Текст книги "Сын аккордеониста"

Автор книги: Бернардо Ачага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Свет становился все слабее, на набивной ткани ее блузки теперь выделялись только яблоки золотистого цвета. Внезапно она стала серьезной. «Мне очень горько покидать мой дом. Особенно когда я думаю, что он останется пустым». В доме было только два окна на верхнем этаже и одно, кухонное, внизу. Входная дверь была очень простой, и, в отличие от многих домов в Обабе, над ней не было навеса. «Это не вилла «Лекуона». Но я жила здесь с самого рождения. И каким бы бедным он ни был, он мне дорог». – «Конечно», – сказал я. «Я хочу сказать, что, получая что-то одно, всегда теряешь нечто другое. Ты меня понимаешь, правда?» Что-то в какой-то точке моей груди словно отпустило меня. Я вздохнул с облегчением. «Я знаю, что с тобой не произойдет то же, что с домом, ты не останешься пустым, но это такой способ выразиться», – добавила она тоном, который напомнил мне Лубиса.

Она подошла к перилам моста и взяла землянику. «Нам для свадьбы нужен аккордеонист, и сначала я думала попросить тебя. Но потом мне показалось, что лучше позвать кого-нибудь другого». – «А когда свадьба?» – «Первого августа». – «Само собой разумеется, я приду». – «Надеюсь, в будущем мы по-прежнему останемся друзьями». – «Я тоже надеюсь». Она отошла еще немного, теперь она была уже на середине моста. «До свидания», – сказал я ей. Потом развернулся и зашагал к спортивному полю по той же дороге, по которой она ходила к вилле «Лекуона».

«Давид! – позвала она. – Разве ты не пойдешь за велосипедом? Ты ведь оставил его прислоненным к дереву на лесопильне». – «Точно!» – воскликнул я. Мне предстояло возвращаться той же дорогой, среди штабелей досок, мимо нашей школы, мимо жилища Хосебы и Адриана. Путь до велосипеда теперь представлялся мне слишком длинным. Вирхиния подошла ко мне. «Поцелуй меня на прощание». Я почувствовал на щеке тепло от ее поцелуя. Потом увидел, как она бежит к дому с земляникой в руке.

Когда я проходил мимо старой столярной мастерской, мне показалось, что жабы произносят нечто что вначале показалось мне непонятным: Win-yi-peg-win-ni-peg-win-ni-peg. Потом я вспомнил: я видел это имя на шляпе от Хотсона в убежище в Ируайне, точнее на ее этикетке. Darryl Barrett Store. Winnipeg . Canada Речь, по всей видимости, шла о каком-то городе в котором побывал американец, спасший свою жизнь благодаря дяде Хуану.

Я вновь стал думать о нашей недавней истории, мои мысли снова вернулись к тетради с гориллой. Поцелуй, которым Вирхиния наградила меня, разрушил колдовство, он стер то, что старались показать мне мои вторые глаза; но действие его оказалось недолгим.

Ночь была светлой, звездной. Но несмотря на это, я не отводил взгляда от желтого пятна, которое велосипедный фонарь высвечивал на шоссе, и сильно жал на педали, пока не доехал до Купальни Самсона. Адриан работал при свете керосиновой лампы, склонившись над столярным станком. «Что ты делаешь?» – спросил я его. «Я делаю жабу». – «Да?» – «Разве ты не слышишь? Это мои соседи». В ночной тишине пение жаб слышалось особенно отчетливо. «Что они говорят?» – спросил я. «Они просят у меня пива. Пи-во-пи-во-пи-во. Но я не дам им. Им это очень вредно». – «А где этот вредный напиток?» – »Там, где всегда, охлаждается». Он вышел из домика и вынул из реки две бутылки.

XIII

В сборнике ста детективных историй я прочел рассказ Эдгара Аллана По, в котором суть тайны заключалась как раз в отсутствии тайны, ибо искомый предмет, письмо, был обнаружен на самом видном месте, на столе в кабинете. Возможно, именно под влиянием этого сюжета я и начал, подражая персонажам книги, рассматривать новую гипотезу. «Список в тетради составлен не Анхелем, – сказал я сам себе однажды ночью, когда сон никак не шел ко мне. И тут же, словно стоя перед судьей, попытался привести неопровержимое доказательство: – Почерк не его». Едва завершив фразу, я испытал огромное возбуждение. Подумал, что до этого момента я ошибался и ключ к разгадке может заключаться в самой тетради. Возможно, взгляд гориллы означал не «Ты веришь, что твой отец был убийцей?», а «Успокойся, не переживай так, если ты внимательно проанализируешь то, что заключено в этой тетради, ты обретешь спокойствие». Я вытащил тетрадь из ящика стола и поднес ее к лампе.

