Текст книги "Шахматистка"

Автор книги: Бертина Хенрикс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Панис заметил перемену, но ничего не сказал. Про себя подумал, что после парикмахерской жена стала выглядеть моложе, и это вызвало у него раздражение. Мог ли он предполагать, что стрижка была лишь первой ласточкой грядущих больших перемен?

Накануне отъезда Элени собрала вещи и принялась писать записку мужу, тщательно подбирая каждое слово. Порвав не один лист бумаги, она в конце концов ограничилась несколькими короткими фразами.

Наступил знаменательный день, Элени встала до рассвета и потихоньку вышла из дому. Ее записка лежала на видном месте – в кухне на столе. С кожаным чемоданом в руке она быстро спустилась по пустынным еще улочкам и пришла в порт за полчаса до отплытия парома. Села на скамейку поодаль, в надежде избежать любопытных взглядов тех, кому не спится по утрам, и стала смотреть на подъезжающие к пристани большегрузные машины с мрамором и наждаком. Впервые в жизни она отправлялась в такое путешествие. Все ее отлучки с острова можно было сосчитать по пальцам одной руки, к тому же она всегда ехала не одна, а с родителями или Панисом. Лихорадочно открыв сумочку, проверила, не забыла ли чего. Она захватила с собой пособие по шахматной игре – на случай, если понадобится что-нибудь уточнить. В четвертый уже раз пересчитала деньги в кошельке: восьмидесяти тысяч драхм должно хватить на проживание, еду, транспорт и подарки детям. Вот если бы она могла взять с собой Димитру! Она уже начинала ощущать одиночество…

Курос предлагал ей оплатить путешествие, но она гордо отказалась. К чему было работать все эти годы, если она не могла позволить себе эту маленькую роскошь?

Пошарив в сумке, она нащупала гладкую прохладную поверхность вещицы, которую купила себе накануне, – флакончик “О соваж”. Эта покупка серьезно ударила по ее накоплениям, но Элени была уверена, что она принесет ей удачу. Элени усмехнулась, вспомнив, как продавец снисходительно, как знаток новичку, объяснял ей, что вообще-то это туалетная вода для мужчин. Она хотела было отказаться от покупки, но вдруг подумала, что это не имеет значения. Важен сам запах. Он понравился ей сразу, как только она впервые его ощутила. Элени достала из сумки драгоценный флакон и открыла его. Вырвавшийся наружу аромат отогнал прочь привычные для нее портовые запахи, окутав Элени пьянящим невидимым облаком. Она слегка подушилась за ушами и выпрямилась, сидя на скамейке. Закрыла флакон, осторожно убрала в сумку, лежащую у нее на коленях, и осмотрелась.

Близилось время отплытия, пристань заполнялась народом. Элени узнала машину одного из клиентов мужа – фермера, владельца оливковой плантации. Элени отвернулась, чтобы он ее не заметил. Только бы не испортить все в последнюю минуту.

Вдалеке показался паром. Сначала он был крохотным, потом, по мере приближения к порту, стал превращаться в тот самый гигантский “Флаинг Долфин”, которым она часто любовалась, стоя на берегу. На этот раз он приплыл за ней. Сейчас это был ее корабль.

Раздался гудок, судно огромной кормой подошло к причалу и открыло трюмы. Взяв чемодан, Элени поспешила на посадку. Вместе с другими пассажирами встала в образовавшуюся очередь, потом, подойдя к контролю, предъявила билет, контролер надорвал его и пропустил Элени на судно. Поднявшись по маленькой лестнице на вторую палубу, она стала искать свое место в длинных рядах сидений. Стюард вежливо проводил ее. Элени отказалась сдавать чемодан в багажное отделение, пристроив его у себя в ногах. Было немного неудобно, но Элени это не смущало. Стюард не настаивал: он привык к маленьким странностям островитян. Наконец-то устроившись, она глубоко вздохнула. Неужели она в самом деле уезжает? Люди на пристани казались ей совсем маленькими.

