Текст книги "Абу Нувас"

Автор книги: Бетси Шидфар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

XII

Правду говорит древняя пословица: «Ветры дуют не по воле кораблей». Казалось бы, все шло хорошо. И тут вдруг это злополучное племя Бану Фазара! С тех пор, как Хасан стал свидетелем позора Фадла, тот заметно охладел к нему. Много раз поэт замечал, что покровитель отводит от него глаза. Может быть, он боялся, что Хасан сложит сатиру? Еще одна пословица приходит на ум: «Овощи месяц, а шипы вечно». Она будто сложена про Хасана. Чуть только счастье придет к нему, как его сменяет беда!

Он теперь приходил к Фадлу только тогда, когда тот посылал за ним одного из своих невольников, и не задерживался долго за беседой.

Однажды Фадл позвал Хасана в неурочное время, когда караван паломников собирался в путь после отдыха. Удивленный Хасан поспешил к нему. Фадл встретил юношу ласково, как прежде, и, усадив подле себя, сказал:

– Я узнал, что твоя Джинан тоже совершает хадж с женами и невольницами своего нового хозяина. Может быть, ты увидишь ее среди паломников в Мекке. А в награду за эту радостную весть сложи мне стихи!

Радостная весть! Знать, что Джинан где-то недалеко, и не иметь возможности увидеть ее! Хасан вспомнил, как древнего поэта Шанфару враги заставляли сочинять для них, подняв меч над его головой. Шанфара сказал им тогда: «От подобной ли радости слагать мне стихи?»

Что ответить Фадлу? Хасан не обладал смелостью Шанфары – тот был бедуином, мог терпеть голод и жажду много дней, а Хасан – изнеженный горожанин. Он бросил взгляд на своего покровителя и убедился, что тот ждет, неторопливо перебирая четки. Хасан закрыл глаза, чтобы лучше видеть Джинан «глазами сердца», как говорил ему когда-то Абу Убейда, и начал:

 
– Разве ты не видишь, что я погубил свою жизнь
В погоне за ней, а настигнуть ее нелегко.
И когда я увидел, что мне не найти ничего,
Что приблизило бы меня к ней и что я бессилен,
Я отправился в хадж, сказав: «Джинан ушла с паломниками,
Может быть, путь соединит меня с ней…»
 

Вдруг он почувствовал, как что-то сжимает горло – будто на шею накинута петля. Сдавленным голосом сказал Фадлу:

– Господин мой, разреши мне после совершения паломничества остаться у жителей степи. Я хочу совершенствоваться в языке, а ведь никто не знает столько редких слов, пословиц и древних легенд, как они, а речь их несравнимо чище и благозвучнее, чем у прочих.

Фадл кивнул – как показалось Хасану, с радостью:

– После паломничества я дам тебе все необходимое – коня, одежду и деньги, а ты выбери какое-нибудь племя, и мы найдем принадлежащих к нему людей в Мекке, чтобы они сопровождали тебя до становища своих родичей.

Чем ближе к священному городу, где находится «Дом Аллаха», тем оживленнее. Халиф аль-Махди приказал построить новые крепости на мекканских дорогах, обновить и вычистить колодцы и источники. Недалеко от Благородной Мекки, родины пророка, их путь пересек другой караван. Погонщики затеяли было ссору, но тут же отступили. Хасан услышал шум и увидел, как толпа паломников и местных жителей обступила одного из верблюдов, нагруженного огромными вьюками. Один из них развязался, и на землю упал сосуд из тяжелого металла. Погонщики хлопотали вокруг него, но не могли поднять. Хасан сошел с коня и подошел ближе, расталкивая людей. Те сторонились, видя его богатую одежду. Впереди кричали:

– Это хрусталь, из которого делают чаши!

– Какой хрусталь, чтобы твоей матери больше не видеть тебя, это замерзшая вода, видишь, она тает!

Один из погонщиков объяснял:

– Это называется «лед», повелитель правоверных приказал доставить его сюда с далеких северных гор в стране, называемой Курдистан, где живут дикие племена.

