Текст книги "Спасти генерала Траяна (СИ)"

Автор книги: Бо Смиле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Смиле Бо

Смиле Бо

Спасти генерала Траяна

399 год до ветхой эры. Известный афинский демагог Сократ за развращение молодёжи приговорён согражданами к лишению жизни через отравление цикутой.

33 год ветхой эры. Арамейский проповедник пригвождён к позорному столбу за публичные призывы любить друг друга, как дети.

1476 год ветхой эры. Полицейским департаментом Флоренции разыскивается беглый артист Леонардо, предававшийся грязному разврату с соучениками.

1609 год ветхой эры. А не скрывает ли за игривыми сонетами сочинитель Шекспер свои содомические поползновения к юным актёрам "Глобуса", фланирующим в женских нарядах?

1895 год ветхой эры. Буйнопомешанный Оскар в Рэдинге! Стоит показать Сирила и Вивиана доктору Фройду: должно быть, извращенец приставал и к сыновьям тоже!

1944 год ветхой эры. Газовые камеры и крематории, как более эффективные по сравнению со средневековыми кострами средства для очищения планеты от неполноценных особей. Мнение доктора Менгеле.

2012 год ветхой эры. Благодаря агентурной деятельности тандема ЦРУ-ФСБ за минувший год в мире арестовано 2 348 652 участника педофильских сетей. Ещё с 653 218 членами семей, чьи главы покончили с собой, избежав таким образом заслуженного наказания по понятиям, ведутся принудительно-медицинские работы.

2013 год ветхой эры. Автору фотовыставки с обнаженными детьми Стивену Джоку при большом стечении народа публично прибили мошонку к брусчатке на центральной площади столицы.

2014 год ветхой эры. По планете уверенно шагает флешмоб народных самосудов под хештегом #убейпидафиласпосиатечиства.

2015 год ветхой эры. На совещании соборных парламентов Союза Евразийских территорий единогласно одобрен Закон о принудительной кастрации бесноватых.

2016 год ветхой эры. В Европе создано транснациональное общество анонимных любителей мальчиков, требующее для свои членов эвтаназии.

2018 год ветхой эры. Октябрьское восстание в педофильском гетто подавлено с максимально возможной жестокостью.

2021 год ветхой эры. Верховный суд Лиги наций одобрил идею чипирования склонных к побегам из вольеров любителей детей.

2053 год ветхой эры. СВЕРШИЛОСЬ! ВСЕПЛАНЕТНЫЙ СЕНАТ ПРИНЯЛ ИСТОРИЧЕСКОЕ РЕШЕНИЕ ОБ АМПУТАЦИИ ГЕНА ПЕДОФИЛИИ ИЗ ГЕНОМА ЧЕЛОВЕКА!

2078 год ветхой эры. Четверть века чистоты. Самая большая глава новой, тысяча пятьсот восемьдесят второй книги Чингиза Гуляева "Сгинувшие под ветрами времени" посвящена ужасам недавних времён, когда любовь к детям отвлекала почти все силы человечества от самосовершенствования.

2117 год ветхой эры. Население Земли впервые за последние тысячелетия опустилось ниже полумиллиарда человек. Надежды, на то, что стремительное вымирание остановится, нет. Больше никто не любит детей.

Из "Хроник первой волны".

Скребок. Глухой удар. Скребок. Глухой удар. Как будто кто-то водит большим рубанком по брусу. Туда – обратно, удар об упор. Туда – обратно, удар об упор. Сюр – тук. Сюр – тук.

Не завёлся ли дятел на безымянном острове сновидений? Ведь кто-то же стучит, кто-то водит му-му по затонувшим тропинкам, обрывающимся в никуда у края подступающей стихии...

Чёрная вода с каждым днём выше, как нож у горла, бессмысленный, беспощадный. Никого нет до самого горизонта. Только линия воды каждое утро ещё на несколько сантиметров ближе.

Верещат, жмутся к нему тёплыми боками зайцы, их пугает прибывающая вода. Напрасно Виталик напрягает слух, не скрипят уключины, не плещут по глади лёгкие вёсла, не разносится над землёй весёлый возглас: "Эге-гей, зайцы, чего приуныли?".

Неужели он в самом деле не приплывёт?

