Текст книги "Тело ангела (СИ)"

Автор книги: Богдан Агрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Агрис Богдан
Тело ангела

Богдан Агрис

ТЕЛО АНГЕЛА

Стихотворения 1992 – 2016 гг

УВЕРТЮРА

Как прорастали души на рассвете...

А звёзды гасли – в этот самый час.

Потом пришёл полями долгий ветер.

Он в травяные спутанные клети

Заглядывал – и вновь скрывался с глаз.

Истома, чуть растянутое время.

Вдоль времени струились ковыли.

Мы взяли рост как пасмурное бремя.

И вот уже пробито стеблем семя:

Мы медленно выходим из земли.

Вселенная, – о, как ты одинока!

Тумана проредь – и речная прядь...

Здесь нет еще ни имени, ни срока.

Но имя вдруг приходит издалёка:

Его мы начинаем повторять.

Из повторений проступают эры.

Галактика сияет тяжело.

Вот я – трава. Вот – птица. Вот – химера,

Что в омуте зелёном атмосферы

Так осторожно пробует крыло.

Перерастать. Перелетать сквозь вёсны.

Из плоти – в семя. Сызнова – в простор.

Стоцветно время. Небеса – стоосны.

По берегам разросшиеся сосны

Ведут беспрекословный разговор.

Всё это было. Длинный слог ковылий,

Дыханье почв, холодная роса.

А что там дальше? Световые мили,

Лучистый шёпот ангельских надкрылий,

Стоосные слепые небеса...

Но как ни тянет нас седое пламя,

Нам будет грустно улетать с земли.

Идёт пространство острыми углами.

Светляк – фигурка с ломкими крылами

Теряется в сверкающей пыли...

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ (АЛЬФА)

Я вхожу в тебя взглядом – до дрожи,

Допьяна, до мурашек по коже.

Имя пробую – словно на вкус.

Кровь шершавит. Сбивается пульс.

О, какая отрада для взора

Этих глаз невозможных озёра...

Спят озёра в карельской тиши.

Мягкий, пасмурный день. Камыши.

Глянцевитое Севера небо...

Калевалы высокая небыль.

Затянувшийся клин журавлей....

Ты подходишь. Ты смотришь. Скорей -

Дай мне имя. Скажи мое имя.

Я рождаюсь – словами твоими.

Я живу только волею губ -

Этих губ, медоносных и нежных....

Ты – прекрасна. А небо – безбрежно.

Так – всегда. Так – положено быть.

Облакам полагается плыть,

Мне – любить тебя. Морю плескаться,

К звёздам льнуть в вихре долгого танца,

Как ко мне ты, любимая, льнешь...

Мир родился. Он странно похож

На тебя... Ты вошла в его сердце,

Как в моё... И не скрипнула дверца,

Не встревожились Гончие Псы...

Но смотри, как склонились Весы...

Этих плеч повторяя обводы

Вышли реки – нести свои воды

К морю, где им попробовать вновь

Суть вот этого слова – "любовь".

Растворенье и сердцебиенье,

Первый день – и последний – Творенья...

Значит, ты мне была суждена

В день, когда молодая волна

В первый раз выходила на берег

Атлантиды, Европы, Америк....

И к груди твоей тихо склоняясь,

Первоцвета нежданная завязь

В первый раз приманила пчелу

К своему луговому столу..

Два холма над прекрасной равниной...

Да, украли они у дельфинов

Этой линии мягкий подъём.

Заполняя собой окоём,

В стан твой гибкие травы влюбились...

Над землей, всё отчетливей ширясь,

Ликовал самый первый рассвет...

Вот тогда, у рождения лет,

Подошла ты, и руку дала мне.

Оживали и ластились камни,

И зверями ложились у ног,

У твоих, чтобы только согреться,

Чтобы выпросить имя, и сердце,

Чтобы жизнь подарила им ты...

И частицу твоей высоты...

***

Ровесники легчайшего огня,

Чьи линии просторны и чисты, -

Они легли на тонкие листы,

Они вошли в седой набросок дня,

И ладят в небо гибкие мосты.

Кто тянет время в наши города?

Кого нам нипочём не опознать?

Но знает их лесов святая знать,

К ним ластится оконная слюда

И льнёт снегов больная белизна.

Давай ещё хоть день не вспомним их.

Давай ещё повременим пока.

Они – не смерть, хотя и смерть легка.

Они – не стих, хотя робки, как стих,

Пришедший погостить издалека.

***

Нет, не ушли от нас светлые боги -

С нами они.

С нами незримо бредут по дороге

В ночи и дни.

С ними встречаемся мы на ночлеге,

В свете костра.

