Текст книги "Сын аккордеониста"

Автор книги: Бернардо Ачага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

IV

Моя мать, Кармен, часто говорила: «Я думаю, что у нас кроме глаз, которые на лице, есть еще и другие, ночные глаза, которые показывают нам образы, вносящие в душу сумятицу. Потому-то я и боюсь ночей: не могу вынести то, что видят мои вторые глаза». Возможно, я унаследовал ее характер, потому что со мной происходит то же самое, как раз с того дня, когда дядя показал мне тайник и рассказал о войне. Вскоре после этого я стал бояться ночи, ибо мои вторые глаза показывали мне мрачное место, которое не давало мне спокойно спать: отвратительную пещеру, наполненную мрачными тенями и нисколько не походившую на то восхитительное место, что показали мне Лубис и Панчо. Там был американец; там были также девять расстрелянных, о которых упоминала Сусанна; там, наконец, был отец Терезы и Мартина, Берлино, и мой отец, Анхель. В моем воображении первые плакали, а вторые смеялись.

В спорах, которые мы часто вели с Хуаном на протяжении моих первых лет в Стоунхэме, я высказал ему в достаточно резкой и неучтивой форме упрек по поводу того, что он счел возможным так жестко и безжалостно пробудить меня ото сна. Его тогдашний рассказ, говорил я ему, заставил меня подозревать Анхеля в участии в преследованиях и расстрелах времен гражданской войны; а ведь ни один подросток не готов к этому, как бы ни был он далек от отца. Но теперь я вновь обдумываю все это и полагаю, что дядя поступил правильно: не подозревая отца, я не стал бы бороться. А не борясь, не стал бы сильным. Не став же сильным, я не смог бы двигаться вперед.

Однажды, когда мы сидели в Стоунхэме под навесом, Мэри-Энн сказала дяде: «Давид должен был повзрослеть, это несомненно, но можно было бы и подождать с плохими известиями. В двадцать лет он был бы лучше подготовлен для этого, чем в пятнадцать». Дядя ответил: «Ты думаешь, пятнадцать лет это мало? Мне было восемь, когда я начал работать». Мэри-Энн ответила: «Так или иначе, тебя не слишком-то заботило его взросление. Ты с ним заговорил об этом из политических соображений. Ты совершил акт обращения в веру, чтобы Давид не перешел на другую сторону». Дядя на это: «Да, у меня есть свои убеждения, но я никогда не был настолько политизированным. Ну а кроме того, что я мог еще сделать? Оставить ребенка в руках Берлино, Анхеля и всей этой фашистской банды?» Ребенка. Хуан сказал это, сам того не желая. Для меня это было лучшим доказательством того, что в тот день, когда он выступил вестником случившегося на войне, он мыслил еще и как отец.

Тем летом было немало душных дней, и нам с Лубисом нравилось ездить верхом по горам в окрестностях Ируайна, где мы могли наслаждаться прохладой леса. Вначале, когда я еще с трудом сидел в седле, мы выбирали дороги ближе к подножию, широкие и довольно ровные; затем, по мере того как я становился увереннее, мы стали ездить более труднопроходимыми путями. «Сегодня мы доберемся до самого высокого места в лесу», – сказал мне Лубис спустя десять дней. Мы так и сделали: свернув с дороги, вскарабкались на склоны. Начиная с этого момента мы стали передвигаться совершенно свободно, проникая в доселе неведомые места.

Мы седлали Фараона и Аву и с утра выезжали в горы и иногда – о, радостное мгновение! – встречали, в лесу Убанбе, Панчо или того же Опина, которые валили деревья для лесопильни. Вскоре мы решили встречаться с ними где-то около одиннадцати часов, когда они делали перерыв в работе, чтобы вместе перекусить возле источника под названием Мандаска. Когда мы приезжали, там обычно уже сидел Себастьян, которому было поручено приносить хлеб и охлаждать сидр.