Сюр – тук. Сюр – тук. То не вёсла скользят и бьются в удавках уключин. Это кто-то коричневый стучится в череп Виталика: отвори, ты всё равно будешь моим, смирись. А Виталик не сдаётся. Даже во сне не сдаётся.

Тук-тук, тук-тук. Стучат в окно, громко, открыто, нетерпеливо. Устали скрестись.

Виталик спросонок вскочил и бросился к двери, спотыкаясь о тапочки и край паласа. Мальчики!

Вместе с уличным холодом в дом ввалился Андрей, вцепился в предплечье Виталика липкими пальцами:

– Вит, тащи бинты, он весь в кровище!

Следом мальчики несли Артёма. При каждом резком движении Артём стонал, уже охрип от крика. Кровь капала на пол.

Ванька прошмыгнул последним, стараясь остаться незамеченным, залез с ногами на диван. Было видно, что хромает, но молчал, терпел.

– В ванну, отмывать! – скомандовал Виталик.

Открытый перелом плеча, вывих стопы с разрывом связок, ушиб позвоночника. Виталик чуть не задохнулся от ужаса. Слишком много всего. Тут и травматолог растеряется, куда ему, студенту-медику... Он автоматически схватил жгут, опорожнил флакон перекиси в рану. Давайте новокаин! Сопоставил разошедшиеся обломки кости. Глаза боятся, а руки бегают. Сам не сделаешь рассчитывать не на кого...

– Повезло Тёмке, – вздохнул он, пытаясь успокоить колотящееся сердце и взбудораженных ребят.

Магистральные артерия, вена и нерв не повреждены. Остальное заживёт.

Виталик наложил шину и поставил капельницу с антибиотиком.

– Генералы карьеров, вашу мать!.. – выругался он. И осёкся. – Пацаны, где Саша?

Мальчики насупились и молчали.

– Андрей, ты отвечал за всех. Где Саша?

Андрей угрюмо засопел, посмотрел исподлобья на Виталика:

– Убили Саньку, гады!..

Виталик заскрежетал зубами:

– Как ты мог? Он там лежит в снегу умирает, а вы сбежали!

– Не, Вит, он не дышал... Я знаю, не впервые ведь. Если бы мы его потащили, нас бы тоже кокнули. Ему уже не поможешь... – он мгновенно вздрогнул, как всхлипнул. И снова выдавил. – Саньку гады убили...

Резко отвернулся, как будто собрался чихнуть, закрыл лицо руками, мелко беззвучно задрожал.

Виталик обессиленно опустился на диван. Всё, и Саши больше нет. И Саши нет, вашу тварью мать! Позавчера похоронили Васю. Не сумели отмазать от армии. А там деды замучили его. Семён годами в психушках лежит... Нельзя забирать в армию тех, кого любил Траян. Они там погибают. Они везде погибают. Неродной им этот мир.

– Когда он, на фиг, вернётся! Сколько его можно ждать?! – рыдающий басок Андрея предательски сорвался в подростковый фальцет.

– Он вернётся, – сурово сказал Виталик. – Обещал, значит, обязательно вернётся. Надо только дождаться. Он никогда не обманывал.

– И мы будем есть, сколько хотим? – подал слабый голос Артём. – Как раньше?

– Да, он каждому даст, что нужно, никому не придётся воровать.

Артёма не было, когда Траян уехал. Он знал о Траяне от старших ребят, потому особо любил, когда рассказывали о прошлых временах.

– И он меня будет жалеть?

– Он обнимет тебя, поцелует и назовёт своим зайчиком. И ты сразу поймёшь, что больше ничего плохого на свете не случится...

– А меня он тоже назовёт зайцем? – подал голос Ваня.

– Ещё чего! – бескровные губы Артёма скептически скривились. Даже в таком состоянии он ревновал мальчиков к Траяну. – Какой ты заяц – ты ещё микроб.

– Вань, что с твоей ногой?

– Ничего, – буркнул Ваня. – Собака укусила, несильно.

– Подвинься сюда, посмотрю.

– Отстань! – Ваня с силой оттолкнул руки Виталика, затравленно вжался в угол дивана. – Никогда он не приедет, никогда! Нет никакого Траяна, вы всё врёте! Я же вижу! Если бы он был, он бы давно приехал, а не смотрел, как нас мучают. Никто нас не защитит, всех убьют, всех!

Виталик схватил отбивающегося мальчика в охапку и затащил на колени.

