Текст книги "Граница безмолвия"

Автор книги: Богдан Сушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

25

Несколько минут они шли молча, сосредоточенно думая каждый о своем. Ветер теперь дул с северо-востока, и пограничники шли под защитой хребта, освещаемые лучами нежаркого арктического солнца. Замшелые камни были влажными и скользкими. За тысячи лет полярные ветры превратили их в кругляши, поэтому всякая попытка ускорить ходьбу приводила лишь к тому, что охотники чаще оступались, то и дело рискуя подвернуть ногу.

– Но я так и не понял, почему шаманы собираются именно здесь, на Фактории? Почему именно здесь устроили свой жертвенник?

– Это вы называете остров Факторией. Тунгусы называют его Камлания, – с буддистским почитанием поклонился он очередному валуну, словно идолу.

Впрочем, присмотревшись, старшина обратил внимание, что камень этот, в очертаниях которого и в самом деле угадывалась фигура стоящего на коленях человека, расположен в кругу других камней, значительно меньших. Причем круг этот явно был рукотворным, и сотворяли его на небольшой площадке, расположенной на перевале, с которого виднелась и поросшая жиденьким кустарником долина, и океанская бухта.

– Ты мне объясни по-человечески, Тунгуса. Это название острова – Камлания… Оно имеет какой-то особый, скрытый смысл?

– Шаманы делают камлания[32]32
  Камлания – ритуал, во время которого шаман пением своим, танцами и ударами в бубен приводит больного в состояние экстаза.


[Закрыть]. Остров – наш храм. Я уже говорил, что шаманы делают здесь это, как у вас, славян, говорят?..

– Ритуалы? Хочешь сказать, что шаманы совершают здесь не только охотничьи, но и какие-то свои, особые ритуалы? Не темни, Тунгуса. Кажется мне, что ты не все говоришь.

– Правильна, старшина, шаманские ритуалы. Сюда собирались шаманы со всей Тунгусии, всей, как теперь называют, Эвенкии. Здесь был верховный шамана. Тунгус – всегда самый лучший шамана, – произнес Оркан, гордо вскинув при этом голову. – Шаманы других народов всегда учились у тунгусов, да… Само слово – «шаман», а точнее, – «саман» – наше, тунгусское. Храм, который мы раньше видели, ну, тот, с черепами, Шаман-Тунгус называется.

– И давно тебе стало известно, что остров этот называют Кам-лалией и что здесь находится языческий храм Шаман-Тунгус? – подозрительно покосился на Оркана старшина, выискивая и не находя взглядом могильник жертвенных черепов.

– Известно, – вежливо, причем с каким-то особым достоинством, кивнул Оркан.

– То есть ты знал, что на острове находится храм верховного шамана, что здесь собираются шаманы со всего Крайнего Севера, и что здесь приносят ритуальные жертвы?! – несказанно удивился Вадим.

– С детства знал, да… Отец многое рассказывал.

– И все эти годы молчал, никому ни разу не проговорившись?!

– Молчал, – все с тем же, казалось, лишь недавно приобретенным достоинством склонил голову ефрейтор.

– Но почему? Это что, великая тайна?

– Великая, старшина. Тайна рода.

– Какого рода, чьего?

– Рода Оркан. Мой дед был верховный шаман, деда отец, деда дед был верховный шаман. Теперь мой отец – вождь рода, вождь тунгусов, однако. Русские об этом не знают, тунгусы знают. И тоже шаман, хотя шаманство у нас запрещено. Отец мой – Барс-Оркан зовется, да…

– Постой, но ведь твоя фамилия Оленев.

– Я тунгус, мы еще называем себя «эвенгами». Русские говорят «эвенки». Однако призывали меня из Якутии, поэтому вначале все так и называли «якутом». Я обижался. Фамилию «Оленев» мне дали, только когда призывали в армию. У меня фамилии не было, да… «Оркан» – стало моим именем, хотя всегда было именем и фамилией. Я не возражал.

– Почему?