Взгляд гориллы был таким же, как всегда. Взглядом вопрошающим и ожидающим ответа. Но невозможно было угадать, что именно он спрашивает. Я перевернул страницу и увидел список: Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. На первый взгляд это не было делом рук Анхеля. Но, как справедливо заметила Тереза, между его теперешним почерком и тем, которым были исписаны эти листы, пролегла пропасть в двадцать пять лет. Решив провести сравнение, я прежде всего должен был обратить внимание на то, как были выведены буквы, составлявшие его имя под строчкой Тетрадь по… Я скопировал слово Анхель на полоску бумаги, стараясь в точности следовать оригиналу. Затем сравнил его, передвигая полоску сверху вниз, со всеми именами из списка и с каждым в отдельности. Но это исследование ни к чему не привело. Анхель было слишком маленьким словом. Оно не давало мне почти никаких зацепок.

Я принялся искать в доме строки, которые мог бы написать мой отец в те же военные годы. Но и здесь мне не повезло. Я нашел лишь письмо, которое моя мать написала ему в 1943 году. «Дорогой Анхелито: не знаю, как я смогла бы выдержать работу в ресторане без всех тех замечательных вещей, о которых ты мне рассказываешь…» В этом письме Анхель представал в образе доброго, нежного человека, который всячески старался развеселить свою невесту. Но мои подозрения не рассеялись. Я вновь обратился к тетради, изучил буквы и пришел к предварительному выводу: имена Портабуру и Эусебио могли быть написаны его рукой. Чего нельзя было сказать о других. Тем не менее, как имели обыкновение говорить персонажи детективных рассказов, мне нужны были более надежные доказательства. Добыть их было делом нелегким.

Шли часы и дни. Как и в последний год моего пребывания в колледже, у меня было впечатление, что время обращается очень медленно, словно мельничный жернов, неуклюжий, тяжелый, неспособный ничего перемолоть. Неспособный перемолоть мои тревоги. На самом же деле это моя душа обращалась так тяжело и медленно.

Однажды утром я услышал бой колоколов и треск хлопушек и направился в швейную мастерскую поинтересоваться причиной этого. Я застал маму в ее комнате; она была нарядно одета. «Какой сегодня праздник?» – спросил я. «А ты разве не знаешь? Сегодня первое августа. Вирхиния выходит замуж! Ты что, все еще не одет?» Я сказал, что не имею намерения присутствовать на церемонии. «А кто же тогда будет играть на фисгармонии в церкви?» Я вышел из себя: «А мне-то какое до всего этого дело!»

Часом позже в доме зазвонил телефон, и я подумал, что это звонит моя мать или сам дон Ипполит, чтобы сообщить, что человек, который должен был играть на фисгармонии на свадьбе Вирхинии, не смог приехать и чтобы я срочно бежал заменить его. Наверняка это было то, чего мне хотелось больше всего. Мои первые глаза хотели увидеть la paysanne в ее белом платье.

Взяв трубку, я тут же услышал крик Мартина: «Это гостиница «Аляска»!» Я онемел. «Что случилось?» – спросил я через несколько секунд. Он заговорил спокойным, доверительным тоном: «Прежде всего, ты должен сказать мне одну вещь, Давид. Хочешь ли ты быть моим другом. Это самое важное». Я не знал, что ответить, и продолжал молчать. «Да или нет, Давид. Это очень важно!» – настаивал он.

Я не желал говорить ему «нет». В конце концов, проще всего было не возражать. «Я рад, Давид, – сказал он. Потом сменил тон. – Ты ведь уже знаешь, не так ли? Я все завалил. И естественные, и гуманитарные предметы». Было не похоже, что он слишком обеспокоен. «Женевьева не дает мне покоя, – пожаловался он. – С тех пор как мы узнали оценки, она настаивает на том, чтобы я тебе позвонил. Она хочет знать, не мог бы ты подготовить меня к сентябрьским экзаменам. Ты же понимаешь, тебе хорошо заплатят. Она уже велела приготовить комнату, где бы мы занимались французским, на случай, если ты согласишься».

