Текст книги "Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность"

Автор книги: Берта Порозовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Но в осуществлении этой идеи представлялись серьезные затруднения. Дело в том, что не все приверженцы реформации одинаково сознавали солидарность своих интересов. Между Лютером и Цвингли относительно некоторых пунктов их учения существовало разногласие, которое, благодаря нетерпимости первого, грозило привести к расколу в самой протестантской церкви и разъединить силы протестантов в такое время, когда опасность со стороны общего врага требовала самого тесного единства. Таким образом, прежде чем приступить к выполнению своего политического плана, Филипп Гессенский решился сделать серьезную попытку примирить враждующие стороны.

Главным камнем преткновения, о который разбивались до сих пор все примирительные попытки посредников, был вопрос о таинстве евхаристии. Лютер отверг католический догмат о пресуществлении хлеба и вина в тело и кровь Христову. Но вместо непосредственного превращения (transsubstantiatio) он принял мистическое присутствие Христа в таинстве и слово “сие есть тело Мое, сие – кровь Моя” толковал буквально, в смысле действительного реального присутствия в хлебе и вине Тела и Крови Господней (consubstantiatio).

Цвингли в этом вопросе расходился с Лютером. Еще в 1523 году, в “Толковании тезисов”, он развивал ту мысль, что Христос раз навсегда принес себя в жертву для спасения человечества, что месса не может поэтому быть повторением жертвы, а только воспоминанием о жертве Христовой. Такое же символическое значение он приписывает и таинству причащения. В своем сочинении “Commentarius de vera et falsa religione” Цвингли подробно развивает этот взгляд и слово “есть” в формуле причащения толкует в смысле “означает”. Таким образом, акт причащения получает у него характер простой трапезы любви, участники которой, вкушая хлеб и вино лишь как символы тела и крови Христовой, соединяются друг с другом и вместе с тем с Христом в общей вере в искупительную силу его жертвы.

Но Лютеру такое толкование показалось еретическим. У него составилось убеждение, что “спекулятивные теологи, которые судят о божественных вещах с точки зрения философии и разума, служат дьяволу”. Забывая свою солидарность с Цвингли во многом другом, он напал на него с такою же страстностью, с какою громил раньше папистов или сектантов. Посыпался ряд полемических сочинений против “фантазеров” (“Schwarmer”), где Цвингли и его единомышленники выставлялись чуть ли не исчадиями сатаны.

Спор между обоими реформаторами, продолжавшийся уже четыре года и принимавший все более резкий непримиримый характер, рисует нам личность Цвингли в самом привлекательном свете. В то время, как Лютер, не дававший себе даже труда знакомиться с учением Цвингли непосредственно из его сочинений, третировал швейцарского реформатора как непокорного ученика, осмелившегося не соглашаться с мнением своего учителя, и вместо серьезных опровержений отвечал только грубыми полемическими выходками – Цвингли никогда не выходил в своей полемике из пределов умеренности. Он никогда не забывал, что там, где дело идет об уяснении истины, нельзя поддаваться чувству оскорбленного самолюбия и в своих ответах ограничивался обстоятельной и тонкой критикой мнений своего противника, критикой тем более убийственной, что она представляла такой полный контраст с резкой запальчивостью последнего. Его “Дружеское толкование” (“Arnica exegesis”), написанное в 1527 году в ответ на лютерово сочинение об евхаристии, по единогласному отзыву ученых, “может служить образцом христианской полемики для всех времен”.

Но на Лютера его спокойный, полный достоинства тон производил совершенно другое впечатление. В ответ на “Дружеское толкование” появилась брошюра, полная самых грубых и высокомерных насмешек над “фантазером” и резюмировавшая свои доводы следующими словами: “Одна сторона должна служить дьяволу и быть враждебной Богу – тут не может быть средины!”

Спор, разгоравшийся все сильнее, благодаря тому, что в нем приняли участие и друзья реформаторов, очевидно, склонялся на сторону Цвингли. Учение его было принято не только в Швейцарии, но и во многих городах Южной Германии. Из германских князей некоторые также более сочувствовали взглядам Цвингли и, что всего важнее, самый популярный из них, Филипп Гессенский, открыто стал выказывать свои симпатии швейцарскому реформатору.

