Текст книги "Абу Нувас"

Автор книги: Бетси Шидфар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ХIII

Муфаддаль говорил все тише; наконец, утомленный трудной дорогой, он уснул. А Хасану не спалось. Перед ним проходило увиденное – зеленая вода болот, палуба, залитая кровью, и хмурое лицо чернобородого смуглого человека. Но ведь халиф Махди когда-то любил Башшара, и только его уродство и слепота помешали ему сделать поэта воспитателем сына – учитель наследника престола должен быть благообразен и свободен от телесных уродств и недостатков, благо внутренние уродства не видны. Повелитель правоверных отправил этого Муфаддаля собирать пословицы и изречения арабов, значит, он заботится о сохранении древнего красноречия.

Облик Махди вставал перед ним смутно и неясно. Он вспыльчив до безумия и может в гневе жестко покарать. Сумеет ли Хасан удержаться от шутки, если увидит кого-нибудь из набожных и тупоумных благочестивцев, которые окружают халифа? Говорят, Махди приказал своему вазиру Абу Убейде отрубить голову собственному сыну только за то, что тот не смог прочесть какую-то суру из Корана. Правда, старик упал, потеряв сознание, говорят, его разбил паралич, но его отпрыска все же казнили.

Опасна близость с таким человеком, тем более что Хасан не привык к дворцовой жизни. Но Махди любит хороших поэтов и щедро награждает, если стихи ему понравятся. Да и где поэт может испытать свои силы, как не в соревновании с блестящими багдадскими стихотворцами, такими как Муслим ибн аль-Валид, Ибн Дая, или Дик ал-Джины? Он много слышал о них – почти все его сверстники. Ему мучительно захотелось в город – пусть будет пыль, теснота, шум, но не мертвая тишина степи, от которой гудит в ушах. Вот и сейчас кругом тихо, слышится только идущий неизвестно откуда слабый свист, – то ли ветер, то ли степные суслики…

Спать не хотелось. Хасан вышел из шатра и направился к ближайшему холму. Из-под ног забавными маленькими тенями запрыгали длиннохвостые тушканчики. Вдали промелькнула чья-то ушастая тень – это степная лисица, фанак, вышла на ночную охоту. Кругом мертвенно-желтый свет луны и черные тени. Хасану живо представилась винная лавка Юханны, его черноглазая дочь Зара-лютнистка, ее тонкие пальцы, перебирающие струны лютни. В Багдаде, должно быть, такие заведения на каждой улице; говорят, в предместье Карх в садах устроены виноградные беседки, где собираются юноши со всего города. Там поэты устраивают состязания за кубком, там есть библиотеки и специальный рынок переписчиков и переплетчиков, где можно купить любую книгу, были бы деньги! Что ж, он добудет их! На первый раз сложит стихи об охоте и вине, в которых его признали мастером, а потом постарается попасть на маджлис халифа и продекламировать там восхваление Махди, – получится не хуже, чем у Башшара.

Надо ехать в Багдад. Придется, правда, побыть еще несколько месяцев в степи – ведь Муфаддаль специально для него не прервет своих занятий, но он согласен и на это.

Ученый не очень нравился Хасану – слишком серьезен, от него не услышишь ни шутки, ни остроумного слова, но кажется, он честный человек, на которого можно положиться. К тому же он сам предложил представить его халифу.

Замерзнув на прохладном ветру, Хасан вернулся в палатку, плотнее закутался в плащ и крепко уснул.

