Текст книги "Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность"

Автор книги: Берта Порозовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Курбатовское дело началось, как мы уже сказали, в такое время, когда доверие Петра к “единственно беспорочному слуге” было уже и без того значительно подорвано. Несмотря на полученное предостережение, Меншиков и в Померании позволял себе всякие вымогательства. Кроме того, Петр был недоволен, что он отдал Штеттин прусскому королю и голштинскому герцогу, так как этим поступком он чуть не поссорил царя с датским королем, который был против голштинского секвестра, и его неудовольствие было тем сильнее, что, по слухам, Меншиков получил за эту сделку большую сумму от голштинского министра. Этой первой серьезной размолвкой между друзьями не замедлили, конечно, воспользоваться многочисленные враги надменного временщика, давно уже подстерегавшие случай, чтобы погубить его. И вот в связи с курбатовскими доносами на Соловьева со всех сторон посыпались жалобы на вымогательства, хищения и злоупотребления самого Меншикова. Петр узнал, таким образом, что не только в неприятельской стране, но и у себя, в вверенном его управлению крае, в самом “парадизе”, его Данилыч позволяет себе злоупотреблять царским доверием. В первый раз за все это время Меншиков почувствовал со всей силой, как шатко его положение. Прежние непринужденные отношения с царем прекратились, исчез шутливый товарищеский тон в письмах. Холодность Петра, плохо скрываемое злорадство придворных, все эти зловещие симптомы близкой опалы действовали подавляющим образом на зарвавшегося игрока – его здоровье, и без того расстроенное невоздержанной жизнью, наконец не выдержало. Уже 3 года, как он харкал кровью; в мае 1714 года с ним сделался такой припадок, что врачи потеряли было всякую надежду. Однако железная натура князя обманула врачей – он оправился, но не на радость. Враги продолжали подкапываться под него, и его злоупотребления все более всплывали наружу. В конце 1714 года Петр, приехав к нему на семейный праздник, осыпал его, в присутствии многих гостей, резкими упреками за его поведение и поведение его креатур, говоря, что все они обогатились в короткое время от грабежей, тогда как казенные доходы все уменьшаются. Скоро после этого было назначено строгое следствие: все чиновники Ингерманландской канцелярии, состоявшей под ведением князя, были перехватаны и подвергнуты допросу. Следственная комиссия под председательством Василия Дмитриевича Долгорукого открыла грандиозные хищения по управлению Монетным двором, при постройках, по провиантской части. В дело оказались замешанными очень высокопоставленные лица – два сенатора, петербургский вице-губернатор Корсаков, один из самых ловких клевретов Меншикова, и др. Но хуже всего было то, что все эти хищения прикрывались покровительством самых доверенных слуг Петра – Меншикова, Апраксина, Брюса и др. Все были убеждены, что господству ненавистного временщика наступил конец; говорили, что он по крайней мере потеряет свое ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею, и т. п. Но к общему изумлению, гроза, готовая разразиться над головами главных виновных, пронеслась мимо. Память о прежних заслугах князя спасла его от заслуженного наказания – поплатились только его креатуры, на которых он свалил всю вину, доказывая, что они, пользуясь его отсутствием в Петербурге, действовали во всем без его ведома. Корсаков был публично высечен кнутом, но сам князь, равно как его неизменный друг Апраксин и Брюс, отделались только штрафом. А вскоре после этого мы опять видим его в милости у царя. Петр, находясь за границей, ласково осведомляется о его здоровье, присылает ему из Данцига фунт табаку. Да и как Петру не ласкать своего Данилыча, когда тот, при всем своем корыстолюбии, все-таки самый ревностный исполнитель его воли, самый надежный человек, на которого он может при отъезде оставить дела, будучи уверенным, что тот при непредвиденных обстоятельствах не растеряется, не потеряет времени в пустых разговорах и бесплодных сетованиях, а примет своевременно все нужные меры. В этом отношении особенно интересно столкновение Меншикова с сенатом в 1716 году. Меншиков очень недолюбливал это учреждение, как все и всех, стеснявших его самовластие, и не упускал случая, чтобы выставить в дурном свете его распоряжения и медлительность сенаторов. В июле 1716 года адмирал Апраксин, находясь в Финляндии, прислал отчаянное письмо в Петербург, донося сенату, что войско его погибает от голода и что если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится назад. Меншиков явился в сенат и стал упрекать его в нерадении; сенаторы оправдывались тем, что в казне нет денег, что все источники доходов истощены и государь не может требовать от них невозможного. Князь в ответ осыпал их самыми резкими обвинениями. Поднялся шум; раздраженные сановники закричали, что он не смеет так говорить в учреждении, представляющем особу и власть царского величества, и даже пригрозили посадить его под арест. Тогда Меншиков вышел из сената и немедленно собственной властью велел взять припасов из купеческих магазинов на 200 тысяч рублей и нагружать их на суда для отправки в Або. Сенаторы еще более осердились, стали говорить, что у князя собственные магазины с хлебом, который он скупает, чтобы произвести дороговизну в городе и затем продать по дорогой цене. Меншиков, конечно, отрицал это и приписывал раздражение сенаторов тому, что у каждого из них была доля в хлебе, который он велел захватить у купцов. Кончилось тем, что с обеих сторон были посланы жалобы царю.