Но Филипп, как мы уже сказали, видел всю опасность этих споров, грозивших разделить силы протестантизма на два враждебных лагеря. Необходимо было во что бы то ни стало найти примирительную формулу, и с этою целью он решился устроить личное свидание и диспут между двумя вождями Реформации.

Диспут назначен был в Марбурге. Цвингли с радостью принял приглашение ландграфа и, опасаясь, что совет не согласится на эту опасную поездку через враждебные католические земли, решился уехать из Цюриха тайком. Уже с дороги он известил совет о своем отъезде, извиняясь за самоуправство. В Базеле к нему присоединился Эколампадий, а в Страсбурге – Мартин Буцер и Гедио.

Лютер согласился на свидание только по необходимости. Он даже просил саксонского курфюрста не давать ему отпуска и заранее писал Филиппу, что “если те не уступят, то мы разойдемся без всяких результатов”. Его сопровождали Меланхтон, Осиандр и другие.

Филипп Гессенский благоразумно распорядился, чтоб оба главных противника, раздраженных друг против друга прежней полемикой, не встретились сразу на диспуте. Чтобы дать враждующим сторонам возможность ближе ознакомиться и оценить друг друга, он предварительно устроил разговор между Лютером и Эколампадием, с одной стороны, и Цвингли с Меланхтоном, с другой. Оба друга реформаторов как более кроткие и сдержанные оппоненты должны были проложить дорогу к примирению. Мера эта действительно была удачная. Цвингли и Меланхтон скоро поняли друг друга. Последний с удивлением увидел, что учение Цвингли вовсе не так далеко от лютерова, хотя относительно причащения они так и не могли сойтись. Но Эколампадий был менее счастлив с Лютером. Последний обращался с ним очень высокомерно, не давал ему высказываться, так что, встретившись с Цвингли по выходе от Лютера, он с грустью шепнул ему: “Я напал на второго Экка”.

2 октября, в 6 часов утра, в большой рыцарской зале Марбургского замка оба реформатора, наконец, сошлись лицом к лицу. Собрание было немногочисленно (человек около 50), но состояло из отборных теологов и нескольких германских князей.

Необходимо заметить, что, помимо принципиального несогласия, Лютер вообще чувствовал антипатию к швейцарскому реформатору. Знакомый с его учением только по сообщениям других, он не понимал политического и национального элемента в его реформаторской деятельности и ставил его на одну доску с сектантами и ненавистным ему Карлштадтом, окрестив их общим названием “Schwarmer”. Уже одно швейцарское происхождение Цвингли внушало ему недоверие. Как сторонник монархического принципа, он не признавал республиканского устройства Швейцарии, считая его нераздельным с анархией и насилием.

Прения продолжались три дня. Но благодаря предвзятому решению Лютера, с самого начала написавшего пред собой на столе мелом слова “Сие есть тело Мое” в знак того, что не намерен отступать от буквы этого текста, соглашение между противниками оказалось невозможным. Тем не менее, большинство присутствующих вынесло впечатление, что победа осталась на стороне Цвингли, который не только подтверждал свои взгляды очень убедительными аргументами, но и вообще держал себя с большим достоинством. Сам Лютер впоследствии не мог не отдавать должное сдержанности и миролюбию Цвингли, говоря про него и его друзей: “Эти люди, оказывается, вовсе не так злы, они только случайно впали в заблуждение”.

Но в данную минуту, раздраженный спором, в котором внешний перевес был явно не на его стороне, он не хотел и слышать о каких-нибудь уступках. Напрасно Филипп умолял противников найти какую-нибудь примирительную формулу и не расходиться врагами. Напрасно и Цвингли со слезами на глазах просил Лютера считать реформатов братьями и не забывать, что, помимо этого спорного пункта, у них столько общего. Лютер никак не мог понять такой просьбы. Он не мог допустить и мысли, что можно любить, как братьев, людей, у которых другая вера, и считал такую терпимость доказательством того, что сами противники не придают большого значения защищаемому ими делу. Единственная уступка, на которую он, наконец, согласился, заключалась в том, что он не откажет им в той любви, какую христиане обязаны питать и к врагам. Но когда Цвингли на прощание с благородною простотой протянул ему руку, Лютер оттолкнул ее с жестким замечанием: “У вас другой дух, чем у нас”.

