Текст книги "Философия логического атомизма"

Автор книги: Бертран Артур Уильям Рассел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Вместо 'единства' или 'комплексы', я предпочитаю говорить 'факты'. Должно быть понято, что слово 'факт' не может осмыс ленно входить в какой-либо позиции в предложение, в которое может осмысленно входить слово 'простое'; факт не может встре чаться там, где может встречаться простое. Мы не должны говоритъ: 'Факты не являются простыми'. Мы можем сказать: 'Если должна сохраняться осмысленность, символ для факта не должен заменяться символом для простого, или vice versa*'. Но должно заметить, что в этом предложении слово 'для' имеет различные значения в двух случаях его использования. Если нам необходимо обладать языком, который должен предохранять нас от ошибок, относящихся к типам, символ для факта должен быть пропозицией, а не единственным словом или буквой. Факты мотуг утверждаться или отрицаться, но не могут быть наименованы. (Когда я говорю: 'Факты не могут быть наименованы', это, строго говоря, бессмыс лица. То, что можно сказать без того, чтобы выразить бессмысли цу, следующее: 'Символ для факта не является именем'.) Послед нее иллюстрирует то, каким образом обозначение является различ ным отношением для различных типов. Способ обозначить факт заключается в том, чтобы утверждать его; способ обозначить про стое заключается в том, чтобы именовать его. Очевидно, именова ние отличается от утверждения, и сходные различия существуют там, где рассматриваются более усовершенствованные типы, хотя язык никак не выражает этих различий. В исследовании м-ром Брэдли моих взглядов есть много других вопросов, которые требуют ответа. Но так как моя теперешняя цель скорее объяснить, чем спорить, я пропускаю их, надеясь, что уже достаточно сказал о вопросе, касающемся отношений и комплек сов, чтобы сделать ясной ту теорию, которую я защищаю. В отно шении типов я только добавлю, что большинство философов ино гда её принимает, а некоторые её отрицают, но все они (насколько я знаю) избегают того, чтобы точно её сформулировать и вывести из неё те следствия, которые не согласуются с их системами. Я перейду теперь к некоторым критическим аргументам м-ра Брэдли (/ос. cit., стр.280 и далее). Он говорит: I 'В главном позиция м-ра Рассела остаётся для меня непонят ной. С одной стороны, я склонен думать, что он защищает строгий плюрализм, для которого неприемлемо ничего, кроме простых членов и внешних отношений. С другой стороны, м-р Рассел под чёркнуто утверждает и везде использует идеи, которые плюрализм несомненно должен отвергнуть. Он везде основывается на сущно стях, которые являются комплексными и которые не могут быть разложены на члены и отношения. Эти две позиции, по моему мнению, непримиримы, поскольку вторая, как я её понимаю, фа тально противоречит первой'. Что касается внешних отношений, моя точка зрения суть та, ко торую я только что установил, а не та, что вменяется мне теми, кто со мной не согласен. Но в отношении сущностей вопрос более труден. Это тема, с которой язык по самой своей сути особенно не приспособлен иметь дело. Поэтому я должен просить у читателей снисхождения, если то, что я скажу, не будет в точности тем, что я имею в виду, и попытаться увидеть то, что я подразумеваю, несмотря на неизбежные лингвистические препятствия ясному выражению. Начнём с того, что я не думаю, что комплексы или сущности существуют в том же самом смысле, в котором существуют простые. Я не считал так, когда писал Основания математики, но, принимая в расчёт учение о типах, я с тех пор отказался от этого взгляда. Говоря в общих чертах, я рассматриваю простые и комплексы как всегда относящиеся к различным типам. Другими словами, высказывания 'Существуют простые' и 'Существуют комплексы' используют слово 'существуют' в различных смыслах. Но если я использую слово 'существуют' в том смысле, который оно имеет в высказывании 'Существуют простые', тогда словесная конструкция 'Комплексы не существуют' не является ни истинной и ни ложной, но бессмысленной. Последнее демонстрирует, как трудно в обычном языке высказать ясно то, что я хочу сказать о комплексах. В языке математической логики много легче высказать то, что я хочу, но много труднее побудить людей к пониманию того, что имею в виду, говоря это. Должен объяснить, что, говоря о 'простых', я говорю о чём-то таком, что как таковое не входит в опыт, но известно только посредством вывода, как граница анализа. Вполне возможно, что при большем логическом мастерстве необходимость в их допущении может отпасть. Язык логики не будет приводить к ошибке, если все его простые символы (т.