Через четверть часа гудок прозвучал во второй раз, заработали двигатели, и паром отошел от причала.

Курос в тот день проснулся рано, посмотрел на часы. Элени уже уехала. Он был рад за нее. Он хотел встать, сварить кофе, но почувствовал страшную слабость в ногах. Начался приступ кашля, и Курос, прежде чем подняться, несколько минут сидел на постели. Появилось неприятное чувство озноба. Несмотря на недомогание, ему хотелось провести этот день как обычно. Озноб – это у детишек, решил он. Последние шестьдесят лет ничего подобного с ним не случалось.

Панис тоже проснулся раньше обычного со смутным ощущением, что что-то не так. Когда он обнаружил на столе в кухне записку, у него вырвался негодующий крик, похожий на пароходный гудок. Прибежали встревоженные дети, но отец уже был в коридоре. Размахивая запиской, он выбежал из дому, ничего не объяснив. Стоя в пижамах у двери, Яннис и Димитра вопросительно смотрели друг на друга. Потом, пройдясь по дому, они обнаружили, что одни. Не зная, что и думать, молча приготовили себе завтрак. За последние месяцы они привыкли к неожиданным поступкам родителей, и ни один, ни другая не хотели первыми высказывать неприятное предположение. Сидя за завтраком, они время от времени улыбались друг другу, точно желая оказать поддержку.

Панис помчался в трактир, в эту раннюю пору еще закрытый. Он знал, что Саак живет в маленькой квартирке над заведением, хотя ни разу не бывал у него дома. Панис постучал в дверь, и через несколько минут ему открыли. Хозяин стоял на пороге всклокоченный, с красными глазами. Ни слова не говоря, он знаком пригласил Паниса войти. В скромно обставленной гостиной Саак показал на единственное удобное кресло, бархатное, потертое, неопределенного желто-красного цвета – недоброжелатель назвал бы его цветом гусиного помета, – и тотчас же вышел. Панис остался один, мучимый злостью и подозрениями. У него в голове не помещалось, что Элени куда-то уехала, и он в который уже раз перечитывал записку:

Дорогой Панис, я поехала в Афины, буду участвовать в шахматном турнире. До скорого.

Элени.

Вернулся Саак, в черных брюках и голубой майке, в руках он нес какую-то еду. За ним появилась жена, неся кофе и чашки. Поздоровавшись с Панисом, она ушла, оставив мужчин одних. Панис протянул записку Армянину, тот внимательно ее прочел и повертел в руках, словно желая убедиться, что больше никакой информации нет.

– Она уехала сегодня утром? – спросил Армянин, наливая кофе Панису.

Тот кивнул. Оба стали молча пить кофе.

– И кто в курсе? – спросил Армянин, все это время обдумывавший ситуацию.

Он отрезал себе большой кусок хлеба, аккуратно положил на него маслины и полил маслом.

– Я, – сдавленным голосом проговорил Панис. – Пока… Ну и ты, разумеется, – добавил он для точности. – Еще Курос, я думаю. Это ведь он все устроил.

– На твоем месте я бы не впутывал сюда учителя, – с полным ртом ответил Саак.

– И все-таки я наведаюсь к нему… Вот лицемер… Просто гад какой-то…

Панису стало немного легче, когда он выплеснул наружу ругательства, уже давно вертевшиеся у него на языке.

– Почему бы не назвать вещи своими именами? – прибавил он, накалывая маслину.

– И правда, – согласился Армянин. – Но только вещи-то не те…

Панис недоуменно посмотрел на него. Он понятия не имел, на что намекал Саак. Тот продолжал спокойно жевать. Панис потерял терпение:

– Да не темни ты!

Саак не заставил себя упрашивать:

– С той нашей поездки в Халки я все думал об этом. Тут, на мой взгляд, есть два выхода. Первый: ты разводишься. Ты хочешь развестись?

Панис пробормотал что-то неразборчивое. Сааку показалось, что он услышал слово “привык”.

– Именно так я и думал, – сказал он.