Тем не менее, марбургское свидание не осталось без результатов, полезных для реформации. Благодаря неистощимому терпению и миролюбию Цвингли, при содействии Меланхтона, была составлена евангелическая формула веры, излагавшая в 15 пунктах общие обоим учениям реформационные принципы. Кроме того, постановлено было, что, во избежание соблазна для врагов, обе стороны впредь будут воздерживаться от резкой полемики. Это было, конечно, не то, на что надеялись ландграф и Цвингли, но все же это было уже что-то...

Гораздо важнее, на первый взгляд, был результат конфиденциальных переговоров Цвингли с ландграфом. Для борьбы с реакционными замыслами Карла V оба задумали смелый план: составить громадную европейскую коалицию, в которую предполагалось принять всех врагов императора – не только немецких протестантов и реформатскую Швейцарию, но даже католические государства – Францию и Венецию.

План был не только смел, но и грандиозен. Он имел только один недостаток – он оказался неосуществимым.

Глава VIII. Цвингли в частной жизни

Цвингли в своей семье. – Анна Рейнгардт и ее биография. – Рабочий день реформатора. – Его редкая выносливость и производительность. – Письмо к Вадиану. – Цвингли и его друзья. – Отношения к низшим

Мы дошли в нашем очерке до поворотного пункта в деятельности и личной судьбе реформатора. Но путь, который ему еще остается пройти, недолог. За этим кульминационным пунктом его величия следует целый ряд неудач, завершающихся, наконец, кровавой катастрофой на высотах Каппеля.

Прежде, однако, чем перейти к этому последнему периоду в жизни Цвингли, мы должны прибавить еще несколько штрихов к начатому нами портрету его.

Мы видели Цвингли, когда цветущим жизнерадостным юношей, горя восторженной любовью к отечеству, он решил посвятить ему все свои силы в качестве духовного пастыря. Мы видели, как постепенно, путем изучения классиков, Св. Писания и отцов церкви, с одной стороны, и всестороннего знакомства с нравственным, церковным и политическим состоянием своего народа – с другой, у него выработалась определенная программа деятельности, и как скромный проповедник Евангелия сознательно решился вступить на трудное и ответственное поприще церковного и общественного реформатора.

Мы проследили затем, как осторожно и последовательно он осуществлял на практике свою программу, видели его в борьбе с внешними и внутренними врагами его дела и, наконец, поставили лицом к лицу с его великим собратом по оружию, с односторонностью фанатика, оттолкнувшего его примирительно протянутую руку.

Чтобы полнее обрисовать нравственный облик реформатора, нам остается последовать за ним в его тесный семейный кружок, посмотреть на него в кругу друзей, при исполнении обязанностей духовного пастыря, за рабочим столом писателя.

Цвингли был очень счастлив в семейной жизни. Женщина, которую он избрал в подруги жизни, была вдова, одних лет с реформатором. В молодости Анна Рейнгардт была замечательной красавицей, так что первый ее муж, Ганс Мейер фон Кнонау, принадлежавший к одной из древнейших и богатейших фамилий Цюриха, женился на ней даже против воли своих родителей, не признававших и потом его брака с дочерью простого трактирщика. После смерти мужа в 1517 году, Анна Рейнгардт, оставшись с тремя малолетними детьми, некоторое время терпела большие лишения. Но однажды старик Кнонау увидал на улице прелестного мальчика, который привел его в восторг своими бойкими ответами. Узнав, что мальчик приходится ему внуком, гордый старик наконец смягчился и к вдове своего сына и принял на себя заботу о воспитании ее детей.

Маленький Герольд послужил поводом также к сближению между матерью и Цвингли. Способный мальчик, учившийся в городской школе, обратил на себя внимание реформатора, который очень полюбил его, сам заботливо следил за его развитием и отправил потом в Базель для усовершенствования в науках под руководством Глареана. Ему же он посвятил написанные в 1523 году “Некоторые правила о воспитании благородных юношей”, сочинение, свидетельствующее о замечательно здравых педагогических принципах реформатора.