С ними беседы ведём у телеги,

Делим места.

Частые гости в их вечном сюжете,

Лишь иногда

Можем мы явственно вспомнить об этих

Днях и годах.

Днях и годах в их стране, в их всегдашней,

В их молодой,

Там, где ажурные вспоены башни

Светлой водой.

Там, где деревьями сказано вчерне,

Чем мы живём,

Там, где волшебные кони вечерний

Пьют окоём.

Но обрывается даль заревая

В омрак сквозной...

Так и живём мы, о том забывая,

Жизнью двойной.

ПТИЦЫ

1.

На крылах отточенных и верных,

Сквозь просторы воздуха литые

Несколько веков уже примерно

Мы летим и ставим запятые.

Птичья стража, выводок весенний,

Выводок нездешний, пережитый, -

Сторожим мы ангельские сени,

Охраняем ангельское жито.

Ставим запятые в строках неба,

Там где вдруг зиянье и огреха.

Нам отведать ангельского хлеба

Под раскаты ангельского смеха.

Грай вороний или клич лебяжий,

Голубь, что воркует нотой ниже, -

Этот гомон ворожит и княжит

Что в Москве, что в Риме, что в Париже.

Птичий род, отточенный и верный,

Свита Богородицы святая,

Мы еще не выросли, наверно,

Мы летим, себя перелетая.

Вёсны, лета, осени и зимы

Нашими путями перешиты.

А на купине неопалимой

Вечно зреет ангельское жито.

2.

На пространствах древних, обветшалых,

Пишем мы кривыми взлётов птичьих.

Ничего, казалось, не мешало

В давнее уйти косноязычье,

В долгие заветные темноты,

В нашепты коры шероховатой.

Но яснились звёзд весенних ноты

В радостном упорстве остинато.

Эту ясность, эту молодую,

Для письма мы взяли камертоном,

В росчерке свободном чередуя

Глыбы гор – и лунные затоны.

Наших птиц заоблачные встречи

Немота глухая не погубит.

Но пространство всё противоречит,

Всё мешать, всё рваться странно любит.

3.

Сколько новых племён в облаках...

Там достанет на всех сквозняка.

Нам теперь суждено эту овидь,

Сквозняковый и долгий проём,

Нами намертво взятый внаём,

Птичьей алгеброй хоть обустроить.

Нам даны траектории птиц:

Вот – неровные петли синиц,

Ястребиное злое кружало,

Лебединый пологий разлёт,

Белой чайки стремительный лот,

Что вонзается в море, как жало.

Голубиные вспорхи, шажки,

Неприметные совьи стежки,

Синусоиды рваные уток,

Хлопотливые дёрги ворон, -

Это всё, что теперь нам дано,

Чтобы в рай обратить промежуток.

Да, из птичьих воздушных письмен

Возведём и округлости стен,

И ажурные острые крыши.

И в подвалах еще до зари

Зашевелятся нетопыри,

Заскребутся прозрачные мыши.

***

Только ночью на Самайн они оживают, когда

Лунный луч бередит их наскальные злые портреты.

И недоброй ордой забредают они в города,

И лихие тогда начинают сбываться приметы.

Мы во власти у них до поры, как не вызреет день.

И я вспомню с утра, – но и это я вспомню не сразу, -

Как убитый бизон поднимал на рога мою тень,

И сверлил моё сердце раскосым и горестным глазом.

НОВЫЙ ТАЛИЕСИН

...Одно и то же обреталось там:

За силуэтом ржавого моста

Шло, помню, поле в оспинах промоин,

Где склики неуместных колоколен,

А вранья речь ещё перечит им...

Ещё и паровоза дальний дым

Мешается с его ж гнусавым зовом...

В лесу окрестном – бурелом и совы,

И озеро – в оправе тишины....

Наверное, туда уходят сны,

Когда им лень и недосуг нам сниться.

Скрипят, скрипят седые половицы

В приземистой избёнке лесника...

И к рунам вдруг потянется рука.

И за слезой на кончике ресницы

Пойдут дрожать пространства и века,

Пойдут маячить сёла и столицы...

Дай мне огня – он нужен мне пока...

Я закурю медлительную трубку,

Я подманю вспорхнувшую голубку,

И сонных вод губами прикоснусь...

Я столько вёсен знаю наизусть,

Я так давно слежу за облаками,

Что поле зренья обратилось в камень

С прожилками лишайника и мха...

А почву всё взрывают лемеха,

А дождь идёт своей хмельной походкой

От околотка и до околотка -

Размоет склон, в прохожего плеснёт...

Кому вода, а мне всё только мёд,

Всё молоко, всё звёздные цикады...