Я насторожился. Если я буду посещать гостиницу, то смогу видеть своими первыми глазами Берлино. Ходить туда означало для меня вновь попасть в отвратительное логово. «А ты-то что хочешь? Думаю, как можно меньше работать», – сказал я ему. Мартин заговорил медленнее, менее напористо, чем до этого. «Хочешь, скажу тебе правду? Мне нужна твоя помощь. Если я не сдам экзамен, Женевьева откажется давать мне деньги. Это ее условие, Давид». Он замолчал в ожидании моего вопроса, «А для чего тебе нужны деньги?» – спросил я, принимая правила его игры. Он хихикнул: «Я вошел в дело. В клубе на побережье. Очень симпатичный клуб. Вот увидишь». – «По всей видимости, порнографический». Он рассмеялся громче. «А почему ты не позвонил Сесару или Редину?» – поинтересовался я. «Сесар нам не нравится, Давид. Как говорит Берлино, это негодяй, полезший в политику. Что касается Редина, то он сейчас в Греции. Вы так хорошо оплатили ему занятия на лесопильне, что он отправился на отдых. На днях Женевьева получила от него открытку. Знаешь, что он там пишет? Что Греция – его истинная родина».

Разговаривая по телефону, я все время видел на столе тетрадь с гориллой. Умберто, старый Гоена, молодой Гоена, Эусебио, Отеро, Портабуру, учителя, американец. Я вспомнил, что у Терезы в той каморке под крышей хранились письма, которые Берлино писал своим братьям, погибшим на фронте, и подумал, что, если у меня будет возможность сравнить почерк в письмах с почерком из тетради, я смогу определить* в какой степени Берлино был вовлечен во все это, а также, методом исключения, степень ответственности Анхеля.

Неожиданно мне показалось жизненно важным принять предложение Мартина. «Я мог бы приходить по утрам», – сказал я. «Значит, ты согласен. Ты не представляешь, как я рад! Ну, хорошо, по утрам. Женевьева тоже наверняка предпочла бы это время», – «А ты?» – «Мы, клубные официанты, очень поздно ложимся спать. Но я сделаю над собой усилие. Дело есть дело». Мы договорились начать на следующий день.

Я объяснял ему естественные предметы в той же комнате, где раньше проходили занятия по французскому языку; затем, около одиннадцати, мы брали кофе и садились под тентом кафе или же прохаживались взад-вперед по террасе, и я читал ему лекции по искусству или философии. Иногда, когда было очень жарко, мы спускались в сад и ложились где-нибудь в тени.

На пятый или шестой день к нам подошла одна отдыхающая. Ее звали синьора Соня, и они с мужем, как сказал мне Мартин, были старыми клиентами гостиницы. Она призналась, что испытывает зависть, видя нас с книгами по искусству, потому что обожает искусство. «Нам не остается ничего другого. У меня в сентябре экзамен, и на карту поставлен авторитет Давида как преподавателя», – объяснил ей Мартин, подмигивая мне. Синьора Соня не очень хорошо его поняла. Она решила, что нам обоим предстоит сдавать экзамен, и предложила себя в качестве преподавателя. «Я очень любить искусство. Може объяснять Возрождение за пет часи». Она изъяснялась на смеси итальянского и испанского.

Мартин предложил ей сигарету, которую синьора Соня, не колеблясь, взяла. «Если вам так нравится искусство, почему вы приезжаете в эти горы Обабы? – спросил ее Мартин. – Почему вы не едете в Грецию посетить Парфенон, как это сделал наш преподаватель по французскому языку?» Синьора Соня повернулась к горам, которые только что упомянул Мартин. «Dio и il miglior artista» – «Бог – лучший художник!» – воскликнула она, раскрывая объятия, словно хотела вместить в них все горы. «Только не вздумайте сказать это Терезе, – предупредил ее Мартин. – Она очень сердита на Бога за то, что он сделал ее хромой». Синьора Соня вздохнула: «Poverina mia, Teresa» – «Бедненькая моя Тереза». Мартин положил руку на плечо женщины. «Я бы не сказал, что она очень бедненькая. Знаете, как она высказалась недавно за обедом, когда я рассказывал родителям о клубе, который собираюсь открыть на побережье?» Синьора Соня затянулась сигаретой и отрицательно покачала головой. «Она посмотрела мне прямо в лицо и сказала: «И сколько шлюх у тебя будет в этом клубе?» Именно этими словами. Женевьева чуть не упала, а Берлино поперхнулся супом. Но никто не осмелился ничего сказать. Если моя сестренка рассердится, берегитесь. Так что бедненькой, или poveriпа, ее не очень-то назовешь».