Мы вытаскивали сидр из расщелины, откуда бил ключ, делили хлеб, сыр и колбасу и приступали к еде: мы с Лубисом и Опином ели спокойно, не торопясь, а Панчо с Себастьяном – очень быстро, потому что они слышали пение птиц и им трудно было усидеть на месте. Едва закончив, они скрывались в зарослях папоротника, из которых торчали только их головы, разглядывая каждую веточку буковых деревьев, и очень часто – Панчо обладал в этом отношении необыкновенной ловкостью – возвращались с несколькими гнездами в руках. Когда я закрываю глаза, я все еще вижу их: гнездо щегла из мха; гнездо лазоревки идеально круглой формы; гнездо сороки – огромное и грубое. Случались дни, когда мы, в том числе и Себастьян, выпивали слишком много сидра и громко хохотали над любой глупостью.

«Я немного удивлен, Давид, – сказал мне Лубис после одной из прогулок, когда мы в Ируайне снимали сбрую с лошадей. – Я вижу, что ты очень хорошо себя чувствуешь в нашей компании. Я даже представить себе такого не мог». – «Почему, Лубис?» – «Ну, не знаю. Твои друзья занимаются тем, что ходят в кино и плавают в бассейне «Ромера». Неплохая жизнь. Я был бы не прочь делать то же самое». «Ромер» было названием немецкого предприятия, которым управлял отец Виктории. «А мне больше нравится пещера, которую показали вы с Панчо. Купание в тот день было гораздо лучше», – сказал я ему. Тогда он сообщил мне неприятное известие: «Сегодня ты бы не смог искупаться в том колодце». – «А что случилось?» – «Вода туда больше не доходит. Ты разве не знал? Источник направили в другое русло, потому что городок быстро растет и ему нужна вода». Я испытал такую боль, как если бы мне сообщили о кончине живого существа.

В павильоне, где стояли лошади, царило полное спокойствие Ава ела траву в яслях; Миспа хвостом отмахивалась от мух Слышались только редкие вздохи или какой-нибудь шорох; никакие другие звуки не нарушали тишину. «Извини, если я вмешиваюсь, – сказал мне Лубис с легкой улыбкой. – Ты что, скрываешься?»

Я неверно истолковал смысл вопроса. Подумал, что он угадал мои мысли. Не те, что в данный конкретный момент вертелись у меня в голове, не те, что посещали меня при свете дня и в его обществе, а те, что мучили меня почти каждую ночь с тех пор, как Хуан показал мне тайник; словно мои подозрения относительно отца выступили у меня на лбу, чтобы остаться запечатленными там в виде татуировки. «Ты прав, – сказал я ему. – Я прихожу сюда, чтобы не оставаться на вилле «Лекуона».

Глаза Лубиса, обычно очень спокойные, на этот раз нервно забегали. Они смотрели то в сторону конюшни, то на землю, будто что-то искали. «Извини, Давид. Я пошутил. Я ведь думал, что это из-за той девочки, что вечно за тобой бегает, из-за Терезы. Она ведь донимает тебя своими письмами и всякими намеками». Он не знал куда деться. Мое признание выбило его из колеи. «Как бы там ни было, это правда, – сказал я ему. – У меня возникли сомнения по поводу отца, и в данный момент я предпочитаю не видеть его».

На самом деле правда была даже более суровой, поскольку подозрение придавало новый смысл любому из жестов Анхеля. Он был уже не моим отцом, не аккордеонистом из Обабы, а близким другом Берлино, фашистом, возможно, даже убийцей. Для меня стало невыносимо видеть, как он сидит напротив меня на кухне виллы «Лекуона». Но Лубису я не сказал ничего этого. Было ясно, что он не желает больше слышать ни слова на эту тему.

Я знал, что ему не слишком по душе доверительные беседы. Не только потому, что он был крестьянином, жившим в краях, где дела решались иным способом, более сдержанно, но и в силу его характера. И все же его реакция показалась мне чрезмерной. «Между тобой и Анхелем что-то происходит?» – сказал я ему. «Что может между нами происходить?» – ответил он уже спокойнее. Я спрашивал себя, известно ли ему что-нибудь; так же ли он в курсе произошедшего, как Сусанна или мой дядя; есть ли у него какие-то сведения относительно Анхеля и Берлино. Но он не дал мне возможности спросить его об этом. Он ушел в другой конец павильона и стал накладывать фураж в ясли Фараона. Наша беседа завершилась.