И править мне неспешные обряды,

Мир принимая, как птенца в ладонь...

И лёгок будет мне любой огонь...

Я сам хочу певучей, лёгкой плоти,

Всё я томлюсь по ласковой работе -

Свет связывать в тончайшие узлы...

И кто рискнёт сказать, что вещи злы?

Распадками, лакунами святыми

Мир тихо проговаривает Имя,

Что втравлено в основу древних кож.

Легко оно, а вот не подберёшь.

Произнеси его, совсем слегка

Растягивая гласные в распеве, -

И смотришь – будоражатся века,

И не сыскать линеек и лекал

Смирить пространство, пляшущее в гневе.

Согласные немного огрубишь, -

И погляди: в зените солнце злое,

И мир исходит лихорадкой зноя,

Над ним стоит кладбищенская тишь...

А слог пропустишь или вставишь лишний -

И корни зашевелятся у вишни.

Вот и пошла потеха! Старый бук

Ведёт к Москве-реке своих погодков.

Рябина строй выдерживает чётко,

Тростник решил, что он теперь бамбук,

И стрелы полетели, словно птицы,

В еловый строй, прикрывший нам столицу.

За железнодорожный переезд

С березняком сосняк схлестнулся крепко.

Над травами начальницей – сурепка.

Грозится ясень "Стариною Мест",

И кропотливо ищут casus belli

Головки распустившегося хмеля.

Но папоротник так же мудр и тих.

Мхи и хвощи по-прежнему на месте.

Им повод для раздора неизвестен,

Им в миллионолетиях своих

Всё прошлогодний снег – миры и войны,

И даже склик всегдашний колокольный.

Пора домой, домой давно пора!

Я возвращаюсь в город осторожно.

Но истинна, пряма и непреложна

Развернутая мною днесь игра.

И только лишь вечерним станет воздух -

Сомкнутся надо мной миры и звёзды.

ДАЛЬНИЙ ПОЛУСТАНОК

На железнодорожной тишине,

Где рядом – камышовый острый шелест,

И звёзды косяком идут на нерест,

И сосны подымаются к Луне, -

Так вот, на тиши железнодорожной

Свои мы пишем песни осторожно.

Как глаз циклопа, смотрит семафор.

В глуши пруда – лягушачья бравада,

И тянется тысячелетья кряду

Вдоль времени пологий косогор.

Еще раз – пишем мы на тишине,

Что рельсами сквозь зренье протянулась,

Но не захолодела, не замкнулась,

А стелется туманом по стерне,

Заходит в сёла, где проулки кривы,

И дремлет у корней огромной ивы.

До срока поезда отменены.

Ночь ладится напористо и споро.

Разбрасывает папоротник споры.

Доносит ветром запах белены.

А близ платформы – росчерки рябины,

Да гомон затяжной и воробьиный.

И мы уже не верим в поезда,

И в города далёкие не верим.

И зренье обостряется по мере

Того, как разгорается звезда.

Оно недаром: на вершине лета

Мы обнаружим – зренье стало светом.

МЕЖДУМИРЬЕ

Нет, не память меня подвела:

Если вдуматься – наоборот...

Чьи меня уносили крыла?

Что за осень я вымерил вброд?

Помню: сруб – обомшелый, кривой,

И в реке – затяжная вода.

А не вспомнить мне лишь одного:

Как сумел я добраться туда.

Что ещё вспоминается вдруг,

Ненароком и исподтишка?

Как узор не свести в полукруг -

Всё никак не хватает стежка,

Застарелых дождей бечева,

Из которой я сумерки плёл,

В час, как млечные тетерева

Напускали туманы на дол.

А в избе – всё седьмые углы.

Я от них убегал на откос,

Где в тоскующем голосе мглы

Начиналась изнанка берёз.

И по морю из трав и камней,

Из-за самой далёкой межи,

Острова приплывали ко мне,

Как огромные злые ежи.

Острова из задумчивых глин,

Острова из корней да беды.

А у края небес исполин

Всё коснуться пытался звезды.

Но, мне кажется, эту звезду

Стерегла золотая сова...

И всё видятся мне, как в бреду,

Сплошь в прорехах, его рукава.

ПЕТЕРБУРСКИЕ СТАНСЫ

Я даже и не болен. Так, пустое...

Качалась ветка на сквозном ветру,

Протягивались тени – в пустоту,

Но находили марево густое,

И понемногу растворялись в нём,

Сходя, как в воду, в дымный окоём.

Зеленый дым весны... И эта рвань

Лохматых облаков в прорехах бездны -

Лазоревой, жестокой, бесполезной...