– Так было надо. В роду меня называют Олень-Оркан.

Старшина вдруг обратил внимание, что, говоря все это, Тунгуса почти не коверкает слова и в речи его улавливается лишь незначительный акцент.

– Как же ты попал в погранвойска, – передернул подбородком Ордаш, – если в «деле» у тебя записано, что отец шаман?

– Почему записано: «шаман»? Там записано «оленевод». Между якутами и тунгусами-эвенками границ нет. Я кочевал с тунгусским колхозом оленеводов вдоль реки Оленёк. Сначала учился в школе-интернате в Туре, в столице нашей Тунгусии-Эвенкии. Хорошо учился. А затем кочевал. Так надо было. Меня отправили на реку Оленёк, которая вытекает из Тунгусии, да…

– По карте помню, что река Оленёк впадает в Оленёкский залив, туда же, куда впадает несколько рукавов Лены.

– Председателем этого колхоза был мой родственник, который знал, что записывать в моей биографии «отец – шаман» нельзя. Меня могли арестовать вместе с отцом. Он сам посоветовал мне идти в армию и отправил в поселок Саскылах, к своему родственнику, тоже начальнику. Там проверять не стали. Обрадовались: солдаты нужны, а с Крайнего Севера посылать некого. Отец тоже обрадовался, он хотел, чтобы я стал офицером. Настоящим воином. Но это я тебе говорю, старшина. Начальнику заставы Загревскому, младшему лейтенанту Ласевичу, Ящуку и другим – не говорю, да…

– Понятно. На этой заставе у каждого своя тайна.

– Язык специально коверкаешь, чтобы не догадывались, что грамотный?

– В Эвенкии и Якутии так говорят все, когда по-русски говорят, однако. Не знаю, кто придумал тунгусам такой русский язык. Когда волнуюсь, тороплюсь – коверкаю, да…

Увлекшись разговором, Ордаш не заметил, как Тунгуса вновь вывел его к тому шаманскому храму, в котором они побывали еще до «встречи» с полковником. Осторожно ступая, словно бы опасаясь нарушить святость этих мест, старшина обошел всю прикрытую выступами скалы молитвенную площадь, заглянул в пещеру, осмотрел сложенные у её входа черепа животных…

– На таком жертвеннике случаются и человеческие черепа? – спросил он.

– Человеческих нет. Только звери. Тотем. Каждый род происходит от какого-то зверя. Духи зверей помогали шаману, да…

– Помню, ты несколько раз подходил ко мне, уговаривая вместе пойти на остров. Охотиться тоже сюда уходил. Теперь я понимаю, почему ты так рвался на Факторию. Мне-то казалось, что тебе приятно бывать в Нордическом Замке, поплескаться в теплом озере.

– Я тоже буду вождем тунгусов, – неожиданно резко заявил Олень-Оркан. Отец готовил меня. Отец так велел. Хотел, чтобы я учился в Ленинграде, а затем вернулся и стал вождем всех тунгусов и шаманом всех шаманов – эвенков, эвенов, якутов, ненцев, чукчей…

– Поэтому ты решил, что не можешь идти на войну, если вдруг она случится. Человек, убивший другого человека, уже не может стать шаманом – правильно рассуждаю?

Оркан удивленно взглянул на старшину и, пробормотав какое-то заклинание, поднялся со своего молитвенного места.

– Как ты догадался, командир?

– А ведь еще несколько минут назад ты спросил бы: «Как твоя догадалась, камандыра?».

– Так и буду говорить, когда вернемся в факторию, а затем на заставу, да… Шаманом я, однако, быть не хочу.

– Почему?

– Я должен стать вождем. Каждое племя, каждый народ должны иметь своего вождя.

– Не спорю, должны.

– Поэтому я хорошо служу, чтобы стать воином-вождем. Поэтому хорошо учу русский язык, да… И хорошо учил немецкий.

– Ты хотел сказать: «ненецкий»?