Участие, выказанное последним к мальчику, приобрело ему расположение матери. Она была усердной слушательницей Цвингли, когда он проповедовал в соборе или женском монастыре, прониклась его идеями и, несмотря на его духовный сан, решилась отдать ему свою руку еще в то время, когда безбрачие духовенства не было отменено официально. Они обвенчались, однако, тайно, чтобы не подавать повода к пересудам (такие тайные браки, “Gewissensehen”, часто практиковались в среде порядочного духовенства до реформации), и только в 1524 году, когда уже было несколько женатых священников, Цвингли решился открыто отпраздновать свою свадьбу. Впрочем, Анна Рейнгардт и после свадьбы не переходила еще некоторое время в дом мужа, не желая расставаться со своими детьми от первого брака.

Сам Цвингли не любил распространяться в письмах о своих семейных делах. Но те немногие посвященные жене строки, которые мы находим в его корреспонденции, ясно показывают, как глубоко он любил и уважал ее. “Душа души моей” – называет он ее в одном письме. Только раз, под влиянием сплетен, распространявшихся его врагами, он идет на некоторые объяснения по поводу своей женитьбы. “Эти несносные люди заставляют меня против воли говорить о моих семейных делах. Они кричат о богатстве моей жены, хотя все ее состояние заключается в 400 гульденах, не считая платьев и драгоценностей. Но с тех пор, как она вышла за меня, она не носит более ни шелковых платьев, ни колец, а одевается, как жены простых ремесленников. Ей уже под сорок, но она прекрасно сохранилась. Дети ее, действительно, богаты, но сама она не принесла мне ничего, кроме сказанного, и то я к нему не прикасаюсь”.

Эта уже немолодая, много испытавшая женщина стала для реформатора образцовой подругой. Скромная, трудолюбивая, с ровным и веселым характером, она, несмотря на скупные средства Цвингли, сумела сделать маленький пасторский домик приятным местом отдыха для мужа, гостеприимным убежищем, где находили приют и радушный прием многочисленные друзья реформатора, навещавшие его, часто издалека. Она разделяла с мужем и его труды духовного пастыря – ухаживала за больными, помогала бедным и так далее.

По свидетельству современников, день Цвингли распределялся следующим образом.

Вставал он очень рано и после усердной молитвы работал до тех пор, пока не наступала пора отправляться в церковь на проповедь или лекцию. В эти ранние утренние часы он изучал Писание в различных текстах, делал извлечения из ученых сочинений, писал свои теологические труды и полемические брошюры. В 11 часов он обедал и затем до двух принимал своих прихожан и вообще всякого, кто нуждался в нем. После этого он возвращался к своим занятиям, просиживая за ними иногда до глубокой ночи. Только после ужина он разрешал себе короткий отдых в кругу семьи и друзей. Поздние вечерние часы он посвящал обыкновенно корреспонденции. У него была обширная переписка с учеными, друзьями, противниками и властями не только в Швейцарии, но и в Германии, Италии и Франции. Не раз случалось, что рассвет заставал его еще за письменным столом. Во время баденского диспута он не ложился в постель в продолжение целых шести недель. Желая хоть издали помогать своим друзьям, он позаботился о том, чтобы ему ежедневно доставлялись известия о ходе прений. Один студент из Валлиса, присутствовавший на диспуте, записывал вечером по памяти возражения Экка, и эти записки, вместе с письмом Эколампадия, два других студента тайком привозили в Цюрих в продолжение ночи, а к утру возвращались обратно с ответом и замечаниями Цвингли.

Нужно было действительно железное здоровье, чтобы справляться с этим бременем забот и трудов, и справляться с такой неистощимой ясностью духа, с таким кротким, никогда не изменявшим ему терпением. Одни обязанности профессора и проповедника были так трудоемки, что после смерти Цвингли их пришлось разделить между двумя. А между тем это была только ничтожная часть тех трудов, которые ему приходилось нести. Цвингли, как мы знаем, был всем – и проповедником, и писателем, и государственным человеком. Он писал проекты новых законов, составлял докладные записки совету, вел дипломатические сношения с иностранными государствами. И при всем этом, за сравнительно короткий период времени с тех пор, как выступил со своим первым сочинением в духе реформации, он успел написать столько, что этого одного хватило бы на целую жизнь ученого, не обремененного другими занятиями. Трудолюбие и необыкновенная производительность Цвингли, общие для него и двух других реформаторов, лучше всего показывают, как много может сделать один человек, у которого все силы души, все помыслы обращены к одной великой заветной цели.

