Текст книги "Измена"

Автор книги: Бернхард Шлинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

7

Постелили мне в гостиной, проходной комнате с двумя дверями и окном, выходящим во двор. Я лежал на матраце прямо на полу, смотрел в открытое окно, где виднелись темная стена и темная крыша с темной трубой на фоне по-городскому светлого ночного звездного неба, слышал шум, который равномерно то нарастал, то затихал, будто это тяжело дышали окружавшие двор дома, разогретые духотой летней ночи. С церковной колокольни донесся бой колокола, и, ожидая следующих ударов, я заснул.

Все получилось похожим на сон, позднее я даже спрашивал себя, не приснилось ли мне все это.

Она сидела на краешке матраца. Я хотел спросить, что случилось, но не успел, так как она шепнула «Тсс…» и дотронулась пальцем до моих губ. Я взглянул на нее, но не смог рассмотреть ее лица в темноте. Лишь слева на него попал луч света, чуть блеснув на щеке и в глазах. Волосы у нее были распущены, слева шея приоткрылась, пряди упали на правое плечо. Левой рукой она придерживала на груди халат, правой показывала жестом, чтобы я молчал.

Видела ли она, что творится со мной? Паула была женой моего друга, а жены друзей не могут быть желанными, они неприкасаемы, флиртовать с ними – это все равно что флиртовать с младшей сестрой или почтенной дамой, такой флирт остается просто игрой, которой не дано обернуться чем-либо серьезным. Нельзя сказать, чтобы я никогда не дотрагивался до Паулы, не обнимал ее, что не бывало мгновений, когда мы вместе смеялись, когда возникало чувство взаимопонимания и близости. В такие мгновения я мог бы себе представить, что люблю ее. Что мог бы любить ее сильнее и сделать ее счастливее, чем Свен. По-моему, и она порой задавалась подобным вопросом. Но все это были фантазии о каком-то ином мире, в котором Свен оставался бы моим другом и был бы счастлив со своей женой, а я любил бы даже не ее, а какую-то другую женщину, похожую на нее, вместо тех девушек, с которыми сходился на непродолжительное время. Нет, тут не было подавленного желания, которое наконец получило выход. Мы оба знали это, и если бы мы заговорили, то все было бы сказано и встало на свои места.

Но мы не говорили. Когда ее палец, касавшийся моих губ, чтобы я молчал, скользнул по моему лицу, очертил брови, тронул виски и щеки, мне расхотелось говорить. Я закрыл глаза, сохраняя образ Паулы, чужой и красивой, с распущенными волосами, с обещанием другой Паулы, не той, что я знал. Я чувствовал не только прикосновение ее пальцев, но и близость и тепло ее тела. Не дотрагиваясь до нее, я дышал ею. Когда я вновь открыл глаза, она взяла ладонями мою голову, наклонилась и поцеловала. Ее волосы закрыли наши лица.

Мы любили друг друга с таким спокойствием, словно делали это не впервые и перед нами была целая вечность. Будто совесть у нас была спокойной. Нет, только не у меня, я думал о Свене, который спал за стеной, о том, что произойдет, если он проснется и застанет нас вдвоем, и о том, как мне вести себя с ним утром. Но укоры совести были бессильны, словно она просто исполняла свою обязанность, не слишком интересуясь результатом. Я даже с каким-то злорадством отметил, что никто и ничто не удерживало ни меня, ни Паулу. Я чувствовал себя свободным. И сильным. Будто открыл для себя, что теперь она навсегда будет моей, стоит мне только захотеть. Я с гордостью ощутил ее оргазм, после чего настал мой черед, это ощущение той гармонии, которое испытываешь в танце от слаженного движения с женщиной, от ее привлекательности и от собственной легкости.

Потом мы лежали рядом. Это было правильное сочетание близости и оставленного простора, которое сложилось само собой, без всяких усилий. Теперь мне захотелось поговорить – не о том, хорошо ли ей было со мной, это я знал и так, а о том, что нам теперь делать дальше. Но она опять коснулась пальцами моих губ: «Тсс…» Раньше молчание объединяло нас, теперь разделяло. Потом я заметил, как на ее лице блеснули слезы. Я хотел приподняться, поцеловать мокрые щеки, вытереть слезы. Ей, наверное, показалось, что я хочу убрать ее пальцы от моих губ, чтобы все-таки заговорить, поэтому она села, набросила халат, затем, придерживая его на груди левой рукой, нагнула голову, подхватила правой рукой волосы, закинула их назад. На какой-то миг она замерла на краю матраца в той же позе, в какой сидела, когда пришла. Пока я решал, стоит ли мне удержать ее для разговора, она выскользнула из комнаты.