– Тебя он назовёт котёнком, – сказал он. – Он малышей называет котятами. Вот так положит на колени и будет гладить. И тебе станет радостно-радостно и легко-легко.

– Врёте, врёте все!

Ваня для вида ещё немного посопротивлялся, он быстро отходил.

– Вит, кто такой этот Трим? Почему он хочет, чтобы мы умерли? – спросил он уже спокойно.

Виталик поёжился.

– Это не человек, Ванечка. По крайней мере, не один человек. Триумвират, трое в одном. Когда-то у них были человеческие имена, я уже точно не помню: Маразинкевич, Милофонов и Мизогина, как-то вот так. А потом они срослись и стали как Змей Горыныч, с тремя головами. Они, может, и сами хотят превратиться обратно в добрых, но не могут.

– Что же теперь будет? – жалобно спросил Ваня.

– Без рыцаря уже не обойтись... Чудовищу надо отрубить головы, тогда пленники выйдут на свободу.

– Но почему это с ними так?

– Люди говорят, что у них таракан в головах – один. Общий. Не так, как у нас: не у каждого свой, а один на троих.

– А это, случайно, не Траян, один на троих? Что-то подозрительно похоже, – с суровым лицом сказал Андрей. Глаза его ещё были мокрые. – Мы не обманываем себя. Может, он ушёл к нашим врагам, а мы и не знаем?

Виталик помотал головой:

– Нет, исключено. Траян только на один мозг. Это разные цивилизации. У коричневых коллективный разум, как у муравьёв или пчёл. А у голубых индивидуальный – каждый сам личность. Коричневые слепые, не видят, что война: один умрёт, другой на его место станет, и не заметят. А мы как дети на чужом поле боя. За каждого страшно. Тысячи лет они зверски истребляют наш добрый народ. Может быть, нас всех убьют. Траян говорил, что скоро наступит решающий момент. Точка сингулярности, когда уже не может всё оставаться по-прежнему. – Виталик замолчал. – Но Траян почему-то не едет, – сказал он тихо.

– В далёком тревожном военном году

Под гром батарей у Земли на виду

Стояли со взрослыми рядом

Мальчишки у стен Ленинграда, – внезапно затянул хриплым голосом Артём. Мальчики оживились. Подхватили вразнобой. Виталик пел вместе со всеми.

– И мы никогда не забудем с тобой,

Как вместе со взрослыми приняли бой.

Им было всего лишь тринадцать,

Но были они ленинградцы!..

– Не хочу, не хочу! – Семён отбивался от чёрной воды, врывающейся в глотку. – Я всё равно не утону, у вас ничего не выйдет!

Он открыл глаза, осторожно поднялся, преодолевая боль, сел на кровати. Спал, как всегда, одетый.

– Сейчас поем – и мы снова пойдём туда, – сказал он.

– Ты уверен, что у тебя получится?

– Там будет видно. По крайней мере, у меня теперь есть цель.

– Лучше бы выпил таблетку и дал мне выспаться.

– Не дам, – упрямо сказал Семён. – Сейчас ты мне нужен. Вернёмся, тогда поспишь.

Голос в голове промолчал. Он не возражал, когда Семён уже принял решение. Так было по умолчанию, они и без слов понимали друг друга, потому что уже давно были вместе.

Спустя полчаса Семён сказал:

– Я готов.

Снова было вчерашнее серое утро. Снова он спускался по скользкому проулку к реке. Так же гомонила толпа у парапета. Такая же, как вчера, вуаль пара окутывала реку, делая её похожей на спустившееся с неба облако.

– Куда пошёл, а ну назад быстро! – один из полицейских схватил Семёна за ворот и отшвырнул за ограждение. Ему опять не удалось проскользнуть. – Тебе сколько лет, двадцать пять?

– Двадцать, – чуть не плача ответил Семён.

– Старше выглядишь. Куришь и пьёшь, наверное, много?

– Пью, – сказал Семён. – Лекарства. Да, много.

– Токсикоман, что ли?

– Болею...

– А сам туда же, доходяга! В камере на второй день уделают. Сидел бы уж дома!

Время уходило, голова мальчика всё реже появлялась над водой. Он больше не кричал, но каким-то чудом пока продолжал барахтаться, бился за свою жизнь, теряя сознание от холода.