– Немецкий, старшина. У меня в Туре был хороший учитель, ссыльный немец. Я квартировал у него в доме. Он каждый день занимался со мной после школы. Мой род платил ему за это олениной, унтами, шубами, да… Это был настоящий учитель, его зовут Рихард Зиген. Дома мы говорили с ним по-немецки.

Услышав это признание, старшина даже присвиснул от удивления. Перед ним вдруг предстал совершенно незнакомый ему человек, не имеющий ничего общего с тем Тушусой, с которым он еще недавно отправлялся из заставы на Факторию.

– То есть ты хочешь сказать, ефрейтор, что владеешь немецким языком? – тотчас же спросил он Оркана по-немецки.

– Недостаточно свободно, чтобы считать себя германцем, – ответил тот, причем тоже по-немецки. – Но постараюсь овладеть языком настолько, чтобы меня могли принимать за саксонца, – довольно бегло проговорил Оркан в ответ. – Предки Зигена происходили из Нижней Саксонии, поэтому он признался, что говорит с определенным диалектом.

– Ну ты, ефрейтор, удивил меня!

– Жаль.

– Почему жаль?

– До сих пор я старался никого не удивлять. Служит себе некий «тунгуса», ну и пусть служит.

– Думаешь, что тебе как шаману знание немецкого может пригодиться?

Старшина помнил, что Олень-Оркан не стремится стать шаманом, но специально провоцировал на этот разговор, чтобы побольше узнать о нем как о человеке, о его роде Орканов.

– Как шаману – вряд ли.

– Понимаю: шаман – святой человек. Шаман – великий человек. Зверя шаман убить имеет право, человека – нет.

– Зверя шаман тоже редко убивает. Обычно охотники приносят его долю, да… Однако не в этом дело.

– Думаешь, твоя мечта осуществится и ты все-таки станешь шаманом, как твой отец, дед и прадед? Насколько я знаю, шаманство у нас под запретом как идеологически чуждое занятие. И еще скажу тебе, Оленев. Возможно, тебе повезет: войны не случится, и никого убивать не придется. Однако не хотел бы я оказаться в одном окопе с таким вот… шаманом. А если все же оказался бы… Ты уж, эвенка-тунгуса, извини. Как только понял бы, что отказываешься стрелять в врага на поражение, тут же и пристрелил бы. Самолично. По за-конам военного времени.

На удивление, Оркан воспринял эту его угрозу с абсолютным спокойствием. Мало того, на его тюрко-европеизированном лице вырисовалась презрительная ухмылка. И прошелся он по старшине взглядом, в котором ясно прочитывалось снисходительное пренебрежение азиатского завоевателя.

– Так, на будущее, старшина… Еще раз говорю: я никогда не мечтал стать шаманом. Это отец мой мечтает, чтобы я стал шаманом. Повторяю: я происхожу из рода, который в течение многих веков давал тунгусскому народу не только шаманов, но и вождей. Один из них был полководцем предводителя Сибирского ханства хана Кучума и сам принадлежал к роду Кучума.

– Того самого, войска которого разгромил Ермак?

– Того самого, который со своим войском разгромил отряд наемников Ермака, а самого его убил, – жестко уточнил Оркан. – Хотя согласен: хан Кучум оказался недостойным правителем Сибирского ханства, который не сумел превратить его в великую сибирскую державу.

– Я так понимаю, что историю ты познавал со слов ссыльного германца? – поинтересовался Вадим по-немецки.

– С его слов, да… – по-немецки же подтвердил Оркан. – Но таковой, каковой она была в действительности. И ты никогда не слышал, что я говорю об этом, – перешел Тунгуса на русский. – И никогда не слышал от меня ни слова по-германски.

– Нерушимое слово старшины, Олень-Оркан.

– Время однако, камандыра, – тотчас же прибег Тунгуса к «наречию тубильных нацменов».

– У нас еще есть время, – не хотелось Ордашу прерывать их разговор.

– Возвращаться пора: начальника заставы нервничает маломало.

Они встретились взглядами и загадочно, почти заговорщицки ухмыльнулись друг другу.

