Текст книги "Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность"

Автор книги: Берта Порозовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава II. Цвингли в Гларусе и Эйнзидельне

Научные занятия и педагогическая деятельность Цвингли. – Сношения с гуманистами. – Практическое направление Цвингли. – Первые литературные произведения. – Итальянские походы и их влияние на Цвингли. – Борьба с наемничеством и вражда французской партии. – Обвинения против Цвингли. – Перемещение в Эйнзидельн. – Проповедь Евангелия. – Шиннер и Пуччи. – Цвингли убеждает их в необходимости реформы

Десятилетний период пребывания Цвингли в Гларусе можно считать настоящей подготовительной школой его к реформаторской деятельности. Приход Цвингли был очень велик: он занимал почти целую треть кантона. Поэтому обыкновенный добросовестный священник вполне удовлетворился бы исполнением своих обычных обязанностей. Но двадцатидвухлетний Цвингли относился к своему званию духовного пастыря с необыкновенною строгостью и, чтобы приблизиться к своему высокому идеалу пастыря, продолжал и теперь неутомимо работать над своим образованием. Рядом со всесторонним изучением Св. Писания, для чего он даже начал, без помощи учителя, заниматься греческим языком, он продолжал усердно заниматься классической литературой. Впрочем, Цвингли не принадлежал к числу тех гуманистов, для которых изучение классиков было само по себе целью, ради которой они относились равнодушно к требованиям настоящего. Он любил древних авторов не столько за форму, сколько за их тонкое чутье правды, за их гражданские и республиканские доблести. К тому же он считал эти занятия прекрасным средством, чтобы развить свой ораторский талант.

Учась сам, он обучал и других. По его инициативе в Гларусе была устроена латинская школа, которая находилась под его руководством. Цвингли был превосходным наставником. В своих учениках он старался пробудить любовь к наукам и наиболее талантливых отправлял для дальнейшего образования в Вену или в Базель, причем и в отдалении не переставал интересоваться ими и руководить их занятиями с самой нежной заботливостью. Зато и письма к нему от бывших учеников дышали самой восторженной благодарностью. Даже знаменитый Эразм Роттердамский, поселившийся около этого времени в Базеле, выказывал ему большое уважение как восходящему светилу гуманизма и в своих письмах к молодому ученому, в свою очередь, преклонявшемуся перед его гением, называл его гордостью и надеждой Швейцарии.

Но ни лестные аттестации величайшего в то время научного авторитета, ни собственная любовь к науке не могли отвлечь Цвингли от его главного жизненного идеала – приносить непосредственную практическую пользу своим соотечественникам. Он не жаждал лавров ученого, его честолюбие заключалось лишь в том, чтобы быть проповедником истины. Вот почему даже первые литературные произведения молодого гуманиста, прекрасно владевшего латинским языком, написаны по-немецки – грубым, но зато доступным общему пониманию языком.

Цвингли прежде всего – горячий патриот. Первые думы, первые чувства, которые волновали голову и сердце впечатлительного юноши, были мысли о дорогой Швейцарии, чувства восторга перед храбростью ее сынов, боли за то унижение, в которое ее повергла своекорыстная политика ее вожаков. Еще ребенком он прислушивался с радостным замиранием сердца к рассказам старших о подвигах храбрых конфедератов, но в то же время от него не могли ускользнуть и горькие замечания о том, как ныне благодаря развращающему влиянию чужого золота храбрость и мужество швейцарца стали предметом торга, как роскошь и продажность грозят совершенно вытеснить первоначальную простоту нравов. Эти толки и впечатления со временем должны были, конечно, еще сильнее волновать душу Цвингли. И действительно, мы видим, что первые его литературные произведения (аллегорические стихотворения “Лабиринт” и “Басня о быке”, относящиеся к 1510 году) посвящены именно вопросу о наемничестве, которое, как червь, подтачивало нравственность и свободу швейцарцев.

В 1512 году Цвингли пришлось в качестве полкового священника сопровождать гларусское войско в Италию. Он оставил нам восторженное описание этой блестящей Павийской кампании. В то время будущий реформатор еще вполне искренне восхищался подвигами своих соотечественников на службе Рима и гордился тем, что папа в благодарность за оказанную помощь даровал швейцарцам почетный титул “защитников христианской церкви”.