– А зачем повелитель правоверных приказал везти сюда «лед»?

– Его кусочки кладут в питье для охлаждения, или заворачивают в войлок и обкладывают шатер, тогда в нем прохладно в самую сильную жару, или под полом делают настил из тростника, а на него кладут лед и покрывают соломой. Тогда в доме никогда не будет жарко.

– Много чудес в этом мире и лед из их числа!

Погонщик, польщенный вниманием окружающих, продолжал:

– А есть еще непрозрачный лед, мягкий, как вычесанный хлопок, а если его растопить, то питье будет слаще и приятнее, чем вода райского источника Сальсабиль.

Носильщики наконец обернули тяжелый сосуд войлоком, уложили в сосуд остатки льда, подняли груз на спину верблюда и стали из всех сил стягивать веревки.

– О связывающие, не забудьте о том времени, когда будете развязывать! – насмешливо крикнул им высокий человек в рваном плаще. Блеснули его ровные зубы и быстрые глаза. Хасан повернул голову, чтобы его рассмотреть. Широкие прямые плечи, ноги в грубых сандалиях, кинжал за поясом, характерная осанка степняка, чьи мысли лучше всего выразил гордец и разбойник Шанфара: «Я терплю голод и отбрасываю даже воспоминания и мысли о нем, лишь бы никто не кичился передо мной своими благодеяниями!»

Заметив, что Хасан разглядывает его, кочевник сказал:

– О смотрящий на людей, не знающих твоего имени, не о тебе ли сказано: «Нос в небесах, а зад в луже»?

Хасан не обиделся. Он знал, что бедуины не любят, когда им смотрят прямо в лицо – опасаются дурного глаза. Протолкавшись к нему поближе, спросил:

– Из какого ты племени, брат арабов?

– Если ты спрашиваешь добром, отвечу тебе, что я из племени Кудаа. Мы родичи славных химьяритов, но ныне победило семя Аднана, ибо сказано: «В нашей земле воробей становится соколом».

– Сколько пословиц ты знаешь, о брат арабов?

– Мы не считаем своих слов, они у нас обильны, как песчинки в пустыне и камни на берегах потока.

«Вот у кого надо мне остановиться! – подумал Хасан. – Это мои родичи, южные арабы, а говорят они красивее, чем Бану Фазара – у тех будто камешки пересыпаются во рту».

– Я тоже из рода Кахтана. – сказал он бедуину. – Я хотел бы провести некоторое время среди вашего племени, чтобы научиться у вас красноречию.

Бедуин испытующе посмотрел на Хасана:

– А как твое имя, молодец, и откуда ты будешь?

– Я из Басры, прибыл сюда с караваном паломников. А зовут меня Хасан Абу Али ибн Хани ад-Димашки, прозвище мое Абу Нувас по имени великого царя химьяритов.

– Что ж, добро пожаловать в наше становище, ты будешь нашим гостем. Хоть мы небогаты, но два темных и два прохладных у нас найдутся.

– Что такое «два темных и два прохладных»?

– Два темных – это сушеные финики и дикий мед, а два прохладных – это вода и молоко наших верблюдиц. Мы прославились тем, что не даем в обиду наших гостей, и это про нас говорят: «Гостеприимнее, чем приютивший саранчу».

– А в чем смысл этой пословицы? – с любопытством спросил Хасан, чувствуя все большую симпатию к бедуину.

– Смысл пословицы таков: Однажды Мурра ибн Хаумаль аль-Кудаи увидел, что у его шатра остановились всадники, в руках которых были большие мешки. Выйдя из шатра, он приветствовал их и спросил, зачем им мешки. Они ответили: «Чтобы поймать саранчу, севшую возле твоего шатра, и поджарить ее». Тогда Мурра схватил свое копье и встал, охраняя стаю, ибо считал, что она под его покровительством. Он ушел только тогда, когда она улетела, и он был прав, ибо та саранча, которая ныне поедает наше добро, не годится даже на то, чтобы ее поджарить – сохрани нас Боже от людоедства! Не иначе как в этих людей вселилась душа саранчи.