26

Едва фон Готтенберг со свитой ступил на территорию базы, как там была объявлена тревога.

– Сообщение с дальнего поста, – встревоженно доложил штабс-фельдфебель Штоф, остававшийся во время отсутствия коменданта и остальных офицеров за старшего. – Замечен самолет. Русский. Из тех, которые из фанеры. Летчики называют их «рус-фанера». Судя по тому, что он дважды облетел лесистые овраги неподалеку от поселка Вычегда, это поисковик. Уверен, что пилот возьмет курс на озеро.

– Готовить ко взлету оба штурмовика, – скомандовал фон Готтенберг, едва дождавшись окончания доклада.

– Пилоты уже в машинах. Ждут приказа. Кстати, как вы и приказывали, мои люди успели закрасить на фюзеляжах и крыльях кресты и нарисовать красные звезды.

– «Рус-фанера» действительно повернула в сторону озера! – поведал выскочивший из превращенной в штаб охотничьей избушки дежурный. – Судя по курсу, скорее всего, пройдет по его северному побережью!

– Наверное, ищут нас, беглых! – по-русски прокричала вышедшая вслед за штабс-фельдфебелем Янина Браницкая. – Рослая, по-мужски плечистая, она была облачена в красноармейский офицерский мундир, один из тех, что давно хранились на складе базы и вместе с документами и оружием могли использоваться разведгруппами. – Или какую-то новую группу беглых. Большую часть охраны сейчас бросили на фронт, – объяснила она, явно обращаясь при этом к ближе всего стоявшему к ней гауптману Кротову, хотя последнюю фразу уже произнесла по-немецки. – Поэтому побеги наверняка участились.

– То есть зэки считают, что сейчас энкаведистам будет не до облав и поисков?

– А кое-кто рассчитывает, что и власть в стране станет германской.

– Вы тоже в этом уверены, госпожа Браницкая?

Она выдержала небольшую паузу, метнула взглядом по сторонам и неожиданно ответила:

– Просто не верилось, что когда-нибудь настанет время, когда ко мне будут обращаться: «госпожа Браницкая».

Коротко стриженные пшеничные волосы ее едва заметно выбивались из-под солдатской пилотки. Женщине, очевидно, было чуть больше тридцати. Красавицей штабс-капитан назвать ее не решился бы, однако ни одной из своих печатей лагерное бытие отметить её пока что не успело: ни в очертаниях фигуры, ни в чертах по-восточному удлиненного, с четко очерченными губами и слегка выступающим подбородком, лица. Природа явно пыталась сотворить из этого создания еще одного польского шляхтича, однако почему-то не довела своего замысла до конца, являя миру некий половой суррогат.

Тем не менее армейская форма на удивление шла госпоже Браницкой, да к тому же пришлась ей по душе. Явственнее всех заметил это штабс-капитан Кротов, который, забыв на время о «рус-фанере» и тревоге, поневоле потянулся к женственному отпрыску древнего польского рода

– Передайте пилотам, чтобы в воздухе переговаривались только на русском, – приказал фон Готтенберг, – а главное, пусть попытаются загнать эту «фанеру» на нашу взлетную полосу. Если же не удастся приземлить, пусть сбивают над озером или болотом. Упадет на болото – сжечь! Но все же было бы неплохо заполучить этот самолетик, – мечтательно произнес он.

– Эти пилоты владеют русским? – удивился Кротов.

– Еще бы не владеть! – приблизилась к нему Янина. – Они ведь обучались в секретной школе германских пилотов, которая до недавнего времени существовала в Советском Союзе.

– В Советском Союзе?! – удивленно уставился на неё штабс-капитан. – Секретная школа германских пилотов?!

– Таких школ в Советской России было создано две. В одной готовили германских военных летчиков, и выпускниками ее стали нынешний командующий люфтваффе рейха Герман Геринг, а также несколько асов; а в другой – танкистов, и в ней тоже обучалось несколько нынешних танковых генералов армии фюрера.