Пока я читал детективные рассказы в своей комнате на вилле «Лекуона», выпало много дождей, и горы, открывавшиеся с террасы, были очень зелеными. Вдали, по направлению к Франции, цвет менялся, горы становились синими или серыми. Poverina mia, Teresa. Вздох итальянской дамы засел у меня в голове.

Мартин принес пепельницу с одного из столиков кафе и предложил ее синьоре Соне, чтобы она бросила туда окурок. «Ну так как мы договоримся? Вы нам поможете с искусством?» – спросил я ее. «С большим удовольствием. Кроме того, я не знаю, чем мне заняться. Вы же знаете, мой муж со своими друзьями только и делают, что посещают официальные обеды». – «Почему?» – спросил я. «Ты прямо как дурак, Давид. Ты что, не знаешь, что эти итальянцы сражались во время войны вместе с нашими отцами? Они товарищи по оружию». – «Io odio la guerra» – «Я ненавижу войну», – сказала синьора Соня. Мартин вновь подмигнул мне. «Но, по-видимому, была в ней и хорошая сторона, не так ли? Ваш муж в Испании, вы одна в Риме, вам всего тридцать лет, столько мужчин вокруг, взгляды на улице…» Синьора Соня рассмеялась, поднеся к виску указательный палец. «Martin и pazzol» – «Мартин сумасшедший!» – сказала она, удаляясь от нас. «Давид, этим сеньорам следует доставлять немного радости в жизни, – сказал Мартин. – Это мой следующий проект. Клуб, где зрелые дамочки будут получать удовольствие, созерцая красивых официантов. Не здесь, Давид. Здесь такое пока невозможно. Но в Биаррице или Аркашоне это вполне реально. Я убежден». Я знал Мартина с самого детства и все еще не переставал удивляться ему.

Выражение его лица изменилось. «Тереза злится на меня. Поскольку на Боге она не может ничего выместить, вымещает на мне. Словно она хромает по моей вине. Мне она надоела. С тех пор как она заявила о шлюхах, Женевьева стала что-то подозревать. Говорит, что уж на публичный-то дом она не собирается давать денег». Я предложил продолжить занятие. Сентябрьские экзамены неумолимо приближались. «Ты прав. Если я сдам выпускные экзамены, Женевьева ни в чем мне не откажет». И мы принялись повторять основные идеи экзистенциализма Поговаривали, что эта тема выпадет на экзамене по философии.

Тереза. Я совсем не видел ее в гостинице и стал уже бояться, что она сердита на весь мир, а не только на Бога или своего брата Мартина; и особенно зла на меня, поскольку я не подавал признаков жизни после своего единственного за все лето визита. Мне даже пришло в голову воспользоваться каким-нибудь предлогом, чтобы достать письма Берлино через Мартина, сказав ему, например, что я изучаю графологию и мне нужны образцы различных почерков для практических упражнений; но я так и не решился на это. Я уже готов был отступиться от своих намерений, когда столкнулся с Терезой на гостиничной стоянке.

На ней было очень короткое черно-белое платье Она преодолела те несколько метров, что отделяли ее от меня, медленно, шаг за шагом. Последствия болезни теперь проявились заметнее; ее правая нога стала тоньше левой.