Кто-то из паломников, услышав слова бедуина, вмешался:

– Ты, наверное, еретик и последователь одетых в красное, а то и еще хуже – сторонник чужеземного безбожника Муканны. Но он уже издох от яда вместе со своими нечестивыми женами и мерзким отродьем, как зверь в норе, окруженный нашими доблестными войсками, и его душа полетела прямо в наихудшее обиталище – ад – или воплотилась в тело гиены или шакала, согласно их еретическому учению о переселении душ.

– Да, – подхватил другой паломник, – слышал я, что со времен Абдаллаха ибн Хубейра в этих святых местах не перевелись бунтовщики, которые смущают честных людей, побуждая их к смуте.

Поднялся шум. Люди, которые не слышали начала разговора, столпились вокруг бедуина и спрашивали друг друга: «Вот этот – еретик?» – «Нет, наверное он рядом, в городской одежде!»

Бедуин из племени Кудаа, оглядев крикунов, – он был выше всех, – презрительно процедил:

– Помочился один осел, а за ним пустили воду и все ослы. Да проклянет вас Аллах, болтуны, ваши рты шире, чем отверстие бурдюка, а головы меньше, чем у страуса. Вы глупее Шаранбаса, зарывшего свои деньги в степи под тенью облака, вы назойливее, чем грешник, который ругал обитателей ада за то, что там дрова сырые. Дайте мне дорогу, не то…

Опасаясь драки, Хасан вмешался:

– Успокойтесь, люди, мы все правоверные мусульмане, среди нас нет ни одного еретика и безбожника, вы ошиблись. Идите своей дорогой, здесь священное место и ссоры запретны, дайте нам пройти, мы с караваном паломников!

Уговаривая собравшихся, он пытался увести бедуина, взяв его за руку, но тот, презрительно глядя сверху вниз, пробивал толпу, идя прямо на людей, и те невольно уступали ему дорогу, а Хасан еле поспевал за ним.

Выйдя на свободное место, он спросил кудаита:

– Как мне найти тебя?

– Спроси аль-Аштара из племени Кудаа среди кочующих к югу от горы Мина, мы пробудем там еще долго после паломничества. А теперь прощай, и привет тебе.

Не оглядываясь, бедуин зашагал на своих длинных ногах, и через несколько минут Хасан потерял его из виду – он затерялся среди пешеходов, всадников, повозок и вьючных верблюдов, забивших мекканскую дорогу.

Через несколько дней Хасан был уже в степи, разыскивая становище Бану Кудаа. Утомительные обряды паломничества он исполнил машинально, уже не надеясь встретить Джинан среди толп, затопивших город. Обернутые в куски ткани, похожие на саваны, эти люди, покрытые потом, многие с восковой бледностью, проступающей сквозь смуглоту кожи, с покрасневшими от усталости глазами, казались ему осужденными грешниками в адской долине.

Они обтекали величественную глыбу Каабы, сверкавшую новой золототканой парчой, прошивками, узорами – халиф аль-Махди, «ревнитель веры», только что послал новые драгоценные покровы для святилища. Люди шептались, что сделал он это потому, что на старых были вытканы имена злейших врагов царствующего дома – Омеййядов Муавии и Абд аль-Мелика. Паломники прикасались губами к священному камню, к жесткой ткани покровов, бормоча что-то. Молились о ниспослании милости, об отвращении чумы, от которой в прошлом году погибли тысячи. Кто просил помощи в торговых делах, а кто – о возвращении здоровья.

У Хасана кружилась голова. Пестрая смесь цветов – белого, черного, синего и желтого – слепила глаза. Он плохо спал в ночь после завершения паломничества, заснул только утром, и увидел во сне: он стоит рядом с Джинан у переливающейся парчи покровов Каабы. Джинан что-то говорит ему, а он, не слушая ее слов, прижимается щекой к ее щеке. Вдруг кто-то кричит: «Он еретик!» Столбом поднимается черный вихрь и уносит Джинан.