Еще несколько дней Муфаддаль провел в становище, собирая пословицы. Вечером в палатке при мерцающем огоньке светильника, он перечитывал свои записи и закатывал глаза, восхищаясь краткостью и меткостью бедуинских выражений. «Ни один народ не наделен красноречием в такой степени, как арабы. Греки и даже сам великий Аристотель, отец логики, не были красноречивы, они лишь стремились к точности выражений. У индийцев очень много книг, я слышал о них от одного из лекарей повелителя правоверных, родом из Индии. Он читал мне отрывки из некоторых сочинений, истолковывая их по-арабски. Я не нашел в них красноречия, подобного нашему. А персы наделены красноречием, но они неспособны сказать, не подумав, ибо хитрость побуждает их скрывать свои мысли, облекая их в одежду долгих слов. А ведь у арабов какой-нибудь верблюжий пастух, опершись о посох, сложит, не задумываясь и не размышляя, речь не хуже речи аль-Хаджаджа». Развернув свиток, он читал Хасану:

– «Он ест финики, а в меня швыряет косточки», – о несправедливом возмездии не совершившему проступка, «если бы ты торговал саванами, никто бы не умер» – о скупце, «кто сделал себя костью, того съедят собаки» – о робком и трусливом, «он ищет убежища от золы в огне» – о непредусмотрительном, «ты не уксус и не вино» – о человеке, не отличающемся ни дурными, не добрыми свойствами.

– А вот еще: «В чем моя вина – твои руки связывали и твои уста надували», – и тут же Муфаддаль читал объяснение пословицы: «Однажды несколько человек готовились переправиться через поток. Они надули бурдюки и крепко связали их. Но один из этих людей поленился. Он еле надул свой бурдюк и к тому же плохо завязал его. Вода понесла его, и бурдюк, еле державшийся на воде, развязался. Когда тот человек стал просить о помощи товарищей, один из них ответил: „В чем моя вина – твои руки связывали и твои уста надували“».

Хасан относился к этим пословицам с меньшим восторгом, они казались ему слишком простыми и грубыми. Ему хотелось скорее отправиться в путь, но Муфаддаль не спешил. Наконец, решив, что здесь больше нечего записывать, он объявил:

– Бог даст, завтра мы поедем дальше на север, пока не доберемся до Ирака, а там сразу же отправимся в Багдад или в одно из поместий Махди, где он сейчас находится: я уже посетил кочевья почти всех племен, у которых хотел побывать.

– А как ты находишь эти пословицы в своих записях? – спросил Хасан, пораженный быстротой, с которой Муфаддаль разыскивал нужное ему изречение.

– Я заношу их в порядке букв, к тому же помню почти все, знаю, в каком они свитке или в какой тетради, и на каком месте. Если хочешь, проверь.

Хасан взял наугад одну из тетрадей. Раскрыл ее, прочел:

– «Глупее страуса, так как он прячет голову, оставляя на виду тело».

– Дальше, – подхватил Муфаддаль – идет: «Глупее, чем жующий воду». Здесь кончаются пословицы о глупцах и невеждах. После этого идет: «Не будь слишком сладким, не то тебя съедят, и не будь горьким – выплюнут». Потом идет глава о возмездии и вознаграждении. Она начинается пословицей: «Он вознаградил его, как царь Нуман Синиммара» – а объясняется она вот как: царь Нуман решил построить себе дворец вблизи нынешней Куфы. Он пригласил румийского мастера-строителя, а когда тот через десять лет окончил сооружение дворца, которому дали имя Хаварнак, царь Нуман, взойдя вместе с Синиммаром на самую высокую башню, обманом сбросил его вниз, чтобы мастер больше никому не смог построить подобного дворца. А потом идет…

– Довольно, довольно, – со смехом прервал его Хасан, – поистине, твои знания «в голове, а не в строках», как говорит одна из твоих любимых пословиц. Я вижу, ты знаешь наизусть все твои тетради и свитки. А теперь их надо покрепче связать, чтобы, не дай Бог, ни одна из крупиц этой мудрости не свалилась на землю и не стала добычей степных мышей.

– Да, ты прав, – ответил Муфаддаль и начал укладывать в сумку свои записи.

И вот они наконец в пути. Конь Хасана, подаренный Фадлом, легко несет нетяжелого всадника, а старый и кроткий верблюд Муфаддаля с мудрыми глазами и отвисшей губой идет спокойно, как бы сознавая, какой драгоценный груз несет на своей облезлой спине, и чем-то похож на своего хозяина.