Но грань уже тогда зашла за грань;

Кристалл пространства сломан и недужен.

Еще вчерашний день, – но он не нужен.

Я пью твой воздух. Режусь о края.

Но не могу остановить дыханья.

Ребрятся посуровевшие зданья,

На свой манер ткань города кроя.

Над кровлями, как вол, стоит Юпитер.

Я тихо понимаю – это Питер.

Иду. Передо мной стоит Нева,

С мостами вместе поднятая в небо.

Здесь голуби снуют и просят хлеба.

За их крылами – островов канва.

А справа полю зренья служит рамкой

Святая глушь Михайловского замка.

Я вновь продрог и воспалён слегка.

Здесь облака в сквозном разрезе ветра.

И стелятся по карте километры,

И к небу поднимается река.

И дремлет в аквареловости сонной

На полукруглой площади колонна.

Чего еще мне? Долгий ритм горчит,

И ангел, улыбающийся зыбко,

Мне каждый день подносит по ошибке

От города простывшего ключи.

Да, я их принимаю, только вскоре

Мне уходить в сентябрьское море.

И я уже качаюсь на воде,

Вокруг меня – дома, дворцы и шпили.

Я вязну в невском кропотливом иле.

Теперь я здесь, а далее – везде.

Куда ж нам плыть... На это не ответить

И уходить в сырой туман столетий...

***

Разговоры утихнут, и чистое время начнётся.

Буду я с его дна, как со дна затяжного колодца

Наблюдать, как немыслимы звёзды при солнечном свете,

Как уныло в степи голосит заблудившийся ветер.

А потом повернётся и время своею изнанкой.

Журавлиные стаи пройдут сквозь меня спозаранку,

Журавлиные стаи из дней, завершенных отныне,

Журавлиные стаи в октябрьской безветренной стыни.

***

Танцы ночного города,

Пьяная вера во что-то.

Трезвости – никакой.

Шляпы, плащи и бороды,

Окон бессонные соты,

Зовущие на покой.

Танцы ночного города.

Вера... А небо – серое.

Небо моё одинокое -

Ты позови меня!

Окон проёмы, плоскости

Стен в дождевых потёках,

Да где-то у сердца – всполохи

Танцующего огня.

БАРХАТ НАОЩУПЬ

Отточие стоит на цыпочках дождей,

Оно не выдержит на плоскости ни часа.

И вот уже горчит бумажная гримаса.

Что книги морщатся под нашепты дождей?

Отточие, прострел, и раненую плоть

Ненужного письма взять, сладострастно скомкать...

Что трезвых губ кайма, что ледяная кромка, -

Все помнит голоса простреленную плоть.

Смотри как светится шершавая кора.

И жадный взгляд готов ее любую складку

Любить до озыби, безвременно и падко.

Зрачок царапает шершавая кора.

А раковины флейт не менее длинны,

Чем остов ящера, и сны растут зловеще,

Их призрачный каркас обвил в сто петель вещи,

Но раковины флейт не менее длинны.

А город смотрит вдаль протяжно и тепло.

Но башенных часов с туманом вперемешку

Я чувствую хребтом картавую усмешку,

Хоть город ластится протяжно и тепло.

ПО МОТИВАМ ЕККЛЕСИАСТА

Порой, хотя твои повадки львины,

Ты кажешься спокойна и добра.

Так под Луною комья белой глины

Напоминают слитки серебра.

Течет река сквозь глинистые скаты,

Кувшин с водой, бесхитростная снедь...

Как любишь ты, мой ангел виноватый,

Серебряной цепочкою звенеть.

Покуда крепь кувшина не разбита,

Пока цепочка не разорвалась,

Испей ото всего, что пережито,

И звеньев ощути сухую связь.

Какой день лучше – смерти ли, рожденья, -

Не вдумывайся в это, не спеши...

Но падают серебряные звенья

В продолговатый глиняный кувшин.

ПРОРОК

Я с вами говорю о том, что ныне,

И присно, и останется вовеки.

Мои реченья – свет Звезды-Полыни,

Что в День Суда отравит ваши реки.

Не надо ни приюта мне, ни хлеба.

Я ухожу один по бездорожью.

Мои проклятья вспархивают в небо,

И ясно вдруг, что это птицы Божьи.

***

Когда, опоры лишена,

Земля летит в немом просторе,

И вековая тишина

Захлёстывает нас как море,

Луны прохладные лучи

Так скупо освещают землю.

Луна огромная молчит,

Над городом огромным дремлет.

И ты, и ты заснул, как все, -

Ты, летописец и глашатай.

Заснул, когда уже совсем

Беззвучьем дольний мир расшатан.