е. те символы, которые не имеют каких-то частей, являющихся символами, или какой-то значимой структуры) обозначают объекты некоторого одного типа, даже если эти объекты не являются простыми. Единственный недостаток такого языка заключается в том, что он не способен иметь дело с чем-то более простым, чем объекты, которые он репрезентирует посредством простых символов. Но я признаю, и это кажется мне очевидным (как это казалось и Лейбницу), что то, что является комплексным, должно состоять из простых, хотя число консппуенг и может быть бесконечным. Также очевидно и то, что логическое употребление старого понятия субстанции (т.е. того употребления, которое не влечёт темпоральной длительности) может быть применимо, если вообще может, только к простым; объекты других типов не обладают тем типом бытия, который ассоциируется с субстанцией. Сущность субстанции с символической точки зрения заключается в том, что она может быть только наименована – в языке, построенном на старый манер, она никогда не встречается в пропозиции иначе как субъект или как один из членов отношения. Если то, что мы рассматриваем как простое, на самом деле является комплексом, мы можем получить неприятности, именуя его, когда то, что мы должны делать, заключалось бы в его утверждении. Например, если Платон любит Сократа, отсутствует сущность 'любовь Платона к Сократу', но есть только факт, что Платон любит Сократа. И говоря о последнем как о 'факте', мы уже делаем его более субстанциальным и более единым, чем имеем на это какое-то право. Атрибуты и отношения, хотя они и мотут не допускать анализ, отличаются от субстанций тем, что предполагают структуру, и что не может быть значимого символа, который символизировал бы их в изоляции. Все пропозиции, в которых атрибут и отношение выглядят как субъект, являются осмысленными только в том случае, если они могут быть приведены к форме, в которой приписываются атрибуты или отношения соотносят. Если бы это не имело места, то существовали бы осмысленные пропозиции, в которых атрибут или отношение занимали бы позицию, характеризующую субстанцию, что противоречило бы учению о типах и создавало бы противоречия. Таким образом, собственный символ для 'желтого' (предположим, ради иллюстрации, что последнее – атрибут) не является единственным словом 'жёлтое', но представляет собой пропозициональную функцию 'х – жёлтое', где структура символа показывает позицию, которой должно обладать слово 'жёлтое', если оно должно быть осмысленным. Сходным образом, отношение 'предшествует' должно репрезентироваться не этим единственным словом, но символом 'х предшествует у показывая способ, которым символ может встречаться осмысленно. (Здесь предполагается, что значения не приписываются х и у, когда мы говорим о самом атрибуте или отношении.) Символ для самой простой возможной разновидности факта всё ещё будет обладать формой 'х – жёлтый' или 'х предшествует у только эти 'х' и у больше не будут неопределёнными переменными, но будут именами. Вдобавок к фактам, в которых нам не были даны в опыте простые как таковые, существуют другие препятствия действительному созданию такого корректного логического языка, который я пытался описать. Это препятствие нечётко. Все наши слова более или менее заражены нечёткостью, в результате чего я и имею в виду, что не всегда ясно, применимы ли они к данному объекту или же нет. Последнее более или менее вообще относится к природе слов, а не придожимо только к отдельным индивидам, но это не делало бы их нечёткими, если бы индивиды, к которым они приложимы, были бы определённым множеством. Но на практике этого никогда не случается. Однако легко вообразить, что данный дефект легко преодолим, тем не менее его трудно преодолеть фактически. Цель предыдущего обсуждения идеального логического языка (который, конечно же, совершенно бесполезен для повседневной жизни) двояка: во-первых, предотвратить выводы от природы языка к природе мира, которые являются ошибочными, поскольку они зависят от логических дефектов языка; во-вторых, через исследование того, что логика требует от языка, который должен избегать противоречий, выдвинуть соображения о том, какую разновидность структуры предположительно и с достаточным основанием может иметь мир. Если я прав, в логике нет ничего такого, что могло бы помочь нам в выборе между монизмом и плюрализмом, или в выборе между тем, что существуют окончательные реляционные факты, и взглядом, что они не существуют. Мой собственный выбор в пользу плюрализма и отношений покоится на эмпирических основаниях после того, как я сам убедился, что априорные аргументы в пользу противного необоснованны. Но я не думаю, что эти аргументы могут быть адекватно опровергнуты без тщательного рассмотрения логических типов, и изложенное выше просто набросок. Однако