По мере того как шло лето, прогулки на лошадях и встречи у источника Мандаска становились для меня все более необходимыми. В конце концов я решил остаться в Ируайне, чтобы не ходить все время на виллу «Лекуона» и обратно. Для этого я пошел на хитрость. Сказал матери, что объявлен конкуре рассказа в честь «двадцати пяти лет мира в Испании» и что я собираюсь в нем участвовать. «Но для этого мне необходимо побыть одному», – сказал я ей. «А уроки французского? Ты собираешься их бросить?» – пожелала она знать. Я утвердительно кивнул головой, демонстрируя решимость.

Если бы мсье Нестор проводил занятия в другом месте, например на лесопильне, как того хотели Сусанна и Хосеба, а не в гостинице «Аляска», я бы не возражал. Но гостиница стала для меня теперь местом, где обитал «человек с красными глазами», Берлине главная тень пещеры, которая мне грезилась по ночам. «Мне не нужны занятия. С французским у меня все в порядке. Я предпочитаю посвятить это время написанию рассказа». Мама нахмурила лоб. План ей явно не нравился. «На Урцу я тоже ходить не буду», – добавил я. Урца, речная заводь, расположенная за лесопильней, была для нас излюбленным местом купания. Я сказал это, чтобы она оценила мое желание работать: я был готов отказаться от того, что составляло главное летнее развлечение в Обабе. «Как знаешь, сынок», – сказала мне мама. Но озабоченное выражение не исчезло с ее лица.

В следующее воскресенье, когда я входил в церковь, навстречу мне вышел дон Ипполит и заговорил об исповеди; он начал разговор, едва успев поздороваться, словно уже давно хотел задать мне этот вопрос. Сказал, что нет ничего более полезного и целительного и что именно по этой причине Иисус Христос учредил сие таинство. Он также заметил, что мне надо быть осторожным с обитающими внутри меня демонами и не позволять им множиться, дабы не стало их число легион, «как это произошло с тем несчастным из Тивериады». «Если у тебя какие-то проблемы, сообщи мне об этом. Тебе это пойдет на пользу».

Мы находились в ризнице, он облачался для проведения службы, а я сидел на скамье. «Юношам следует общаться со своими сверстниками. Нехорошо отдаляться от мира», – продолжил он, видя, что я молчу. «Вам моя мама что-то сказала?» – спросил я. Они обычно встречались на репетициях церковного хора и вели доверительные беседы. «Да, Кармен озабочена, – признался он. – Почему ты не ходишь купаться на Урцу или в бассейн «Ромера»? Твоя мать говорит, что прошлым летом было невозможно вытащить тебя из воды и что плавание – твой любимый вид спорта». – «Этим летом я предпочитаю написать рассказ», – сказал я. «Но твои друзья будут купаться. И тебе тоже иногда нужно отдыхать. Помни, что Господь наш тоже отдыхал на седьмой день». – «В Ируайне я буду не один», – упорствовал я. Дон Ипполит уже облачился в белую ризу и готовил фиал, который собирался вынести к алтарю. «Я не сомневаюсь, что Лубис это хорошая компания, – сказал он. – Так ты полагаешь, что душа твоя чиста? Не испытываешь нужды исповедаться?» – «Нет, дон Ипполит», – ответил я ему. Он взял фиал и направился к алтарю.

Это была упущенная возможность. Если бы в тот день я рассказал дону Ипполиту правду: «До меня дошли известия об очень серьезных вещах, которые произошли во время войны, и возникло страшное подозрение: каждую ночь я спрашиваю себя, не сын ли я убийцы», – если бы исповедовался этому человеку, быть может, тогда мой дух обрел бы способ излечиться. Дон Ипполит – родом из Лойолы – был, по всей видимости, человеком практичным и здравомыслящим, и он тут же нашел бы аргументы, способные успокоить пятнадцатилетнего мальчишку: «Таких людей, как твой отец, во время войны было десять тысяч, а худших – еще десять тысяч». Если бы это случилось, подозрение не угнездилось бы внутри меня подобно чужеродному телу.