Но это опьянение победами и славою швейцарского имени скоро прошло. Второй поход, в котором Цвингли пришлось принять участие, окончательно рассеял его прежние патриотические восторги. Это был поход 1515 года, когда в знаменитой “битве гигантов” (как современники прозвали сражение при Мариньяно) погибло с позором самое блестящее войско, какое когда-либо выставляла Швейцария за чужие деньги. Цвингли был свидетелем того, как часть этого войска, подкупленная французами, в виду неприятеля покинула своих соотечественников, а другая, отрезанная и потерявшая всякую бодрость, была разбита наголову. С тех пор он проникся еще большим негодованием против системы наемничества и в своих проповедях, не стесняясь, стал громить тех, кто за иностранные пенсии склонял народ продавать себя вербовщикам. Понятно, что эти обличительные речи не могли нравиться приверженцам французской партии, принадлежавшим к самым влиятельным аристократическим фамилиям Гларуса. На смелого проповедника посыпались нападки. Про него стали распространять разные сплетни, пока, наконец, выведенный из себя этими дрязгами, он не решил на время удалиться из Гларуса, воспользовавшись для этого приглашением в монастырь Эйнзидельн.

Нужно, впрочем, признать, что в обвинениях его врагов была некоторая доля правды. Последние указывали, между прочим, на то, что их строгий цензор не имеет права обличать других, не будучи безупречным и сам. Знаете ли, – говорили они, – откуда эти грозные предостережения против происков Франции? Это все оттого, что он сам поддерживает интриги папы. Разве он не находился в тесных сношениях с кардиналом Шиннером или папским нунцием, не получает сам от папы ежегодной пенсии?

Действительно, Цвингли согласился принять от папы ежегодную пенсию в 50 флоринов, дававшую ему, при скудности его доходов, возможность приобретать нужные и дорогие в то время книги. Точно так же он был в дружеских отношениях с Шиннером, швейцарцем по происхождению, сыном бедного пастуха, благодаря своим необыкновенным способностям возвысившимся до сана кардинала. Но ни в этой дружбе с римским сановником, ни в принятии пенсии не было ничего, связующего совесть Цвингли. В то время он еще очень искренне был предан интересам Рима, считал долгом всякого христианина помогать этой “матери христианства” против врагов. С переменой убеждений он отказался и от пенсии.

Гораздо основательнее были те обвинения врагов, которые раздавались против его нравственности. Ему ставили в вину не только его веселый нрав, шутливые выходки, любовь к музыке, но и неисполнение одного из обетов духовенства. Сам Цвингли впоследствии чистосердечно признавался в своих увлечениях, которые, впрочем, никогда не доходили до таких скандалов, как у остального духовенства и которые он потом искупил безупречной чистотой жизни.

Как бы то ни было, не эти ошибки молодости были причиной его удаления из Гларуса, как уверяли потом его враги. Цвингли совершенно добровольно решился на время оставить театр борьбы, чтобы иметь возможность полнее отдаваться исследованию тех вопросов, которые тогда уже сильно занимали его, – вопросов не только политически-общественного, но и религиозно-догматического характера. Место проповедника в Эйнзидельне, хотя и менее важное, чем его место в Гларусе, но зато оставлявшее ему более досуга, представилось очень кстати, и Цвингли в 1516 году перешел туда, сопровождаемый общими сожалениями своих прихожан.

В Эйнзидельне, одном из самых посещаемых богомолий в Швейцарии, господствовал в то время довольно свободный дух. Главный администратор монастыря, Дибольд фон Герольдсек, принадлежал к числу людей свободомыслящих. Хотя сам, по выражению Цвингли, и “посредственной учености, но друг науки”, он любил общество ученых теологов, привлекал их в свой монастырь, снабжал книгами и заботился об образовании молодых клириков. Приобретение такого известного ученого, как Цвингли, было ему поэтому особенно приятно, и благодаря его дружеской протекции последнему действительно удалось осуществить тот план, для которого он променял свое место в Гларусе на незначительную должность монастырского проповедника. Пребывание в Эйнзидельне, можно сказать, было последнею ступенью, завершившею его подготовку к реформаторству. Здесь, на досуге, пользуясь богатой монастырской библиотекой, Цвингли совершенно ушел в изучение Св. Писания. Знание греческого языка, приобретенное в Гларусе, дало ему возможность исследовать его в оригинале. Особенное же внимание он обратил на послания апостола Павла. Тогдашние издания Нового Завета были очень объемисты, поэтому, чтобы иметь возможность всегда носить их при себе, Цвингли собственноручно списал все послания в формате карманной книжки, снабдив их по полям примечаниями Эразма, извлечениями из Оригена, Амвросия, Иеронима и других отцов церкви и, таким образом, постепенно выучил их наизусть.