Бедные становища кочевых племен, оазисы с темно-зеленой, почти черной в ярком свете солнца, растительностью и ослепительно-белыми кубиками домов-крепостей, степь, то желтоватая от проглядывающих сквозь редкую траву песков, то пестрящая кровавыми пятнами анемонов. Полосатая йеменская ткань шатров, принадлежащих шейхам племен, в которых они изредка останавливаются, рваные циновки и войлок в палатках бедняков, скудная дорожная еда.

Трудно найти спутника лучше Муфаддаля. Он скромен и молчалив, довольствуется немногим и всегда уступает лучшую долю Хасану, не обижается на его насмешки и снисходительно улыбается в ответ на его жалобы. Его интересуют только его свитки, и, несмотря на свою рассеянность – иногда, увлекшись работой, Муфаддаль забывал даже поесть, – он ни разу не запамятовал, куда положил свою сумку с записями.

Плохо другое – новый друг Хасана неукоснительно соблюдает все правила и предписания ислама. Утром, когда сон слаще всего, он будит спутника: «Вставай, настало время утренней молитвы!» Хасан ворчал и пытался отшутиться, рассказывал Муфаддалю о бедуине, считавшем, что сон лучше молитвы, так как он испытал и то, и другое и может доказать свои слова, или поворачивался на другой бок, делая вид, что спит, но от Муфаддаля не так-то легко отделаться, и кончалось обычно тем, что Хасану приходилось вставать на молитву. Днем было легче, а вечером даже приятно, но вот ранним утром… Однако, Хасан не решался протестовать более решительно, помня о том, что Муфаддаль должен представить его Махди.

День за днем все ближе они к северу. Здесь им уже встречаются не кочевья, а поселения оседлых жителей-земледельцев, возделывавших пшеницу и виноград. Хасану становится легче дышать. Ему уже порядком надоела и бедуинская скудная жизнь, и скитания с Муфаддалем по выжженным степям.

Однажды вечером они остановились на постоялом дворе в небольшом селении. Глинобитный дом окружен невысокой глиняной стеной, за ней – резные листья виноградника и в одном из углов двора – виноградная беседка. Хитроглазый чернобородый хозяин, окинув взглядом коня Хасана и верблюда Муфаддаля, поклонился им со слегка насмешливой почтительностью. Ученый, наспех перекусив, взялся за свои свитки, которые с великим бережением вынул из сумки, а Хасан вышел во двор.

Солнце зашло и стало прохладнее. Воздух полон терпким запахом виноградных листьев и пыли. В беседке было шумно. Кто-то хриплым надорванным голосом пел. Хасан прислушался. Так и есть, это его стихи: «Не брани меня за вино», но незнакомый напев, скорее всего, сложенный тут же. Стараясь, чтобы его не заметили, Хасан подошел и заглянул внутрь. На низенькой скамеечке, которая шла вокруг беседки, сидело несколько молодцов в узких кафтанах, головы их были покрыты платками. В одном из них, сидевшем спиной, Хасану почудилось что-то знакомое, и он, не удержавшись, подвинулся поближе.

– Эй ты, асталь, что тебе надо здесь? – проворчал один из молодцов.

Певец, поместившийся напротив входа, замолчал, а сидевший спиной резко повернулся и, вдруг вскочив, втащил Хасана в беседку. Он даже не успел испугаться – сразу узнал Исмаила Однорукого. Казалось, его давний приятель стал еще смуглее; белые зубы сверкали, как у степного волка, которого Хасан встретил однажды неподалеку от шатра, а лицо пересекал свежий шрам, стянувший кожу. Исмаил хлопнул Хасана по плечу:

– Нет, молодцы, это не асталь, это молодец из наших басрийских, и что за молодец! Ведь он сложил ту песню, что пел Зейд Кривой своим непотребным голосом, Зейд, не знающий ни отца, ни матери! Садись с нами и выпей вина, хотя оно не хранилось со времени потопа, как говорится в твоих стихах.