Но вместо того чтобы поступить благоразумно, я сохранил в тайне все, что со мной происходило, и сбежал в Ируайн. Там мне было легче забыть обо всем. Я всегда находил, чем заняться: помогал убирать на конюшне, ходил с Лубисом в лес или на реку ловить форель или же к Аделе с братьями-близнецами и Убанбе. А когда наступала ночь и возрастал риск видеть вторыми глазами, я ложился в постель и читал до двух или трех часов. Пробегал глазами буквы, строчки, главы, книги, пока не погружался в сон.

Книги. Одна из них, которую я нашел в комнате дяди, стала для меня по-настоящему необходимой. Это была книга поэта по имени Лисарди, и называлась она Biotz-begietan – «В сердце и в глазах». Теперь, отсюда, из ранчо Стоунхэм, где перед моими глазами полки, на которых стоят сотни детских книг Лиз и Сары, это кажется невероятным, но это правда: именно тогда, летом 1964 года, в возрасте пятнадцати лет, я впервые увидел свой родной язык, набранный типографским шрифтом.

Biotz-begietan оказалась очень непростой для чтения книгой, мне приходилось расшифровывать слова – повторяю, слова моего родного языка! – словно речь шла об Овидии или Марциале: терпеливо, упорно, подобно человеку, который настойчиво очищает водой и уксусом монеты, долгое время пролежавшие под землей. Сложность чтения Лисарди имела, к счастью, то достоинство, что заставляла меня забыть обо всем остальном. Зловещие тени, «демоны, которые могли стать легионом», исчезали из моей головы и давали мне отдохнуть.

Однажды утром, когда я читал книгу на кухне в Ируайне, появился дядя в сопровождении врача, отца Сусанны. Тот имел обыкновение время от времени навещать дядю, чтобы измерить артериальное давление, как он говорил, но также и для того, чтобы немного поболтать или вместе отправиться на прогулку. Это был немногословный мужчина лет шестидесяти, всегда одетый в пиджак из шотландки с темным галстуком. Его звали дон Мануэль, но крестьяне звали его mediku iharra, «тощий доктор».

Он бросил взгляд на книгу, которую я читал, и, направляясь в комнату дяди, несколько раз хлопнул в ладоши. В первый момент я не понял этого жеста. Лишь когда они закрыли за собой дверь комнаты и я остался один, я понял, что это было. Дон Мануэль молча мне аплодировал.

В тот же вечер дядя поднялся ко мне в комнату и сказал, что приехал из Биаррица. В руках у него была книга в твердом переплете. «Я привез тебе вот это. Тебе пригодится, если ты хочешь научиться читать на нашем языке». На обложке я прочел: Dictionnaire Basque-Frangais. Pierre Lhande S.J. «Тебе бы больше подошел баскско-испанский словарь, но ты же знаешь, правящие у нас военные не дают на это разрешения», – добавил он. Я поблагодарил его и сказал, что мне все равно, что я достаточно хорошо знаю французский язык «Но только будь осторожен. Не болтай здесь, что читаешь Лисарди. Доносили и за меньшее». – «Я буду иметь это в виду. А в случае чего я заберусь в тайник с книгой и фонарем, и все». – «Не шути так». Дядя поднял указательный палец и несколько раз погрозил им. Мне стоило быть начеку.

V

Я смотрел в окно павильона для лошадей и вдруг увидел, как серый «мерседес» Анхеля выезжает из каштановой рощи и направляется к долине. Он проехал мимо мельницы и мимо дома Убанбе. «Знаешь, Давид? – сказал дядя, подходя ко мне. – Раньше этот автомобиль принадлежал нашему другу с красными глазами». – «Какой автомобиль, Хуан?» – спросил Лубис. Он был в другом конце павильона, обрабатывал рану на ноге у Зиспы. «Дядя говорит, что «мерседес» моего отца раньше принадлежал Берлино», – объяснил я ему. «А, теперь понимаю», – сказал Лубис, выглянув в окно. «А до того, как он перешел в руки Берлино, он принадлежал теперешнему владельцу гостиницы», – добавил дядя.