Это глубокое, добросовестное погружение в Св. Писание, предпринятое Цвингли без всяких предвзятых идей, с полным отвращением ко всем приемам схоластической теологии, окончательно выяснило ему всю несостоятельность римского учения, всю бессмысленность и вредность того чисто внешнего культа, который заменил всякое искреннее проявление религиозного чувства. Обстановка, среди которой завершался в нем этот процесс религиозного просветления, еще сильнее должна была укрепить его в его выводах.

Монастырь св. Марии – Эйнзидельн – со своим чудотворным образом Божией Матери в келье св. Мейнрада был центром самого грубого суеверия. К этому чудотворному образу и к многочисленным, хранившимся в монастыре мощам святых ежегодно стекались толпы пилигримов из разных концов Швейцарии и даже Германии. Папа даровал монастырю право отпущения для всякого посетившего его, и над воротами красовалась соблазнительная надпись: “Здесь получается полное отпущение грехов”. Но особенно велик был наплыв богомольцев в день главного монастырского праздника, так называемого “освящения ангелов”. Монастырь и жил, и обогащался за счет их добровольных приношений, а пилигримы, купив себе отпущение грехов, возвращались к своему прежнему образу жизни со спокойным сознанием, что всякий новый грех легко будет смыт подобным же путем.

На человека, все сильнее проникавшегося истинным евангельским учением, эти картины развращающего суеверия не могли не производить самого отталкивающего впечатления. Цвингли не мог равнодушно сносить это зло. Проповедник, приглашенный для того, чтобы силою своего ораторского таланта содействовать материальному процветанию монастыря, получавший свое жалование из приношении богомольцев, он выступил с горячей проповедью против этих самых пилигримств, против этих актов внешнего благочестия, не сопровождавшихся истинным покаянием и нравственным обновлением. Вместо того, чтобы, по примеру других проповедников, выхвалять перед своими слушателями чудотворную силу образа Богоматери, действительность отпущения, даруемого монастырем, он говорил им, что Христос – единственный посредник между Богом и людьми, что одна только вера может доставить им искупление.

“Перестаньте же верить, – говорил он толпившимся вокруг него богомольцам, – что Бог присутствует в этом храме предпочтительнее, чем в другом месте. В каком бы уголке земли вы ни жили, Бог всегда находился вблизи вас; он окружает вас, он слушает вас, если вата молитва заслуживает быть услышанной. Ни бесплодные обеты, ни далекие пилигримства, ни дары, предназначенные для украшения мертвых изображений, не привлекут на вас благодати Божией. Сопротивляйтесь искушению, побеждайте свои греховные желания, избегайте несправедливости, поддерживайте несчастных и утешайте удрученных – только такими делами вы будете угодны Богу...”

“Эти избранники Божий, к стопам которых вы прибегаете, разве через чужие заслуги вошли они в царство славы? Нет, лишь постоянным исполнением закона Божия, покорностью воле Всевышнего, преданностью воле Искупителя, доходившею до презрения смерти. Святость их жизни да будет примером для вас, идите по их стопам; ни опасности, ни соблазны да не совращают вас с пути; таким только путем вы достойно почтите их. В дни же скорби возлагайте упование на единого Бога, сотворившего небо и землю. В смертный час призывайте только Иисуса Христа, искупившего вас своею кровью – единого посредника между Богом и людьми!..”

Как странно, как необычайно звучали в таком месте подобные речи! Пилигримы слушали и качали головами; некоторые усомнились в правоверности проповедника, но многие уходили глубоко потрясенными. Число богомольцев стало уменьшаться, иные даже брали назад свои приношения. Случалось, что пилигримы, направлявшиеся в монастырь, встретившись с шедшими обратно, под впечатлением их рассказов возвращались назад с полдороги. Со всех сторон взоры свободомыслящих людей с надеждой и восторгом стали обращаться на красноречивого и мужественного проповедника.

