Текст книги "Песня единого фронта"

Автор книги: Бертольд Брехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Нет! – огрызнулся он. – А если не веришь, посиди со мной и подожди, покуда пройдет.

Старуха молча села подле него.

Прошло четверть часа. Мимо все еще тянулись деревенские жители; правда, их становилось все меньше. Мальчик и старуха упрямо сидели на обочине дороги.

Наконец старуха сказала с укором:

– Разве он не учил тебя, что не следует лгать?

Мальчик ничего не ответил. Старуха поднялась со вздохом. Она совсем замерзла.

– Если ты через десять минут не нагонишь меня, я скажу твоему брату, пусть задаст тебе трепку.

И она торопливо заковыляла дальше, чтобы не пропустить надгробную речь.

Мальчик подождал, пока она отойдет достаточно далеко, и медленно поднялся. Он пошел обратно, часто оборачиваясь и не переставая прихрамывать. И только когда изгородь скрыла его от глаз старушки, он пошел как обычно.

В хижине он уселся около курицы и стал смотреть на нее. Он сварит ее в котелке с водой и съест крылышко. Тогда будет видно, отравится он или нет.

Он все сидел, когда издалека донеслись три пушечных выстрела. Они прозвучали в честь Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского, виконта Сент-Альбанского, канцлера Англии, который одним своим современникам внушал отвращение, а другим – страсть к полезным знаниям.

НЕПУТЕВАЯ СТАРУХА

Бабушке моей было семьдесят два года, когда умер дед. Он владел маленькой литографией в одном баденском городке и проработал в ней с двумя-тремя подмастерьями до самой смерти. Бабушка вела хозяйство одна, без прислуги; она следила за ветхим, покосившимся домиком и стряпала для мужа, работников и детей.

Бабушка была маленькая худенькая женщина, с живыми, как у ящерицы, глазами и тихой, неторопливой речью. В очень скромных условиях она вырастила пятерых детей, а всего родила семерых.

Две дочери ее переселились в Америку, двое сыновей тоже разъехались кто куда. Только младший, послабее здоровьем, остался в городе. Он стал печатником и завел большую, не по средствам, семью.

Так и вышло, что после смерти мужа бабка осталась одна в доме.

Ее дети писали друг другу письма, обсуждая, как с ней быть. Один из сыновей предлагал ей переехать к нему, а печатник мечтал перевезти свое семейство в отцовский дом. Но старуха отклонила эти предложения и сказала, что предпочитает получать от детей, кому позволяют средства, небольшую денежную помощь.

Устаревшую литографию пришлось продать за бесценок, а кроме того, после мужа остались долги.

Дети писали матери, что не годится ей жить совсем одной, но, так как она оставляла их советы без внимания, уступили и стали каждый месяц посылать ей понемногу денег. В конце концов, рассудили они, в городе остается их брат, печатник.

Печатник и в самом деле взялся сообщать о матери братьям и сестрам. По письмам, которые он писал моему отцу, и по рассказам отца, который спустя два года навестил бабушку, я и знаю, что у них там произошло.

По-видимому, печатник был в обиде на бабушку оттого, что она отказалась поселить его в своем довольно просторном, пустующем теперь доме. Сам он ютился с четырьмя детьми в трех комнатках. Но старуха и вообще почти не поддерживала с ним отношений. Каждое воскресенье она приглашала детей на чашку кофе после обеда – вот и все.

За три месяца она, бывало, разок-другой навестит сына да, когда поспевали ягоды, поможет невестке сварить варенье. Невестка из кое-каких замечаний свекрови заключила, что квартира сына кажется ей слишком тесной, и сын не удержался и в очередном послании поставил против этого места в своем отчете восклицательный знак.

Когда отец спросил в письме, чем же, собственно, занимается теперь мать, печатник ответил кратко, что она ходит в кино…

Надо вам сказать, что такое времяпрепровождение было в те времена весьма необычным, а особенно в глазах ее детей. Тридцать лет назад кино сильно отличалось от нынешнего. Картины показывали в неприглядных, душных помещениях, обычно в старых кегельбанах; кричащие плакаты у входа оповещали об убийствах и трагедиях на почве ревности. По правде говоря, туда заглядывали только подростки да еще влюбленные парочки в поисках местечка потемнее. Присутствие одинокой старой женщины, конечно, не могло не бросаться там в глаза.