Семён с ужасом зажмурился. Трудно было оторвать взгляд от колышущейся воды полыньи. Он бы смотрел во все глаза, будь надежда увидеть, как малец выплывет. Но наблюдать за гибелью ребёнка, не имея возможности его спасти, было невыносимо.

– Опять захлебнётся, – простонал Семён, сгибаясь от душевной боли.

– В этот раз спасётся.

Семён опешил:

– Не утонет? Правда? Неужели? Как ты узнал?

– Потерпи несколько минут, – сказал голос. – Поймёшь сам...

– Малыш, держись, я уже иду! – кто-то перепрыгнул с разгона полутораметровую ступень набережной, как будто перелетел, и легко побежал к рябому от ветра окошку в ледяной глади, длинный шарф развевался сзади.

– Стой! – крикнул полицейский. – Кто такой? Сколько лет?

– Трина-адцать! – задорно прокричал бегущий, не оборачиваясь.

В толпе засмеялись и захлопали. Кто-то заулюлюкал в сторону стражей порядка, кто-то показал средний палец! Но полицейские и сами уже хохотали вместе со всеми.

"Где мои тринадцать лет! – Семён широко счастливо улыбнулся, чуть не захлебнулся от радости, и тут же почувствовал, что плачет. – Где. Мои. Тринадцать. Лет... – повторил он, останавливаясь после каждого слова, будто силясь осмыслить неподъёмную тяжесть каждого. – Нет их, и больше не будет. Ни четырнадцать не будет, ни пятнадцать, ни даже семнадцать. Теперь всегда только больше восемнадцати. Я уже никогда не смогу дотронуться до тех, кому нет шестнадцати...".

Он медленно побрёл через сугробы в сторону створа моста у каменных львов. Сел на заметённую снегом скамейку и стал смотреть на опустевшую, начавшую затягиваться льдом полынью. Короткие эмоции прошли, ничего не осталось, только чувство утраченной надежды.

– Товарищ, не подскажешь, какой сегодня день?

Вопрос не застал Семёна врасплох. Он его совсем не тронул.

– Седьмое ноября, вторник...

– Две тысячи семнадцатый год, столетие революции?

– Да.

Щёки мальчика смущённо зарделись, он перекинул шарф через плечо, прикрывая улыбку.

– Точно попал, – удовлетворённо произнёс он и потёр красные от ледяной воды руки. – Холодно у вас тут.

– Да, осень странная в этом году. А вообще, мне любая осень уже не в радость.

– В прошлый раз я заблудился, – улыбнулся мальчик. – Попал в пустыню, в тысяча девятьсот сорок третий год! Мне шесть лет всего было, – оправдываясь, сказал он. – И, знаешь, он плакал, когда я улетал. Очень сильно полюбил меня. Я попросил его поправить мой шарф, а он сразу всё понял... Ты поправишь мне шарф?

– Нет, – ответил Семён. – Я не буду дотрагиваться до тебя.

– Я пришёл к тебе слишком поздно. Понимаю, – уголки губ мальчика скорбно опустились. – А если я попрошу сделать это ради меня?

– Даже ради тебя не сделаю... Я устал от уколов, лекарств, оскорблений, побоев. Я любить больше не могу. Умею только бояться. Боюсь ударов током по голове, от которых такие судороги, что выворачивает суставы и отрываются сухожилия от костей... Я ничего к тебе не чувствую. Даже боли и холода почти не чувствую.

– Негодяи, они же погубили тебя! – воскликнул мальчик в сердцах, и глаза его блеснули бешеной ненавистью. – Впрочем, сегодня вернётся Траян, – сказал он, успокаиваясь.

Семён промолчал. Ему не хотелось говорить.

– Когда мы с тобой увидимся снова, всё будет по-другому, не бойся...

– По-другому никогда не будет... – сказал Семён грустно. – Или ты прибыл из маленькой страны сновидений, о которой мы когда-то пели? Тогда, может быть, звёздный миг в самом деле, придёт? И на крылатой колеснице мы совершим полёт...

– Я из будущего.

– Там у вас, наверное, веселее, чем здесь... – Семён, уже говорил, не открывая застывающих губ.

– Что может быть весёлого, когда в Европе всего двести восемьдесят человек осталось, а во всём мире, включая космические и подводные города – чуть больше тысячи?.. Дети валяются, как грязь, на земле, их никто не подбирает...

Семён уже не видел мальчика. Ему и свет почему-то казался чёрным. Он теперь говорил с голосом.