Когда, жестоки и правы,

С осанкой горделивой лени,

На улицы выходят львы

Из неизвестных измерений.

Восстань, узри и запиши

Как ночь горда повадкой львиной...

Как город властвует в тиши

Над обездвиженной равниной.

Твои слова наперечёт.

Будь злее, пристальней, короче.

А ночь течёт, течёт, течёт, -

И всё не завершиться ночи.

***

Лунные долины,

Лунные ручьи.

Были масти львиной,

А теперь ничьи.

Льнули к сердцевине,

Слыли янтарём,

А теперь пустыне

Отданы внаём.

***

Как в этом светлом мареве колонн,

Я опрокинут в чей-то давний сон...

Заброшенный в пространство белой ночи,

Здесь ангел спит... Проснуться он не хочет, -

И вот, встают фасады и мосты.

Затерянные в сумеречной глади,

Они прямы, как войско на параде,

То ангел их сновидит с высоты.

И вот мне тоже грезится и мнится -

Мне видится совсем иной столицы

Сырой и неустойчивый апрель.

Косой и тонкий нож стоит в зените,

Сверкая, словно царственный Юпитер

В соседстве с витражами Сент-Шапель...

А спящий задыхается и стонет,

И что-то в тонком поменялось тоне, -

Строй зданий заструился как живой...

Вот росчерк солнца поперёк картины -

То словно звонкий отблеск гильотины

Над спящей Александра головой...

РОНДО

«Дантон, Дантон, почему ты спишь», -

Записка в руке, дрожа...

А ему бы с парижских весёлых крыш

Следить за броском стрижа.

А ему бы в полях собирать цветы

С весёлой ребячьей гурьбой.

Дантон, Дантон, посмотри – мосты

Парижские под тобой.

В Конвенте докука и всё врасхлёст, -

Недобрые времена.

Туман ложится на Новый мост,

И близится жерминаль.

Он прочь уйдёт, и рукой махнёт, -

Ему всё равно уже.

Ему важны лишь цветочный мёд,

И долгий полёт стрижей...

***

Я отпускаю-пускаю по водам мой хлеб -

Легкий кораблик из мягкорассыпчатой зерни.

Я опускаю ладони и вижу, что слеп -

Не до конца, так чтоб чувствовать отсвет вечерний,

Отсвет закатный, мне брошенный солнцем в лицо, -

Выкроить чтобы хоть сны из багряного плата...

Выкроить сны – или выкормить вещих птенцов?

Выкроить сны? Или выстроить за ночь палаты?

Я так хочу прикоснуться к Твоим образам,

Дева-Владычица, Матерь-Заступница, только

Страшно почувствовать, как по иконе слеза

Нитью багряной струится, и где та иголка,

Чтобы в нее провести эту алую нить,

Мир раскроённый, разорванный мигом заштопать.

Я не обучен и слеп – ну куда же мне шить?

Слезы твои пропадут – или станут потопом?

Мало кто знает, но больше я так не могу.

Сердце мое не вмещает таких лихолетий.

Здесь убивают как жрут – второпях, на бегу,

Не отерев ни клинка, ни свинцованной плети.

Я опускаю ладони, и счастлив, что слеп.

Не до конца – так, чтоб чувствовать отсвет вечерний.

Я отпускаю-пускаю по водам мой хлеб -

Легкий кораблик из мягкорассыпчатой зерни.

ЭЛЕГИЯ ОСТАНОВЛЕННОГО ВРЕМЕНИ

...Да, ты права. Барокко загостилось

У нас в Москве, но ты не виновата.

Ты так хотела, чтобы время длилось

Под ливневое горькое стаккато.

В ушко ночного неба – облака

Любила продевать твоя рука,

Их растрепав в бахромчатые клочья.

А я влюбился в долгое отточье

Твоих движений, в задержанье их,

Почти неуловимое для взгляда...

Мне миновали восемь вёсен кряду,

И время было – длить всё тот же стих..

Тянулись дни, как провода. Их дрожью

Заболевал и я, когда – по коже,

По нервам, по всему, что я лишь есть -

Звонки твои сквозили – звёздным током,

И я вбирал – всем слухом одиноким -

Трезвона всполошившуюся жесть.

А после говорила ты, – с оттяжкой,

Как бы припоминая, позабыв,

Значенье слов... Так дождь на кипень ив

Роняет слезы, – вдумчиво и тяжко...

А город вновь морочил листопад,

И листья на карнизы и балконы

Ложились, как ложится на иконы

Багряно-золотой, в огнях, оклад.

Зонты шуршали, затихала скрипка.

При встречах ты проделывала гибко

Свой полуироничный реверанс.