последнее приводит меня к вопросу о методе, который, я думаю, является очень важным. Что в философии мы должны принять как данное? Что мы будем рассматривать как обладающее самой большой степенью вероятности, чтобы быть истинным, и что собственно отрицается, когда входит в конфликт с другой очевидностью? Мне кажется, что в главном наука обладает гораздо большей вероятностью истинности, чем любая продвинутая философия до сих пор (разумеется, я не исключаю и свою собственную). В науке есть много вопросов, относительно которых люди приходят к согласию; в философии – нет. Следовательно, хотя каждая пропозиция в науке и может быть ложной, и на практике определено, что некоторые из них являются ложными, однако мы будем мудрее, строя нашу философию на науке, поскольку риск ошибки в философии достаточно более определён, чем в науке. Если бы мы могли надеяться на определённость в философии, вопрос был бы иным, но насколько я могу видеть, такая надежда является химеричной. Разумеется, те философы, чьи теории prima facie приходят в противоречие с наукой, всегда претендуют на способность интерпретировать науку так, что она будет истинной на своём собственном уровне, с той минимальной степенью истины, которая должнаудовлетворять скромного учёного. Те, кто утверждает позицию такого типа, связаны – так мне кажется – с тем, чтобы в деталях показать, каким образом должна воздействовать интерпретация. Я думаю, что во многих случаях это должно быть совершенно невозможно. Я не думаю, например, что те, кто не верит в реальность отношений ( в том смысле, который объяснён выше), в состоянии интерпретировать те многочисленные разделы науки, которые разрабатывают асимметричные отношения. Даже если бы я и не мог видеть способа ответить на возражения против отношений, поставленные (например) м-ром Брэдли, я бы всё ещё думал, что возможность какого-то ответа более правдоподобна, чем его отсутствие, поскольку считал бы, что ошибка в самом утончённом и абстрактном аргументе более вероятна, чем столь фундаментальная ложь в науке. Допуская, что всё, в чём мы убеждены, сомнительно, тем не менее кажется, что всё, в чём мы убеждены в философии, ещё более сомнительно, чем детали науки, хотя вероятно и не более сомнительно, чем большинство поспешных обобщений последней. Вопрос интерпретации важен почти для каждой философии, и я совсем не склонен отрицать, что многие научные результаты требуют интерпретации до того, как они могут пригодиться согласующейся философии. Требование 'конструкции versus выводов' само является требованием интерпретации. Но, я думаю, что любой обоснованный вид интерпретации должен оставлять детали неизменными, хотя он и может задать новое значение фундаментальным идеям. На практике это означает, что структура должна быть сохранена. И проверка последнего заключается в том, что все пропозиции науки оставались бы, хотя могут быть найдены новые значения для их терминов. На философском уровне рассматриваемый случай затрагивается в отношении физической теории света к нашему восприятию света. Последнее обеспечивает различным физическим обстоятельствам соответствие с различными видимыми цветами и, таким образом, делает структуру физического спектра одинаковой со структурой того, что мы наблюдаем, когда смотрим на радугу. Если структура не сохраняется, мы не можем обоснованно говорить об интерпретации. А структура и есть как раз то, что уничтожается монистической логикой. Разумеется, я не хочу предполагать, что в любой области науки структура, обнаруживаемая в настоящее время наблюдением, есть в точности то, что существует. Наоборот, в высшей степени вероятно, что действительная структура более хорошо структурирована, чем наблюдаемая структура. Последнее столь же применимо к психологическому, как и к физическому материалу. Это основывается на том факте, что там, где мы воспринимаем различия (например, между двумя оттенками цвета), различие существует, но там, где мы не воспринимаем различие, из этого не следует, что оно отсутствует. Поэтому при любой интерпретации у нас есть право требовать сохранения наблюдаемых различий и обеспечения места для до сих пор не наблюдаемых различий, хотя мы не можем заранее видеть, какими они будут, за исключением того, когда они могут через вывод быть связаны с наблюдаемыми различиями. В науке структура – это главный предмет изучения. Самое значительное в теории относительности приходит с тем фактом, что она заменяет единственным четырёхмерным многообразием (пространство-время) два многообразия (трёхмерное пространство и одномерное время). Последнее относится к изменению структуры и, поэтому, имеет далеко идущие следствия, но любое изменение, не затрагивающее изменение структуры, не создаёт