Автомобиль ехал быстро, поднимая дорожную пыль. Он миновал дом Лубиса и Панчо, а также дом пастуха. Еще сто метров, и он окажется перед воротами Ируайна. «Сегодня я что-то с трудом тебя понимаю, Хуан. Это значит, что Берлино – не хозяин гостиницы?» – сказал Лубис. Он продолжал стоять согнувшись, смазывая больную ногу кобылы бактерицидной мазью. «Настоящий хозяин живет в Мадриде. Это некий полковник Дегрела. Именно так его именуют Берлино и компания». Лубис еще больше сосредоточился на своей работе. Казалось, ему не очень-то хочется разговаривать. Дядя сказал мне: «Он сердится на меня из-за того, что я дал эту лошадь Себастьяну». Лубис с жаром возразил: «Я сержусь, потому что вы позволили этому мальчишке поехать одному. Вы же видите, что он сделал. Он завел Зиспу в самые дебри. Мы еще должны радоваться, что у коня ноги целы». – «А кто такой полковник Дегрела?» – спросил я у дяди. «Он никогда не бывал у вас дома?» – «Насколько я знаю, нет». – «Это тот человек, который стоял во главе войск, вошедших в Обабу. Берлино стал его официальным помощником. Хотя официально офицером он не был». Дядя рассмеялся над невольной игрой слов и внимательно посмотрел на меня, как будто предлагая задать следующий вопрос.

Автомобиль едва вписался в проезд моста, но Анхель быстро пересек речушку. «Мне не знаком мужчина, который едет с твоим отцом», – сказал дядя. «Мсье Нестор, преподаватель французского языка». Я слегка нервничал из-за этого визита и произнес имя преподавателя ироничным тоном. «Очень хороший и образованный человек», – быстро добавил я, дабы избежать неправильного толкования. Дядя направился к двери павильона: «Давай выйдем, эти господа слишком элегантны, чтобы входить в конюшню». – «Ты не хочешь познакомиться с мсье Нестором?» – спросил я Лубиса. Он ответил мне необычным для него сухим тоном: «Как-нибудь в другой раз». Я вновь вернулся к своим прежним мыслям. Между Лубисом и Анхелем что-то произошло. Поэтому он не хочет выйти приветствовать его.

На Анхеле был темный костюм, плохо подходивший к Ируайну, и дядя вновь заговорил о его элегантности. «Ты по поводу костюма? Да будет тебе известно, это моя рабочая форма, – защищался тот. Затем он представил своего спутника: – Этот господин – мсье Нестор». – «Я тоже вовсе не элегантен. Я просто беден», – сказал мсье Нестор, делая шаг навстречу дяде и протягивая ему руку. Букву «эр» он произносил на французский манер. «Бедный и элегантный? Как это?» – спросил его дядя, когда они пожали друг другу руки. Мсье Нестор поднял палец именно так, как привык это делать на занятиях: «Как совершенно верно сказал Петроний, элегантность – это последняя надежда бедняков. Если бы я одевался в соответствии с моим банковским счетом, меня никто бы не нанимал». Это был крупный мужчина со светлыми вьющимися волосами. Он тоже был в своей форме, своей обычной одежде: костюм кремового цвета, белая рубашка, темно-красный шелковый галстук и белые, в тон рубашке, ботинки.

«Вижу, ты еще жив! – сказал мне Анхель, как будто только что заметил мое присутствие. Он улыбался, но как подчас говорила мама, делал это, чтобы не раскричаться. – До каких пор ты еще собираешься оставаться здесь? До Рождества?» – «Посмотрим», – сказал я. Меня стесняло то, что свидетелями нашего разговора были дядя и мсье Нестор. «В последнее время все меня только о тебе и спрашивают. – Анхель вернулся к исполнению своих обязанностей. – Спрашивает твоя мать. Спрашивает Мартин. Поэтому я и привез твоего учителя. Он тоже спрашивал о тебе. Правда, мсье Нестор?»

Дядя открыл дверь в дом. «Оставь своего сына в покое и расскажи нам, как идет строительство нового района и спортивного поля, – сказал он Анхелю. – Сколько денег вы уже заработали?» Анхель улыбнулся: «Я тебе уже много раз говорил, не все такие, как ты. Мы трудимся на благо городка, бизнес нас не интересует». Внешне между ними не было заметно неприязни. Дядя обратился к мсье Нестору: «Вы не хотите зайти?» Учитель ответил, что нет. Он предпочитал оставаться на воздухе. «Но вы выпьете что-нибудь, не так ли?» – «Пиво. Только, пожалуйста, из стакана. Не так, как пьют варвары».