У этих посещений была и другая сторона. Сходить в кино стоило дешево, но самое это развлечение принадлежало к тому же сорту, что и дешевые лакомства, – это был пустой перевод денег. А переводить деньги попусту не слишком-то похвально.

К тому же бабушка не только пренебрегала сыном, она забросила и всех своих знакомых. Ее никогда нельзя было увидеть среди почтенных женщин, собирающихся за чашкой кофе. Зато она часто посещала мастерскую сапожника в бедном переулке, о котором в городе шла дурная слава. В этой мастерской, особенно поближе к вечеру, сидели всякие малопочтенные личности, безработные кельнерши и подмастерья. Сапожник был человеком средних лет, его много носило по свету, но он так ничего и не добился. Поговаривали даже, что он пьет. Словом, это была неподходящая компания для моей бабушки!

Печатник вскользь намекал в письме, что он сделал матери замечание в этом духе, но та весьма холодно объяснила ему, что этот человек много чего повидал в жизни. Так она ответила, и на этом разговор был закончен. С бабушкой было нелегко говорить о вещах, о которых она говорить не желала.

Примерно полгода спустя после смерти дедушки печатник написал отцу, что их мать через день обедает в гостинице.

Этого еще не хватало!

Бабушка, которая всю свою жизнь стряпала для десятка людей, а сама довольствовалась остатками, обедает в гостинице! Что это на нее нашло?

Вскоре отцу пришлось совершить деловую поездку в те края, где жила бабушка, и это позволило ему навестить ее.

Он застал ее, когда она собиралась уходить. Бабушка сняла шляпу и предложила ему стакан красного вина с печеньем.

Отец ничего необычного в ней не заметил: она была не то чтобы слишком весела, но и не чересчур молчалива. Спросила она и о нас, впрочем очень бегло. Ее главным образом интересовало, едят ли дети вишни. В этом она осталась верна себе. В комнате все, конечно, сверкало чистотой, и выглядела бабушка вполне здоровой.

Единственное, что говорило о ее новой жизни, – она отказалась сходить с отцом на кладбище, на могилу мужа.

– Ступай сам, – сказала она небрежно, – она в одиннадцатом ряду, третья слева. Мне сейчас некогда, я ухожу.

Печатник утверждал потом, что она, конечно, как всегда спешила к сапожнику. И очень сетовал на мать.

– Мне приходится со всей моей оравой ютиться в этой дыре, – говорил он, – да и работаю я всего пять часов, и плата нищенская, и меня опять замучила астма, а наш дом на главной улице стоит пустой.

Отец остановился в гостинице, но он ожидал, что мать хотя бы для виду предложит ему заехать к ней, да не тут-то было. А ведь когда-то, когда дома положительно ступить негде было, она огорчалась, если он не останавливался у них да еще тратился на гостиницу!

Видно было, что бабушка покончила счеты со старой жизнью в семье и на склоне лет решила зажить по-новому. Мой отец, охотник пошутить, нашел тогда, что «мамаша у нас в полной форме», и советовал дяде не мешать старухе жить по-своему.

Но как по-своему?

Вскоре нам сообщили очередную новость: бабушка в обычный, будний день – это был четверг – заказала брэгг и поехала за город. Брэгг – вместительный экипаж на высоких колесах, в нем достаточно места для целой семьи. Изредка, когда мы, внуки, приезжали к старикам, дедушка нанимал брэгг. Бабушка в таких случаях всегда оставалась дома. Сколько ее ни просили, она с пренебрежительным жестом отказывалась ехать с нами.

За прогулкой в брэгге последовала поездка в К. Это сравнительно большой город, в двух часах езды по железной дороге. Там устраивались бега, и моя бабушка поехала на бега.