много различий. Математическое определение и изучение структуры (под названием 'отношение-числа') образует IV часть Principia Mathematica. Дело философии, как я его понимаю, по существу состоит в логическом анализе с последующим логическим синтезом. Философия больше, чем любая конкретная наука, связана со взаимоотношениями различных наук и возможными конфликтами между ними; в частности, она не может дать молчаливое согласие на конфликт между физикой и психологией или между психологией и логикой. Философия должна быть всесторонней и смелой в выдвижении гипотез относительно универсума, которые наука пока не в состоянии подтвердить или опровергнуть. Но они всегда должны быть представлены как гипотезы, а не (что слишком часто бывает) как неизменные установления, подобные религиозным догмам. Кроме того, хотя всесторонние конструкции являются частью дела философии, я не думаю, что это самая важная часть. По моему мнению, самая важная часть заключается в критике и прояснении понятий, которые имеют тенденцию рассматриваться как фундаментальные и усваиваться некритически. В качестве примера я могу упомянуть разум, материю, сознание, познание, опыт, причинность, волю, время. Я думаю, все эти понятия являются неточными и приблизительными, по существу заражёнными нечёткостью, не способными образовать часть какой-либо точной науки. Из первоначального многообразия событий могут быть построены логические структуры, которые удовлетворительным образом будут обладать свойствами, подобным свойствам вышепе речисленных общих понятий, чтобы объяснить их распространён ность, но вряд ли нас удовлетворит значительная ошибка, если допустить их как фундаментальные.

Последующее я предлагаю как очерк возможной структуры мира; это не более чем очерк, и не предлагается более чем как возможный. Мир состоит из некоторого числа, возможно, конечного, возможно, бесконечного, сущностей, которые обладают различными отношениями друг к другу, и, вероятно, также различными качествами. Каждая из этих сущностей может быть названа 'событием'; с точки зрения физики, построенной на старый манер, событие занимает короткое конечное время и небольшое конечное количество пространства, но так как мы не стремимся владеть пространством и временем, построенным на старый манер, данное высказывание не может рассматриваться в его поверхностном значении. Каждое событие имеет к определённому числу других событий отношение, которое может быть названо 'соприсутствием' ['compresence']; с точки зрения физики всё собрание соприсутствующих событий занимает один небольшой регион пространства-времени. Один из примеров множества соприсутствующих событий заключается в том, что может быть названо содержанием разума человека в один момент времени – т.е. все его ощущения, образы, воспоминания, мысли и т.д., которые могут темпорально сосуществовать. Его визуальное поле обладает, в некотором смысле, пространственным протяжением, но последнее не должно смешиваться с протяжённостью физического пространства-времени; каждая часть его визуального поля соприсутствует с каждой другой частью и с остальным 'содержанием его ума' в данное время; и собрание соприсутствующих событий занимает минимальный регион в пространстве-времени. Такие собрания существуют не только там, где существует мозг, но и везде. С любой точки в 'пустом пространстве' можно сфотографировать некоторое количество звёзд, если ввести камеру; мы считаем, что свет путешествует через регионы, расположенные ме^ду его источником и нашими глазами, а стало быть, в этих регионах нечто происходит. Если свет от некоторого количества различных источников достигает определённого минимального региона в пространстве-времени, тогда в этом минимальном регионе существует по крайней мере одно событие, соответствующее каждому из этих источников, и все эти события являются соприсутствующими. Мы будем определять множество соприсутствующих событий как 'минимальный регион'. Мы находим, что минимальный регион образует четырёхмерное многообразие и что посредством минимальных логических манипуляций мы можем сконструировать из него пространственно-временное многообразие, требуемое физикой. Мы находим также, что из некоторого числа различных минимальных регионов мы зачастую можем выбрать множество событий, одно из каждого, которые близко схожи, если они отобраны из соседних регионов, и различаются от одного региона к другому согласно обнаруживаемым законам. Существуют законы распространения света, звука и т.