– Этой ночью я утону, уже не выплыву. Как ты догадался об этом?

– Мы с тобой ни разу не возвращались на место, где были однажды, это и невозможно по законам нашей физики. Только если мне предстоит менять хозяина.

– Этот мальчик, который не утонул, ты уйдёшь к нему?

– Да.

– И ты тоже бросаешь меня...

– С ним я буде счастливее, извини.

– А что будет со мной?

– Не знаю, – ответил голос.

Не только борода Семёна была затянута инеем. Снег не таял уже в ложбинах морщин его измученного лица...

«Что взять с варваров? На землях дикарей даже публичная мужская нагота считается вещью постыдной. Они испытывают гнев при виде обнажённого человеческого тела, ибо не контролируют себя в собственной необузданности». Афиней Траянский. III век ветхой эры.

"Педофилия, самый благородный в истории человечества социальный институт, регулирующий любовные отношения взрослого мужчины и мальчика, по мере продвижения на восток и запад принимает всё более уродливые формы, превращаясь в насилие над самим ребёнком и глумление над его эрастом". Дарий Фессалийский. V век ветхой эры.

"Гражданин США греческого происхождения, Траян Константидис, занимавшийся в Санкт-Петербурге развратными действиями с незрелыми мальчиками, по возвращении на родину был арестован и приговорён к двадцати двум годам тюремного заключения без права досрочного освобождения". Джон Хоуп Дэвидсон. "The Vashington Post". XXI век ветхой эры.

Из истории геноцида античного народа в варварских империях.

Мальчик вошёл под кров так уверенно, будто много раз бывал здесь. Он не был обычным. При взгляде на него у Виталика, повидавшего в своей жизни много красивых мальчиков, захватило дух.

– Мне нужны дары Траяна: золотой конь, заговорённая кольчуга и огненный меч, – сказал он. – Я призван уничтожить зло, убивающее мой народ.

Никому не пришло в голову усомниться в истинности сказанного, так страстен и убедителен в своей речи был мальчик. Но никто из ребят не знал, где искать магические дары.

– Дара должны быть в Петербурге? – Виталик видел, как воспряли духом его юные друзья, услышав имя Траяна.

– Они должны быть недалеко от того места, где находится логово дракона.

Весь день мальчики рыскали по самым потаённым закоулкам города, но никто и близко не мог сказать, где можно отыскать артефакты.

И только ночью пред сном Виталик вспомнил, что ещё со времён траянских от стрелки безымянного острова сновидений по ночам доносилось ржание и топот конских копыт. И временами вспышки света озаряли подбрюшия облаков, нависающих над островом.

– Я точно знаю, где искать артефакты! – сказал Виталик.

– Где, где? – даже усталость отступила от ребят.

– Ложитесь спать. А ты, Тёма, запевай "Маленькую страну".

– Мне час свиданья предназначен

В звёздной моей стране.

Там ждёт меня красивый мальчик

На золотом коне, – запел Артём. Мальчики закрыли глаза.

На стрелке безымянного острова сновидений нетерпеливо переминался с ноги на ногу красный конь, укрытый золотой попоной. Качались подвешенные на золотой паутине латы. Покачивался воткнутый остриём в камень ослепительно сверкающий меч.

Мальчик взялся за рукоятку меча и легко выдернул его из камня. Рубанул мечом золотую паутину, и латы упали к его ногам. Он вскочил на коня и взнуздал его. Конь поднялся на дыбы и заржал, из ноздрей его вырвалось пламя.

– Теперь я готов к сражению, – сказал мальчик.

Он поскакал по воде и скрылся за туманом. Виталик с зайцами с надеждой смотрели вслед.

– Она уже на пропускном пункте. Через пять минут за тобой придут.

– Она печенье принесла?

– Сам ответь...

– Никогда не подыграешь. Мог бы обнадёжить...

– Не оттуда ждёшь надежду.

– Откуда же мне ждать её? Не от твоей ли сингулярности? Я умру от голода раньше, чем она наступит.

– Терпи. Он уже среди людей.

– Легко тебе говорить. Соврёшь – я и не узнаю.

– Не совру. Мне по чину не положено.

– Допустим, он к тебе на помощь спешит. Допустим, он уже здесь. Тебя он спасёт. Но мне что за радость?

– Вставай, пора идти...