Печатник совсем в панику ударился. Он хотел уже обратиться к врачу. Отец, читая его письмо, качал головой, но к врачу обратиться не позволил.

В город К. бабушка поехала не одна. Она взяла с собой молодую девушку, кухарку из той гостиницы, где она обедала через день, – по мнению печатника, совершенно полоумное создание.

Отныне эта «идиотка» стала играть в жизни бабушки не последнюю роль. Бабушка, видимо, не на шутку к ней привязалась. Она брала ее с собой в кино и к сапожнику, который, кстати, оказался социал-демократом, и вскоре распространился слух, что обе женщины часами просиживают у него на кухне за бутылкой красного вина и играют в карты.

«Недавно она купила «идиотке» шляпу с розами, – в отчаянии писал печатник. – А нашей Анне не в чем идти к конфирмации».

Письма дяди становились все более истеричными, в них только и говорилось, что о «беспутном поведении нашей дорогой матушки». Больше ничего нельзя было понять.

Остальное я узнал от отца.

Хозяин гостиницы и тот, подмигнув, шепнул ему:

– Ходят слухи, что госпожа Б. теперь развлекается.

На самом деле моя бабушка эти последние годы жила далеко не роскошно. Когда она не обедала в гостинице, она делала себе яичницу, выпивала чуточку кофе и съедала несколько своих любимых печений. Зато она позволяла себе покупать душевое красное вино и каждый раз, садясь за стол, выпивала маленький стаканчик. Квартиру она содержала в чистоте, и не только спальню и кухню, которыми пользовалась. Зато, не спросившись детей, она взяла под дом небольшую ссуду. Что она сделала с деньгами, никто так и не узнал. Возможно, она отдала эти деньги сапожнику. После ее смерти он переехал в другой город и, как поговаривали, открыл там мастерскую для пошивки обуви на заказ.

Если разобраться, бабушка прожила две жизни. Первую жизнь она прожила как дочь, жена и мать, а вторую – просто как госпожа Б., одинокий человек без каких-либо обязанностей, со скромными, но достаточными средствами. Первая ее жизнь продолжалась без малого семь десятков лет, вторая – всего несколько лет.

Потом отцу рассказывали, что за последние полгода своей жизни она позволяла себе такие чудачества, о каких нормальные люди понятия не имеют. Она могла, например, встать летом в три часа утра и пойти бродить по пустынным улицам, радуясь тому, что город в эти часы принадлежит ей одной. И все кругом утверждали, что, когда к ней однажды пришел священник, чтобы утешить старую женщину в ее одиночестве, она пригласила его в кино!

Бабушка отнюдь не была одинокой. У сапожника собирались, по-видимому, очень веселые люди, а чего они только не рассказывали! Там всегда стояла ее дежурная бутылка красного вина, и, покуда остальные о чем-нибудь толковали или посмеивались над почтенными и влиятельными лицами города, она выпивала свой стаканчик.

Красное вино было только для нее, но она частенько угощала общество и более крепкими напитками.

Умерла она неожиданно, осенним вечером, в своей спальне, и не в постели, а в кресле у окна. В этот вечер она пригласила «идиотку» с собой в кино. И в час ее смерти девушка была при ней.

Бабушке было семьдесят четыре года. Я видел ее фотографию на смертном одре – снимок был сделан для ее детей.

На нем видно крохотное личико со множеством морщинок и тонкогубым, но широким ртом. Много мелкого, но ничего мелочного. Она познала долгие годы рабства и короткие годы свободы и вкусила хлеб жизни до последней крошки.

ФИНСКИЙ ПОМЕЩИК

Один помещик хотел ночью перейти озеро по льду. Он знал, что где-то есть полынья, так он мужику, который его вел, велел идти двенадцать километров – впереди дорогу пробовать. Обещал ему за это лошадь подарить.

Вот они дошли до середины, и тут помещик говорит: «Если доведешь до берега и я не провалюсь, получишь теленка».

Потом показались огни деревни, и он сказал: «Ты уж постарайся – часы заработаешь».