Спору нет, образ действий Меншикова в данном случае был насильственный, противозаконный, но мог ли Петр осудить его после того, как выяснилось, что этим самоуправством князь действительно спас войско, тогда как “господа сенат” ограничились бы одними разговорами. Об этом же свидетельствовал адмирал Апраксин, который, по возвращении в Петербург, доносил царю, что “если б здесь не было светлейшего князя, то в делах могли бы быть великие помешательства”. И Петр взглянул сквозь пальцы на проступок Данилыча, и хотя последний не смел уже более писать царю в прежнем товарищеском тоне, но по отношению к окружающим он остался все тем же надменным и несокрушимо-могущественньгм фаворитом.

Впрочем, Курбатово-Соловьевское дело еще не заглохло. До сих пор Курбатов, попавший сам под следствие, не решался прямо напасть на Меншикова – в злоупотреблениях обвинялись только клевреты последнего. Но видя, что его собственное дело запутывается все более, он решился открыто выступить против князя. Ему удалось подкупить одного из его служителей, который выкрал нужные Курбатову бумаги, содержавшие прямые улики против князя. С этими документами в руках Курбатов написал в 1716 году Петру. Но время было неудачно выбрано; Петр был поглощен внешними делами; к этому присоединилось еще бегство царевича, так что хотя в следующем году Осип Соловьев и был арестован в Амстердаме и отправлен в Россию, но в конце концов следствие более повредило Курбатову, чем Меншикову. Первый так и умер под судом (в 1721 году), не дождавшись конца дела; Меншиков же отделался только денежным взысканием, причем начет на нем, первоначально громадный, потом значительно уменьшился, так как Петр, ввиду представленных князем счетов и документов о сделанных им в интересах царя затратах, велел зачесть ему большие суммы.

Вообще, начиная с 1714 года до самой смерти Петра, Меншиков почти не выходит из-под суда. Следственные комиссии беспрестанно открывают все новые и новые его злоупотребления, требуют от него отчета во всех издержанных суммах, налагают на него громадные штрафы. Петр, слушая вечные жалобы на противозаконные действия князя, выходит из себя, грозит расправиться с ним с такой же неумолимой строгостью, как и со многими другими высокопоставленными взяточниками и казнокрадами, и не раз знаменитая царская дубинка прогуливается по спине светлейшего князя; не раз враги последнего, торжествуя, поднимают головы, уверенные в его близком и неминуемом падении. Иностранные послы в донесениях своим правительствам то и дело пророчат ему скорую опалу и даже казнь. Но проходит некоторое время, и Меншиков, принеся повинную, снова в милости и снова заставляет трепетать своих противников.

Чем объяснить такое долготерпение царя? Почему Петр, каравший с такой беспощадной строгостью менее важные проступки, оставлял почти безнаказанными злоупотребления Меншикова, дискредитируя этим самым свое правосудие в других случаях?