Массивная железная дверь лязгнула и открылась. В затхлое помещение камеры проник воздух тюремного коридора.

– Траян Константидис, на выход. К вам мать на свидание пришла.

Угрюмый охранник надел ему на руки и ноги кандалы. И они пошли.

Траян уже издали заметил осунувшееся лицо матери за стеклом. Она смотрела на него с болью и без надежды.

"Ты принесла мне печеньки?"

"Немного".

"Доставай скорее, я совсем измучился".

"Пусть охранник отвернётся".

– При свидании положено разговаривать. Разговаривайте! – прикрикнул охранник на безмолвных мать и сына.

Кодовый замок у Траяна был сложен, коричневые его не расшифровывали.

– Здравствуй, сынок! – разлепила губы мать. – Я пришла убедить тебя, раскаяться и написать прошение о помиловании на имя Президента.

– Благодарю тебя, мудрая мать, – ответил сын с поклоном. – Я завтра же непременно возьмусь за этот благородный труд. То, что я совершил – омерзительно! Теперь я это понял в полной мере!

– Да-да, все вы ангелы, пока мы за вами присматриваем! – довольный услышанным, охранник, усмехаясь, удалился.

– Душно тут!..

Мать небрежно расстегнула ворот платья.

Траян впился глазами в крохотные картинки, прикреплённые булавками к бюстгальтеру матери. Маленькие мальчики, красивые, как ангелочки, улыбались ему с материнской груди. Будто мать вновь кормила его своим молоком, как беспомощного младенца.

"Хорошо, но очень мало, мама, это не утолит моего голода..."

"Пронести больше возможности нет, мой бедный Крат".

"Всю жизнь они мучают меня голодом. Они убивают меня, это бесчеловечно. И ты с ними заодно?".

"Ах, кто так мучит нас?! – мать осторожно обернулась: не услышал ли охранник её невольный стон. – Я бы жизнь свою отдала, чтобы вытащить тебя отсюда. Но жизнь моя ничего не стоит в их глазах. Проклятая болезнь любви к детям, откуда она в тебе взялась?".

"Это не болезнь, мама, это дар. Любовь к ребёнку перешла ко мне от тебя, как святость невинных осеняет стоящих рядом с ними".

"Она могла стоить тебе электрического стула. Благодари их за то, что забрали у тебя только полжизни. За этот срок любовь твоя иссохнет, ты сможешь жить, как нормальные люди".

"Не обманывайся. Нормальные – это мы. Они больны, но не понимают этого, как любой тяжелобольной. Только бог знает, какая великая правда крыльями реет за нашими спинами. Мы правы, а, стало быть, распинаемы".

"Они заполнили землю собой, а мы, эллины, и размножаться толком не умеем... Что пользы от нас? Побеждает тот, кто быстрее плодится".

"Наша любовь гармонична. Мы тысячи лет сохраняем свою численность и не перегружаем природу. Они размножаются, как саранча, и губят наш мир. Они умеют только плодиться. Плодиться и убивать друг друга, снова плодиться и снова убивать. Может быть, живы они благодаря и нам, носителям любви, потому что мы ещё среди них, как графитовые стержни в урановой топке. Может быть, мы уже уходим... И когда не станет нас, уйдут следом за нами и они тоже..."

"Как же мне спасти тебя, родной мой?"

"На востоке зреет турбулентность. Дети Петербурга чудесны, мама. Они беднее наших детей, но свободы и умения любить у них не в пример больше. Когда огонь в Акрополе потух, дух эллинства взлетел над остывающим очагом и устремился в пределы Гипербореи. Сегодня он тлеет в той земле, где обретается Россия. Им пытаются навязать суровые законы, но они чудесны своим умением не исполнять неправедное. Их можно принудить совершить ошибку. Но, осознав, что не своей волей обидели беззащитных, они повернут гнев против искусившего их. Возможно, новое солнце взойдёт на востоке. Здесь у нас болото. Надежды нет".

– Всё молчите? – вернувшийся охранник решительно подошёл к матери. – Тогда не нужны и свидания! Говорить не о чем, а ходят, беспокоят... Свидание окончено! – он бесцеремонно ткнул дубинкой в её спину. – Уходите!

Траян опустил голову на руки. Он не мог смотреть, как унижают мать.

"Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут – и свобода

Нас примет радостно у входа,

И братья меч нам отдадут...".