Здороваясь, мы поцеловались. «На сегодня у тебя нет никаких обязанностей. Мужчины уехали в Мадрид, а Женевьева в По», – сообщила она мне. «Я ничего не знал», – сказал я. «Нет? А ведь твой отец тоже поехал. Они все заняты подготовкой к открытию спортивного поля и памятника». – «В последнее время я не слишком много разговариваю с родителями», – признался я. Тереза состроила гримасу: «Значит, ты как я. Я с Женевьевой тоже очень мало разговариваю». – «Но Мартин не сказал, мне, что собирается уехать». – «Думаю, отец пригласил его в самый последний момент. Видимо, поэтому он тебя и не предупредил. – Тереза рассмеялась. – Ты хоть понимаешь, Давид? Как глупо. После того как мы не виделись столько дней, мы тратим время на разговоры о людях, которые этого не стоят».

На террасе было полно отдыхающих, и Тереза предпочла пойти в сад. Идя рядом с ней, я остро ощущал преодолеваемое нами расстояние, любую неровность поверхности; когда мы подошли к каменной лестнице, что вела с террасы в сад, ее ступеньки показались, мне высокими как никогда. В какой-то момент при спуске я протянул Терезе руку; но она отвергла мою помощь и продолжала путь самостоятельно.

Тереза говорила о том, что сейчас читает. На тумбочке в ее комнате, сказала она, лежит целая стопка книг, но с тех пор, как ей в руки попали романы Германа Гессе, она не может читать ничего другого. «Почему так далеко от меня все, что мне нужно для счастья? – процитировала она. – Спокойно, Давид, – продолжила Тереза. – Не делай такого лица. Это всего лишь фраза, которую я прочла у Гессе». – «А какое я сделал лицо?» – «Лицо преподавателя, вот-вот готового потерять терпение». – «Ну что ты, ради бога!» – возразил я. «Вот ты уже и сердишься на меня, Давид, – сказала она. – Ты все время сердишься». – «Тереза, это неправда». – «Нет, правда. В тот день, когда ты приходил сюда, ты тоже рассердился. Только потому, что я показала тебе тетрадь твоего отца». Я жестом попросил ее замолчать, но она продолжала: «Я знаю, что поступила плохо. Но мне надо было отомстить. Я была просто обязана ответить тебе на зло, которое ты мне причинил. В противном случае ты бы потерял ко мне всякое уважение. Я сделала это, чтобы завоевать твое уважение». Она говорила торопливо, не давая себе возможности перевести дыхание. «Пожалуйста, успокойся». – «Не будем ссориться, Давид», – сказала она. Уже шепотом.

В саду были круглые клумбы с красными цветами, изгороди, увитые розами, магнолии, которые рядом с высокими буками леса казались изнеженными, хрупкими. Кроме того, на другом конце сада была еще одна площадка, гораздо меньше, чем верхняя, на которой стояли три деревянные скамейки. Мы с Терезой уселись на средней из них. Перед нами простиралась долина Обабы и горы, отделявшие нас от Франции.

«Моя хромота очень заметна, правда?» – сказала она. «Мне так не кажется», – ответил я. «Ты помнишь, Давид? В детстве вы, мальчишки, играли здесь в футбол, и когда мяч скатывался по склону, я бегала за ним». Два воробья уселись на ограде перед нами. «Они прилетают за крошками, – объяснила Тереза. – Кухарка собирает для них кусочки хлеба, которые остаются на столах. У дверей кухни поджидает целая стая». Словно подтверждая ее слова, обе птички полетели по направлению к гостинице, едва Тереза закончила свою фразу. «Не беспокойся, – сказал я. – Через месяц, когда ты поправишься, мы сыграем здесь в футбол, и если у нас укатится мяч, мы отправим тебя на поиски». Тереза вытянула ноги: «Видишь? Правая как будто обструганная. Я бы сказала, она на целый сантиметр тоньше». У нее были красивые стройные ноги; но казалось, они принадлежат разным людям. Она придвинулась ко мне и положила голову мне на плечо. «Мне нанесен очень тяжелый удар, Давид», – сказала она тихо.