Впрочем, Цвингли иногда не может удержаться от жалобы на свою обремененность занятиями. Почитатель классиков, он огорчен тем, что недостаток времени не позволяет ему отделывать свои произведения, и жалуется на это своему другу Вадиану. Но даже эти жалобы исполнены такого добродушного юмора, что мы не можем удержаться, чтобы не привести данное письмо почти целиком. К тому же оно служит прекрасной иллюстрацией к описанию обычного времяпрепровождения реформатора.

“Бедному грешнику при большом соборе решительно не хватает времени, чтобы отделывать свои работы. Это чистая беда. Все его произведения не пишутся, а пекутся, как блины. Еще задолго до окончания наборщик стоит у дверей и требует рукопись. Отсюда – поспешность и частые повторения; иное, что не приходило в голову вовремя, ставится в конце, тогда как ему место в начале. Но что прикажешь делать? Тут стоит добрый приятель, который хочет тебе сказать только пару слов, а прокалякает добрых полчаса. Могу ли я прогнать его? Там какой-нибудь забияка, бросивший мне перчатку, требует немедленного ответа. Ну, этот-то может подождать. Но вот звонит болтливый честный деревенский апостол, бранит констанцского епископа и горько жалуется на то, как меня ругают в монастырях. Эта добрая душа никак не возьмет в толк, что я могу над этим смеяться. В это время на лестнице уже дожидается его ухода пара просителей, желающих, чтобы я заступился за них перед властями. За ними следом появляется школьный учитель, которому нужен план для учебника и непременно на этой неделе, а тут уже стоит у дверей член совета с целым коробом новостей о последнем заседании и с предостережениями от тайных шпионов, доносчиков и негодяев. Не успел он уйти, как несчастного труженика зовут к больному при смерти, который хочет облегчить свою душу исповедью. По дороге к последнему он еще наталкивается на приятеля Фрошауера (типограф и издатель цвинглиевых сочинений), который кричит ему вслед: “Ярмарка, высокопочтеннейший, не забывайте о ярмарке! Послезавтра я уезжаю!”

Когда же, наконец, несчастный, умирая от усталости, возвращается домой, то на столе лежит уже несколько десятков писем, которые требуют немедленного ответа, так что нередко заря застает беднягу еще за письменным столом. Так бывает почти ежедневно. Скажи же, дорогой, могут ли в таком случае мои работы не быть беглыми? Но и в этом я вижу перст Божий. Так должно быть. Я желаю от всей души, чтобы всякие писания и комментарии (и мои прежде всего) пришли в забвение и уступили место лучшим. Лишь бы Св. Писание сохраняло всегда свое значение, что и будет. Оно будет в большом почете и тогда, когда наши писания давно уже будут съедены молью”.

Зато надо было видеть этого “бедного грешника” в те минуты, когда он разрешал себе, наконец, расправить усталые члены, надо было видеть его в кругу своих детей (их у него было четверо) в то время, когда он напевал им детские песенки, аккомпанируя себе на лютне или другом инструменте. Цвингли до конца своей жизни сохранял свежесть юноши. Он не утратил с годами и своей любви к музыке, которая освежала его после напряженных трудов. В кругу друзей реформатор был веселым собеседником, любившим совмещать серьезное с приятным. Иногда избранный кружок любителей устраивал у него небольшие домашние концерты. Для многочисленных друзей и сотрудников Цвингли дом его был сборным пунктом, где обсуждались текущие дела, совещались о необходимых мерах, церковных и государственных. Ученые читали друг другу свои произведения, обменивались взглядами. Руководящая роль в этих собраниях, конечно, принадлежала хозяину, но при всем уважении, почти благоговении, которое питали к нему друзья, он никого не подавлял своим превосходством. В противоположность Лютеру, который держал себя со своими поклонниками настоящим монархом, так что даже близкий к нему Меланхтон, и тот боялся ему противоречить, Цвингли никогда не злоупотреблял своим влиянием на других, не разыгрывал роли “цюрихского папы”. В его кружке царствовала полнейшая гармония. Друзья любили его, но следовали за ним без всякого низкопоклонства и, отдавая должную дань его гению, не стеснялись делать свои возражения или замечания, которые реформатор выслушивал не только терпеливо, но и с благодарностью. Он никогда не предпринимал ничего важного, не посоветовавшись с ними. Сознание ответственности, лежавшей на нем, исключало всякое проявление ложного самолюбия. Вспыльчивый и страстный по природе, он умел быстро овладевать собой. Гнев его был всегда непродолжителен. При этом – полнейшее отсутствие мелочности, обидчивости, мстительности. Личные обиды он прощал очень скоро, а к злобным выходкам врагов относился с полнейшим равнодушием.