Мы указывали уже на заступничество Екатерины. Действительно, в моменты страшных вспышек царского гнева Меншиков обыкновенно обращался к своей старой приятельнице, которой всегда удавалось развеселить государя и удержать его от немедленной расправы. Она умела вовремя напомнить царю о прежних заслугах князя, о его испытанной преданности, о том, как трудно будет заменить его опытность и знание дел. Все это несомненные факты, засвидетельствованные многими современниками. Но вряд ли заступничество Екатерины могло бы спасать столько раз неисправимого грешника, если б он не имел за себя ходатая в сердце самого Петра, в памяти о прежних заслугах князя, о прежней дружбе, о всех горестях и радостях, пережитых вместе. В какой степени прочна была привязанность Петра к “дитяти его сердца”, несмотря на все разочарования в нем, лучше всего можно судить по следующей сценке, передаваемой Голиковым. Однажды царь сам присутствовал в комиссии, занимавшейся разбирательством дела князя. Туда же явился Меншиков, чтобы дать отчет в своих действиях. И вот грозный судья, хладнокровно присутствовавший при допросах Преображенского приказа, был глубоко тронут при виде своего любимца, смиренно, с выражением искреннего раскаяния, ставшего у дверей. Приняв от него повинную и прочитав ее про себя, он заметил вслух: “Эх, брат! и того-то ты написать не сумел!”, – взял перо и... стал исправлять написанное...

Но не одна только старая дружба, не одна память о прошлом побуждала Петра щадить Меншикова. В пользу князя говорили и чисто практические соображения. “Наш монарх на гору аще сам десять тянет, – говорит Посошков, – а под гору миллионы тянут...” Но среди этих немногих, которые тянули вместе с Петром, далеко не все действовали с полною искренностью. Петр отлично знал, что мало кто из его сотрудников вполне сочувствует его преобразованиям, что при другом правителе они не менее усердно будут разрушать то, что при нем воздвигали. Одни только новые люди, выдвинувшиеся благодаря новым порядкам и вместе с ними долженствовавшие сойти со сцены, были вполне надежными приверженцами, а из них, конечно, на первом плане Меншиков. В лице князя, несмотря на все его недостатки, Петр имел действительно преданного слугу, преданного не только из чувства благодарности, но и по расчету, так как гибель благодетеля неминуемо повлекла бы за собой его собственную гибель. Задумываясь о том, какая участь ждет его начинания после его смерти, ввиду неспособности и приверженности к старине царевича Алексея, Петр естественно должен был прийти к мысли о необходимости щадить человека, обладавшего таким огромным опытом, в такой степени усвоившего его идеи, как Меншиков. Эти соображения получили еще большую силу, когда на место несчастного Алексея наследником престола объявлен был маленький Петр Петрович, и в особенности, когда со смертью последнего вопрос о преемнике Петра остался совершенно открытым.

О злоупотреблениях Меншикова, о его лихоимстве писали очень много. Это такие же общеизвестные факты его биографии, как его низкое происхождение и печальный конец, выставляемый обыкновенно как “достойный плод его злонравия”. Но одними голыми фактами нельзя довольствоваться при произнесении приговора. В применении к историческому лицу необходимо еще обратить внимание на нравы всей эпохи, необходимо выяснить, в какой степени при данном и бесспорно предосудительном образе действия велико было его уклонение от того общего уровня нравственности, какой существовал в современном ему обществе.

Всякому, более или менее знакомому с Петровской эпохой, известно, что взяточничество и казнокрадство были одним из тех зол, с которыми Преобразователь боролся всю жизнь и боролся безуспешно. Все строгости его оказались бессильными искоренить эту глубокую застарелую язву старого русского общества, которому понятия о служении государству, о благе целого были почти совершенно чужды. На государственные должности смотрели лишь как на источники доходов, как на средство увеличить благосостояние своего семейства и своей родни. На воеводства прямо просились для того, чтобы кормиться, и надо было, чтобы это “кормление” приняло уж очень грандиозный и беззастенчивый характер, чтобы вызвать вмешательство и кару правительства. Петр, с его уже современными понятиями о государстве, о государственном служении, хотел сразу искоренить это застарелое зло. Со свойственною ему энергией и беспощадностью он стал преследовать хищнические наклонности правительственных лиц, преобразовал все органы правления, весь государственный строй. Но людей нельзя перевоспитать нравственно так же быстро, как изменить их внешность. Все пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные казни, шпионство, поощрение доносничества наградами не могли привить тогдашнему обществу ни гражданского мужества, ни чувства долга. Люди оставались все теми же и вносили в новые формы старый дух. Новые магистраты так же кривили совестью, как и прежние приказы; новые коменданты грабили не хуже, чем старые воеводы; приставленные же для наблюдения за ними фискалы доносили только на тех, с которыми не ладили, а плутни и насилия своих приятелей прикрывали и даже сами участвовали в их беззакониях. Интересен следующий анекдот, сообщаемый первым биографом Петра Голиковым со слов самого Ягужинского. Петр, слушая однажды в сенате дела о казнокрадстве, сильно рассердился и сказал генерал-прокурору Ягужинскому: “Напиши указ, что если кто-нибудь украдет настолько, что можно купить веревку, то будет повешен”. “Государь, – отвечал Ягужинский, – неужели вы хотите остаться императором без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой”.