Какое-то время мы неподвижно сидели в этой позе. «Я знаю, Тереза. Но это пройдет. Мужайся», – наконец сказал я ей. В определенных обстоятельствах было лучше и честнее прибегнуть к штампам. «Самое любопытное, что я не отдавала себе отчета в своем несчастье», – сказала она. Тереза встала со скамейки и подошла к ограде смотровой площадки, которая тоже была деревянной, как и скамейки. Она стояла, опираясь о перила ограды, на фоне долины Обабы и французских гор, и выглядела как человек, позирующий для фотографии. «Но ты же знаешь, всегда найдется добрая душа, которая опустит тебя на землю. Лучше и не скажешь!» Она рассмеялась, словно двоякий смысл высказывания оказался для нее полной неожиданностью. «Поэтому ты сердишься на Мартина?» – спросил я. «Я не сержусь на Мартина. Он всего лишь грубый мальчишка. Un gar?on grossier, как назвала бы его Женевьева, если бы могла смотреть на него трезво». И тогда мне вдруг пришло в голову, не я ли подтолкнул ее к тому, чтобы осознать свое несчастье; но она назвала супругу некоего лейтенанта Амиани. «Ты же знаешь, о ком я говорю. Она недавно была с вами на террасе кафе». – «Синьора Соня?» Тереза кивнула. Она стояла напротив меня, отведя руки за спину, ухватившись за ограду. «Она по-своему неплохая женщина. Правда, слегка занудная». Она оторвалась от ограды и подошла ко второй из деревянных скамеек. Солнце осветило ее целиком. «Мне скучно было в моей комнате и пришло в голову спуститься выпить чаю на террасе. Там была эта сеньора. Она подбежала ко мне и сказала: «Poverina mia, Teresa». При этом она сделала такое лицо, и у нее это получилось так от души, что я разом поняла, что со мной случилось. До того момента я, как дура, верила словам утешения Хосебы и всех остальных. Истина выбрала эту женщину, чтобы заявить о себе».

Я ничего не мог добавить к ее признанию. Тереза подошла ко мне. «Хочешь пойдем в мою комнату?» – сказала она. В глазах у нее стояли слезы. Я встал и взял ее под руку.

Тереза открыла дверь комнаты номер двадцать семь. «Ma taniere!» – воскликнула она, пропуская меня вперед. «Что означает taniere?» – спросил я. Я не помнил значения этого слова. «Логово дикого животного. Волка, например». Она засмеялась и взяла книгу Германа Гессе, которая лежала у нее на ночном столике, чтобы показать ее мне. Это было издание на испанском языке. Название книги, Степной волк, было набрано желтыми буквами.

Комната была просторная, с двумя окнами. Горный склон, поднимавшийся за оконными стеклами, лишал солнечного света всю заднюю часть гостиницы. В комнате помимо книг валялось множество журналов, но в целом царил порядок. Кровать убрана, и не видно разбросанной по стульям одежды.

Тереза подошла к окну. «Видишь эту мишень?» – «Где?» – «На том толстом дереве. Не наверху, внизу». Я наконец увидел. Дерево стояло у косогора. «Это мишень для стрельбы, не так ли?» – «Да, я использую ее чтобы попрактиковаться в стрельбе из пистолета». – «А птички? Ты в них не стреляешь?» – спросил я. Как она мне и говорила, у этой стены гостиницы было множество воробьев. Они порхали и подпрыгивали у мусорных баков, не слишком удаляясь от входа на кухню. «Я ничего не имею против птиц, – сказала Тереза. – Моя цель – некоторые ужасно неуловимые парни». Смеясь, она толкнула меня, чтобы я потерял равновесие и упал на кровать, но ей не хватило силы. «Я слишком большой, Тереза. Меня так просто не свалить», – сказал я ей.