– А другой выход? – спросил Панис, совсем сбитый с толку.

– Ты соглашаешься. Более того: берешь на себя ответственность!

– Ты не можешь выражаться яснее? – вскипел Панис, исчерпавший весь свой запас терпения.

– Ты испытываешь гордость. Кстати, у тебя есть для этого основания!

В голове Паниса на мгновение прояснело. Саак опять занялся бутербродом.

Кипя от возмущения, Панис хотел сразу отбросить подсказанную Армянином мысль. Однако в душе у него боролись противоречивые чувства, и он переключил внимание на еду, которую прежде не замечал. “Еда – это как сон, она может подсказать правильное решение”, – подумал Панис, делая себе бутерброд.

Хозяйка отеля “Дионис” в третий раз посмотрела на часы, уже сверенные с настенными часами в холле. Кажется, и те и другие шли верно. Было без четверти семь, а Элени еще не появилась. Хозяйка начинала нервничать. Всегда, когда горничной надо было прийти попозже, она предупреждала заранее. На завтрак уже потянулись первые туристы. Теперь Мария не могла оставить свой пост. Она попросила сына позвонить Элени домой и найти ей замену. Рассеянно обслуживая посетителей, она тем не менее демонстрировала хорошее настроение. Не то чтобы она злилась на Элени, просто не знала, что думать. Сын, вернувшись, сообщил, что дома у Элени никто не отвечает и что она, наверное, уже в дороге. Мария благодарно улыбнулась сыну – известие, однако, ее не успокоило. Целый час она наполняла чашки, приносила приборы, говорила о погоде, а сама все это время думала о том, что совершила ошибку: ей надо было поговорить с Элени. Сдержанность – это одно, а невнимание к человеку – совсем другое.

В половине девятого парадная дверь гостиницы отворилась и вошел парнишка лет пятнадцати, она его видела и раньше. Оробев от посторонних взглядов, он застыл на пороге. Мария двинулась ему навстречу. Увидев ее, мальчик приободрился и протянул ей письмо. Мария поспешно его взяла и дала мальчику монетку. Тот поблагодарил и исчез. Мария вскрыла конверт. Старательно выведенные буквы письма наводили на мысль, что писать его автору доводилось крайне редко. Мария быстро пробежала глазами короткое послание:

Мадам, с сожалением сообщаю Вам, что моя жена, Элени Панайотис с Наксоса, не может прийти сегодня на работу, поскольку она поехала в столицу, где будет представлять наш остров на шахматном турнире. Извините за причиненные неудобства. С уважением,

Панис Панайотис.

Панис и Армянин долго думали над тем, как составить письмо, и решили, что к имени Элени надо обязательно прибавить “с Наксоса”, чтобы объяснение выглядело посолиднее. Еще они хотели снабдить слово “остров” определением “прекрасный”, но не стали этого делать, опасаясь, как бы не получилось слащаво. Внутри у хозяйки “Диониса”, уроженки Наксоса, без всякого сомнения, билась патриотическая жилка. И так все поймет.

Врата Аполлона скрылись за горизонтом, уступив место голубому простору, где почти слились море и небо. Разделительная линия была так расплывчата, что казалось, будто природе хотелось стереть границы между стихиями. Наксос растаял в голубизне, отливающей всеми цветами радуги.

Первый час поездки Элени провела на своем месте, глядя на пенящуюся за бортом воду и радуясь солнечным бликам, пляшущим на взбудораженной поверхности воды.

Вначале они миновали остров Парос, она его хорошо знала: в Наусе, небольшом рыбацком городке на севере острова, жили ее двоюродные сестры. Когда они с Панисом и детьми приезжали к ним, то всегда ели жареного осьминога в трактире на берегу моря. Хозяин выбирал осьминога из тех, что висели у него во дворе на веревочке: выловленные тем же утром, они вялились на солнце. Элени очень нравился этот незатейливый ритуал.