«Как бы нам стереть с лица земли такое страшное имя, как мсье Нестор?» – сказал учитель, когда мы остались одни, садясь на каменную скамейку. Он сформулировал вопрос по-французски, словно мы были на занятии, и слово, которое он употребил, чтобы передать понятие «страшный», было epouvantable. «Впрочем, я признаю, что сам виноват, – продолжал он. – В первый день, когда я приехал в гостиницу, Тереза с Женевьевой вышли поздравить меня с прибытием и спросили: «Мсье Нестор?» И мне не пришло в голову ничего лучше, как сказать им «да». Вместо того, чтобы ответить: «Я Нестор. Просто Нестор». И вот, видишь: ко мне приклеилось это имя. Даже в ресторане на площади официанты зовут меня мсье Нестор. Причем они произносят мусье, мусье Нестор. Нет, серьезно, так больше продолжаться не может». Я засмеялся, но он говорил, по-видимому, серьезно. «Почему оно вам не нравится?» – «Очень просто: потому что это имя для хомяка. Мсье Нестор. Именно так. Очень симпатично для хомячка». Он извлек из кармана белоснежный платок и промокнул пот на лбу.

А на крыльце появился Анхель с бутылкой пива. «Стакан!» – воскликнул он, вновь направляясь в дом. «Я уже говорил твоему отцу, – объяснил мсье Нестор. – Пиво нельзя пить так, как это делают жители Обабы, прямо из горла. Таким образом они заглатывают весь газ». Теперь он говорил по-испански, употребляя выражения типа «пить из горла», которое я никогда не слышал. «Вот ваши бутылка и стакан, мсье Нестор», – сказал Анхель, вернувшись. «Мой сын рассказал вам что-нибудь? Почему он не выполняет свои обязанности?» – спросил он затем, не удостаивая меня взглядом. «Он говорит, что здесь он очень счастлив», – выдумал мсье Нестор. «Как все лодыри. Я не люблю лодырей». Анхель повернулся к нам спиной и снова вошел в дом.

«Во всяком случае, мы зовем вас не мсье Нестор, – сообщил я учителю. – Тереза да, а остальные нет. Мы зовем вас Редин». Вначале он наморщил лоб, но тут же лицо его просветлело: «Редин? Как Рединг, английский город? Но почему? Я даже представить себе не могу, в чем тут дело». – «А вы не помните? На одном из первых занятий вы сравнивали французское и английское произношение. Вы сказали, что английский язык сложнее, и рассказали о том, что с вами как-то раз приключилось в Англии. Что вы говорили Редин, и вас никто не понимал. И что кто-то наконец понял, о чем идет речь, и закричал: «О, ррединг!» или что-то в этом роде. Отсюда и ваше прозвище. Как видите, полная глупость». – «Это лучше, чем мсье Нестор. Гораздо лучше!» – воскликнул он и допил остатки пива.

Он загляделся на пейзаж. «Какое красивое место! Так и хочется упасть в траву», – сказал он. Затем вынул из кармана пиджака пачку сигарет, дешевых, светлого табака без фильтра. «Иногда мне хочется превратиться в какое-нибудь животное. Как, например, сейчас. Какими счастливыми кажутся эти лошади!» Ловким движением он зажег сигарету. Указательный и средний пальцы были у него желтыми от никотина.

Все три кобылы, Блэки, Ава и Миспа, стояли вместе у изгороди, в то время как Фараон пасся в самой середине луга. Через несколько дней, когда выздоровеет Зиспа, это равновесие вновь нарушится. Зиспа явно стремилась вырвать лидерство у Фараона.

Мне стало жаль мсье Нестора. О нем рассказывали, что несколько лет назад, когда он еще был монахом в Ла-Салье, он потерял голову по причине «избытка ума» и пристрастился ходить на вокзал в Сан-Себастьяне, чтобы сесть в первый попавшийся поезд. История эта был известна среди его учеников в гостинице «Аляска», и большинство думало, что он сложил с себя духовный сан как раз по причине помешательства. Когда над ним хотели подшутить, Адриан и Мартин называли его Поезда.