– Коммунистическая летная школа для фашистов?! Вы ничего не путаете, госпожа Браницкая?

– Именно так: коммунистическая школа для фашистов. Хорошее определение.

– Из каких источников, позвольте узнать, получала такие сведения вчерашняя заключенная энкаведистского лагеря?

– Из общения с пилотом одного из этих штурмовиков. Кстати, если я верно поняла, военной тайной у них это не считается. Во всяком случае, теперь уже не считается.

Два штурмовика один за другим поднялись в воздух и, разойдясь в разные стороны, взяли в клещи небольшой самолетик. Пилот, очевидно, был сбит с толку звездами на фюзеляжах, а несколько пулеметных очередей, выпущенных над самой кабинкой пилота, после отчаянных имитаций таранных ударов окончательно лишили его не только выбора, но и способности как-либо объяснить этот поднебесный визит штурмовиков. Совершив облет озера, он, в сопровождении нависавших над ним «мессершмитов», вынужден был приземлиться на посадочной полосе базы 4 Северного призрака», а еще через несколько минут открыл для себя, что спешившие к его машине люди – вовсе не «красные соколы», а немцы.

Офицер, который летел вместе с ним, не успел выбраться из кабины и там и застрелился, но самого пилота-лейтенанта «норвежцы» сумели взять в плен. При этом внимание всех привлекли какие-то странные кабинки на нижних крыльях этого самолета с двойными крыльями.

Как объяснил офицерам командир звена «мессершмитов» обер-лейтенант Вольф, их трофеем стал самолет У-2 СП, то есть самолет спецназначения, с трехместной кабинкой для пассажиров во фюзеляже и двумя двухместными кабинками на крыльях[33]33
  Речь идет об одной из модификаций биплана У-2 СП конструктора Н. Поликарпова, на нижцем крыле которого устанавливали кабинки особых конструкций, в каждой из которых могли размещаться два сидячих пассажира или одни носилки с раненым. В годы войны такие самолеты (различных модификаций) использовались для связи с партизанскими отрядами, а также в качестве почтовых, штабных и легких транспортных самолетов, доставлявших в партизанские леса оружие и боеприпасы.


[Закрыть]. Дальность полета в пределах пятисот километров.

«А ведь Янина права, – подумал Кротов. – Судя по всему, этот люфтваффовец, который неплохо ознакомлен с типами русских самолетов, в самом деле был неплохим курсантом «коммунистической летной школы для фашистов».

Когда лейтенанта уводили в штаб, фон Готтенберг приказал штабс-капитану помочь ему при допросе. Кротов с сожалением взглянул на Янину Браницкую: знакомство показалось ему слишком романтичным, чтобы вот так, на полуслове, прерывать его.

– Я знаю, где расположена ваша палатка, штабс-капитан, – успокоила его полька. При этом Кротова удивила не сговорчивость её, а то, что аристократка обратилось к нему, употребив белогвардейский чин, а не чин вермахта. – Так что если ваше приглашение покажется мне достаточно убедительным…

– Считайте, что оно крайне убедительно. Несмотря на то, что на какое-то время мне придется оставить вас.

Пилоту было явно за сорок. Он понимал, что обречен, однако вел себя с тем спокойствием, с которым способны были встречаться со смертельной опасностью только очень мужественные люди. Никакой военной тайной Иван Красильников, как звали пилота, не обладал, а в том, чтобы отмалчиваться и встречать свой смертный час в тяжких муках, – не видел смысла. Еще недавно его самолет был сугубо гражданским и числился как бы при архангельском обкоме партии и облисполкоме, где машину использовали при экстренных вызовах начальства в Москву или для полетов того же начальства по огромной и совершенно бездорожной области. Но теперь он передан авиаполку, базирующемуся на полевом аэродроме где-то между Архангельском и Мурманском.

– Как же вы оказались так далеко от аэродрома, лейтенант? – впервые нарушил молчание штабс-капитан Кротов.