Парос и Наксос так близко расположены друг к другу, что, находясь на одном острове, можно видеть другой в любую погоду. А чтобы добраться с одного на другой, вовсе не надо было покупать билет на теплоход – кто-нибудь из рыбаков, выходящих в море на своей лодке, мог подвезти.

По мере того как Элени удалялась от родного порта, она все чаще сомневалась в названиях островов, мимо которых проплывала. Разумеется, она узнала Дилос, Миконос и Сирос, но как назывался маленький островок слева по борту, не смогла вспомнить. “Надо будет побывать на каждом, хотя бы раз, – подумала она. – Люди приезжают со всех концов света, чтобы их увидеть, а я не знаю того, что у меня под носом”.

Попросив соседку, с которой она перебросилась парой слов, присмотреть за чемоданом, она решила пройтись по судну. На задней палубе гулял сильный ветер и было холодно. Ослепленная солнечными бликами, Элени оперлась о бортовое ограждение, закрыла глаза и глубоко вздохнула.

Прочитав письмо и представив себе, как тяжело дались Панису эти исполненные достоинства деликатные формулировки, Мария широко улыбнулась.

С чего это он переменился? Наверняка решение стоило ему тяжелых раздумий.

Столь резкая перемена очень заинтриговала Марию. Она знала мужа Элени уже много лет. Будучи людьми из разных миров, они вели себя вежливо по отношению друг к другу, но держались на расстоянии. Как и большинство местных жителей, она ремонтировала у него свои машины – Панис пользовался репутацией лучшего автомеханика на острове. Она неизменно видела его либо в спецодежде с испачканными смазкой руками, либо, по вечерам, в трактире у Армянина, за стаканчиком анисовой водки и дружеской беседой с приятелями. Панис был явно не из тех, кто нарушает традиции. А вот поди ж ты, переменился.

Марии было досадно, что она узнала столь важную новость окольным путем. Если бы Элени ей больше доверяла, она, Мария, могла бы принять более активное участие в событиях. Она ведь совсем не против. Минуту в ее душе боролись радость и уязвленное самолюбие. Потом, уступив своей потребности в гармонии, она отогнала прочь второе чувство. Если уж автомеханик совершил над собой такое усилие, то она уж и подавно способна побороть себя. Она ведь по натуре не злопамятна.

Мария сложила письмо, сунула его в карман фартука и вернулась в ресторанный зал. Теперь она знала, какую услугу может оказать своей горничной. Она стала спокойно обслуживать туристов, нахваливать погоду, подавать кофе и рассказывать о достижениях Элени. Затем она сухо проинформировала почтальона о том, что Элени поехала представлять Наксос на серьезном шахматном турнире. Почтальон не поверил своим ушам. Мария, с самым естественным видом, без лишних эмоций, сделала все, чтобы новость разлетелась по острову. Она рассказывала о шахматном даровании Элени так, будто лично присутствовала на всех партиях. Ей пришлось проявить даже некоторую изворотливость, ведь она ровным счетом ничего не понимала в этой игре, однако тут ее хозяйский опыт пришелся как нельзя кстати. Впрочем, общительность всегда была сильной стороной ее натуры. Отец поручал ей, еще совсем юной девушке, встречать приезжающих, чтобы сразу наладить с ними контакт. Она могла беседовать на любую тему, успокоить самых раздражительных, уговорить подождать самых нетерпеливых. Так что шахматы уж никак не могли поставить ее в затруднительное положение.

Едва последние посетители покинули ресторан, Мария, поручив уборку сыну, сняла фартук, вышла из отеля и, спустившись с холма, направилась в центр города. В первом попавшемся киоске купила газету и пачку сигарет. Села за столик на террасе кафе, у всех на виду, и заказала Нескафе-фраппе. Ожидая, когда появятся первые знакомые, открыла газету и рассеянно пробежала по ней глазами. В умении молниеносно оповестить всех о каком-либо событии Мария нисколько не уступала Катерине. Тут она тоже была профессионалом, хотя обычно не тратила свой талант на распространение слухов. Результат не заставил себя ждать. Еще до полудня вся Хора была в курсе того, что Элени оказала всем им честь, представляя остров на важном европейском турнире по шахматам, который проходил в это время в Афинах.