Она вытащила из ящика стола маленький серебряный пистолет. «Я думала, он не будет работать, но Грегорио держал его в порядке, – сказала она. – Я ведь тебе рассказывала о нем, правда? Этот служащий моего отца мечтает переспать со мной. Иногда по вечерам он стучит в мою дверь. Подходит и спрашивает: «Хочешь стаканчик молока?» Стаканчик молока! Надо же такое придумать!» Она сняла туфли и улеглась на кровати. «Приляг здесь, рядом со мной», – сказала она мне, слегка похлопывай по одеялу. «Наверное, мне придется снять ботинки». Она согласно кивнула. Я указал на пистолет: «Я думал, твой отец подарит его тебе, когда тебе исполнится восемнадцать лет, не раньше. Так ты мне сказала в тот день, когда мы с тобой были в каморке». Я сел рядом с ней. «Ты прав, Давид. Но потом, когда супруга лейтенанта Амиани сказала мне poverina mia, я поднялась за ним. Я хотела пустить себе пулю в лоб. Мы, калеки, не можем быть счастливы. Я никогда не смогу быть счастлива. И Адриан тоже не сможет». – «Знаешь, что я сделаю в следующий раз, когда мы поднимемся наверх? – сказал я игривым тоном. – Надену тебе на голову каску, которую мы видели в прошлый раз. На всякий случай». Она поставила ногу мне на живот и толкнула меня. Я схватил ее ногу. «Мы обязательно должны туда как-нибудь подняться», – сказал я. «Зачем? Эта комната не менее потайная. Сюда никто не может войти без моего разрешения». Я погладил ее ногу. «Я подумываю написать рассказ, – сказал я. – В нем речь пойдет о войне. Неплохо было бы взглянуть на письма, что лежат там в коробке». – «Так они здесь, в шкафу. Каску я не принесла, а бумаги здесь. Хотя их тоже не следовало приносить. Я и не думаю их перечитывать». – «Ты хочешь посвятить себя исключительно книгам Гессе», – сказал я насмешливым тоном. «Тебе бы он тоже понравился, Давид». Она наклонилась к тумбочке. Оставила на ней пистолетик и взяла «Степного волка».

Часы на тумбочке показывали половину первого дня. День был серый. Зеленый цвет травы казался темным. «Пойдет дождь, – сказала Тереза, встав с кровати. – Хочешь, поставлю музыку?» Проигрыватель стоял на полке около двери, слева и справа от него лежали пластинки. Он был красно-белого цвета. «Это «Телефункен», отец купил его во Франции, – сообщила она мне. – А эту пластинку он привез мне, когда я попросила его об этом. Он очень добр ко мне». Ее голос неожиданно стал другим. Теперь он звучал немного хрипло.

Диск проигрывателя начал вращаться, игла автоматически поднялась со своей опоры. Из динамиков послышался женский голос. Мелодия была очень медленной, – немного грустной. «Кто это?» – спросил я. Тереза все еще стояла рядом с проигрывателем. «Мари Лафоре». Она бросила на кровать конверт от пластинки. La plage. La vie s'en va [12]12
  Пляж. Жизнь проходит (фр.).


[Закрыть]. Это были названия первых двух песен. Что-то звякнуло, ударившись о пол, и я поднял голову. «У меня в маленьком кармашке была монетка», – сказала Тереза прерывающимся голосом. Она была обнаженной. «Я тебя люблю», – сказала она. Эти три слова полностью лишили ее сил «Иди сюда», – ответил я, бросаясь на кровать.

«Насколько счастливее я была бы, если бы могла так жить!» – вздохнула Тереза. Мы лежали рядом она курила сигарету, я листал книгу Гессе и читал подчеркнутые ею фразы и абзацы. «Ты хочешь сказать, одна? Без семьи?» Я делал над собой усилие, чтобы мой голос звучал естественно. «Прежде всего подальше от Женевьевы и Мартина. С отцом я неплохо лажу, я тебе уже говорила. Знаю, он тебе не слишком нравится, но это из-за глаз». Я отрицательно покачал головой. Она выпустила струйку дыма. «Возможно, с глазами все наладится. Нам сказали, что во Франции хорошо излечивают хронический конъюнктивит. На днях он позвонил в больницу в Бордо, и ему подтвердили, что уже пару лет делают эту операцию».

Подчеркнутые в книге Гессе места были весьма драматичными. Я был далек от того, чтобы идентифицировать себя с ними подобно Терезе и Адриану, но они мне явно не нравились. Я повернулся к столу и положил книгу между пепельницей и пистолетом. Когда я вновь повалился на кровать, Тереза приподнялась, и мы поцеловались. Ее губы пахли табаком. «А что должны были делать наши родственники в Мадриде?» – спросил я. «Они поехали поговорить с этим известным боксером. Хотят пригласить его, чтобы он придал блеск открытию спортивного поля. И памятника, разумеется», – «Ты имеешь в виду Ускудуна?» Я не раз видел его по телевизору. У него часто брали интервью. «Да, кажется, его так зовут. Это будет большой праздник»; Она села и погасила окурок в пепельнице. На какое-то мгновение ее лицо стало прежним, как до болезни, словно с него слетела маска. Она рассмеялась. «Ты меня разыгрываешь, Давид. Ты же в курсе всего». – «Я ничего не знаю, Тереза. Правда. Только то, что открытие памятника произойдет во время городского праздника». Она встала надо мной на четвереньки. У нее были круглые груди. «Вы все будете участвовать. Твой отец выступит с речью; ты будешь играть на аккордеоне; Женевьева займется банкетом для властей и прочих важных персон. А вечером прямо здесь пройдут показательные бои, и Ускудуну вручат медаль. Его объявят почетным гражданином Обабы». После каждого утверждения она коротко целовала меня в губы, словно била по ним. Я погладил ее грудь. «Откуда ты все это знаешь?» – «Меня интересует все, что имеет хоть какое-то отношение к тебе». Я обнял ее. «У тебя остались силы, чтобы снова заняться этим?» – спросила она. «Думаю, да». Она лизнула меня в ухо.