Когда до берега оставалось шагов пятьдесят, он уже стал говорить о мешке картошки. А как добрались до места, дал он ему марку и говорит: «Долго же ты, брат, провозился!»

СОЛДАТ ИЗ ЛАСЬОТА

После первой мировой войны, во время народных гуляний по случаю спуска на воду нового корабля, в маленьком портовом городе Южной Франции Ла Сьота мы увидели на площади бронзовую статую французского солдата. Вокруг нее толпился народ. Мы подошли ближе и обнаружили, что это живой человек, который неподвижно стоит на каменном постаменте под жарким июльским солнцем. На нем желтовато-коричневая шинель, на голове стальной шлем, в руках винтовка со штыком, лицо и руки отливают бронзой. Он стоит смирно и глазом не моргнет.

К его ногам на постаменте прислонен кусок картона со следующим текстом:

ЧЕЛОВЕК-СТАТУЯ (Homme Statue)

Я, Шарль Луи Франшар, солдат энского полка, контуженный под Верденом, получил чудесную способность сохранять полную неподвижность, пребывая сколько угодно времени как бы статуей. Это мое искусство проверяли многие профессора, усмотревшие в нем необъяснимую болезнь. Подайте, пожалуйста, сколько можете безработному отцу семейства!

Мы бросили монету в тарелку, стоявшую рядом с плакатом, и пошли дальше, качая головой.

Вот он стоит, думали мы, вооруженный до зубов, неистребимый солдат многих тысячелетий. Стоит тот, кто делал историю, тот, кто помог совершиться всем великим деяниям Александра, Цезаря, Наполеона, о коих мы читаем в школьных учебниках. Это он стоит смирно и даже глазом не моргнет.

Он – лучник Кира и возничий боевой колесницы Камбиза [Кир и Камбиз – древнеперсидские цари, завоеватели, жившие в VI веке до н. э ], не окончательно погребенный под песками пустыни. Он – легионер Цезаря, он – вооруженный пикой всадник Чингисхана, он – швейцарец на службе Людовика Четырнадцатого и гренадер на службе Наполеона Первого. Он обладает способностью – не столь уж редкой – стоять, не дрогнув, когда на нем испытывают орудия уничтожения – все, какие только можно придумать. Он остается тверд как камень (если верить ему), когда его посылают на смерть. Его изрешетили пики всех веков – каменного, бронзового, железного; давили боевые колесницы времен Артаксеркса [Артаксеркс – имя трех персидских царей V—IV веков до н. э.] и времен генерала Людендорфа [Людендорф, Эрих (1865—1937) – немецкий генерал, военный идеолог германского империализма ]; топтали слоны Ганнибала и эскадроны Атиллы; рвали на части куски железа, извергаемые орудиями, которые совершенствовались из века в век, не говоря уже о камнях, выброшенных катапультами; пробивали ружейные пули, большие, с голубиное яйцо, и маленькие, как пчелы. И вот он стоит – неистребимый, покорный командам на всех языках и, как всегда, не ведающий, за что и почему. Он не становится хозяином завоеванных территорий, как каменщик не становится хозяином построенного им дома. Даже его оружие и обмундирование не принадлежат ему. Вот, он стоит, поливаемый смертельным дождем с самолетов, кипящей смолой с крепостных стен; под ногами у него мины и волчьи ямы, он дышит ипритом и чумой; он – одушевленное чучело для кавалерийских шашек, живая мишень. Против него – танки и газометы, впереди у него – враг, а позади – генерал!

Нет числа рукам, что ткали для него мундир, ковали латы, тачали сапоги! Нет счету богатствам, которые благодаря ему текли в чужие карманы! Каких только нет команд на всех языках мира, чтобы воодушевить его! Нет бога, который не благословил бы его! Его, изъеденного ужасной проказой терпения, пораженного неисцелимой болезнью бесчувственности!

Так что же это за контузия, которая вызвала такую болезнь, такую ужасную, чудовищную, заразную болезнь?

И мы спрашиваем себя: а может быть, она все-таки излечима?

УПРЯМЫЙ СЫН

Один парень из-под Выборга ничего у них не брал.