Наконец и Рим обратил на него внимание. Папский легат Пуччи получил поручение привязать его всевозможными средствами к интересам папского престола. В письме, написанном в самом льстивом тоне, он от имени папы благодарил Цвингли за его полезную деятельность, превозносил его таланты и преподнося, пока, для начала, звание капеллана-аколита, показывал ему в перспективе быструю и блестящую карьеру.

Приманка, однако, не подействовала. Не выступая открыто против господствующей системы, Цвингли продолжал по-прежнему проповедовать Слово Божие в справедливом убеждении, что при этом свете все ложное обнаружится само собой. Под его влиянием Герольдсек также решился на некоторые нововведения. Надпись над монастырскими воротами была уничтожена, а монахиням в соседнем монастыре рекомендовано чтение Евангелия, которое Цвингли вместе с другим проповедником стал объяснять им. В это же время Цвингли впервые пришлось поднять голос против торговли индульгенциями, потому что в окрестностях показался “швейцарский Тецель” – монах Бернард Самсон.

Таким образом, Цвингли постепенно выходит на новую дорогу; в его проповедях все яснее проглядывают результаты его подготовительных занятий. Правда, он и теперь еще не чувствует себя призванным к самостоятельной реформе. Он желает только очистить церковь от ее грубых заблуждений и злоупотреблений, добиться разрешения свободной повсеместной проповеди Евангелия и надеется, что в этом ему поможет сама церковь. Он сам в 1525 году в письме к другу рассказывает, что, “находясь в Эйнзидельне, много раз без огласки делал представления кардиналам, епископам и прелатам о том, что пора начать отмену злоупотреблений, а иначе они падут сами, но с великим возмущением мира!” Кардиналу Шиннеру он не раз говорил, что папство не имеет никакого основания в Св. Писании, но полагался на его обещание, что он убедит папу согласиться на необходимые реформы. Все эти обещания остались неисполненными, и он может поэтому по чистой совести сказать: “Я никогда ничего не предпринимал из-за угла и воровски, но везде заблаговременно предупреждал и каждому давал ответ”.

Но и сами эти попытки добиться реформы легальным путем служат красноречивым доказательством того, что подготовительный период уже был закончен, что Цвингли уже в Эйнзидельне имел вполне ясное представление о том, что необходимо для спасения отечества. Ему оставалось только попасть в такой пункт, с которого его слово должно было звучать наиболее явственно и авторитетно. Таким пунктом был Цюрих.

Глава III. Цвингли в Цюрихе и начало Реформации

Цюрих до Реформации. – Избрание Цвингли в проповедники. – Первые проповеди. – Успех Цвингли. – “Швейцарский Тецель” и борьба против индульгенций. – Болезнь Цвингли. – Начало оппозиции. – Цвингли проповедует против иностранных союзов. – Снисходительность Рима и ее причины. – Повлиял ли Лютер на Цвингли? – Ответ последнего. – Вопрос о первенстве реформаторов по времени. – Параллель между Лютером и Цвингли. – Разница в условиях воспитания и развития. – Консерватизм Лютера. – Постепенность в развитии и деятельности Цвингли

Мишурное величие, окружавшее Швейцарию с тех пор, как ее участие в том или другом предприятии европейской политики сделалось необходимым условием успеха, проявлялось в своих последствиях с наибольшею резкостью в Цюрихе. Этот богатый могущественный город, служивший центром политических интересов Швейцарии, благодаря обычным в нем заседаниям союзных сеймов был предметом особенного ухаживания со стороны иностранных государей. Неудивительно поэтому, что и развращающее действие практиковавшейся ими системы подкупов и задариваний сказывалось здесь еще сильнее, чем в других местах Швейцарии. Богатые пенсии, жалованье и добыча, принесенная из удачных походов, развили в населении Цюриха страсть к роскоши и наслаждениям, сопровождавшуюся страшным упадком нравственности. Сам Цвингли впоследствии рассказывал, как, приехав однажды в Цюрих, увидел здесь такую постыдную жизнь, что мысленно молил Бога не приводить его сделаться священником в этом городе.