д. Мы находим также, что определённые регионы в пространстве-времени обладают совершенно специфическими свойствами; эти регионы суть те, о которых говорится, что они заняты 'материей'. Такие регионы могут быть объединены посредством законов физики в следы или трубы, много более растянутые в одном измерении пространства-времени, чем в трёх других. Такие трубы конституируют 'историю' кусочка материи; с точки зрения самого кусочка материи измерение, в котором он наиболее растянут, может быть названо 'временем', но последнее только приватное время данного кусочка материи, поскольку оно не согласуется в точности с тем измерением, в котором наиболее растянуты другие кусочки материи. Пространство-время весьма специфично не только в рамках кусочка материи, но также оно достаточно специфично у его окружения, которое становится меньше по мере того, как пространственно-временная дистанция становится больше; закон этой особенности есть закон гравитации. Все видь! материи в некоторой степени, а некоторые виды материи особенно (а именно, нервная ткань), склонны к формированию 'привычек', т.е. к изменению своей структуры в заданной окружающей среде таким способом, что когда они впоследствии попадают в сходное окружение, они реагируют новым способом, но если сходные окружения часто повторяются, реакция в конце концов становится приблизительно однородной, оставаясь отлич ной от реакции в первом случае. (Когда я говорю о реакции кусоч ка материи на свою окружающую среду, я мыслю как строение множества соприсутствующих событий, из которых он состоит, так и природу следа в пространстве-времени, который конституирует то, что мы обычно называем его движением; и то и другое назы ваются 'реакциями на окружение', поскольку существуют законы, коррелирующие их с характеристиками окружающей среды.) Из привычки могут быть сконструированы особенности того, что мы называем 'разумом'; разум – это след множества соприсутствую щих событий в регионе пространства-времени, где существует материя, особенно склонная к формированию привычки. Большая склонность, большая комплексность и организованность формиру ют разум. Таким образом, разум и мозг не являются действительно различными, но когда мы говорим о разуме, мы главным образом мыслим множество соприсутствующих событий в рассматривае мом регионе и некоторые из их отношений к другим событиям,образующим части других периодов в истории рассматриваемой нами пространственно-временной трубы, тогда как, если мы говорим о мозге, мы ведём речь о множестве соприсутствующих событий как целостности и рассматриваем внешние отношения к другим множествам соприсутствующих событий, также взятьм как целостности; в мире мы рассматриваем очертание трубы, а не события, из которых составлено каждое её сечение. Разумеется, гипотеза, кратко изложенная выше, нуждается в расширении и совершенствовании во многих направлениях для того, чтобы полностью соответствовать научным фактам. Она не выдвигается как законченная теория, но просто как предположение того типа, которое может быть истинным. Конечно, легко вообразить другие гипотезы, которые мотут быть истинными, например, гипотезу, что нет ничего помимо ряда множеств событий, конституирующих мою историю. Я не думаю, что существует какой-то метод достижения одной единственно возможной гипотезы, а стало быть, уверенность в метафизике кажется мне недостижимой. В этом отношении я должен признать, что многие другие философы имеют преимущество, поскольку несмотря на их различия inter se *, каждый из них приходит к уверенности в своей собственной исключительной истине. ЛОГИКА И ОНТОЛОГИЯ

(1957)

Цель моей статьи – во-первых, обсудить работу Дж-Ф.Варнока "Метафизика в логике", опубликованную в Исследованиях по концептуальному анализу под редакцией профессора Энтони Флу, а затем высказать то немногое, что я должен сказать о своём собственном мнении на этот счёт. Начнём с нескольких общих замечаний. М-р Варнок принадлежит к шкоде "Философия без слез", названной так потому, что она делает философию намного более лёгкой, чем та когда-либо до этого была: для того чтобы быть компетентным философом, необходимо только изучить книгу Фаулера Употребление современного английского языка; аспиранты могут обратиться к книге Королевский английский, но этой книгой нужно пользоваться с осторожностью, поскольку, как показывает её название, она несколько устарела. М-р Варнок утверждает, что нам не следовало бы "навязывать лаконичную простоту логики мучительной сложности языка". Его интересует дискуссия по поводу квантора существования, и он считает важным указать на то, что ряд утверждений, которые логики объединяют под единым символом 3, представлены в обычной речи различными фразами. На этом основании он предполагает, что общее понятие, выраженное посредством 3, искусственно и не имеет особой важности. Мне кажется, что это совершенно абсурдный вывод. Возможно, я смогу проиллюстрировать его абсурдность с помощью басни. Некогда