И я встречал упрек любимых глаз -

Любимых, разлюбивших? Осторожных,

Как барышня пред узником острожным.

И время совершало шаг назад,

Хотя вперед, к тебе лететь хотело.

И становилась мне белее мела

Моя душа, хоть был упорен взгляд.

...Мне не избыть ошибки никогда.

И ты всё в том же затяжном отточье.

И всё бежит по трубам водосточным

Не время, нет, – обычная вода...

ИМЯ ЛУННОГО ВЕТРА

Нарисуй меня снегом на паперти вспаханной пашни.

Дай мне в руки зеркальные свитки.

Имя южного ветра я стану глотать вперемешку

С посеребренным льдом.

Я схвачу вековую остуду концами смеющихся пальцев.

Прошлогодние молнии лягут к ногам бересклета.

Тишина потечет по морщинистой пажити неба.

Время станет встревоженной рыбой плескаться в струях тишины.

Стилос ветра отточен.

Лунный воск подготовлен к работе.

Я целую следы пролетевшей и скрывшейся птицы.

На изломы сетчатки накинь календарную сеть

И смотри в это небо...

Камни лижут мне ноги.

За прожилками клена,

За паутиной созвездий

Растревожен, в истоме, трепещет не мой поцелуй.

Дай мне этот кувшин.

Дай тростник, бересклет, мяту, тмин и немного свирели.

Я задумал вчера сотворить хоть немного пространства.

Мне становится тесно, и я задохнуться боюсь.

Спит столица империй.

Сторожа запускают шутихи.

Гамлет встретит отца, и начнется неведомо что.

А душа моя стала пергаментом, не берестою.

Кровь давно опрозрачнена, карий зрачок обесцвечен.

Гамлет ищет меня, но ему не нужна эта встреча.

Все гораздо страшнее.

Сухою соломою пальцев

Я плету гобелен – лунный свет завивается в пряжу,

Чтобы чье-то лицо заглянуло мне в самое зренье.

Разноцветные стекла бесстыдно слагаются в имя.

Тень от платья горчит, на камнях иероглифы или...

Я боюсь продолжать. Я, наверное, болен рассудком.

Вновь ее силуэт мне встречается на перекрестке.

Особняк за оградою, запах сирени и голос.

Я умею писать не стихи, а мотивы и всплески.

Я забыл, кем я был. Я в империи южного ветра.

Я в столице столиц. Ваше имя, похоже, Елена?...

У меня же не имя, а вздох обветшалого ветра.

У меня на руках засыпает раскрывшийся ландыш.

Я давно заблудился в своих голосах и обличьях.

И, похоже, что жизнь отпустила меня этой ночью

На заслуженный отдых, и падали звезды в осоку,

И смотрело в огонь распаленное око циклопа.

Бледный конус кометы походит на след сталактита.

Имя южного ветра становится флагом на башне.

Алфавит забывается. Память становится светом.

Лишь один поцелуй. Или только пространство для взгляда.

***

"И пред престолом – море стеклянное, подобное кристаллу"

Откр. Иоанна Богослова, 4, 6

Се – твердь стекла. В его сквозных расщепах

Горчит дождей заветренная взвесь.

О, как сырые нашепты нелепы

Тем, кто в стекле от века и поднесь!

Мы впаяны, как древние стрекозы,

В декартову размеренную глушь.

И не взлететь. И не разбиться оземь.

Не танцевать над зеркалами луж.

Всё сужено. В стекле темно и плотно.

Не спится – что ж: сочти себя до ста.

Как страшно быть – и всё же быть животным

В святой глуши слюдяного листа.

Прожилками саднят крыла стрекозьи.

Что, тяжела фасеточная стклянь?

Не хватит лжи – и не достанет розни

Пробиться сквозь, в мутнеющую рань.

Пей твердый воздух – с ненавистью к тверди,

Что льется в обожженный ком трахей.

У стрекозы – не сердце: лишь предсердье,

Коснеющее в ветре, как в грехе.

Нам – не болеть, не ждать, и не страшиться.

Всё отболело и отождалось.

Лишь знать, что время – острая страница:

Перевернись – переломи стрекоз...

* * *

Я просыпаюсь. Я режу свой сон о хрусталь.

Лезвие ветра – в фасеточном саване ос.

Ёрзают буквы, и напрочь слетают с листа

В рдяное марево светом распятых берез.

Город скользит по ладони, и тонет в стерне.

Город сквозит привидением сквозь решето.

Если б его очертания стали верней...

Впрочем, наверное снова случится не то.

Лунные рвы рассекают собой горизонт,

Швы не свести, не получишь в итоге "алеф".