Тереза подняла трубку. «Позвоню Грегорио», – сказала она. «Зачем?» – «Уже три часа. Нужно что-то съесть. Тебе нравятся сэндвичи с овощами? У нас на кухне их готовят с красным соусом. Очень вкусно». – «Я не хочу, чтобы их приносил Грегорио, Тереза». – «Но он не войдет в комнату, Давид. Оставит поднос у двери. Он ведь всего лишь слуга». Она улыбалась, но лицо у нее снова было таким, каким стало после болезни. Ее глаза оливкового цвета не выражали никакой радости; напротив, из-за них ее улыбка казалась жестокой.

Я продолжать настаивать на своем. Я не хотел, чтобы этот парень приближался к комнате, Я не ручался за себя. Так или иначе Тереза даст ему понять, что произошло между нами, унизит его в моем присутствии. «Ну, тогда даже не знаю, как это сделать Я же сказала тебе, что наш другой официант уехал в Мадрид со своим отцом». Она имела в виду своего брата, Мартин время от времени помогал в гостинице по хозяйству. «Тогда придется идти мне самой», – наконец приняла она решение.

Едва спустив ноги на пол, она сжала губы и поднесла руку к спине. «У меня немного здесь болит, если я делаю резкие движения. Тело пока еще не привыкло к хромоте и выражает свой протест». Она замерла, как статуя, закрыв глаза, в ожидании, пока отступит боль, и свет из окна осветил ее фигуру: все линии от шеи до колен у нее казались идеально гармоничными. Я спросил себя, было ли тело Вирхинии столь же прекрасно, как то, что я созерцал сейчас. Возможно, нет. И кроме того, Тереза была готова – она не раз повторила это, целуя меня, – дать мне все. В какой-то момент я подумал, что, пожалуй, мы бы могли начать с ней встречаться.

Она вошла в ванную комнату и через несколько минут вышла, одетая в джинсы и блузку изумрудного цвета. «Как на мне сидит эта одежда? Это называется pret-a-porter, французам очень нравится. Только не Женевьеве, разумеется. Ей нравится лишь классический стиль». – «Тебе очень идет. Никогда не видел тебя такой красивой». Она подошла, чтобы поцеловать меня. «Как ты хорошо сегодня ведешь себя! Я просто удивляюсь!» На этот раз улыбка затронула и глаза оливкового цвета. Она открыла дверь комнаты. «Я позвоню тебе из кухни, чтобы сообщить меню. Может быть, найдется что-нибудь получше, чем сэндвичи с овощами».

«Тереза, – сказал я ей, поднимаясь с постели. – Ты позволишь мне взглянуть на эти письма твоего отца?» Она на мгновение застыла. «Ах да, – наконец воскликнула она. – Военные бумаги!» Она открыла шкаф и вытащила картонную коробку, которую я видел в каморке под крышей гостиницы. «Я бы на твоем месте не писала рассказов про войну. Темы Германа Гессе гораздо интереснее. Я уж не говорю о песнях про любовь! Почему ты не пишешь песен про любовь? Послушай, какая красивая». Она вынула пластинку и поставила ее на проигрыватель. «То you, my love». «Это одной английской группы. The Hollies. – Мне показалось, что она хорошо произносит по-английски. – Ты знаешь их?» Я сказал, что не знаю. «В вопросах музыки ты совсем отстал от моды, Давид». Песня была немного грустной, не лишенной своеобразного очарования.