Но несмотря на проникшую во все слои общества порчу, именно в Цюрихе было немало истинных патриотов, которые с глубокою горечью смотрели на быстро прогрессирующий упадок общественной нравственности. Битва при Мариньяно, в которой погиб цвет цюрихского юношества, открыла многим глаза на главный источник этого упадка и сделала их восприимчивее к реформаторским попыткам. Недоставало только человека, который решился бы смело начать борьбу с господствующим злом. Этот человек и появился в облике Цвингли.

В 1518 году место священника и проповедника при большом Цюрихском кафедральном соборе сделалось вакантным. Место это считалось очень важным, и соборный капитул, от которого зависел выбор, искал человека достойного и образованного. Естественно, что имя Цвингли, который часто наезжал в Цюрих и имел здесь много друзей и поклонников, раньше всего было упомянуто в числе кандидатов. Особенно хлопотал в его пользу Освальд Миконий, учитель при соборной школе, с которым Цвингли познакомился еще в Базеле. Среди каноников у него также были почитатели. Но главным образом на его назначение повлияли политические соображения. Комиссия, назначенная для избрания проповедника, состояла как раз из лиц, относившихся враждебно к иностранным союзам, и это обстоятельство решило дело. То, что вредило ему в Гларусе, доставило ему успех в Цюрихе, и большинством – 17 голосов из 24 – Цвингли был избран в проповедники.

В первый день 1519 года Цвингли впервые взошел на цюрихскую кафедру. В этот день ему минуло 35 лет. Несколько выше среднего роста, прекрасно сложенный, цветущего здоровья и с мужественно красивым лицом, он обладал голосом не очень сильным, но проникающим в сердце и мощным, звучавшим глубоким убеждением даром слова. Уже при самом избрании он объявил, что не намерен следовать примеру прежних проповедников, читавших народу только отрывки из Евангелия, а будет излагать его в последовательном порядке, начиная с Матфея, в связи со всем Св. Писанием, и притом на родном понятном языке.

Пятнадцать веков после Рождества Христова в западноевропейском христианском мире не только Св. Писание в полном его объеме, но даже Евангелие было известно лишь немногим ученым; большинство же духовенства пренебрегало. Все его познания заключались в разной схоластической дребедени и каноническом праве. Буллингер[1]1
  Генрих Буллингер, преемник Цвингли в Цюрихе, автор его биографии и замечательной истории Реформации


[Закрыть] рассказывает, что на одном собрании деканов всей конфедерации оказалось, что только трое из присутствовавших читали всю Библию, остальные же признались, что никто из них не прочел даже всего Нового завета. Можно поэтому вообразить, на каком уровне находилось религиозное образование низшего духовенства. Оно выучивало наизусть готовые проповеди монахов и, часто даже не понимая их, преподносило потом народу. Те же из духовных, которые считались наиболее выдающимися проповедниками, причисляли Аристотеля к отцам церкви, а Фому Аквинского или Петра Ломбардского ставили выше апостолов. Как велико было невежество тогдашнего духовенства, особенно низшего, можно заключить из следующей проповеди одного монаха: “Теперь изобрели новый язык, греческий – это мать всех раздоров; на этом языке написана книга, зовут ее Новым заветом, и в ней много опасных мест. А теперь возникает еще один язык, еврейский; кто его изучает, становится жидом!”

И вот перед толпой, пробавлявшейся до сих пор подобной духовной пищей, впервые на понятном языке, в простом, лишенном всяких риторических прикрас, но глубоко прочувствованном толковании, раздалось чистое евангельское учение. Легко понять, каково было произведенное им впечатление. Это было точно новое откровение. Люди, давно уже переставшие ходить в церковь и пришедшие послушать нового проповедника из любопытства, сделались после этого самыми усердными его слушателями. “Вот настоящий проповедник истины, – говорили некоторые. – Он скажет, в каком положении дела; это новый Моисей, который выведет народ из египетского мрака”.

С каждым днем успех проповедей все увеличивался. Цвингли не довольствовался одной только воскресной проповедью; почти ежедневно вокруг его кафедры теснились толпы слушателей не только из городского населения, но и из приезжавших на базары поселян. Окончив объяснение Матфея, он перешел к деяниям апостолов, затем стал излагать послания Павла и других апостолов. Христианские истины постепенно стали выясняться перед умами слушателей в том виде, в каком они были завещаны апостолами и первыми христианами, и контраст между ними и тем, чему до сих пор учила церковь, бросался в глаза без всяких комментариев.