Быть может, такого откровенного признания и не было в действительности, но анекдот этот, во всяком случае, драгоценен как выражение .сознания современников о размерах зла. Брали взятки все, кто только имел возможность. К концу царствования Петра не было ни одного из крупных сановников, который не побывал бы под следствием, не был бы уличен во взяточничестве или слишком бесцеремонном обращении с казенным добром. Обер-фискал Нестеров подвергся мучительной казни; один из гуманнейших и знатнейших людей того времени, сибирский губернатор князь Гагарин оказался виновным в неслыханных грабительствах и публично казнен. Даже такой человек, как Яков Федорович Долгорукий, во многих случаях являвший пример высоких гражданских доблестей, не гнушался добровольных приношений просителей; даже ученый Брюс, по-видимому, имевший только одну страсть – свою обсерваторию, был обвиняем в злоупотреблениях. Меншиков, таким образом, далеко не был исключением и если брал “больше и приметнее других”, то лишь потому, что ему представлялось для этого больше случаев.

Читая о многочисленных следственных комиссиях, имевших целью изобличение Меншикова, о том, что несмотря на все принесенные им повинные за ним постоянно оказывались все новые и новые грехи, невольно задаешь себе вопрос: каким образом, помимо всяких понятий о честности и долге, этот бесспорно умный и расчетливый человек мог в такой степени рисковать своим блестящим, совершенно исключительным положением из-за благ, которых и без того у него было много, как мог он позволять себе такое бесцеремонное присвоение казенных денег (казнокрадство преследовалось царем гораздо строже, чем взяточничество), зная очень хорошо, что за ним следят зоркие глаза врагов, которые не замедлят воспользоваться всякой его оплошностью, зная, наконец, нрав своего повелителя, который в припадке гнева мог когда-нибудь забыть все доводы рассудка и угостить его таким отеческим увещанием, после которого ему волей-неволей пришлось бы прекратить навсегда свои подвиги?

По-видимому, на этот вопрос есть только одно удовлетворительное объяснение – влияние господствующей страсти, заставляющей человека удовлетворять ее всеми возможными способами, заглушающей в нем все доводы рассудка, даже инстинкт самосохранения. Но ближайшее знакомство с эпохой и тут открывает целый ряд данных, свидетельствующих о том, что Меншиков вовсе не был таким чудовищем алчности, каким его принято изображать, и что, по пословице l'occasion fait le voleur[7]7
  Вором делает случай (фр.)


[Закрыть], часть его вины падает на ту обстановку, в которой он грешил.