8

Когда я опять проснулся, было все еще темно. На этот раз я услышал скрип двери и шаги. Это была Юлия.

– Что случилось?

– Я проснулась и не могу заснуть. Папа с мамой ругаются.

Стоя перед моей постелью, она выжидающе смотрела на меня. Я пригласил ее присесть, надеясь, что запахи любовной сцены выветрились и она ничего не почувствует. Юлия юркнула под одеяло.

– Они очень громко ругаются, обычно так не бывает.

– Родители иногда ссорятся, бывает, потише, бывает, погромче.

– Но…

Я понял, что ей хотелось бы услышать, из-за чего могут спорить родители, лишь бы причины не были такими, из-за которых для нее мог бы нарушиться порядок вещей, но мне не хотелось чересчур смягчать возможный конфликт между родителями, поскольку я не знал, насколько он был серьезен.

– Знаешь, историю про овечек?

– Которые прыгают через ограду и которых надо считать, чтобы заснуть?

– Нет, другую. Там тоже есть ограда, но калитка открыта, и овечек считать не надо. Рассказать?

Она кивнула с такой готовностью, что я разглядел это даже в темноте. Теперь и я расслышал голоса Свена и Паулы, хотя между нами был длинный коридор да еще поворот за угол, где находилась родительская спальня и комната Юлии. Голоса едва доносились, но мне хватило и этого, чтобы задаться вопросом, не стоит ли одеться и потихоньку убраться отсюда, чтобы никогда больше не появляться в этом доме. Я злился на Свена и Паулу, не умеющих справиться с семейными проблемами, на Паулу, которая, втянув меня в историю, бросила, на Юлию, которой я должен заниматься, будто у меня нет своих забот. А еще я злился на себя за то, что натворил в моих отношениях со Свеном, за то, что слишком близко допустил к себе Паулу.

– Не будешь рассказывать?

– Буду. Дело происходило в одном краю, где высокие-высокие горы. На самой вершине горы – только снег и лед, а пониже скалы и осыпи, еще ниже – луга и уж только потом густые леса. Перед самыми высокими горами находятся другие, поменьше, а на самых маленьких горах растет трава, такая же бурая, как на равнине, которая начинается там, где кончаются горы, и простирается она до самого горизонта, даже еще дальше, куда уже не хватает взгляда. Ты слушаешь?

– Да, только я все равно слышу, как папа с мамой ругаются.

– Я тоже. Рассказывать дальше? Только это не страшная история, а то от страшной истории не заснешь.

– Рассказывай.

– У подножия горы стояла овечья кошара. Большая кошара, где было много овец.

– А что такое «кошара»?

– Это загон для овец, без крыши, только ограда из двух перекладин. Представляешь себе кошару?

– Да.

– Представь себе, что утром ты оказалась в горах, самых высоких. И вот…

– А как я там очутилась?

– Не знаю. Может, ты там родилась.

– Ну.

– Во всяком случае, ты оттуда спустилась. Шла долго, сначала по глубокому снегу, потом по скользкому льду, иногда приходилось слезать со скал и пробираться по осыпям. Порой надо было взбираться на другой склон, чтобы на обратной стороне спуститься еще ниже. Затем ты долго продиралась через лесную чащу. И уже на самом закате ты вышла из леса и увидела последнюю маленькую гору, а за нею широкую равнину.

– А кошару?

– И кошару. Она прямо перед тобой. Солнце уже зашло за высокую гору, поэтому кошара уже в тени. А равнина еще освещена, солнце теплое, бурая трава отливает в его лучах золотом. Кто-то снял одну перекладину с ограды. Неизвестно кто, потому что вокруг нет ни одной человеческой души. Тебе только видно, что некоторые из овечьей отары, их, может, несколько сотен, осмелились выйти из кошары; они пасутся за изгородью, а следом начинают выходить другие, поначалу они пасутся рядышком, а потом разбредаются все дальше и дальше. Ты присаживаешься. У тебя был долгий и трудный день, поэтому тебе приятно отдохнуть. Ты хоть и чувствуешь усталость, но оглядываешься по сторонам.

