровск, а затем в Харбин прибалтийская немка, нанявшаяся гувернанткой в дом барона, – долго и упорно добивалась этого.

Отцовское благословение, вместе с фамилией, титулом барона и офицерским чином, свалились на двадцатилетнего Виктора только две недели назад. Произошло это после того, как Курбатов лично встретился с бароном в его же ресторанчике и, хорошенько встряхнув этого коммерсантишку, поставил условие: или барон признает Виктора, члена группы маньчжурских стрелков, своим сыном, и тот уходит в рейд бароном фон Тирбахом, или же он, ротмистр Курбатов, вызывает его на дуэль. На саблях.

– Зачем вам понадобилась дуэль, если вы, как я понял, из семеновской контрразведки? – рассудил барон, стуча зубами от страха. – А казачья контрразведка что хочет, то и творит.

– Я не стану ничего «творить», – объяснил ему Курбатов. – И очень хотел бы, чтобы мы уладили это дело мирно.

– Но почему, черт возьми, вы взялись за него?!

– Видите ли, сейчас Виктор Майнц – всего лишь унтер-офицер. И сын горничной. А на задание, которое мы оба получили, он должен уйти подпоручиком, бароном фон Тирбахом. Я не допущу, чтобы в моей офицерской группе оказался хотя бы один неофицер и недворянин.

– Значит, вы идете в Россию?

– Точнее, в Германию. Но если вы, барон, проболтаетесь, дуэль вам уже не понадобится.

– В Германию? – удивился фон Тирбах. – Через всю Россию?!

– Надеюсь, вы понимаете, что это тайна, за разглашение которой в армейской контрразведке язык отрывают вместе с ушами?

– Но вы действительно полагаете, что Виктор может дойти с вами до границ рейха? – уже не обращал барон никакого внимания на предостережение ротмистра.

– И даже до благословенной Богом Померании, из которой, насколько мне теперь известно, происходит весь род Тирбахов. – Только сейчас Курбатов понял, что упоминание о походе к границам рейха сработало как нельзя лучше. У барона взыграла германская кровь.

– Но это несколько меняет дело. Если, рискуя жизнью, Виктор рвется к границам рейха, значит, он и в самом деле осознает себя германцем.

– И дворянином. А главное, дойдя до Германии, он позаботится о том, чтобы вам было куда перебраться, когда окончательно убедитесь, что Азия вам уже осточертела, – более чем вежливо убеждал барона Курбатов, понимая, что на дуэль тщедушный, подслеповатый барон все равно не согласится. – Признав Виктора, вы сразу же приобретете сына, рожденного, кстати, германкой, вашей бывшей гувернанткой, и своего наследника в рейхе. А разве для вас не важно, что с появлением в Берлине подпоручика фон Тирбаха там узнают, что вы, барон фон Тирбах, все еще (остаетесь преданным сыном Великой Германии?

– Мудро-мудро. Но почему вы так хлопочете о Викторе? Мало ли в армии Семенова дворян-офицеров, способных заменить его?!

– Не хлопочу, а настаиваю.

– Тогда потрудитесь объяснить.

– Вы знаете, где обучался ваш сын?

– Вы хотели сказать, где обучался Виктор Майнц. Догадываюсь.

– Так вот, курс наук мы проходили вместе. Во время тренировок он был моим постоянным партнером. Ну и конечно же рассказал историю своей жизни. Сначала я не придал ей никакого значения, но ситуация, как видите, изменилась, и судьба вашего внебрачного чада приобрела в моих глазах важный смысл. Остальное вам уже известно.

Долгих пять минут барон упорно молчал, шевеля губами и о чем-то бурно споря с самим собой. Курбатов старался не вмешиваться в душевную борьбу двух Тирбахов – отца и заносчивого, жадного барона, не желавшего согласиться, что единственный сын его происходит от полунемки-полулатышки, да к тому же бывшей горничной.

– …К тому же мать его тоже почти немка, не правда ли? – решился наконец фон Тирбах.

– Направляясь к вам, барон, я исходил именно из этого. Судя по словам Виктора, его мать – прибалтийская германка, с латышско-германскими корнями.

– Хорошо, уговорите Виктора явиться ко мне. Однажды мы случайно встретились, и я пытался поговорить с ним, однако разговора не получилось. Кстати, тогда он и сам не очень-то настаивал на признании его сыном.