Весь день его не покидало воспоминание об этом сне, а вечером, когда немного утихла жара и улеглась тоска, Хасан взял в руки калам:

 
«Я встретился с любимой у священных покровов,
Мы прижались друг к другу и стояли, щека к щеке,
Не обращая внимания ни на что вокруг» —
 

писал он, видя перед собой тонкую фигурку Джинан, завернутую в одежду паломников, чувствуя ее дыхание на губах.

Хасан не показал Фадлу эти стихи, а тот будто забыл о нем. Но когда паломничество завершилось, вручил поэту туго набитый серебряными дирхемами кошель и снабдил двумя сопровождающими из своих стражников.

Расстались они дружески. Фадл даже устроил пирушку в честь Хасана., а прощаясь с поэтом, сказал: «Твое место сейчас в Багдаде. Побудь год с Бану Кудаа, а потом я жду тебя в своем доме».

Долго ездили Хасан и стражники Фадла в поисках становища кудаитов. Наконец в лощине между невысокими холмами показались шатры. Их встретил лай собак. Поселение было небольшим – несколько десятков бедных войлочных палаток. Возле них бегали голые дети со вздутыми животами, сновали женщины с тощими вязанками хвороста. Заслышав лай, из шатров вышли мужчины – почти все старики – с копьями в руках. Но увидев подъезжающих и поняв, что им ничто не угрожает, прислонили оружие к стенкам палаток.

– Привет вам! – крикнул Хасан. – Не укажете ли вы шатер нашего брата аль-Аштара аль-Кудаи?

Старик, ростом и осанкой похожий на Аштара, подошел к Хасану.

– Аль-Аштар пребывает в этом жилище, но сейчас его нет, – сказал он. – Я его отец. А ты, о путник, знающий имя моего сына, и твои товарищи, будьте моими гостями и войдите к нам.

В шатре просторно и сравнительно чисто. Может быть, оттого, что там нет почти никакой утвари и одежды – несколько шкур, циновки, какие-то войлочные вьюки. Большеглазая статная девушка с открытым лицом подала гостям глиняные чашки с приятно охлаждающим напитком – кислым верблюжьим молоком.

Хасан рассказал отцу Аштара о знакомстве с его сыном и попросил разрешения остаться в становище. Старик кивнул:

– Мы поставим тебе небольшой шатер рядом с нашим и будем считать тебя сыном.

Хасан, вынув из-за пояса кошелек, подаренный Фадлом, протянул его старику:

– Отец мой, окажи мне честь принять этот подарок от родича, сына Кахтана, как и ваше племя.

Старик величественным жестом отстранил кошелек:

– Мы не берем денег за гостеприимство, – нахмурился он.

– Это подарок от меня, пусть девушки вашего племени сделают себе ожерелье из монет, – настаивал Хасан.

Старик ничего не ответил. Хасан положил кошелек на циновки к ногам хозяина шатра и краем глаза увидел, как блеснули глаза у девушки, стоявшей за спиной гостей, чтобы прислуживать им.

Когда настал вечер, стражники Фадла, простившись с Хасаном, отправились в обратный путь. Он долго сидел у порога своего шатра, поставленного на краю лощины. Веял прохладный ветер. Он нес запах дальнего дождя, неведомых цветов. Взошла луна, окрасив все вокруг в белый и черный цвета. Где-то выли степные волки, трещали ночные кузнечики, кричали птицы. Впервые за много дней Хасан вдохнул полной грудью. Казалось, далеко позади, как пестрый кошмар, осталась шумная Мекка, попойки с Фадлом и его друзьями и даже Джинан, – она будто ушла в стихи и воспоминания, стала бесплотной. Ярко горели звезды, напомнив Хасану стихи великих древних поэтов, чьи голоса, казалось, перебивали друг друга: «Я не спал, следя глазами за бессонными звездами», – жаловался Аша. «Какая ночь! Ее звезды словно прибиты гвоздями к вершинам высокой горы!» – восклицал Имруулькайс.