– Группу энкаведистов под Воркуту доставлял, – с усталой грустью в голосе ответил Красильников. – Тот, что в кабинке застрелился, начальником ихним был. Тоже должен был остаться, но слух пошел, что где-то здесь, в районе поселка Вычегда, прямо посреди тундры, видели группу беглых заключенных. У костра сидели. Капитан этот решил лично перестрелять их, видно, отличиться хотел. За такую ликвидацию – вплоть до ордена.

– Вы сказали: «перестрелять»? – спросил Кротов.

– Так ведь приказ такой есть: беглых ликвидировать в момент обнаружения. Как бы по законам военного времени. Не слышали разве?

– Не приходилось.

– Вам или вашему командованию что-нибудь известно было о существовании в этих краях секретного германского аэродрома? – спокойно просил его фон Готтенберг, предварительно угостив ароматной сигаретой из своего трофейного французского запаса. – Хотя бы по слухам?

– Ничего.

– По рации успели сообщить на свой аэродром, что вас заставляют приземляться на посадочную полосу?

– Не дотянуться мне было отсюда по рации до аэродромного узла связи, – все с той же стоической усталостью в голосе молвил Красильников. Слишком далеко. Да и не до рации мне было. Сначала не сообразил, откуда эти ваши машины взялись, а потом по очертаниям определил: самолеты-то не наши, германские. Значит, только перекрашены слегка. Да и выговор у пилотов какой-то явно нерусский. Понять-то понял, но было уже поздно. И выбора никакого: не сяду – в трясину загонят или в озеро.

– Это верно, – поддержал его Кротов.

– А вы, следует понимать, из белых офицеров?

– Просто, из русских… офицеров. Что, тоже по произношению или, как вы изволили выразиться, «по выговору» определили?

– По этому самому: «как вы изволили…». Но прежде всего, по выправке. Мне приходилось служить с бывшими белыми. Всегда выправка поражала. И этот вскинутый, как у вас, подбородок. Ни у кого из красных командиров встречать такой выправки не приходилось.

– Сами вы, милейший, из каких будете?

– Из тех же, что и вы. Отец ротмистром служил, только погиб, к счастью, в империалистическую, а не в Гражданскую, то есть не за белых сражался. Но все равно: офицерский сын, у нас здесь – это, считай, пятно на всю жизнь.

– Совсем озверели большевички! – нервно повертел головой Кротов. – Кстати, позвольте представиться: штабс-капитан.

– Что, и у них в штабс-капитанах ходите?

– У них уже в капитанах, в Гауптманах. Но те, кто близко знает меня, по-прежнему называет «штабс-капитаном». Позвольте полюбопытствовать. Как же вас, происхождением из офицеров, не арестовали и даже доверили начальство по небу развозить?

– Наверное, только потому и не тронули, что сам я в Гражданскую в школе механиков учился, а затем уже и пилотом стал. Однако у белых не служил, не успел. Да и пилоты красным очень уж нужны были. Словом, каким-то чудом уцелел. Тогда уцелел, а сейчас вот… – вопрошающе взглянул он на штабс-капитана. Как-никак свой все-таки, русский.

В свою очередь, Кротов переглянулся с Готтенбергом, который во время их разговора внимательно следил не только за пилотом, но и за ним. Словно хотел понять: уж не сговариваются ли эти русские?

– Будете просить, чтобы мы отпустили вас? – проговорил барон, прохаживаясь по штабной комнатушке.

– Не буду, – покачал головой Красильников. – Если отпустите, меня тут же арестуют. Как германского шпиона. Как я объясню, куда девались этот застрелившийся энкаведист и самолет? Понятно, что придется сказать правду. Но тогда спросят: «А почему тебя отпустили? Только потому что фашистам продался?». У меня дети, два брата… Все они станут родственниками «врага народа». Так что мне лучше погибнуть смертью храбрых или пропасть без вести, чем ставить клеймо члена семьи предателя на каждом из своей родни.

– Он прав, – подтвердил Кротов. – То, что он сейчас сказал, звучит в его устах приговором самому себе, но он прав.