давным-давно на берегу реки обитало племя. Говорят, что река называлась "Исис", а те кто жил возле неё, – "исвдиане", но возможно это более поздние наслоения на оригинальную легенду. Язык племени включал слова "пескарь", "форель", "окунь", "щука", но не содержал слова "рыба". Часть исидиан, спустившись вниз по реке несколько дальше обычного, поймали то, что мы называем сёмгой'. Немедленно завязался бурный спор: одни утверждали, что это существо – разновидность щуки; другие настаивали, что оно неприятно на вид и опасно, а потому любой, кто упомянет о нём, будет изгнан из племени. Это положение дел застал странник, прибывший с берега другого потока и презираемый за хромоту. "В языке нашего племени, – сказал он, – есть слово 'рыба', которое мы применяем равным образом и к пескарю, и к форели, и к окуню, и к щуке, а также и к этому созданию, вызвавшему столь бурный спор". Исвдиане вознегодовали. "Что означает, – говорили они, – использование таких новомодных слов? В нашем языке всё, что мы вылавливаем из реки, имеет название, так как это всегда или пескарь, или форель, или окунь, или щука. Ты можешь выступать против этого взгляда, ссьшаясь на прецедент, имевший место в нижних пределах нашего священного потока, но мы думаем, что лингвистически экономичнее бьию бы принять закон о том, чтобы этот случай не упоминался. Таким образом, мы относимся к вашему слова 'рыба' как к примеру бесполезного педантизма". Эта басня пародирует аргумент м-ра Варнока против квантора существования. "Квантор существования" есть общее понятие, аналогичное понятию "рыба". Применённый к именам, он подобен пескарю, применённый к предикатам – форели, применённый к отношениям – окуню и т.д. Тот факт, что в обычной речи люди используют различные слова по разным поводам тогда, когда логик использует квантор существования, обусловлен тем, что люди, не изучавшие логику, не достигли самой общей идеи, представленной посредством 3, подобно тому, как исидиане из басни не достигли общей идеи "рыба". М-р Варнок говорит, что квантор существования смешивает то, что различает обыденная речь. Это в точности соответствует тому, как если бы исидиане сетовали на то, что человек, который использует слово "рыба", путает пескаря со щукой. М-р Варнок говорит "о неоценимой сложности обычной речи". Я не отрицаю, что в обычном словоупотреблении имеют место различения, которые не используются в логике. В обычную речь закладывается выражение наших собственных эмоций. Если мы говорим, что такой-то является отъявленным негодяем, или что такой-то, к несчастью, не всегда поступает в соответствии с моральными нормами, фактический элемент и в том, и в другом утверждении совпадает, но наша эмоциональная установка в отношении одного и того же факта отличается в обоих случаях. М-р Варнок обдуманно и сознательно игнорирует всё, что сделали логики для прояснения проблем, с которыми он намеревается иметь дело. Обыгрьшая высказывание "Валгалла – мифологична", он не упоминает какую-либо ясную теорию, в соответствии с которой высказывания, выглядевшие как высказывания о Валгалле, на самом деле представляют собой высказывания о "Валгалле". Эта теория может быть верной или ошибочной, но я не могу увидеть оправдание для претензии на то, что такой теории не существует. В начале своей статьи он говорит нам, что центральный вопрос, который его интересует, это вопрос "Существуют ли абстрактные сущности?" Затем он возражает против логической интерпретации слова 'существует', и на этом основании (я, по крайней мере, несмог найти в его статье другого) оставляет свой центральный вопрос без ответа, и, по-видимому, с его точки зрения, такой ответ не возможен. Он совершенно справедливо замечает, что использование слова "нечто" в обычной речи не влечет существования такой вещи, и приводит в качестве примера суждение "нечто является простым числом", которое, как он говорит, "несколько необычно и озадачивает". Ему не приходит в голову, что язык математической логики превосходит обычный язык как в точности, так и в общности. Если имеется двенадцать предметов и двенадцать имён, легко может случиться так, что обычная речь припишет все двенадцать имён всем двенадцати предметам. Обычная речь обладает двумя противоположными недостатками: в ней часто используется одно слово с множеством значений и много слов с одинаковым значением. Первый недостаток можно проиллюстрировать следующим предложением: "Существование Ромула сомнительно, поскольку существуют причины, ставящие под вопрос доверие к существующим легендам о первом веке существования Рима". Противоположный недостаток, когда несколько выражений имеют одинаковое значение, иллюстрируется в исследовании м-ра Варнока, когда он рассматривает предложения "Имеются простые числа", "Львы всё ещё существуют в Африке", "На Луне есть пятна". Последняя фраза, как ему представляется, не влечёт существования пятен; он отвергает её только на том основании, что большинство людей ею не пользуется. Логик считает, что предпочтителен тот язык, в котором одно имя приписывается одному предмету. И когда я говорю "предпочтителен", я не имею в виду "предпочтителен" для повседневного употребления, но "предпочтителен" при попытке точно высказаться о мире. Теперь я приступаю к частному вопросу о "существовании". Я настаиваю и считаю, что это имеет большое значение в избежании путаницы – что слово "существование" в его обычном употреблении приводит к синтаксической путанице и является источником многих метафизических путаниц. Возьмём, например, следующее рассуждение: "моё данное ощущение существует; это дано в моём ощущении; следовательно, это существует". Я утверждаю, что обе посылки могут быть истинными, а заключение лишено смысла. Последнее невозможно прояснить в обыденном языке. Это аргумент против обыденного языка. Я утверждаю, что единственное законное понятие, которое можно привлечь, это понятие, представленное посредством 3. Это понятие может быть определено следующим образом: возьмём выражение ,/х, содержащее переменную х, и становящееся пропозицией, когда переменной приписывается значение; мы говорим, что выражение (3x).fa должно означать, что существует по крайней мере одно значение х, для которого jx является истинным. Сам я предпочёл бы относиться к этому как к определению "существует", но если бы я так поступил, то не достиг бы понимания. Когда мы говорим "существует" или "существуют", из истинности наших суждений не следует, что то, о чём мы говорим как о существующем, является частью содержимого мира, если намеренно использовать туманную фразу. Математическая логика допускает высказывание "существуют числа", а металогика – высказывание "числа являются логическими фикциями или символическими конвенциями". Числа представляют собой классы классов, а классы являются символическими конвенциями. Попытка перевода 3 на обычный язык непременно заканчивается неудачей, поскольку переводимое понятие – одно из тех понятий, которые неизвестны в рамках обычного словоупотребления. Высказывание "существуют числа" должно интерпретироваться с помощью более детально разработанного способа. Прежде всего, нужно начать с некоторой пропозициональной функции, например jx, затем определить "число предметов, имеющих свойство,/", далее определить "число" как то, "что является числом предметов, имеющих то или иное свойство". С помощью этого мы получим определение пропозициональной функции "и есть число" и найдём, что если заменить и на то, что мы определили как "I", получится истинное высказывание. Это и есть как раз то, что мы имеем в виду, когда говорим о существовании по крайней мере одного числа. Но в обыденном языке очень трудно показать, что мы не высказываемся о реальности чисел на платонический манер. Отношение логики к онтологии фактически очень комплексно. Мы можем в некоторой степени отделить лингвистические аспекты проблемы от аспектов, связанных с онтологией. Лингвистические проблемы, по крайней мере в теории, поддаются точному решению, но онтологические проблемы остаются гораздо более туманными. Однако чисто лингвистические проблемы имеют онтологическую подоплёку, хотя и достаточно неясную. Предложения ео-ставлены из слов, и если они должны быть пригодными для утверждений о фактах, то по крайней мере некоторые слова должны удовлетворять тому роду отношений к чему-либо ещё, который называется "значение". Если официант в ресторане говорит мне: "У нас есть очень хорошая свежая спаржа", я буду справедливо рассержен, если он объяснит, что его замечание было чисто лингвистическим и не имело отношение к какой-либо действительной спарже. Этот уровень онтологических обязательств затрагивается во всём обычном словоупотреблении. Но отношение слов к отличнь1м от них объектам различается в соответствии с интересующим родом слов, и это приводит к логизированной форме учения о частях речи. Если предложение должно иметь значение, если оно не является предложением чистой логики, некоторые из составляющих его слов должны на нечто указывать, хотя другие слова могут и не иметь значение. Предложение не могло бы осмысленно содержать фразу The Qween of England [королева Англии], если бы в мире не существовало нечто такое, на что указывали бы слова Qween [королева] и England [Англия], но совсем не обязательно, чтобы существовало нечто соответствующее слову the или слову of. Большая часть того, что в математической логике имеет отношение к онтологии, связана с уменьшением числа тех объектов, ин-теллигибельность