«Я, должно быть, никудышный преподаватель, – сказал мсье Нестор, или, если называть его так, как предпочитал он, Редин. – Первой перестала ходить на занятия Сусанна. Потом настала твоя очередь. И Адриан, поскольку он нездоров, тоже почти не ходит. Просто катастрофа». Его костюм кремового цвета был изрядно потрепан. Как и его рубашка, у которой, как мне показалось, манжеты были подштопаны. Он не преувеличивал, говоря о бедности. Потеря группы в гостинице «Аляска» могла означать для него настоящую катастрофу.

«Это не из-за вас, – сказал я. – Сусанна перестала ходить из-за Мартина, потому что они не ладят между собой. Они с Хосебой хотели организовать новую группу». – «Это было бы совсем неплохо. Для меня было бы замечательно иметь еще один урок. Мне нужно купить очки. Просто невероятно, какие они здесь дорогие. В Англии они гораздо дешевле». Он задумался, как будто занявшись подсчетами. «А ты почему не ходишь?» – спросил он меня затем. Я повторил свою ложь: «Я пытаюсь сосредоточиться. Хочу писать».

«Чтобы писать, нужно иметь деньги, – сказал он, разглядывая Фараона. – Вспомни о Хемингуэе. Я много раз читал, что он был беден и, когда жил в Париже, ходил в парк ловить голубей, чтобы было хоть чем-нибудь перекусить. Ухх!» Редин махнул рукой, чтобы продемонстрировать, что истории вряд ли можно верить. «Legendes!» – воскликнул он. Или, может быть, по-английски, legends, поскольку он постоянно путал языки. «Вы уверены?» – спросил я его. «Абсолютно. Я много раз говорил вам, что очень хорошо его знал». По этому поводу среди тех, кто посещал занятия, не было общего мнения. Некоторые считали историю о знакомстве Редина с Хемингуэем выдумкой. Именно так полагали, как и следовало ожидать, Мартин и Адриан, но так же думал и Хосеба. Последний говорил, что, может быть, где-то они и оказались вместе, например на празднике в Памплоне, и на Редина это, должно быть, произвело сильное впечатление, потому что Хемингуэй был очень популярен в Испании. Я тоже сомневался. «Хемингуэй на корриде» – такова была подпись под фотографией, которая каждое лето непременно появлялась в прессе. – Трудно было представить такого известного человека в обществе Редина.

«Как это человек, имевший в кармане доллары, мог быть бедным! – воскликнул Редин, вскочив с каменной скамьи и говоря так, словно он с кем-то спорил. – В те времена, когда он начал приезжать в Испанию, на один доллар могли пообедать двадцать человек! Двадцать человек! – Он указал на «мерседес» Анхеля, прежде чем завершить свои рассуждения: – У тебя тот же случай. Тебе повезло: ты богатый. Можешь стать писателем».

Из дома вышли Анхель и Хуан, снова о чем-то споря. Анхель обратился к Редину. «Мы собираемся воздвигнуть на площади новый памятник в память о погибших на войне и хотим открыть его одновременно со спортивным полем. Но Хуан против», – объяснил он ему. Дядя подмигнул мне. Он был менее возбужден, чем Анхель. «Только деньги зря тратить. Кому нужны памятники? Лучше бы соорудил парк для детей». – «Парк для детей? – возмутился Анхель, словно только и ждал этого вопроса. – Ты что, не знаешь, что мы и так собираемся его соорудить? А лучше сказать, мы его уже сооружаем!» – «И где же вы собираетесь расположить его? Я что-то его не видел». – «Где? Да прямо рядом со спортивным полем, ближе к реке! Напротив Урци!» – «Как хочешь, Анхель, но памятник это чистое расточительство, – повторил дядя. Потом взглянул на Редина – А вы что думаете? Вы за или против?»

Редин посмотрел вдаль, в сторону леса. Он не любил спорить, даже в шутку. «Что касается памятников, то в этом отношении я потомок римлян. Они мне нравятся», – произнес он наконец. «Видишь? – сказал Анхель дяде Хуану. – Он тоже «за». – «За римлян, разумеется», – добавил Редин. Но таким тихим шепотом, что лишь я смог расслышать.