И в январе все нужнее становится зонт, -

Лед получил причитавшийся льду обогрев.

Бдительны звери на шторах, уже не уйдешь.

Падай себе в горловину расхристанных зим.

Были мы – камни, а вот – получается дождь.

Капли шутя пропадают в окружной грязи.

Пляшут растения свой затяжной контрданс.

Небо вцепилось рентгеновским зрением в мозг.

Я – Дон-Кихот, я скликаю своих Санчо Панс

Сбить мне с гортани трезвучьями ноющий воск.

Скоро коней поведут под уздцы в тишину.

Скоро огонь поведут к полынье на убой.

Я остаюсь, чтобы в лапы к кабацкому сну

Всласть загреметь с перепачканной вдрызг голытьбой.

Я остаюсь, я готовлю себе бубенец,

Шапку трехцветную правлю иглой тростника.

Если написана книга, то книге – конец.

Но бесконечен пустой перебор дневника.

***

Ветви, ветошь, сухая листва.

Небо брошено в звёздную просыпь.

Нас с тобою рука божества

Выводила неловко, как пропись.

Выводила строки поперёк

И почти разрывала страницы.

Вот и вышло, что мы между строк,

С древней теменью в пасмурных лицах.

А осенняя зыбится мгла.

Время хочет окончиться, только

Всё из мнимого смотрят угла

Клинописные дряхлые волки.

Их писали пораньше еще,

Только знаки им выдались проще.

Но и здесь иероглиф смещён,

Занимая чрезмерную площадь.

Только всё же они задались,

И горды своей твердой основой.

И за нами как из-за кулис,

Наблюдают из чащи сосновой.

Проведи же меня наискось,

Мимо линии волчьей, шерстистой.

Слишком многое не удалось

Слишком многое вышло нечисто.

Да, кривая вывозит не враз.

И еще мы заглянем, наверно,

В прорезь волчью, в острастку их глаз,

В их холодную древнюю скверну.

Или стоит дождаться утра?

Нам полночные гибельны тропы.

Так давай соберем для костра

Ветви, ветошь – и звездную копоть.

***

О, город без весны, что существует час!

Ты – сквозняка эскиз, мираж, эфемерида.

Как ты при этом всём переживаешь нас?

Которая из звёзд тебе отозвалась

И не даёт сойти в бескровный мрак Аида?

Ты тянешь в небеса не шпили, а мостки.

Бросаешь в облака огромные канаты.

Как ты при этом всём не глохнешь от тоски,

Когда архангелы, огнисты и узки,

Берут тебя своим отточенным охватом?

И паутин твоих холодная слюда

Разломится вот-вот на льдистые осколки.

Как ты при этом всём не веришь в "никогда"?

И как тебя еще баюкает звезда,

В сердцах баюкает, без цели и без толка?...

***

Чтобы в старости мне не пришлось поминутно краснеть,

Я хотел бы забыть, а еще откровенней – запомнить,

Как трава разверзает ложесна земли по весне

И стремится прогал между почвой и твердью заполнить.

В неуемной гордыне ростков, устремившихся ввысь,

Я провижу безудерж и буйство недружного роста.

Сколько тонких былинок, что вон из утробы рвались,

Снова примет она, став уже не утробой – погостом.

Я смотрю в эту буйную светлозелёную глушь,

В эту раннюю рвань, волокнистую, прелую накипь.

И прошу тебя, зрение, – выдержи, не занедужь:

Нам держать это виденье ныне, и присно, и паки.

СКЕРЦО В АРХАИЧЕСКОМ СТИЛЕ

C. Калугину

Моя душа совсем не задалась.

Она до срока так и не сумела

Себе усвоить собственную связь,

Но зыбилась без облика и тела.

Душа... Её занятье строить сны,

А после – жить в них. Из шумов лесных,

Из лепета дождей, стихов и мыслей

Дом возвести, где вёсны так свежи.

Она у звёзд подсматривает числа,

У музыки ворует чертежи.

А после в небе, где снуют стрижи,

Возводит стены, в тишине и ладе,

Из лунных вспышек на озерной глади.

Но именами Бога крепок свод,

Легендами, где кровь земли течет,

И кто не смог тайн уяснить постройки,

Увидит, как стирает ветер вмиг

Его мираж, чьи стены столь нестойки.

Да ведь и тот, кто в таинства проник, -

Он знает как фата-морганы зыбки.

Ежесекундно сменят склад и лик,

Едва заслышав плач далёкой скрипки,

И человеку нужно мастерство,

Движения души должны быть гибки,

Чтоб справно длить такое волшебство...

Я не сумел построить ничего...