которых мы предполагаем и которые необходимы для того, чтобы сделать высказывания осмысленными. Единственный довод в пользу подобной редуктивной процедуры связан с удалением опрометчивых и неоправданных предпосылок. Если наши обыденные эмпирические высказывания должны иметь значение, они обязаны (если они не являются лингвистическими) указывать на нечто во внешнем мире. Таким образом, встаёт чисто техническая проблема: что представляет собой тот минимальный словарь, который достаточен для утверждения того, в чём мы фактически уверены. Предполагая, что этот вопрос решен, мы остаёмся с онтологической проблемой: какие отношения должны осуществляться между словами и предложениями, с одной стороны, и фактами с другой, если наши слова обязаны иметь значение, а предложения -нечто обозначать? Начнём с того, что из нашего словаря можно исключить все слова, которые имеют вербальное определение, так как мы всегда можем заменить их друг на друга. Иногда (если опускать детали) отношение слова к объекту достаточно ясно: мы знаем объект, на который указывает имя "Дуайт Д. Эйзенхауэр"; мы знаем, что обозначают названия цветов и т.д. Но имеются другие слова, в отношении которых мы испытываем значительные затруднения: если мы говорим "Александр предшествовал Цезарю", мы чувствуем (возможно, ошибочно), что Александр и Цезарь имеют твёрдое значение. Но что обозначает слово "предшествовал"? Мы можем в крайнем случае представить универсум, включающий только Александра, или только Цезаря, или только их обоих. Это тот тип предметов, который приводит к вере в субстанцию и к сомнению в универсалиях. В данном случае, потребности языка снова ясны, а метафизические импликации этих потребностей туманны. Мы не в состоянии обойтись без таких слов как"предшествует", но они, по-видимому, не указывают на кирпичики универсума так, как это удаётся именам собственным. Вопрос "Существуют ли универсалии?" поддаётся различным интерпретациям. В первом случае он может быть интерпретирован в смысле квантора существования. Мы можем сказать: "Существуют предложения, содержащие два имени и слово, обозначающее отношение, и без таких предложений многие утверждения о фактах, в которых мы уверены, знать было бы невозможно". Далее можно сказать, что так же, как имена в таких предложениях указывают на объект, так и слова, обозначающие отношения, должны указывать на нечто экстралингвистическое. То, что Александр предшествовал Цезарю, – факт, и этот факт состоит не только из Александра и Цезаря. Ясно, что слово, обозначающее отношение, служит той цели, что даёт нам возможность нечто утверждать о фактах, которые в противном случае были бы неустановимы. Пока, я думаю, мы находимся на твёрдом основании. Но я не думаю, что из этого в каком-либо смысле вытекает существование "предмета", называемого "предшествованием". Слово, обозначающее отношение, только тогда используется корректно, когда соответствует отношениям. В той же степени это применимо и к предикатам. Куайн* находит специфические затруднения в случае, когда предикаты или слова, обозначающие отношения, появляются в качестве мнимых переменных. Возьмём, например, высказывание "Наполеон имел все качества великого полководца". Оно должно быть интерпретировано следующим образом: "чем бы ни бьито /, если из 'х был великим полководцем' следует ,/г, что бы не представлял собой х, тогда ДНаполеон)". Из этого, по-видимому, вытекает, что/придаётся субстанциальность, которую при возможности необходимо избегать. Я думаю, это реальное затруднение, и не знаю как из него выйти. Мы определённо не можем обойтись без переменных, которые репрезентируют предикаты или слова, обозначающие отношения, но я предчувствую, что технически возможен механизм, который предохранял бы различия в онтологическом статусе между тем, что обозначается именами, с одной стороны, и предикатами и словами, обозначающими отношения с другой. Использование математической логики не должно обосновывать онтологический статус там, где он может быть сомнительным, более того оно должно сводить к минимуму количество слов, имеющих смысл прямого указания на объект. Как общая точка зрения использовалось представление, что все целые числа являются сущностями, а те, кто не заходил так далеко, были по крайней мере убеждены, что число 1 является сущностью. Мы не можем этоопровергнуть, но можем доказать, что математики не в состоянии это обосновать. Наконец, вопрос "Существуют ли универсалии?" является двусмысленным. В некоторых интерпретациях ответ определённо "да"; в других убедительный ответ в настоящее время кажется невозможным. То, что я должен сказать об онтологическом статусе универсалий, содержится в последнем разделе Исследование значения и истины*.