Ближе к двум часам дня Панис увидел, что к его мастерской стекаются первые любопытные. Все хотели узнать какие-нибудь подробности. Их он и старался придумать. Его рассказ был слишком краток. Такую лаконичность все объясняли застенчивостью человека, не любящего быть объектом всеобщего внимания. Зато поздравления он принимал в высшей степени любезно.

Вечером Курос, весь день еле ноги передвигавший, наконец решился вызвать врача. Тот сразу поставил диагноз: “острая пневмония” – и срочно отправил пациента, несмотря на его категорические возражения, в городскую больницу. Едва его носилки пересекли порог медицинского учреждения, как поднялась страшная суматоха. Кто только не побывал возле кровати больного: лечащие врачи, профессора, студенты, медсестры, сиделки. Одни тихим голосом делали назначения, другие молча их выполняли. Над Куросом склонялось бесконечное множество лиц – встревоженных, безразличных, сочувствующих. Трубки были подключены, лекарства назначены, уход налажен. Дверь в его палату то и дело открывалась и закрывалась. Слышалось мягкое шарканье ног в тапках на резиновой подошве и шорох накрахмаленных тканей. Наконец старика оставили одного.

Курос не спал всю ночь. Он тяжело дышал, в груди, несмотря на лекарства, очень болело. Было и нечто другое, мучившее его едва ли не больше. Он злился, что не смог воспрепятствовать своей отправке в больницу – место, которое он ненавидел сильнее, чем ханжество в обличье утешения. Он не выносил запаха дезинфекции в коридорах, слащавого тона медсестер, мертвенно-зеленого света в палате. Как же он позволил, чтобы его вот так запросто упекли сюда? Ведь он был готов к тому, что может внезапно заболеть. И знал, что сделает в таком случае, – но не сделал. Дрогнул в последнюю минуту. А теперь только и остается, что винить самого себя.

Одно приносило ему облегчение – мысль о том, что Элени сейчас в Афинах. Он будто воочию видел, как она едет по столице, дивясь кишащей толпе и лабиринту улиц, приникнув шахматистка к окошку такси, которое она предусмотрительно взяла еще в Пирее. Вот она направляется в гостиницу, где будет жить, – там, все проверив, с восторгом обнаруживает, что телевизор работает, а в ванную комнату не забыли положить мыло.

Помывшись с дороги и собравшись с духом, она отправляется в клуб, где ей предстоит сыграть свою первую партию на турнире. Поначалу она чувствует себя не в своей тарелке: и когда идет по улицам, прижимаясь к стенам домов, и когда у входа в клуб бормочет свое имя, уже сто раз пожалев, что приехала сюда, – до того момента, пока не садится за стол перед шахматной доской. Она осторожно делает первый ход и оказывается в пространстве, которое сделала своим, – в пространстве шестидесяти четырех клеток, и они на несколько часов заменят ей весь мир.

Курос с удовольствием представлял, как Элени в квартале Колонаки, в самом центре Афин играет в шахматы с совершенно незнакомыми людьми. Его начало клонить в сон. Даже если она проиграет все партии, если отсеется в самом начале соревнований, что весьма вероятно, это не будет иметь никакого значения. Главное – она совершила путешествие.

На следующее утро Панис и Армянин позвонили учителю. Они долго ждали у телефона, но никто не взял трубку. Они надеялись получить кое-какую информацию, чтобы Панису было о чем рассказывать любопытствующим. Немного удивившись тому, что старика нет дома, они решили через некоторое время повторить попытку. Но забыли, занятые каждый своими делами: Панис, делая вид, что работает, сочинял все новые небылицы, а Саак обслуживал многочисленных в это время года клиентов.

На исходе второго дня пребывания Куроса в больнице дверь в его палату внезапно открылась – пришедший даже не счел нужным предварительно постучать. Курос, не ждавший гостей, дремал под воздействием сильного болеутоляющего. Бессвязные сны носили его по волнам сознания, подобно тому как морские пенящиеся волны то прибивают деревяшку к берегу, то уносят подальше от него.