– Оказывается, правда бывает и такой, – задумчиво повел подбородком фон Готтенберг.

– Но и расстреливать его тоже резона пока что нет, – молвил штабс-капитан. – Убегать он не станет.

– Не стану – это уж точно, – охотно подтвердил Красильников. – Буду считать, что нахожусь в плену, бежать из которого нет смысла.

Барон намеревался сказать еще что-то, но в это время вошел его адъютант Конар.

– Господин оберштурмбаннфюрер! – прокричал он. – Только что берлинское радио сообщило об уточненных данных, касающихся налета, совершенного несколько дней назад нашей авиацией на Мурманск.

– Она налетала на него раз двадцать, и все бестолку, – проворчал фон Готтенберг, только теперь усаживаясь в кресло, само появление которого в этой болотной глуши казалось штабс-капитану невероятным. Каким бы секретным и полевым ни представал в сознании германских снабженцев этот аэродром, они считали своим долгом обставить его штаб так, чтобы офицеры чувствовали себя офицерами.

– Напомню, речь идет о том, что авиация нашего 5-го воздушного флота, – невозмутимо рапортовал Конар, у которого уже давно выработался иммунитет против ворчания своего командира, – совершила массированный налет на русский аэродром Ваенга, что неподалеку от Мурманска. По сведениям, поступившим от «Авиакомандования Киркенес»[34]34
  Под названием «Авиакомандование Киркенео скрывалась отдельная авиационная группировка, состоявшая из самолетов бомбардировочной, истребительной, разведывательной и вспомогательной авиаций, которые базировались на оперативных аэродромах в Норвегии и Северной Финляндии, в частности, на аэродромах Банак, Луостари, Хебугтен и Рование-ми. Во главе «Командования Киркенес» находился в то время полковник Нильсен. Весной 1942 года эта группировка была усилена истребительной и ударной торпедоносной авиацией и переименована в «Норд-Ост».


[Закрыть], нашими бомбардировщиками и штурмовиками было выведено из строя более двух десятков самолетов, которые прикрывали с воздуха Северный морской путь, а также подходы к Мурманску и Полярному[35]35
  Речь идет о неожиданном массированном налете, совершенном германской авиацией на советский аэродром Ваенга 29 июня 1941 года. По советским данным, во время этой атаки на земле было сожжено 6 и серьезно повреждено 18 самолетов.


[Закрыть].

– Вы докладываете об этом налете таким тоном, словно сообщаете о взятии Мурманска. Или хотя бы базы Северного флота русских порта Полярного.

– Я помню, что горный корпус «Норвегия» должен взять штурмом Полярный и, блокировав Кольский полуостров, совместно с 36-м корпусом при поддержке авиации и части германского флота, захватить Мурманск.

– Вот в чьем ранце ржавеет фельдмаршальский жезл, штабс-капитан, – поучительно заметил фон Готтенберг. – Выслушивая его доклады, я порой чувствую себя рядом с этим унтерштурмфюрером недоученным юнкером.

– Однако вынужден сообщить, – продолжил Конар свой доклад, как только барон умолк, – что пока что «норвежцы» не продвинулись в сторону Мурманска ни на один километр. Если это произойдет, я тотчас же сообщу об этом.

– Постарайтесь сделать это как можно скорее, унтерштурмфюрер, – со всем возможным сарказмом посоветовал барон. А как только дверь за адъютантом закрылась, вопросительно взглянул на штабс-капитана. – Может, отправить его на фронт?

– Вот тогда уж он точно дослужится до фельдмаршала. Так что будем делать с нашим пленным?

– Пусть пока служит у нас в роли пилота, но при этом готовит себе на замену кого-то из германских авиационных стрелков.

– Мудрое решение, господин барон. Мужик он северный, а значит, очень пригодится вместе со своим самолетиком на базе «Норд-рейх». Кто, глядя на этот, каждому русскому знакомый У-2, решится предположить, что летают на нем – причем в глубоком тылу – уже германские пилоты?!