Хасан сел на скамейку рядом с Исмаилом, остальные потеснились, давая ему место, Зейд, нисколько не обижаясь на Исмаила, спросил:

– Это ты приехал с той сушеной саранчой на облезлом одре?

Хасан не сразу понял, что тот имеет в виду Муфаддаля, а потом, представив себе своего спутника, подумал, что тот действительно похож на сушеную саранчу, и со смехом ответил:

– Это саранча из стаи повелителя правоверных, но увы, молодцы, в его сумках только раскрошившиеся финики и исписанные свитки.

– Свитки? – недоуменно протянул Зейд. – А зачем они ему?

– Записывает пословицы и мудрые изречения арабов.

Молодцы расхохотались:

– Пусть запишет наши мудрые изречения, например: «Копай, копай, пока не докопаешься» или «Не учи караси язвам, а кагани – падучей» или «А если ударят тебя ножом, прими подарок от храброго молодца!»

Хасан, посмеявшись вместе с ними, спросил: «А что такое „асталь“, „караси“ и „кагани“»?

– Асталь – поддельный слепец, который мажет веки жиром и глиной, и они у него слипаются. Зейд назвал тебя так, не зная кто ты, потому что их все презирают – подобным делом занимаются только трусы, не знающие и не умеющие ничего другого. Караси у нас делают язвы с помощью извести и краски, а кагани умеют бросаться на землю в корчах. Это все слова нашего языка, непонятного прочим. А мы здесь честные молодцы, и действуем только ножом.

Молодцы одобрительно зашумели, а Исмаил спросил:

– Куда же вы направляетесь с обладателем раскрошившихся фиников и собирателем бесполезных слов?

Хасан замялся:

– Мой спутник хотел представить меня кому-нибудь из багдадской знати…

– А может быть, и самому халифу, – прервал его Исмаил. Кто-то свистнул, и все замолчали. Потом Зейд ехидно предложил:

– Давай задержим их, предводитель, и назначим за них выкуп, раз они такие важные птицы.

Отмахнувшись от него, Исмаил сказал:

– Кто даст выкуп за поэта? – а потом обратился к Хасану: – Халиф сейчас не в Багдаде, он отправился на север, в Масабадан, где находится одно из его поместий. Если у тебя хватит смелости, поезжай туда, но помни о судьбе твоего учителя и того, кто был его учителем. Завтра утром мы тоже отправимся на север и можем немного проводить вас, но наш путь лежит в Багдад, обитель мира и прибежище молодцов. А теперь давай пить, а Кривой Зейд споет нам. Голос у него, правда, хриплый – его едва не удушил когда-то стражник, но он знает много стихов и песен.

Хасан просидел с Исмаилом и его товарищами допоздна. Наверное, Муфаддаль искал его, но безуспешно. Когда поэт вошел в комнату, которую они занимали, тот уже спал, подложив драгоценную сумку себе под голову. Хасану очень хотелось разбудить его и сказать, что молодцы прозвали его сушеной саранчой, но он бросился на циновку и тотчас не уснул.

Утром Муфаддаль подозрительно оглядывал новых спутников.

– Слишком хороши у них кони, – шепнул он Хасану.

И, действительно, скакуны были не под стать всадникам – холеные, в богатой сбруе, благородной крови. Но молодцы ловко держались в седле, а Исмаил, видя замешательство Муфаддаля – сушеной саранчи, подъехал к нему и проронил:

– Не бойся, шейх, мы такие же собиратели редкостей, как и ты, а наш Зейд знает великое множество редких и диковинных слов и рассказов, он поедет с тобой рядом, и, если его конь не испугается твоего почтенного верхового животного, будет беседовать с тобой до самого перекрестка дорог, где мы расстанемся.