– Ну. – Она легла на бочок.

Я погладил ее по голове, прикрыл одеялом.

– Оглядываешься и видишь, как овечки идут и идут из загона. Некоторые останавливаются, щиплют травку. Другие бегают туда-сюда. Но все идут на широкую равнину. Те, кто ушел далеко вперед, белеют на солнышке яркими точками, а на отстающих падает тень от горы. Потом солнце садится за гору, и равнина погружается в сумерки. И вся она в светлых пятнышках, которые потихоньку разбредаются дальше и дальше. Кошара опустела. Иногда до тебя доносится блеяние овечек. А пятнышки бредут все дальше и дальше. Видишь?

Юлия заснула.

9

Несколько раз Паула и Свен переходили на крик. Потом они затихли, и мне показалось, что ссора закончилась. Но вскоре она разгорелась опять. Мне вспомнились давние и мучительные размолвки с женой. Мы ругались до изнеможения, но изнеможение не умиротворяло нас, а только давало передышку, чтобы ссора могла возобновиться с прежней силой.

Я встал, натянул брюки и свитер, пошел на цыпочках по скрипучим половицам. Тихонько приоткрыв дверь, я выскользнул в коридор, закрыл за собой дверь. Прокрался к спальне.

– Сколько можно повторять? Мне в голову не приходило, что ты можешь так взбелениться. – Свен чеканил каждое слово.

– Почему ты мне ничего не рассказал?

– Таковы правила игры. Об этом не болтают.

– Это их правила, не наши. Мы же договорились обо всем рассказывать друг другу, а им сказать, что у нас нет секретов друг от друга.

– Тогда казалось, что нам не придется играть в их игры. А когда я в это дело ввязался, наша договоренность утратила силу.

– Ты не имел права ввязываться без разговора со мной, без моего согласия. В нашей договоренности не было условий, которыми ты мог распоряжаться по собственному усмотрению.

– Разве ты дала бы согласие?

– Нет, сколько бы ты ни спрашивал, я…

– А я спрашиваю не затем, чтобы получить твое согласие задним числом. Просто пойми, что я не мог рассчитывать на тебя, только на себя самого. Я должен был.

– Ничего ты не был должен. Даже не заикайся об этом. Ты сам хотел. И я битый час прошу тебя сказать, наконец, почему.

– Прекрати говорить так, будто это делалось ради моего собственного удовольствия. Я сделал это ради тебя.

– Ради меня? Помимо моей воли? За моей спиной? Да кто дал тебе право…

– Знаю, у меня нет права решать за тебя, что для тебя хорошо, а что плохо. Но пойми своей головой, у меня есть обязанность думать о ребенке. Ему нужна не героиня и не мученица, а мать. Я только старался сохранить ему мать.

– И поэтому предал все, что важно для меня? Что было важно для нас? Ты все это опошлил и испоганил.

Похоже, подобные слова произносились не впервые. Голоса казались усталыми, он говорил с обессилевшей рассудительностью, она безнадежно пыталась убедить, как ужасно его предательство. Мне не хотелось слушать их дальше. Я повернулся, чтобы уйти, но тут Свен распахнул дверь.

– Шпионишь? Шпик сразу замечает, когда за ним шпионят. Да, Паула, я был шпиком. А теперь это знает и наш приятель, охочий до замочных скважин. Добро пожаловать на судилище.

С ироническим поклоном он сделал рукой приглашающий жест. Я вошел в спальню, он затворил за мною дверь и встал у порога, словно сторожа выход от меня или Паулы. Она стояла у окна, повернувшись к нам спиной.

Я прошел в спальню, не зная, куда мне деться. Сесть не решился, остановился между Паулой и Свеном.

– Юлия пришла ко мне, потому что не могла спать из-за вашей ссоры. А потом я и сам не мог заснуть, слышал голоса.