Коста, не обратив никакого внимания на то, что его друг впал в забытье, направился прямиком к стоящему на ночном столике телефону и с силой тряхнул его.

– Это вот что? – грубо начал он. – Два месяца назад, когда ты хотел, чтобы я играл с твоей Элени, ты прекрасно знал, как этой штукой пользоваться!

– Он не подключен, – спокойно ответил Курос: резкий голос друга-аптекаря вывел его из сонного оцепенения.

– Старый дурак, – бросил Коста, усаживаясь на единственный в палате стул. – Ты никогда не переменишься.

Последняя фраза была сказана уже без раздражения и прозвучала как обычная констатация.

– У меня никогда не было желания менять шкуру, как змея, а тем более сейчас, – поспешил ответить учитель в свойственной ему вызывающей манере.

И только слабый и какой-то каркающий голос выдавал то плачевное состояние, в котором находился старик.

– Ну не звать же тебя, чтоб ты слушал мои предсмертные хрипы! Устраивать абсурд вперемешку с пафосом, – проговорил он, почувствовав, что надо разъяснить свою позицию. И сейчас, как всегда, в его словах звучала ироничная нотка и желание называть вещи своими именами.

– Это не тот спектакль, на который рассылают приглашения, – добавил Курос и закашлялся.

– Но, как видишь, я все-таки пришел, – возразил наконец аптекарь, стараясь скрыть волнение и неловким движением стягивая с себя куртку. – А поскольку дух противоречия в тебе очень силен, я считаю, что ты вполне способен выкарабкаться.

Курос в ответ улыбнулся.

– Если б ты позвонил, мне не пришлось бы играть в следователя и будоражить соседей, – немного помолчав, миролюбиво сказал Коста. – Теперь весь город в курсе, что небезызвестный аптекарь Коста сбился с ног, разыскивая своего старого друга Куроса. Не знаю, есть ли тут пафос, но абсурда уж точно навалом, – не преминул добавить Коста на тот случай, если учитель не уловил шутки.

– Так ли это теперь важно?

Риторический вопрос Куроса не требовал ответа – тем не менее аптекарь весело парировал:

– Боюсь, как бы не отнять у тебя часть твоих заслуг и не переключить внимание публики на себя.

Коста нисколько не церемонился и будто бы не замечал, что находится у постели смертельно больного человека.

– А прославила тебя твоя уборщица, что теперь отправилась развлекаться в Афины.

– Лучше бы ты сделал то же самое, вместо того чтобы держать меня за ногу в решающий момент моей жизни, – шутливо ответил Курос.

– Хватит и того, что ты меня опозорил. Я здесь, и останусь здесь, – решительно сказал Коста, вынимая из кармана куртки газету, предусмотрительно купленную для такого случая.

– Мак-Магон, – как бы невзначай сказал Курос.

– Что? – не понял Коста.

– Мак-Магон, герцог Маджентский^[8], кажется, произнес эту знаменитую фразу 8 сентября 1855 года, во время Крымской войны, – серьезным тоном сказал Курос и в следующее мгновение заснул.

Коста остался один, так и не успев рассказать другу все новости дня. Этот старый педантичный дуралей еще учит его истории. Коста был до крайности озадачен.

“Мак-Магон”, – с удивлением повторил он, словно родовое имя герцога Маджентского таило в себе нечто, что могло пролить свет на сложную и загадочную личность учителя.

Этот памятный разговор стал в жизни двух друзей последним. Состояние Куроса стремительно ухудшалось. Несмотря на усилия врачей, его организм не смог победить болезнь. По прошествии двух дней безуспешной борьбы Курос скончался в больничной палате, и обостренное чувство собственного достоинства его друга подверглось суровому испытанию.