Эти слова он выучил там, в Петербурге, бродя белою ночью по набережной Мойки. Там было много всего. Там был свет даже ночью, такого здесь не бывает... Эти слова, как надежда ожили в нём сейчас.

Он удивлённо поднял освобождённые руки к глазам.

– Это ты сделал? Где мои кандалы?

– Их разрубил мой меч, – сказал голос.

– Что за меч, я о нём не слышал?

– Навсегда покидая своего клейноса, филетор преподносит ему дары. Быка, голубя, кубок... Свобода – это мой дар тебе.

– Дар? Что это значит? Ты покидаешь меня?

– Да. Дальше ты пойдёшь один.

– Я привык к тебе. Что мне теперь делать?

– Ты знаешь сам.

В дверь осторожно заглянула мать. Увидела, что никого нет, вошла.

– Кратос, я вернулась. Не пойму, что случилось. Нигде нет охранников. Мой тоже куда-то пропал. Обернулась – а его нет. Что бы это могло значить?

– Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и – свобода... – сказал Траян, медленно осмысляя случившееся. У общественных насекомых убийство королевы приводит к распаду рода... Мы уезжаем отсюда полуночным экспрессом.

Они, озираясь, побежали по тюремному коридору в сторону выхода, перепрыгивая зловонные слизистые бурые лужи, разлитые тут и там.

– Я полечу в Петербург. Они заждались меня!

Траян крепко обнял мать на прощанье и помчался к пустующей полицейской машине, стоящей у тюремных ворот.

...Ещё только брезжил рассвет, ещё нельзя было увидеть, насколько за ночь прибыла вода. Но где-то на границе слышимого, за пеленой тумана уверенно шлёпали вёсла по чёрной воде.

Виталик вскочил от заходящегося звонка.

– Кто там?

Мягкий бархатный баритон, почти уже забытый, ворвался в ухо и заставил заколотиться сердце:

– Не забыл меня, зая?

– Траянчик! – выдохнул Виталик. – Ты вернулся, родненький! Я ведь знал, знал, что ты вернёшься! Пацаны, Траян вернулся!

Он, потеряв голову, бросился в объятия друга. Траян улыбнулся, крепко обнял его:

– Ну всё-всё, наласкаемся ещё. Я больше никуда не уеду.

Он прошёл к дивану, потрепал по макушке Артёма:

– Тебе надо в больницу, зайчик. Сейчас вызову такси.

Андрей исподлобья с недоверием смотрел на гостя, что-то в нём его не устраивало.

– Так ты чё, правда Траян?

Траян засмеялся и обнял мальчика за плечи. Андрей внезапно обмяк в его руках, как марафонец, после изнурительного бега пересекший финишную черту, и теперь только влюблённо и обессиленно смотрел снизу вверх на лицо гостя.

– Я больше не Траян, Андрюха. Зови меня просто Сократ. Или, если хочешь, Кратос.

– Это твоё зоновское погоняло? – с мягкой нежностью в голосе почти прошептал Андрей.

– Нет, это моё настоящее имя, так в детстве звала меня мама. Я вспомнил его, когда выходил из поезда на вокзале. На миг у меня закружилась голова. В лицо ударило снегом. Мне вдруг показалось, что я всё забыл. И тут же сразу вспомнил. Будто в голове заменили память: вынули одну и вставили другую. А потом снежный вихрь стал огненным и умчался обратно в сторону Невы. Кажется, я всё-таки кое-что забыл... Зато вспомнил своё имя.

– Траянушка!

Пацаны обступили его, каждый старался дотронуться, будто хотел убедиться, что это не продолжение сновидения.

И тут лежащий на диване в гипсе Артём запел. Запел высоким голосом величественную песню о тоске по утраченной в страданиях родине.

Мальчики невольно вытянулись в струнку: маленькие разведчики на чужой, враждебной земле, будто при звуках гимна своего далёкого, забывшего про них отечества.

С торжественными лицами они пели гимн "Атлантидос", песню возвращения через тысячелетия к берегам утраченного родного континента:

"...Я испил свою чашу цикуты,

Я толпою камнями побит,

На костре в инквизиторской смуте

Моё тело поныне горит.

Знаешь, парки тому не прощают,

Кто рождён переплыть океан.

Помнишь Фивы и храм Иолая?

Слышишь, плачет седой Адриан?.."