– И решил поинтересоваться? Из чистого любопытства? Из властолюбия? Ведь знание – сила, а если все знаешь о друзьях, то получаешь над ними власть. А может, ты движим дружеским участием? Хочешь помочь друзьям в трудную минуту, для чего и пристроился к замочной скважине?

– Я не знал, в чем дело, не решился постучать или спросить. Собрался уйти.

– Уйти? Точнее, тихонько улизнуть, чтобы мы не заметили, что ты подслушивал. – Свен откровенно хамил, тыча в меня пальцем, будто подчеркивая каждое оскорбление.

– Свен, прекрати. – Паула одернула его, не оборачиваясь. Я разглядел ее лицо в оконном отражении. – Его ты тоже предал, как и всех остальных.

– А вот это уже лишнее.

– Они так или иначе все узнают.

– От тебя?

Она обернулась.

– Нет, Свен, не от меня. На будущей неделе Хельга идет на прием в ведомство Гаука, а ты знаешь, какой у нее длинный язык.

– Хельга – сплетница, никто не принимает ее всерьез.

– Очнись, Свен. Ты теряешь все – работу, друзей, жену. А когда-нибудь и Юлия захочет узнать правду, что ты тогда ей скажешь?

Свен умолк. Вытаращив глаза и открыв рот, он глядел на Паулу, и вид у него был глупый, недоумевающий, беспомощный.

– Почему ты хочешь уйти? Разве я обманул тебя? Сегодня даже супружеская измена не считается катастрофой. Тейсены со своими изменами справились, а мы… Я никогда не обманывал тебя, я бы просто не смог. Я всегда любил только тебя, Паула, и всегда буду любить только тебя.

– Знаю. – Она подошла к двери. – Пусти. Я хочу кое-что принести, чтобы показать тебе.

Он схватил ее за руку.

– Ты вернешься?

– Я же сказала.

10

Он взглянул на меня, по-детски пухлощекий, как во время нашей первой встречи, сделал рукой знакомый жест тщетного сожаления.

– Довольно тупиковая ситуация, а? Может, есть идея?

– Нет. – Я пожал плечами. Следовало бы обнять его, чтобы успокоить, но я не смог.

– Может, лучше тебе все рассказать… До того, как ты услышишь об этом от Хельги или прочтешь… Собственно, особенно рассказывать нечего… – Он сделал над собою усилие. – Я немножко хвалился тобою перед госбезопасностью. Говорил, что когда-нибудь ты займешь важный пост, а тогда я смогу получать от тебя интересную информацию. Собственно, я ничего о тебе и не рассказывал, просто обнадежил, дескать, не сейчас, а позднее, может, что-нибудь выйдет…

– Либо помолчи, либо говори правду. – Паула вновь появилась в дверях.

– Правду?… Хорошо, я сказал, что политическая система ФРГ его разочаровала и что, может, мне удастся уговорить его работать на нас. Что из-за своих политических разочарований он ищет новые ориентиры и ценности, чтобы отстаивать их. – Свен перевел взгляд с Паулы на меня. – Мне очень жаль, очень. Мне казалось, что это никому не повредит, а пользу принесет многим – тебе самому, Пауле, а вместе с Паулой и Юлии, и мне. Я тебя не предавал. Никого не предавал. Я только…

Паула протянула ему ворох бумаг:

– Читай!

Опустив руку с бумагами, он переводил глаза то на нее, то на меня. Он искал какие-то слова, будто могли найтись такие, которые избавили бы его от чтения этих бумаг. Будто тогда сокрытая в них правда так и осталась бы сокрытой. Но таких слов не нашлось, и, тяжело вздохнув, он начал читать.

– Ты говорил с ним о нашей личной жизни. Погоди, сейчас будут интимные подробности. Он мог узнать их только от тебя.

Она снова встала у окна, скрестив руки и глядя прямо в лицо Свену.

Он продолжал читать. Потом опустил лист.

– Он был не так уж плох. Как-никак мы сотрудничали. Не то чтобы были товарищами по работе, но все-таки вроде этого, а ведь товарищи по работе разговаривают о женах, о женщинах. А главное, Паула, я же не сказал о тебе ничего дурного. Просто немножко хвастал тобой.