Панегиристы Петра Великого в числе его добродетелей указывают, между прочим, на необыкновенную простоту его образа жизни и привычек. Это опять-таки факт, не подлежащий сомнению. Лично на себя царь тратил очень мало, одевался чрезвычайно просто, носил платье и белье, неоднократно заштопанные руками его “сердечного друга Катеринушки”. Получая жалованье в качестве морского или сухопутного офицера, он говорил: “Эти деньги собственно мои; я их заслужил и могу употреблять по произволу, но с государственными доходами поступать надлежит осторожно; об них я должен отдать отчет Богу”. Прекрасные слова; но при всей своей простоте Петр был большой охотник попировать. Он любил всевозможные празднества, сопровождавшиеся грандиозными выпивками, любил фейерверки, маскарады и другие увеселения, отличавшиеся подчас разнузданностью фантазии и грубым юмором. По поводу каждой, даже самой незначительной победы шли нескончаемые пиры; праздновались годовщины старых побед, спуски кораблей, дни рождения и именины придворных, свадьбы, похороны, крестины – все, что угодно. Читая о бесчисленных банкетах и попойках того времени, продолжавшихся иногда по несколько дней подряд, только удивляешься, откуда у этих людей брались время и силы для того, чтобы справиться с лежавшими на них задачами... Как бы то ни было, все эти забавы стоили недешево. Иностранцы изумляются одним расходам на порох, так как малейшее торжество сопровождалось бесконечной пальбой. Как же согласовать эти огромные затраты, эти диковинные затеи (вроде появления флота на улицах Москвы) с известными нам скромными привычками Петра, с его скупостью при расходовании казенных сумм, с его личной непритязательностью? А очень просто. Все эти пиры и зрелища должны были устраивать его приближенные и чаще всех, разумеется, “светлейший” князь. Все торжественные приемы послов, все официальные банкеты и т. п. происходили сначала в его доме на Петербургской стороне, получившем поэтому название Посольского, а потом в его великолепных палатах на Васильевском острове, превосходивших в несколько раз не только скромный “домик Петра Великого”, но и большой царский дворец в Летнем саду. Свадьба Анны Иоанновны, поразившая всех приглашенных своей роскошью, происходила, как мы видели, в доме князя; у него же праздновали свадьбу карлов. Откуда же было взять Меншикову денег на постройку этих палат, на содержание многочисленного штата прислуги, на покупку картин, золотой и серебряной посуды и прочее. Жалованье, получаемое им, как и всеми сановниками, было незначительное; а доходы с обширных имений, как они ни были велики, не могли покрывать его расходов. Мы уже говорили, что в период с конца 1709 года по 1711 год у князя лично на свое содержание израсходовано было свыше 45 тысяч рублей, а для того, чтобы понять, как велика была по тому времени эта сумма, достаточно указать, что сумма всех государственных доходов за 1710 год равнялась 3051796 рублям. А между тем, царь не только поощрял эту роскошь, но даже требовал ее от своего любимца. Бассевич рассказывает, что в 1723 году после дела Шафирова, когда Меншиков должен был лишиться части своих малороссийских имений и заплатить 200 тысяч штрафа, царь, приехав к нему в первый раз после немилости, увидел, что стены его дворца оклеены грубыми обоями. На вопрос о причинах такой перемены, князь объяснил, что должен был продать свои великолепные обои, чтобы расплатиться с казной. “Мне здесь не нравится, – заметил император, строго взглянув на князя, – и я уезжаю. Но я приеду на первую ассамблею, которая должна быть у тебя, и если я тогда не найду твой дом убранным так, как прилично твоему сану, ты заплатишь другой штраф, равный первому”. Он приехал, нашел убранство, достойное князя Ижорского, похвалил все, не упомянув ни словом о прошлом, и был все время в отличнейшем настроении.

Факт этот сам по себе достаточно красноречив. Удивительно ли после всего сказанного и принимая во внимание общий уровень нравственности тогдашнего общества, что князь считал себя некоторым образом даже вправе покупать на казенные деньги мебель для своего дворца, содержать на казенный счет прислугу, лошадей и т.д., а это было одним из обвинительных пунктов, по которым он должен был отвечать перед судом.

У Голикова приводится много интересных данных о действиях следственных комиссий, особенно по отношению к Меншикову. Недостаток места не позволяет нам подробно остановиться на них; заметим только, что князь сам объяснял свои хищения непосильными затратами “ради царского интереса и чести”, и что Петр, просмотрев представляемые им счета и оправдательные документы, во многих случаях признавал его претензии к казне основательными и приказывал счесть из взыскиваемых денег большие суммы. Так, в 1716 году Меншиков, видя, что комиссия Долгорукого все более и более раскрывает его злоупотребления, решился принести повинную и написал Петру письмо, в котором перечислял все подарки, полученные им от разных лиц, от городов в Померании и т. д. ... “И хотя оные презенты сочиняют сумму немалую, но за расходами моими, которые употреблял я ради Вашего интереса и ради чести Вашей на содержание моего дому, и в презенты, и на дачу шпионам, и на пропитание больных и раненых драгун и солдат, едва что осталось”. “Из канцелярий моих на Москве и в походах, тако ж и из сей губернии на мои собственные нужды держаны деньги из Вашей казны, – признается он в другом месте, – правда же, что и мои собственные деньги в канцелярии браны и особливо на ваши расходы держаны...” Например, во время войны он давал свои деньги на подкуп иностранных министров, ссужал большими суммами Августа, ссужал другие ведомства. В конце концов, Меншиков, конечно, не оставался в накладе и вознаграждал себя с лихвой, но при такой страшной запутанности счетов неудивительно, что корыстолюбивый от природы князь то и дело поддавался соблазну и присваивал себе все, что плохо лежало.