На красном коне, в золотой попоне, со сверкающим мечом в руке, въезжал в город юный рыцарь. Сзади развевался его шарф, мягко задевая лицо Семёна. В полумраке лунной ночи бесконечные руины по обочинам улиц могли бы кого угодно напугать. Но не Семёна, покачивающегося в седле позади мальчика.

На площади они остановились.

– Мой генерал, мы прибыли! – рыцарь спешился и преклонил колено перед Семёном.

– Что я должен делать?

– Ты сам знаешь, – услышал он голос в голове. – Они не видели в жизни своей любящего существа. Но если они почувствуют искренность, они покинут свои укрытия.

Семён вопросительно посмотрел на красивого мальчика-рыцаря, сошедшего с золотого коня. Он провёл рукой по волосам, сметая остатки петербургского снега, прочистил горло.

"Растают краски дня, и суета умчится в даль. И легкий лунный свет невольную прольет печаль. Пусть нашей встречи миг напомнит мне забытый сон. Я знаю, вечер повторится, и я увижу ваши лица, и этот сон, далекий сон. Я люблю вас, мальчики, я люблю вас, девочки, – пел Семён. – Не жаль, что в этот поздний вечер тает снег. Меня согреет свет от ваших глаз. Нет в мире под луной желаний скучных. Мы будем вместе много лет и зим".

Семён почувствовал шевеление в руинах. А потом увидел их. В первый миг он не понял, кто они. А потом догадался: дети брошенного города. Как в древнем Гаммельне, дети шли навстречу его песне. Чумазые лица светлели, короста застарелых трущобных язв на глазах осыпалась, обнажая новую юную кожу.

Семён пел, и дети трущоб заворожённые песней, шли к нему. Они обступили его, недоверчиво и пугливо трогали его руками. Потом стали прижиматься тёплыми боками, как испуганные зайцы сновидческого острова.

Елена пробудилась от боли в напряжённых грудях.

– Ах, как долго я спала! – проговорила она, протирая сонные глаза. – Где мой малыш. Я, наверное, пропустила кормление.

– Я здесь, мама... – Коля из угла комнаты насторожённо смотрел на мать, не решаясь подойти к ней.

– Ты вернулся из Европы? Я уже и не чаяла тебя увидеть. Почему ты так долго не ехал?

– А ты сама разве не знаешь?

– Я что-то забыла, – растерянно сказала Елена.

– Ты ненавидишь меня по-прежнему?

Елена ласково улыбнулась:

– Нет, мой котёнок! За что мне тебя ненавидеть?

– Так всегда было... Тебя злило, что я не девочка. Но я старался, как мог, мама... Я очень старался. Прости меня...

– Ничего не помню, – Елена покачала головой. – Что со мной, сынок? Может, у меня эпилепсия?

– Когда ты пошла в школу, ты влюбилась в девочку. Дед наказывал за это, а мальчики издевались над тобой. И ты решила, что больше никогда девочек любить не будешь. Став взрослой, ты всегда подчёркивала, что любить женщин – это отвратительно. Тебя даже прозвали мизогиной. Но то было только на словах. На самом деле ты ненавидела мужчин и мальчиков. И втайне всё равно любила девочек...

– И это всё было со мной?

– Да, мама... У тебя на ночной сорочке коричневая слизь. Дай, я вытру её?

– Подойди ближе, я обниму тебя.

– Ты перестала ненавидеть меня? – Коля, вопросительно глядя в глаза матери, протёр салфеткой бурый потёк около её сердца.

Елена обхватила руками сына, нежно и искренне. Коля разрыдался в её объятиях:

– Если бы ты любила меня раньше так же, я бы, наверное, не боялся женщин... И не обнимал бы мальчиков, потому что их жалко...

– Никогда не поздно всё исправить? – вздохнув, проговорила Елена и с надеждой посмотрела сыну в глаза.

В первый год от второго пришествия Траяна в заброшенных городах детьми были построены десятки новых домов.

На третий год по весне внезапно пришли в движение лужи коричневой слизи, издавна загрязнявшие города и веси. Бурой позёмкой, заслоняя собой дороги и поля, устремились они на юг. Огромный коричневый дракон, распадаясь и вновь сливаясь в целое, как стая бегущих крыс, прополз по барханам, оставляя глубокую колею в морщинистой равнине песка, и с визгом сорвался в пропасть, сгинув в ней.