И хаос снов неусмиренных, буйных

По жизни гнал меня. Сменялись луны,

И годы уходили без следа.

И стало мне мечтаться – "Пусть вода,

Неслушная, створится в крепь алмаза".

Моя мечта сбылась, пусть и не сразу...

Песчинку в море долго ждет моллюск,

Чтоб в жемчуг полированный отлиться.

Но я забыл – где труден даже спуск,

Уже подъему заново не сбыться.

И если трудно ветер в сталь сгустить,

То стали ветром более не быть.

Закат болел, как пролитая кровь.

Все тени, как одна, косили влево.

И ангел шёл ступенями миров,

Держа в руке седьмую Чашу Гнева.

И словно странник в теневых мирах,

Я напрочь заблудился в зеркалах,

Где сотни птичьих лиц, как гроздья, зрели.

А лунный луч метался по постели,

Как будто потревоженный больной.

И вот уже за млечной пеленой,

В той области, где зрак Альдебарана

Соседствует с ущербною Луной,

Он проступает как сквозная рана.

Шуршат во тьме багряные крыла.

На землю осыпается зола.

Он тени заострившиеся будит.

И только лик над раною сквозной

Сияет занебесной белизной,

Но влага гневно буйствует в сосуде.

Я этого не видел, я ослеп.

Но взгляд его сполна почуял кожей.

Он посмотрел в меня как в тесный склеп,

И вот я взвешен, вымерен, и прожит.

Дальнейшее – для тех, кто всё постигли:

Я брошен в жерло ангельского тигля.

И вольный ветер заострился в меч -

Небесный славно поработал молот:

Ни щербины, ни выемки, ни скола.

Теперь, земля, тебе не уберечь

Своих сынов от ангельского взмаха -

Укрытием была ты, станешь плахой.

Стальные к небу ринутся орлы.

Война собой охватит континенты.

Стоит в зените грозное "Memento!"

Из плоти человечьей и золы.

Се – время жатвы, ангельской и страшной.

Растут над миром траурные башни.

А я до дна, до сути вогнан в сталь.

Не выдохнуть, и не пошевелиться.

Не прочитать сожженные страницы,

Не выбраться к подножию Креста.

А как войне настанет завершиться -

Я сломлен буду ангельской десницей.

...Моя душа совсем не задалась.

Она до срока так и не сумела

Себе усвоить собственную связь,

Но зыбилась без облика и тела.

А связь чужая, взятая взаймы -

Лишь долгая и страшная гримаса.

И своего мне не дождаться часа,

И не ступить на вечные холмы.

СЕРДЦЕ ЭДЕМА

Если ныне ветра обретают сознанье и речь,

Если наши тела в зазеркальное тянутся время, -

Кто берётся секрет заповедного сада беречь?

Кто возьмёт на себя это долгое косное бремя?

Мы стоим у ворот. Мы немного еще подождём.

У тебя на руках увядает всё тот ещё ирис...

Уходили отсюда под первым осенним дождём.

Уходили под дождь, и под дождь навсегда возвратились.

Потайная калитка – а далее по борозде,

Где дожди всех столетий в одну несуразицу спелись...

Где архангел обещанный? Меч его огненный – где?

Мы уходим в "не-здесь", остановимся в "между" и "через".

Но спадает вода – вот уже мы и молоды вдруг.

И встаёт на поляне под небом лазоревым древо...

Ева, ты подожди, я не знаю, к чему твой испуг?

Что отводишь глаза, что на сердце скрывается, Ева?

Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена?

Назови меня лишь, – и разлука ворвется мгновенно.

Пишешь слово "любовь", – а написано будет "война",

И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну.

Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг?

Что оделись в базальт невесомые мнимые числа?

И мгновенный зигзаг разбивает космический круг

На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла.

А черта горизонта становится слишком близка.

Воздух – лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин.

Замер камень в руке – он уже не дождется броска.

Голос вычертил след – иероглиф по образу "ятя".

Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть.

Мы – лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи.

Мы – последний пробел, тот, который уже не прочесть,

Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи.

Тягость век вековых... (Значит – «век вековать»? Подскажи...)

Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен,

Валуны-часовые, становимся на рубежи:

В наших долгих морщинах, как мох, разрастается осень.

И недобрым огнём зацветает в болотах вода,

Цепенеют дожди, и всё стелется воздух пологий...

...Через сердце Эдема продеты войной провода,

Те, что выведут нас напрямую к железной дороге.

УТЁС

Увы, душа течет меж скатов – не река.

Сознание болит от долгого простора.

К душе, а не к реке всё тянется рука,

Но даже и воды коснешься ты нескоро.