Зейд, – теперь, когда Хасан мог его лучше рассмотреть, он увидел, что это худощавый и ловкий молодец с вытекшим глазом, – ухмыляясь, тронул коня. Но вскоре увлекся разговором с Муфаддалем, найдя внимательного слушателя. Пока они ехали вместе с «сасанидами», Хасан слышал его хриплый голос – видно рассказывал «сушеной саранче» всякие небылицы.

Исмаил был задумчив и молчалив. Вдруг он спросил:

– Не нашел свою Джинан среди паломников?

Хасан пожал плечами.

– Да, – продолжал Исмаил, – в Басре много красивых девушек, и в Багдаде тоже, но такая птица, как я, не вьет гнезда и не высиживает птенцов. А теперь прощай. Поезжайте большой дорогой, а мы отправимся стороной, как бы наших коней не узнал кое-кто, – и, повернув коня, крикнул:

– Прощай, может свидимся еще в Обители мира!

Всадники скрылись так неожиданно, что Хасан даже не успел ответить. Ученый, подъехав ближе, укоризненно сказал:

– Клянусь Аллахом, у этого одноглазого светлая голова, крепкая память и острый язык. Жаль, что он занимается богопротивным и опасным ремеслом, и, без сомнения, мы увидим когда-нибудь его голову торчащей на одном из кольев Верховного моста.

Хасан ничего не ответил, его охватила нестерпимая тоска. Счастлив Муфаддаль, не видящий ничего, кроме своих свитков, даже Исмаил нашел свое место, а он все еще мечется, не сделав ничего, ни хорошего, ни дурного! Поистине, он «ни вино и ни уксус», как сказали бы о нем жители пустыни.

Они ехали на север еще несколько дней. Расспросив каких-то людей, им встретившихся, Муфаддаль подтвердил:

– Да, халиф аль-Махди в Масабадане, к северу от столицы.

Путники оставили позади шумные багдадские дороги, где можно было увидеть людей бессчетных племен и народов, подвластных повелителю правоверных, реку, запруженную судами всех размеров так, что почти не видно воды, и направились в Масабадан. Их обгоняли всадники на верблюдах и конях, – барида, гонцы халифской почты, – повозки с провизией, которую спешили доставить в дворцовую кухню; встречались караваны грузовых верблюдов, навьюченных утварью придворных халифа, выехавших вслед за ним в Масабадан.

Постоялые дворы, разбросанные кое-где вдоль дороги, были переполнены, и путники остановились у обочины под деревом, недалеко от конюшен барида. Расстелив циновки, наломали на куске ткани, служившем им скатертью, черствых лепешек, высыпали остатки фиников из мешка и запили небогатую еду теплой водой из бурдюка, а потом улеглись.

Не прошло и трети ночи, как Хасан вскочил: что-то тревожное почудилось ему. Он прислушался. Кто-то скакал по дороге. «Несколько всадников на быстрых конях» – подумал он.

Из темноты вынырнули темные фигуры, остановили хрипящих лошадей у ворот барида. Застучало кольцо, послышался приглушенный звук голосов. Всадники, оставшиеся снаружи, сняли с коня человека, осторожно понесли его. Хасан встал. Заметив его, люди повернули в его сторону и уложили неизвестного на циновку, с которой только что встал Хасан. Судя по узкому черному кафтану, это гонец. Он был мертв или потерял сознание.

– Эй, дай ему напиться! – сказал кто-то из его сопровождающих. Хасан нацедил из бурдюка воды, налил в деревянную чашку и поднес к губам лежащего. Проснулся Муфаддаль и со страхом смотрел на людей, освещенных красноватым светом заходящей луны.

Один из всадников налил из бурдюка в пригоршню воды и плеснул в лицо гонцу. Тот медленно открыл глаза, облизнул пересохшие губы и внезапно сел, обводя лихорадочно блестевшими глазами склонившихся над ним людей.

– Скорее, где ваш старший? – прошептал он хриплым голосом.

– Не волнуйся, Абу-ль-Хусейн, мы уже у барида, сейчас в Багдад отправится другой гонец, – ответил кто-то.

Человек попытался встать, но колени у него подогнулись.