Подошел отец Аштара.

– Пойдем к нашему костру, – сказал он. – Собрались старики племени, которые многое могут порассказать, а тебе полезно послушать их, раз ты приехал к нам за диковинками чистой арабской речи.

Костер горел неровно, поддерживаемый скупыми охапками хвороста – в этих краях его было мало. Когда Хасан сел у костра, один из стариков говорил:

– …Что же касается красноречия, то и покойный халиф аль-Мансур, хотя и был из северян, превосходил красноречием Сахбана из племени Ваиль. Однажды мне довелось услышать его на минбаре в соборной мечети Куфы. Он взошел на минбар и начал громким голосом: «Хвала Аллаху, я восхваляю Его и прибегаю к Нему, я верую в Него и всецело полагаюсь на Него. Я свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, Единого, у Которого нет подобия». Тут вдруг с правой стороны, где стояли молящиеся, послышался голос: «О человек, я хочу напомнить тебе о Боге, именем которого ты обратился к нам!» Тогда Мансур, прервав проповедь, сказал: «Слушаю, слушаю того, кто запомнил слова Аллаха и напомнил мне о них. Я прибегаю к помощи Аллаха, не желая быть жестокосердным притеснителем или вовлеченным в грех ослеплением гордыни. Если это будет так, то, значит, я сошел с праведного пути и Аллах отступился от меня. А ты, что сказал эти слова, клянусь Богом, произнес их не ради лика Аллаха. Нет, ты хочешь, чтобы про тебя говорили: „Он встал и сказал, был наказан и стерпел, пострадал за веру и был стоек“. Горе тебе, ты слишком ничтожен, чтобы я обратил внимание на тебя, и потому я прощаю, но берегитесь, люди, и берегись ты также совершить еще раз подобное!»

Старики закивали бородами:

– Это истинно арабское красноречие!

В это время раздался лай собак, ржание, радостные крики женщин.

– Вернулись наши молодцы, – сказал отец Аштара.

Тихое становище затопила волна шума – где-то забили в бубен, перекликались мужские и женские голоса, кричали дети. К костру подошла толпа молодых бедуинов, среди которых выделялся ростом и шириной плеч знакомый Хасана.

– Привет вам! – сказал Аштар старикам. – Сегодня мы вернулись с удачей.

Он осекся, увидев чужого, но тут же, узнав Хасана, улыбнулся ему:

– Привет тебе, Абу Нувас из Басры, видишь, я запомнил твое имя. Добро пожаловать к нам и не взыщи, если что-нибудь придется тебе не по вкусу.

Потом, обратившись к отцу, Аштар добавил:

– Я привез тебе теплый плащ. Ты можешь носить его сам, а можешь отдать сестрам, – и подал отцу сверток.

При скудном свете костра Хасан увидел на плаще медные застежки в форме полумесяца. Такие были у одного из стражников, сопровождавших Хасана к кудаитам. У него засосало под ложечкой: так вот чем занимались молодцы Бану Кудаа! Не показав виду, что узнал плащ, Хасан ответил Аштару:

– Привет тебе, я нашел приют и убежище в вашем становище и думаю пробыть у вас некоторое время.

– Добро пожаловать! – повторил Аштар.

Уйдя в свой шатер, Хасан долго не мог уснуть. Он чувствовал голод, немилосердно кусали блохи, тревожили непривычные звуки степи, а потом стало холодно. Он плотнее закутался в свой плащ с прослойкой хлопка, но это не помогало. Как эти молодые сильные мужчины, которые весь день проводят в седле, могут довольствоваться горстью сушеных фиников и чашкой кислого верблюжьего молока? Чему учиться у них? Что они знают и что видели в жизни? Тошнота подкатывала к горлу при мысли о том, что вся утварь и одежда, какая есть в становище, добыта тем же путем, что и плащ. Он с нетерпением ждал утра.