В восемнадцатом году он был у красных, а потом его за это посадили в лагерь в Таммерфорсе; он был совсем молодой парнишка, он там траву жрал с голоду – им ничего есть не давали.

Мать его навестила и кое-что принесла. Она пришла за восемьдесят километров. Она батрачила у помещиками помещица дала ей с собой рыбу и фунт масла. Она шла пешком, а когда какой-нибудь крестьянин подсаживал ее на телегу, она ехала часть дороги. Она говорила крестьянину: «Я иду в Таммерфорс навестить моего сына Ати. Он сидит в лагере для красных, а помещица, добрая душа, дала мне для него рыбу и фунт масла». Когда крестьянин слышал это, он говорил, чтобы она слезала, потому что у нее сын – красный, но, когда она проходила мимо женщин, которые стирали на речке, она опять рассказывала: «Я иду в Таммерфорс навестить моего сына в лагере для красных, а помещица, добрая душа, дала мне для него рыбу и фунт масла». И когда она пришла в лагерь в Таммерфорсе, она и коменданту сказала эти самые слова, и он засмеялся и позволил ей войти, хотя это вообще запрещалось.

Перед лагерем еще росла трава, но за колючей проволокой не было ни одной зеленой травинки, ни одного листика на деревьях, они там все съели…

Своего Ати она не видела два года, пока он был на гражданской войне, а потом в плену, и он был очень худой. Она говорит: «Ну, здравствуй, Ати, вот я принесла тебе рыбу и масло, помещица дала».

Ати поздоровался с ней, спросил насчет ее ревматизма и насчет некоторых соседей, но рыбу и масло он не хотел взять ни за что на свете; он очень разозлился и сказал: «Ты это выклянчила у помещицы.? Ну так можешь нести все это обратно, от них я ничего не возьму».

И она должна была снова завернуть свои подарки, а ее Ати был такой голодный, и она сказала: «Прощай» – и отправилась обратно снова пешком и, только когда ее подсаживали, ехала в телеге. Батраку, который ее подвез, она сказала: «Мой Ати в лагере для военнопленных, он не взял рыбу и масло, потому что я выклянчила их у помещицы, а от них он ничего не берет». Дорога была длинная, а она уже старая, и она по временам присаживалась у края дороги и откусывала немного рыбы и масла, потому что это все уже начало портиться и даже немного провоняло. Но женщинам у реки она теперь сказала: «Мой Ати в лагере для военнопленных. Он не захотел рыбы и масла, потому что я выклянчила их у помещицы, а он ничего у них не берет». Это она говорила всем, кого встречала, так что люди узнали про Ати по всему ее пути, а путь был – восемьдесят километров.

БРЕХТ ПЕРЕДАЕТ СЛОВО ГОСПОДИНУ КОЙНЕРУ, СКЛОННОМУ НЕ ТОЛЬКО ШУТИТЬ

ЕСЛИ БЫ АКУЛЫ БЫЛИ ЛЮДЬМИ

«Если бы акулы были людьми, – спросила господина К. маленькая девочка его хозяйки, – они бы тогда лучше относились к маленьким рыбкам?»

«Конечно, – сказал он. – Если бы акулы были людьми, они велели бы соорудить в море для маленьких рыбок огромные коробки, где было бы вдоволь всякого корма – растительного и животного. Они заботились бы о том, чтобы в этих коробках всегда была свежая вода, и вообще проводили бы всевозможные санитарно-гигиенические мероприятия. Например, если бы какая-нибудь рыбка повредила себе плавник, ей бы тотчас же сделали перевязку, чтобы она, преждевременно погибнув, не огорчила акул. Чтобы рыбки не грустили, время от времени устраивались бы большие водные праздники, потому что веселые рыбки вкуснее грустных. Разумеется, в больших коробках были бы и школы. В этих школах рыбки учились бы тому, как надо заплывать акуле в открытую пасть. Например, им понадобилась бы география, чтобы они умели находить больших акул, которые лениво дремлют где-нибудь на морском дне. Нечего и говорить, главной задачей было бы нравственное воспитание рыбок. Им пришлось бы усвоить, что нет ничего более великого и прекрасного для рыбки, чем радостное самопожертвование, и что всем им надо верить в своих акул, в особенности когда акулы обещают создать для них лучезарное будущее.