Анхель вынул из багажника автомобиля аккордеон. «Пора уже тебе чем-то заняться, ты не думаешь? Ты уже несколько недель не репетируешь», – сказал он. Дядя снова подмигнул мне: «Прекрасно! С сегодняшнего дня в Ируайне все будут танцевать!» Анхель поставил футляр с аккордеоном рядом с дверью. «Ты-то стал бы танцевать только за деньги, не иначе», – упрекнул он дядю. Я разозлился. «Ты что, ни о чем другом говорить не можешь? Кого угодно выведешь из себя», – сказал я ему. Он сделал вид, что не понял намека. «Пляшет песик за монетку, а дадут – так за конфетку», – неожиданно продекламировал Редин. Анхель, смеясь, зааплодировал: «Очень мило». Дядя тоже засмеялся и направился к павильону. «Посмотрю, как там лошадь. Сын Аделы – слишком рискованный парень, погнал ее в опасные места. Она едва не сломала ногу. Хочешь взглянуть?» Анхель отказался от приглашения. «Мне нужно везти мсье Нестора». Он влез в автомобиль. Редин сделал то же самое. «Тебе следовало бы взглянуть, как твой сын научился ездить верхом», – сказал дядя. «Я рад, что он хоть чему-нибудь научился, – ответил Анхель, включая мотор. Затем повернулся ко мне: – Останешься здесь до праздников. А потом домой».

Из другого окошечка Редин сделал знак, чтобы я подошел. Он передал мне просьбу: «Чуть было не забыл. Тереза сказала мне, что ей хотелось бы тебя навестить. Если ты не возражаешь». – «Конечно не возражаю», – согласился я, не подумав. Мне не могло прийти в голову, что Тереза будет просить разрешения навестить меня.

Они уехали так же, как приехали, поднимая дорожную пыль. Я отправился в павильон к дяде и Лубису.

Тереза пришла одна, она «просто решила прогуляться» и теперь сидела на каменной скамье, пока мы с Лубисом заканчивали побелку стен кухни. Потом, когда мы вышли, вручила каждому из нас по букетику полевых цветов. «Что следует сделать девушке, чтобы ее приняли в бригаду маляров?» – спросила она. Лубис засмеялся: «Никогда не видел, чтобы девушка белила стены. Кроме того, ты слишком элегантна. Только посмотри, какой на тебе сегодня красивый костюм». Лубис вновь был весел. Рана Зиспы постепенно зарубцовывалась. Тереза поцеловала его в щеку. «Спасибо за то, что сказал мне, что я элегантная». Лубис снова засмеялся: «Теперь я всегда буду ходить в известке. Может, тогда меня снова поцелуют». Тереза была одета в желтый костюм, на плече у нее висела белая сумочка.

«Как там народ?» – спросил я ее. «Какой народ, Давид?» – «Ну, как какой народ, Тереза? Наши друзья. Вы ходили купаться на Урцу?» Она пристально посмотрела на меня. Она была накрашена, и черная линия подчеркивала ее глаза оливкового оттенка, желтоватые, почти бурые. «На Урце было много народу. Я бы сказала, там были все не стоящие внимания и отсутствовал единственный, кто его заслуживает. Я имею в виду тебя». Лубис заерзал на скамейке. То, что девушка говорит так откровенно, казалось ему вызывающим. Мне, впрочем, тоже.

«Я не собиралась приходить, – сказала Тереза, сменив тон. – Считается, что девочки не должны бегать за мальчиками. Но вопрос в том, что делать девочке, если мальчик ни о чем не догадывается». На этот раз Лубис попытался было уйти. Но я схватил его за руку и вновь усадил. Тереза насмешливо посмотрела на нас: «Ты понимаешь? Давиду стыдно оставаться со мной наедине». – «Не в этом дело, Тереза», – возразил я. Я начинал нервничать, она неотрывно смотрела на меня.

Потом она встала со скамейки. «Ну, что ж, визит закончен. На самом деле я пришла, чтобы принести тебе письмо». Она вытащила его из сумочки и вручила мне. И тут же ушла маленькими быстрыми шагами, словно очень спешила.