Наконец стало светлее. Хасан с трудом поднялся – все тело затекло от холода и лежания на тонком неровном войлоке, постеленном прямо на земле. Распахнув полы палатки, он вышел и остановился, ослепленный.

На нежно-розовом небе плыли легкие серебристые облака. Вершины холмов слегка курились – тонкие полоски песка струились под утренним ветром, чертя изменяющиеся с каждой минутой узоры, действительно напоминающие «буквы псалмов, начертанные рукой монаха», как говорили древние поэты. На самом краю неба ярко горела узкая алая полоса зари – «хвост волка», как называют ее степняки, а над ней, пронизывая тонкую пыль, носившуюся в воздухе, сиял ослепительный венец лучей солнца, еще не взошедшего, но возвещающего о своем появлении.

А на вершине соседнего холма виднелись четкие силуэты всадников, казавшиеся черными на фоне утреннего неба. Они будто сливались с ним и выглядели естественно, и вместе с тем, величественно, как породившие их степные земли. В самом высоком и широкоплечем наезднике он угадал Аштара. Тот, узнав городского гостя, приветственно махнул рукой, потом поднял коня на дыбы и растаял в искрящемся жемчужном воздухе, а за ним исчезли его спутники. Внезапно Хасан каким-то озарением понял бедуина и его соплеменников, и простил им все: грубость, жестокость, дикость. Да, только под таким просторным небом может жить человек, только здесь может жить свободный язык, красноречивый в своей естественности и изысканный в своей красоте!

Постояв немного, он вернулся в палатку, испытывая странное чувство тоски и зависти. Ему ведь не суждено существовать так легко и бездумно; он вечный раб листа бумаги и калама.

Прошло несколько недель. Хасан уже привык к ночному холоду. Он крепко засыпает, съев кусок лепешки и запив его верблюжьим молоком, и укусы блох уже не будят его. Вечерами приходит к костру и слушает рассказы стариков, шутливые перебранки девушек и юношей племени. Аштар не раз звал его с собой, но Хасан отговаривался тем, что он плохой наездник и будет мешать в пути. Аштар ядовито высмеивал его, называл трусом, но Хасан не обижался. «Я поэт, – говорил он, – а ты знаешь, что поэты сражаются не копьем и мечом, а языком и пером, и раны, нанесенные ими, не заживают до самой смерти».

Однажды вечером, придя к костру, он увидел незнакомого человека в небогатой городской одежде. Поднявшись навстречу, он вежливо поздоровался:

– Привет тебе, Абу Нувас, мы слышали о тебе в Багдаде, и даже сам повелитель правоверных, говорят, одобрил некоторые твои стихи.

– Добро пожаловать, брат арабов, – ответил Хасан по привычке: так обычно обращаются к бедуинам, а это горожанин, да еще из образованных, судя по разговору.

– Меня зовут аль-Муфаддаль, – продолжал багдадец, – я, подобно тебе, провожу свои дни среди сынов степи, собирая по приказу повелителя правоверных, пословицы и изречения арабов, хранящих их в своей памяти.

– И ты не боишься ездить один? – невольно спросил Хасан, вспомнив шерстяной плащ с медными застежками.

– Я бедный человек и у меня нет ничего, кроме моих свитков и чернильницы, а на моего верблюда не польстится даже живодер, но это животное кроткое и выносливое. У меня есть сушеное мясо и немного фиников, а воду я беру из родников и колодцев. Теперь я остановился в становище этого достойного и славного племени, чтобы услышать их пословицы и записать их. Продолжай же, достойный брат арабов.

Один из стариков, взяв в горсть тощую бородку, зашамкал:

– А знаешь ли ты пословицу: «Более косноязычный, чем Бакиль?».

Старики кругом захихикали. Муфаддаль, развернув один из своих свитков, просмотрел его, бормоча:

– Это будет на букву «ба»; нет, этой пословицы у меня, кажется, нет.