Рыбкам бы внушили, что это будущее настанет лишь в том случае, если они научатся повиновению. Рыбкам следовало бы остерегаться низменных наклонностей, всякого материализма, эгоизма и марксизма и немедленно сообщать акулам, если какая-нибудь из них проявит подобные наклонности. Если бы акулы были людьми, они, конечно, вели бы между собою войны с целью захвата чужих коробок и чужих рыбок. Войны они вели бы силами своих рыбок. Они внушали бы рыбкам, что между ними и рыбками других акул существует огромное различие. Рыбки, проповедовали бы они, немы, но молчат они на разных языках и поэтому совершенно не способны понять друг друга. Каждой рыбке, которая убкла бы на войне несколько вражеских рыбок – рыбок, молчащих на другом языке, – они давали бы маленький орден из морских водорослей и присваивали бы звание героя.

Если бы акулы были людьми, у них, без сомнения, существовало бы искусство. Создавались бы прекрасные картины, на которых самыми чудесными красками были бы написаны зубы акул, а акульи пасти изображались бы прямо как увеселительные парки, где так чудесно можно порезвиться.

Театры на дне морском показывали бы, как доблестные рыбки с воодушевлением плывут в акульи пасти, а музыка была бы так прекрасна, что рыбки, убаюканные самыми сладостными мечтами, в блаженном самозабвении с оркестром впереди сплошным потоком устремлялись бы прямо в пасть акулы. И без религии бы там не обошлось, если бы акулы были людьми. Они учили бы, что настоящая жизнь начнется для рыбок только во чреве акул. Кроме того, если бы акулы были людьми, то рыбки уже не были бы равны, как теперь. Некоторые из них получили бы административные должности и были бы поставлены над другими рыбками. Тем, что покрупнее, даже разрешалось бы поедать более мелких. Акулам это было бы только приятно, потому что им самим тогда доставались бы более жирные куски. Более крупные рыбки, занимающие государственные должности, следили бы за тем, чтобы рыбки не нарушали порядок, они становились бы учителями, офицерами, инженерами по строительству коробок и т. п. Словом, только тогда вообще была бы культура в море, если бы акулы были людьми».

ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ

Господин К. рассматривал картину, где отдельным предметам была придана весьма своеобразная форма. Он сказал: «Порой с некоторыми художниками, когда они наблюдают окружающее, случается то же, что и со многими философами. Сосредоточась на форме, они забывают о содержании. Я работал как-то у садовника. Он дал мне садовые ножницы и приказал подстричь лавровое деревцо. Это деревцо росло в кадке и выдавалось напрокат для торжественных случаев. Поэтому оно должно было иметь форму шара. Я тотчас же начал срезать дикие побеги, но, как ни старался, мне долго не удавалось придать ему форму шара. Я все время отхватывал слишком много то с одной, то с другой стороны. Когда же наконец деревцо приняло форму шара, шар этот оказался очень маленьким. Садовник проговорил разочарованно:

«Допустим, это шар. Но где же лавровое деревцо?»

ГОСПОДИН К. И КОШКИ

Господин К. не имел привязанности к кошкам. Они не казались ему друзьями человека, вот и он не напрашивался к ним в дружбу. «Будь у нас какой-нибудь общий интерес, – говорил он, – я смог бы пренебречь их враждебной настороженностью». Впрочем, господин К. не любил сгонять кошек со своего стула. «Улечься на отдых – это работа, – пояснял он, – а работе следует пожелать успеха». В зимнюю стужу, когда кошки мяукали за его дверью, господин К. покидал свое рабочее место и впускал их погреться. «Расчет-то у них простой, – приговаривал он, – стучись, и тебе откроют. Но стучаться – это уже прогресс».