В своих привычках Цвингли был необыкновенно скромен и непритязателен. Одевался очень просто, в еде и питье был умерен, предпочитая молочную пищу, к которой привык в своих родных горах. Но по отношению к бедным он был щедр до расточительности. Он никогда не мог отказать в просьбе, и этой чертой нередко злоупотребляли до того, что друзья считали себя обязанными удерживать его от расточительности, из-за которой он и сам попадал в затруднительные положения.

Дом Цвингли был настоящим убежищем для всех страждущих и гонимых, в числе которых оказывались иногда очень выдающиеся люди. Таким образом, его поддержкой пользовался герцог Ульрих Вюртембергский, который, будучи изгнан из своей страны, прожил некоторое время в Цюрихе и под влиянием Цвингли совершенно освободился от своего прежнего легкомыслия. У Цвингли искал убежища и самый ожесточенный враг герцога, Ульрих фон Гуттен. Благодаря великодушной помощи реформатора, больной, гонимый всеми автор “Писем темных людей” мог спокойно дожить свои последние дни. Поддержка Гуттена даже стоила Цвингли дружбы Эразма Роттердамского, который не мог простить последнему покровительства ненавистному для него гуманисту.

В отношениях к низшим Цвингли также был необыкновенно прост и доступен. С неистощимым терпением он выслушивал каждого, давал советы, утешал и наставлял. Он обладал редким искусством снисходить до уровня понимания масс и пользовался этим даром не только в публичных проповедях, но и в частных беседах. Как истый швейцарец, он не чуждался народа, охотно принимал участие в народных празднествах, иногда даже ужинал в общественных трактирах и своей приветливостью, простотой и добродушным юмором привлекал к себе все сердца. Эта-то простота и непринужденность в обращении и не понравились, между прочим, Лютеру и его друзьям на марбургском диспуте. Германский реформатор, хотя и вышедший из народа, успел уже усвоить себе при дворе курфюрста более утонченное обращение и смотрел пренебрежительно на непринужденные манеры Цвингли, выросшего между равными себе и обращавшегося одинаково свободно как с простым человеком, так и с учеными и князьями. Лютер явился на диспут с торжественностью настоящего владетельного лица, со свитой раболепных друзей, в богатом, подаренном ему курфюрстом одеянии, над которым Цвингли, приехавший в своем обыкновенном костюме, не мог втихомолку не посмеиваться со своими друзьями. Простые манеры швейцарца показались Лютеру грубыми, мужицкими. Он не понимал швейцарского реформатора. Ведь ругал он его, между прочим, мечтателем, фантазером. Трудно даже представить себе более неподходящий эпитет для трезвого, логического Цвингли. В устах Лютера этот эпитет звучит тем комичнее, что ему самому недоставало того, в отсутствии чего он упрекал Цвингли – того глубокого философского анализа, того логического обоснования своих мнений, которые в полемике доставляли последнему перевес над более красноречивым, чем убедительным Лютером. В Цвингли нет ничего “мечтательного” или мистического. Посмотрите на эту крупную мощную голову, на эти точно из мрамора высеченные черты, на широкий лоб, большие ясные глаза, плотно сжатый рот с полными губами. Это лицо дышит мужеством, энергией, глубоким, проницательным умом, но вы не найдете в нем и следа той созерцательности, того преобладания фантазии, которая составляет и слабость, и силу более поэтического саксонца.