– Он знает, что нужно передать?

– Да, он все знает.

– Отправляйтесь с ним, а я останусь здесь и отдохну немного. Ступайте, с помощью Аллаха!

Люди, поклонившись, отошли, через несколько минут снова раздался топот, и все стихло.

Человек взял из рук Хасана чашку и стал жадно пить. Поблагодарив, он вернул чашку Хасану и всмотрелся в лицо Муфаддаля, сидевшего в растерянности:

– Ей-богу, да это же почтенный Ибн Сельма Абу-ль-Аббас!

– Да, Абу-ль-Хусейн, ты не ошибся, а это – мой друг, поэт из Басры, Абу Али ибн Хани, которого называют Абу Нувас.

Абу-ль-Хусейн покачал головой:

– Если ты едешь ко двору повелителя правоверных, то выбрал неудачное время!

– Почему? – спросил аль-Муфаддаль. – Ведь он сейчас в своем загородном дворце, в садах поместья Масабадан!

– Он сейчас в садах Всемогущего Аллаха, если Он того пожелал, – отозвался Абу-ль-Хусейн.

– Что?! – одновременно вырвалось у Хасана и Муфаддаля.

Абу-ль-Хусейн кивнул:

– Завтра утром это уже не будет тайной, а сегодня нужно поспешить к наследнику, иначе не избежать смуты. Сейчас никто не должен знать о том, что халиф умер. Все поместье Масабадан окружено стражниками по приказу вазира, так что никто не сможет проникнуть за его пределы. И если бы я не знал тебя, Абу-ль-Аббас, много лет как достойного человека, ничего бы не сказал.

– Как же это случилось, разве повелитель правоверных был болен?

– Непонятное дело, – вздохнул Абу-ль-Хусейн. – Вечером Махди выглядел здоровым, я видел его на прогулке в саду, а после полуночи мы услышали крики. Меня позвали и приказали скакать в Багдад к наследнику и сказать ему: «Повелитель правоверных преставился к милости Божией, поспеши в Масабадан, пока об этом не узнали те, кому не подобает знать». Я чувствовал с утра слабость, но не посмел отказаться. Когда уже готовился в путь вместе со своими людьми, подошел старший евнух Якут, с которым мы давно дружим, и рассказал мне дивное диво, которому я даже боюсь поверить.

У повелителя правоверных была невольница по имени Хасана, берберка родом, а берберки ревнивы до крайности. Недавно Махди купил за большие деньги молодую румийку и проводил с ней долгие часы. Эта берберка взяла отборные груши, которыми славится Масабадан, и разложила их на блюде, а на самые красивые плоды иглой нанесла яд, который магрибинцы мастера готовить из коры какого-то дерева, что растет только у них. Потом она дала блюдо с грушами своей прислужнице и приказала ей отнести румийке. Но случайно девочку увидел сам Махди, а он большой охотник до груш. И выбрал он как раз те плоды, которые были отравлены. Он съел грушу, а ночью его схватило. Говорят, что он кричал: «Живот болит!» так, что было слышно в саду. А Хасана, как сказал Якут, тем временем причитала: «О любимый, я хотела смерти соперницы и стала причиной твоей гибели». Якут сказал, что она удавилась шнуром, упаси нас Боже от коварства женщин! Но я говорю только то, что мне сказал евнух, а Аллах знает лучше, как было.

Муфаддаль пробормотал:

– Все мы принадлежим Аллаху и к Нему возвратимся!

А Хасан сидел молча. Еще одна надежда рухнула. Наследник престола, как говорят, пустой и никчемный человек, поклявшийся истреблять еретиков и уничтожить безбожников. Сейчас ему нет пути в Багдад, снова предстоят годы скитаний или нищей жизни в Басре. Он вспомнил слова Урвы ибн аль-Варда, своего любимого поэта, нищего, но гордого вождя племени:

 
«И куда я ни поверну лицо,
Встречают меня когти и клыки враждебной судьбы».