– Ты рассказывал этой твари из госбезопасности, как я веду себя в постели. Ты предавал нас, предавал нас, и себя, и меня. Ведь разговаривал ты не с другом, не с коллегой, а с одним из этих. Ты хвастал мной, хвастал тем, как я хороша в постели, чтобы сказать, что вообще-то, дескать, я существо безобидное, только немножко чересчур напичкана гуманистическими идеалами и направлена церковью по ложному пути. Мол, не воспринимайте всерьез того, что она говорит на собраниях. Мол, она слишком легко поддается чужому влиянию, поэтому ее втягивают в неблаговидные дела. Этим ты подставил Хайнца. Ты сделал из него манипулятора и главаря, который…

– Только чтобы спасти тебя. Только ради того, чтобы тебя не… После всего, что случилось, им нужен был кто-то, и, если бы не Хайнц, взяли бы, наверное, тебя. А Хайнца через несколько месяцев выпихнули на Запад, больше ничего страшного с ним не произошло.

– Ты ничего не понял. – Ее трясло от волнения. – Ты не меня спасал, не такую меня, какая я на самом деле, а такую, какая подходит им. Безобидная женщина, хороша в постели, а остальное не стоит принимать всерьез. Вот какой ты меня спасал, а какая я на самом деле, тебе было совершенно безразлично. Хотя за то, что для меня важно, я готова на арест, но не предам этого, а что касается моей дочери, то пусть лучше ее мать сидит в Бауцене, чем станет предательницей, – и на все это у меня есть право, это моя жизнь, моя вера, я мать своей дочери. А ты у меня все отнял, вероломно, подло, трусливо. И не говори, что ради любви. Это не любовь.

– Но… – Побледнев, Свен в полной растерянности уставился на нее.

– Нет, не любовь. Что бы это ни было, я этого не хочу. И не говори, будто даже супружеская измена – не катастрофа. Ты не просто разок обманул меня. Ты у меня землю выбил из-под ног. Всю нашу жизнь разрушил. Я уйду. С тобой не останусь.

Свен оторвался от стены. Нетвердым шагом двинулся к двери, открыл ее, вышел в коридор. Было слышно, как открылась дверь ванной. Его тошнило.

11

Когда он закрылся в ванной и пустил воду, мы с Паулой переглянулись.

– Что там вышло с Хайнцем? – Вообще-то, мне хотелось спросить о другом.

– Мы устроили с ним вместе пацифистскую акцию на Александрплац. У часов, которые показывают время по всему миру. Это было первого января восемьдесят восьмого года, и мы прикрепили таблички, которые указывали, в каких регионах мира за истекший год шли вооруженные конфликты или гражданские войны, а также количество жертв. Они, естественно, сочли это провокацией. Разве можно, дескать, валить в одну кучу освободительные войны угнетенных народов и захватнические войны империалистов. Будто война от этого перестает быть войной. Нас арестовали, меня трое суток допрашивали, вынесли предупреждение и отпустили, а Хайнц отсидел семь месяцев, потом его выслали. Благодаря Свену мой поступок сочли просто глупой выходкой, а Хайнца обвинили в подрывной деятельности, агитации и пропаганде, которую он вел в церкви по наущению западных подстрекателей. При этом мы работали вместе несколько лет, он делал то же самое, что и я, не больше и не меньше.

– Хайнц об этом знает?

– У нас больше не было контактов. Он не давал знать о себе с Запада, даже после объединения. Возможно, думает, что я выдала его тогда, чтобы спасти собственную шкуру.

– Свен сообщал обо всем, что знал, в госбезопасность?

Она кивнула.

– И разговаривал со своим опекуном, будто со старым приятелем, о себе, обо мне, о Юлии.

– Когда это началось?

– Когда вы познакомились. Летом или осенью восемьдесят шестого.

– Ему платили?

– Подкидывали по паре сотен марок. Я иногда удивлялась, когда он приносил нам с Юлией подарки, но вопросов не задавала. Нет, корыстным он не был. Да и кто был корыстным в ГДР?

– Ты ни о чем не догадывалась?

– Потому что советовала держаться подальше от моих политических дел? – Она пожала плечами. – Не знаю. Пожалуй, нет. Знаю только, что не хотела догадываться.

– Паула?

– Да? – Она улыбнулась, устало и печально, будто уже знала дальнейший ход разговора и то, что ему суждено кончиться ничем.