ЕСЛИ ГОСПОДИНУ К. НРАВИТСЯ ЧЕЛОВЕК

«Как вы поступаете, – спросили господина К., – если вам нравится человек?» – «Я рисую его портрет, – сказал господин К., – и стараюсь, чтобы он походил на него». – «Кто? Портрет?» – «Нет,– сказал господин К., – человек».

УСПЕХ

Увидев идущую невдалеке артистку, господин К. произнес: «Она хороша». Его попутчик заметил: «Именно по этой причине она с недавнего времени пользуется успехом». Господин К. рассердился и возразил: «Она потому и хороша, что пользуется успехом».

ПОХВАЛА

Господин К., услышав, что его хвалят бывшие ученики, сказал: «Когда ученики уже давно забыли ошибки учителя, сам он все еще помнит о них».

УБЕДИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

«Я замечаю, – сказал господин К., – что многих мы отпугиваем от нашего учения только тем, что имеем ответы на все и вся. Не могли бы мы в интересах пропаганды выставить перечень вопросов, на которые, как нам представляется, никаких ответов не найдено?»

ДИСЦИПЛИНА

Господин К. сказал как-то: «Мыслящий человек расходует экономно и электроэнергию, и хлеб, и мысли».

ДРУЖЕСКАЯ УСЛУГА

В качестве лучшего примера подлинно дружеской услуги господин К. привел следующую историю.

К одному старому арабу пришли трое молодых людей и сказали: «Наш отец умер. Он оставил нам семнадцать верблюдов и завещал старшему половину из них, среднему – треть, а младшему – девятую часть. Как ни делили – ничего не получается. Реши нам эту задачу!» Араб задумался, потом произнес: «На мой взгляд, чтобы суметь разделиться по-хорошему, вам не хватает одного верблюда. У меня есть верблюд, один-единственный, и он к вашим услугам. Возьмите его, потом займитесь разделом, а мне отдайте только то, что останется». Поблагодарив за дружескую услугу, трое молодых людей взяли верблюда с собой и так разделили восемнадцать голов скота, что старшему досталась половина – девять верблюдов, среднему – одна треть, то есть шесть, а младшему – девятая часть, два верблюда. К их изумлению, после раздела остался один верблюд. Они отвели его к своему старому другу, повторяя слова признательности.

Господин К. назвал эту услугу поистине дружеской, потому что она не требовала никакой жертвы.

БРЕХТ РАЗМЫШЛЯЕТ ОБ ИСКУССТВЕ И ЛИТЕРАТУРЕ

НАРОДНОСТЬ И РЕАЛИЗМ

Фрагменты

Говоря о народности, мы имеем в виду народ, который не только активно участвует в историческом развитии, но и подчиняет себе, форсирует, определяет ход этого развития. Мы имеем в виду народ, творящий историю, изменяющий мир и самого себя. Мы имеем в виду народ борющийся, а потому понятие народный приобретает боевой смысл.

«Народный» означает: понятный широким массам, впитывающий в себя и обогащающий свойственные им художественные формы, стоящий на их точке зрения и обосновывающий ее, выступающий от имени наиболее прогрессивной части народа и помогающий ей взять на себя руководящую роль, а значит, понятный и другим слоям народа, связанный с традициями и продолжающий их, передающий той части народа, которая стремится взять на себя руководящую роль, опыт нынешних ее руководителей…

«Реалистический» означает: вскрывающий комплекс социальных причин, разоблачающий господствующие точки зрения как точки зрения господствующих классов, стоящий на точке зрения того класса, который способен наиболее кардинально разрешить самые насущные для человеческого общества проблемы, подчеркивающий фактор развития, конкретный, но допускающий обобщения…

Реалистично то или иное произведение или нет, нельзя решить, лишь устанавливая соответствие или несоответствие его произведениям, считавшимся – и для своего времени по праву – реалистическими. В каждом отдельном случае надо сравнивать отражение жизни не столько с другим отражением, сколько с самой отражаемой жизнью.