– Так слушай же. В одном из племен Аднанитов-северян, ибо большинство дураков и косноязычных родом северяне, жил человек по имени Бакиль. Однажды он купил у охотников молодую жирную газель за 11 дирхемов. Взвалив ее на плечо, Бакиль отправился домой. Ему встретились его родичи. Они спросили: «Сколько ты заплатил за эту газель?» Бакиль долго думал, а потом вытянул руки, растопырив все десять пальцев, и так как ему не хватало одного до одиннадцати, он еще высунул язык. С тех пор стали говорить: «Более косноязычен, чем Бакиль». И вот еще, кстати, пословица о дураках, которую ты вряд ли знаешь. Тебе известно, почему говорят: «Глупее, чем Иджль и Хабаннака?»

– Нет, эти имена мне незнакомы!

– Так слушай же. Что касается Иджля, то это тоже был человек из северян, из Бану Ваиль. Однажды он купил коня за большие деньги, но не успел дать ему имя. А когда его спросили: «Как ты назвал своего коня?» – он встал, выколол коню один глаз и сказал: «Я назвал его „Кривой“». А Хабаннака был верблюжьим пастухом. Чтобы не заблудиться в степи и узнать себя среди других людей, он повесил себе на шею ожерелье из костей. Его брат, чтобы посмеяться над ним, как-то ночью снял с его шеи ожерелье, надел его на себя и улегся спать. Проснувшись утром, Хабаннака долго смотрел на брата, пощупал свою шею и сказал: «Он – это Хабаннака, а кто же тогда я?»

Все засмеялись. Муфаддаль еле успевал записывать пословицы, которым, казалось, не было конца. Он был серьезен и не смеялся даже когда вокруг него люди вытирали слезы после какой-нибудь забавной непристойности, которые в изобилии хранила память стариков.

Ученый записывал пословицы, забавные рассказы и легенды до поздней ночи. Наконец все разошлись. Хасан пригласил Муфаддаля в свою палатку. Когда они улеглись на своих тощих постелях, багдадец предложил:

– Поезжай со мной. Мы объедем еще несколько племен, а потом направимся к северу. Бог даст, я по прибытии в Багдад представлю тебя повелителю правоверных аль-Махди. Если же он в одном из своих поместий, то мы направимся прямо туда.

Хасан задумался: его пугала встреча с повелителем правоверных, «грозой еретиков», которого он видел на палубе корабля во время избиения Абу Муаза. А вдруг его ожидает та же участь! Ведь он еще менее сдержан, чем Башшар, а при дворе халифа завистников всегда больше, чем друзей.

– Расскажи мне, что нового сейчас в Багдаде и во всем Ираке. Я давно уже нахожусь в пути и ничего не слыхал.

– В Багдаде недавно, в месяце Зу-ль-хиджа, приключился большой пожар на суднах, стоящих на Тигре у дворца Исы ибн Али. Сгорело множество кораблей и лодок со всеми товарами и людьми, которые там находились. Говорят, что огонь начался с помещения, где был оставлен горящий светильник, но Аллах один знает, как обстояло дело. В северных областях восстал Юсуф ибн Ибрахим, из мятежников, склонных к ереси. Но достойный Язид ибн Мазид, военачальник повелителя правоверных, разбил бунтовщиков и захватил их в плен. Я сам видел, как их ввозили в столицу. Их привязали к спинам верблюдов, лицом к хвосту. Повелитель правоверных подверг их жестокой казни – он приказал четвертовать Юсуфа на площади Русафы, а потом отрубить голову ему и его людям. А после их тела распяли на Верхнем мосту через Тигр, и там они находятся до сих пор, да проклянет их Аллах. Известно мне также, что у куфийской соборной мечети установили бревно, поднимающееся на цепях, потому что некоторые нечестивцы из знатных взяли обыкновение въезжать во двор мечети верхом, топча людей, совершающих омовения у водоема. Не подобное ли кощунство послужило причиной чумы, вот уже второй год опустошающей наши земли!