– Почему ты решила переспать со мной? Она не ответила.

– Паула!

Вздохнув, она отвернулась. Я вновь увидел ее лицо в оконном отражении.

– Ты сделала это, потому что он обманул тебя, а ты решила посмотреть, не удастся ли тебе помириться с ним, если ты ему изменишь и тоже будешь виновата?

Она ничего не сказала, не кивнула, а разглядеть выражение ее лица в окне я не сумел.

– Или ты хотела, чтобы я чувствовал себя виноватым перед Свеном и не упрекал его за предательство?

Она опять промолчала.

– Паула, скажи хоть что-нибудь. Ведь дело было не во мне, так? Дело было в тебе, ты хотела, чтобы я тебя утешил? Только ты не дала мне времени. – Я ждал. Ждал, что она скажет что-нибудь обо мне, пусть не о любви, хотя бы о том, что доверялась мне, нуждалась в моей близости.

Она продолжала молчать.

– Значит, дело только в тебе и Свене. Тогда признайся себе в этом и оставайся с ним. Чудовищно это или чудесно, но он предал тебя, а ты все равно его любишь.

Я подождал, решил уже, что она вновь отмолчится. Но она вдруг спросила у своего отражения:

– Разве можно любить того, кого презираешь?

– Почему он стал осведомителем?

– Он сам им предложил. За меня боялся. Давно боялся, а особенно после моего первого ареста в восемьдесят пятом году. Когда познакомился с тобой, понадеялся, что сможет давать информацию о тебе взамен на их снисходительное отношение ко мне. Только о тебе нечего было сообщать, – она улыбнулась, – пришлось кое-что самому придумывать, а потом он уж совсем оказался у них в руках.

Вдруг я заметил в спальне Свена. Я не слышал, как он вошел. Наверное, он нарочно двигался бесшумно. Интересно, давно ли он стоит здесь и слушает?

Паула резко обернулась.

– Продолжаешь? Крадешься, подслушиваешь. Если хочешь узнать что-нибудь, спроси меня. Только никогда больше не подкрадывайся, никогда… – Неожиданно крик ее оборвался. Паула махнула рукой. – Делай что хочешь. – Она шагнула к двери.

– Паула, не уходи, пожалуйста. Я не подкрадывался. Просто не хотел шуметь, чтобы не разбудить Юлию. А потом я подумал, что если буду знать, о чем вы говорили, то соображу, что мне надо еще вам сказать. Только я не подслушивал.

Они стояли лицом к лицу. Он с сожалением поднял руки, с сожалением опустил. На глазах у него были слезы, и в голосе слышались слезы.

– Я так боялся, так боялся все эти годы. За тебя, за нас, потом боялся, что ты все узнаешь. Ты ничего не хотела знать о моих страхах, о страхе за тебя и за нас, я с ума от него сходил, а ты не могла мне помочь. Я не такой сильный, как ты, никогда не был сильным. Я пробовал рассказать тебе о моих страхах, намекал, что, может, тебе не стоит заходить так далеко, но ты ничего не слышала. – Он всхлипнул. – Почему ты не бросила меня тогда, когда поняла, что я слабее, боязливее и что я не одобряю твоих дел? Потому что был тебе нужен? В постели? Чтобы заботиться о Юлии, на которую у тебя не оставалось времени? Чтобы вести хозяйство? – Он утер ладонями глаза и нос. – А теперь я тебе больше не нужен. Ты уходишь, потому что я больше не нужен.

– Нет, ты был бы мне нужен. Но ты уже не тот, каким…

– Я остался тем же самым. – Теперь он сам перешел на крик. – Тем же самым, слышишь? Может, я для тебя уже не хорош, может, ты хочешь кого получше или уже нашла кого получше. Тогда так и скажи, будет, по крайней мере, честно.

– Не кричи, Свен. Я сама скажу все, что сочту нужным.

– Да, если ты сочтешь нужным сказать! – Повернувшись ко мне, он в упор взглянул на меня. – А ты? Тебе разве нечего сказать? – Он ждал ответа, а не дождавшись, сел на кровать и уставился на собственные ноги.

Паула шагнула к двери, но не вышла из спальни, а прислонилась к стене там, где раньше, прислонившись к стене, стоял Свен.