ЛИРИЧЕСКОМУ ПОЭТУ НЕ НУЖНО БОЯТЬСЯ РАЗУМА

Некоторые люди, чьи стихи я читаю, мне знакомы лично. Я часто удивляюсь тому, что тот или иной из них обнаруживает в стихах гораздо меньше разумности, чем в высказываниях иного рода. Может быть, он считает стихи выражением чистого чувства? Может быть, он вообще думает, что есть вещи, выражающие лишь чистое чувство? Если он так думает, ему нужно по крайней мере знать, что чувства могут быть так же ложны, как и мысли. Тогда он будет осторожнее.

Некоторые лирические поэты, в особенности начинающие, ощутив определенную настроенность, как будто испытывают страх, что деятельность разума может эту настроенность спугнуть. Следует сказать, что такой страх – при всех обстоятельствах страх нелепый. Все, что мы знаем из творческой лаборатории великих поэтов, говорит о том, что их поэтическая настроенность не отличается такой поверхностностью, подвижностью, летучестью, чтобы спокойное, даже трезвое размышление могло нарушить ее. Известная окрыленность и приподнятость отнюдь не противоположны трезвости. Следует даже признать, что нежелание допустить критерии разума говорит о недостаточно плодотворном характере данной поэтической настроенности. В таком случае лучше воздержаться от писания стихов.

Когда лирический замысел плодотворен, тогда чувство и разум действуют вполне единодушно. Они радостно взывают друг к другу: «Решай ты!»

О ЧИСТОМ ИСКУССТВЕ

Мо-цзы говорил [Мо-цзы (479—381 до н. э.) – китайский философ.]: «Недавно меня спросил поэт Цин-юэ, имеет ли он право в наше время писать стихи о природе. Я ответил ему:

– Да.

Повстречав его снова, я спросил, написал ли он стихи о природе. Он ответил:

– Нет.

– Почему? – спросил я.

Он сказал:

– Я поставил себе задачу сделать шум падающих дождевых капель приятным переживанием для читателя. Размышляя об этом и набрасывая то одну, то другую строку, я решил, что необходимо сделать этот звук падения дождевых капель приятным переживанием для всех людей, а значит, и для тех людей, у которых нет крыши над головой и которым капли попадают за воротник, когда они пытаются заснуть. Перед этой задачей я отступил.

– Искусство имеет в виду не только нынешний день, – сказал я испытующе. – Поскольку такие дождевые капли будут существовать всегда, то и стихотворение такого рода могло бы быть вечным.

– Да, – сказал он печально, – его можно будет написать, когда не будет больше таких людей, которым капли попадают за воротник».

СТАРАЯ ШЛЯПА

Когда в Париже репетировалась «Трехгрошовая опера», мое внимание с самого начала привлек молодой актер, исполнявший роль бродяги Фильча, подростка, который стремится приобрести квалификацию профессионального нищего. Быстрее большинства остальных он понял, как именно надо репетировать: ощупью, словно прислушиваясь к собственной речи, предлагая наблюдательности зрителей те человеческие черты, которые они сами могли наблюдать в человеке.

И я нимало не был удивлен, когда застал его как-то раз утром в одной из самых больших костюмерных, куда он пришел по собственному побуждению вместе с исполнителями главных ролей; он вежливо пояснил, что ему надо найти шляпу для своей роли.

Я помогал героине выбрать костюмы, на что ушло несколько часов, и краем глаза наблюдал за тем, как он ищет шляпу.

Он заставил порядком поработать служащих костюмерной, и скоро перед ним возвышалась груда головных уборов; прошло около часа, пока он отделил две шляпы от этой груды и теперь должен был наконец сделать окончательный выбор. На это ему потребовался еще час.

Я никогда не забуду выражения муки на его изможденном подвижном лице. Он никак не мог решиться…

Когда я опять взглянул на него, он решительным жестом снял шляпу, резко повернулся на каблуках и отошел к окну. Он смотрел на улицу невидящими глазами и только спустя некоторое время снова взглянул на шляпы, на этот раз небрежно, почти со скукой. Он глядел на них издалека, холодно, без всякого интереса. Затем, не посмотрев больше ни разу в окно, он ленивой походкой подошел к шляпам, взял одну из них и бросил на стол, чтобы ее завернули.