Цвингли не ограничивался одной только проповедью Евангелия. Стараясь привить своим слушателям убеждение, что лишь вера, а не внешнее благочестие, доставляет спасение, он в то же время стремился распространить влияние Евангелия на все проявления общественной и нравственной жизни. Он говорил против суеверия и лицемерия, жаловался на падение свободы и чести Швейцарского союза вследствие раздора партий и обычая служить иностранным государям, громил пороки отдельных классов и общий упадок нравственности. Влияние его проповедей на общественное мнение можно было бы уподобить, некоторым образом, влиянию прессы – с тою разницею, что факты обсуждались им с точки зрения не какой-либо партии, а евангельского учения.

Результаты сказались скоро. Когда в окрестностях Цюриха показался продавец индульгенций Самсон со своим гнусным товаром, цюрихцы прямо запретили ему вход в город. Сам папа, заискивавший тогда в конфедератах, принужден был для виду выразить Самсону порицание и приказал ему оставить Швейцарию. А констанцский епископ через своего викария Фабера, бывшего университетского товарища Цвингли, написал последнему благодарственное письмо за то, что он отогнал от стада чужого волка. Эта поддержка епископа снова оживила было надежды Цвингли на то, что реформы в церкви удастся произвести в конце концов вполне легальным путем.

Но и эта надежда, как надежда на Шиннера и Пуччи, не оправдалась. Епископ Гуго фон Ланденберг был человек мягкий, щедрый к бедным, но слабохарактерный и равнодушный к интересам церкви. Чтобы увеличить свои доходы, он и сам раздавал за деньги отпущение грехов, и в монахе, присланном Римом, видел только опасного конкурента. Отсюда и поддержка, оказанная им Цвингли против “чужого волка”. Но дальше этого его сочувствие планам реформатора не шло. Фабер, побывав в Риме, так же скоро переменил фронт и из честолюбия сделался ярым защитником господствующего порядка. Цвингли пришлось убедиться, что с этой стороны ожидать ему нечего.

В 1519 году в Цюрих проникла чума. Цвингли находился в это время на водах в Пфефферсе, где искал на время отдыха от чрезмерно напряженной деятельности, узнав о появлении чумы, он немедленно поспешил домой, чтобы в качестве доброго пастыря делить с прихожанами все их испытания. С мужеством, возбуждавшим всеобщее удивление, он исполнял свои обязанности, навещал опасно больных, принося им утешения религии, пока, наконец, болезнь не сломила и его.

Цвингли был долго и опасно болен. Но крепкий организм не поддался недугу, опустошавшему Цюрих. К концу года он совершенно поправился и с удвоенной энергией принялся за свою прежнюю деятельность.

Впрочем, проповеди Цвингли вызывали восторг далеко не у всех слушателей. Были и такие, которые смотрели на проповедь Евангелия как на опасное нововведение. В других заговорили затронутые личные интересы. Монахи оскорблялись его насмешками над их невежеством. Духовенство стало опасаться, что отвергая божественное происхождение десятинного налога, он вырвет из его рук главный источник его доходов. Но еще большее неудовольствие вызывали нападения Цвингли на наемничество. Смелый проповедник наживал себе непримиримых врагов не только в Цюрихе, но и во всем Союзе. Миконий, получивший в это время место в Люцерне, шутливо замечает по этому поводу: “Прежде говорили, что голос твой так слаб, что тебя еле слышно в трех шагах. Но теперь я вижу, что это неправда – тебя слышно по всей Швейцарии”. Цвингли стали упрекать в том, что он вмешивается не в свое дело, что священник не должен касаться политики. Даже цюрихский совет, под влиянием усиливающегося ропота, стал относиться подозрительно к этому вмешательству духовного лица в светские дела и издал указ, по которому духовенство, и городское и сельское, должно впредь “толковать Евангелие согласно с духом Св. Писания, а о нововведениях и человеческих измышлениях умалчивать”.

Цвингли не обращал внимания на злобные выходки врагов. Он был глубоко убежден, что священник, несмотря на свою тонзуру, не перестает быть гражданином и что религия должна облагораживать все стороны частной и общественной жизни. Положение же дел было таково, что он не мог не поднять своего предостерегающего голоса.