Сделав все, что необходимо в таких случаях, Коста вынужден был устраниться из-за понаехавших отовсюду родственников Куроса, у которых только теперь пробудились родственные чувства. В доме покойного учителя, еще не похороненного, запахло ладаном и разного рода домыслами о якобы спрятанных богатствах. И только крики бегающих по всему дому детей останавливали на мгновение церемониальную суету. Косте пришло время ретироваться.

Аптекарь вернулся домой. Когда острое чувство утраты немного притупилось, он вдруг вспомнил об Элени. В сумятице последних дней Коста совсем забыл о ее существовании, а между тем она все еще была в Афинах и нужно было известить ее о смерти Куроса. Он с сожалением отбросил мысль о том, чтобы просто позвонить ей по телефону в гостиницу. Надо быть бревном бесчувственным, чтобы так поступить, а он, хоть и желал им казаться, никогда таким не был.

Хорошо все обдумав, он пришел к выводу, что другого пути нет, как только сесть на ближайший паром и ехать в Афины. Кляня свою судьбу, принялся собирать вещи. Фортуна любит показывать человеку фокусы, вот и его она сделала мрачным вестником в этом деле, доверив ему “уборщицу” как единственное наследство покойного.

Плавание показалось Косте коротким – возможно, потому, что он страшился прибытия в Афины. На этот раз город не сулил ему ничего радостного. Надо было еще раз пережить горе вместе с Элени. Он будто воочию видел всю сцену: она рыдает на кровати гостиничного номера, а он судорожно пытается найти бумажные платки. Курос мог бы избавить его от этого.

Когда вдали уже показалась земля, Коста, несмотря на мучивший его страх, вышел на переднюю палубу и встал, облокотившись о бортовое ограждение. Ему хотелось уловить момент, когда бледно-оранжевый туман, окутывающий город в отдельные погожие дни, внезапно рассеется и обнажит серо-зеленые, утыканные белесыми домами холмы пригорода Афин. Когда-то он там бывал, и ему было что вспомнить. В молодости он нередко проводил бурные, оргиастические ночи, до рассвета неистово веселясь и ни на минуту не смыкая глаз. Весь следующий день он чувствовал себя вялым, разбитым – но беззаботным. Он слыл покорителем сердец, а может, и не сердец вовсе… Постепенно ощущения притупились. Он постарел и погрузнел. О нем стали ходить разные забавные истории. А сердцеед незаметно для себя превратился в самоеда.

И все-таки он ни о чем не жалел. Он жил. Он был. Его воспоминания не поблекли, как у многих других людей. Это были словно картины акварелью, попавшие под дождь. Краски растеклись и смешались, изображения стали больше похожи на абстракции, все еще интересные, но уже подпорченные темными бороздками в тех местах, которые особенно пострадали от воды. Исчезли ориентиры, стали неразличимы формы, однако то тут, то там попадалось что-то, бередившее память: какое-нибудь название, рисунок ночной сорочки, бутылка арака, поставленная на импровизированный столик, ночью, неподалеку от площади Омониа…

Судно подошло к причалу. Пирей, встретивший его своей обычной разноголосой кутерьмой, прогнал воспоминания. Коста подозвал такси и дал адрес гостиницы, в которой остановилась Элени. Он знал этот адрес, потому что сам бронировал для нее гостиницу вместе с билетом на “Флаинг Долфин”. Он внимательно отслеживал маршрут, по которому ехал таксист: он терпеть не мог, когда его принимали за идиота, которого можно возить кругами, чтобы взять побольше денег. “Курос бы и не взглянул на дорогу”, – вдруг подумал он. Но боль, которая всегда немного отстает от мысли, не успела его настигнуть: таксист заговорил о погоде, о количестве туристов и новых достижениях в области столичной архитектуры. Потом поинтересовался, с какого он острова, и пожаловался, что слишком редко бывает на своем родном Санторини.

Косту не раздражала словоохотливость таксиста. Тот довез его до гостиницы, и машина мгновенно исчезла, растворившись в потоке афинского транспорта, прокладывающего себе дорогу с помощью клаксонов. Коста вздохнул и вошел в прохладный гостиничный холл.

Портье сказал ему, что Элени ушла. Он так и думал. Коста без труда договорился, чтобы ему разрешили подождать Элени в ее номере. Он сказал, что не раз останавливался в этой гостинице, а чтобы вернее напомнить о себе, сунул в руку молодого человека щедрые чаевые.

Коста был рад тому, что у него появилось дополнительное время, чтобы подготовиться к встрече с Элени.

Окна комнаты выходили в маленький, темный, но чистый дворик. Увидев аккуратно разложенные вещи Элени, Коста растрогался: на письменном столе лежали пособие по шахматной игре, карта Афин и электронные шахматы с расставленными в исходной позиции фигурами. А еще фотография детей: они были в летней одежде, оба улыбались; на заднем плане, вдалеке, виднелись ворота храма Аполлона. Если бы не эти вещи на столе, можно было бы подумать, что в номере никто не живет.

Коста взял фото, какое-то время смотрел на него, потом положил на место. Безликость комнаты смущала его. Он остро чувствовал, что совершил бестактность, вторгшись сюда. Немного волнуясь, он поискал глазами место, куда он мог бы сесть и подождать Элени, и в конце концов устроился на единственном и не очень удобном стуле рядом с письменным столом. В какой-то момент ему захотелось растянуться на кровати, но он сдержал себя.

Тишина комнаты была тем явственней, что со стороны дворика доносились разнообразные звуки. Кричали дети, возвращавшиеся из школы, шумели двигатели машин, где-то вдалеке завыла сирена. Совсем рядом громко спорили соседи. Коста слышал раздраженные голоса мужчины и женщины, они ссорились из-за денег. Голоса звучали все пронзительней.

Дверь хлопнула, и голоса разом стихли.

На мгновение воцарился обманчивый мир, затем раздались приглушенные рыдания. Это было уже слишком для его натянутых нервов. Он встал и принялся ходить взад и вперед на узком пространстве между столом и кроватью, досадуя, что не взял с собой что-нибудь почитать. У него было ощущение, будто с каждым шагом он все больше увязает в густой трясине одиночества, так что ему даже стало трудно дышать.

Он достал из внутреннего кармана куртки пачку сигарет и закурил. Глубоко вдыхая сигаретный дым, он немного успокоился.

Так он провел целый час, шагая по комнате и выкуривая сигарету за сигаретой. Когда курил последнюю, вдруг вспомнил Куроса, как тот хрипло дышал, лежа на больничной койке, и с отвращением загасил окурок. Элени все не приходила.

– Да где же она пропадает? – вслух спросил он.

Он не знал, где проходит шахматный турнир. Вдруг ему пришла в голову мысль, и он немедленно за нее ухватился, словно это был лучик света, способный вывести его из тягостной ситуации, в которую он сам себя загнал. Достаточно подать один лишь знак. Если она действительно такая сообразительная, как говорил Курос, она все поймет. Ну а нет, тем хуже для нее. Коста решительно встал, взял вещи и быстро покинул номер. Теперь, когда он решил не встречаться с Элени, он очень торопился.

Он вернул ключ от номера портье – тот с любопытством посмотрел на него, – пробормотал какое-то объяснение и направился к выходу. Оказавшись на улице, глубоко вздохнул и пошел в сторону Акрополя, радуясь, что выбрался из тесного гостиничного номера. Но полное облегчение он почувствовал позже, когда в трактире в старом районе Плака выпил три стакана вина.

“Все просто, – заключил он, радостно глядя на идущих по улице молодых людей. – Я отказываюсь от наследства”.

Элени вернулась в гостиницу через два часа после ухода Косты. В то утро она выбыла из соревнований на третьем туре, проиграв чемпиону района Кукаки, веселому господину с маленькой бородкой. Результат, которого добилась Элени, был вполне достойным. Он был даже лучше, чем она могла ожидать, войдя в первый день соревнований в большой, освещенный роскошными хрустальными люстрами зал, где четыре стола со стоящими на них шахматами ждали участников турнира.