В это время в Италии между двумя соперниками, Франциском I и Карлом V, снова разгорелась война за герцогство Миланское. Снова появились французские вербовщики, и все кантоны, один за другим, обещали свою помощь Франции. Только один Цюрих, под влиянием Цвингли, устоял против соблазна французских “мешков с кронами”. Но когда вместо французских вербовщиков появились послы от папы и, опираясь на прежние договоры, стали требовать помощи против завоевательных планов Франции, сторонники наемничества одержали верх. Цюрих один из всех кантонов принял сторону Рима, к великому огорчению Цвингли. “Я желал бы, чтоб вы разорвали договор с папой и отправили его обратно, повесив на спину папскому посланнику, – говорил он даже после заключения союза. – Если в какой-нибудь местности появляется волк, вы ударяете в набат, чтобы преследовать его; но от волков, которые губят и тело, и душу, вы не хотите защищаться. Недаром они (кардиналы Шиннер и др.) носят красные шляпы и мантии. Если их встряхнуть, то из них посыплются дукаты и кроны, если выжать – то польется кровь ваших сыновей, братьев, отцов и добрых друзей...”

Тем не менее на Цвингли как на виновника отказа Франции обрушилась ненависть всех партий. Наемники и пенсионеры испугались за свои доходы, агенты иностранных дворов увидели в нем помеху своим планам, союзные же кантоны в его лице не могли простить Цюриху его самостоятельную политику.

В самом Цюрихе многие из прежних приверженцев Цвингли также отвернулись от него. Он должен был даже опасаться за свою личную безопасность. Анонимные письма предостерегали его от яда и внезапных нападений. Сделана была даже попытка похитить его. Но друзья заботливо оберегали реформатора. Часто, когда Цвингли поздно вечером возвращался домой, кучка молодых людей издали незаметно следовала за ним, чтобы быть под рукой в случае опасности. По ночам дом его охраняла подобная же добровольная стража.

Но церковные власти молчали. Там, в Германии, борьба уже началась. Папская булла, долженствовавшая сразить, как громом, непокорного монаха, была сожжена, и спор двух монахов, каким раньше представлялась близорукому папе вся эта история с индульгенциями, принял характер всемирно-исторического события. Папа, с одной стороны, Лютер, с другой, начинали ожесточенную борьбу за два великих и противоположных принципа: один – за формальный авторитет церкви, другой – за права человеческой совести. Разрыв с церковью был уже совершившимся фактом.

Цвингли, как и Лютер в начале спора, был еще далек от желания полного разрыва с церковью. Узнав, что папа собирается отлучить Лютера, он хлопотал о том, чтоб удержать папу от этого шага в его же интересах. Но когда отлучение было произнесено, он понял, что теперь наступает и его очередь. “Тут не в Лютере дело, а в самом Евангелии”, – справедливо рассуждал он. В письме к Миконию он прямо выражает опасение, что и его постигнет та же участь. И эти опасения были вполне естественны. Молва прямо называла его “швейцарским Лютером”; враги, не стесняясь, ругали еретиком. В 1520 году он формально отказался от небольшой папской пенсии, которою уже давно тяготился, но продолжал принимать, вследствие крайней стесненности своих средств. Другие, более блестящие предложения со стороны папы также были решительно отклонены, а его энергичный протест против военной помощи Риму выставлял его отношение к последнему совсем уж в недвусмысленном свете.

А между тем папа как будто игнорировал все это. В то время, как в других кантонах Швейцарии по требованию легата сжигались не только сочинения Лютера, но даже Эразмово греческое издание Нового завета, в Цюрихе совет приказывал всем священникам “изъяснять Св. Евангелие и Послания однообразно, согласно с духом Божиим и Божественным Писанием Ветхого и Нового заветов”. Целая община обнаруживала, очевидно, опасный дух вольномыслия, а Рим добродушно молчал.

Объясняется это очень просто. Папа был не только главою церкви, но и светским государем и о своих светских интересах радел не меньше, чем о неприкосновенности своего духовного авторитета. Помощь Цюриха, который один из всех кантонов не держал сторону его врагов французов, была ему необходима, и такого союзника надо было беречь. И вот в результате получается курьезный факт: с одной стороны, граждане города оказывают поддержку папе как светскому государю, с другой, – сам город находится на пути к полному освобождению от его духовной власти.