Текст книги "Шляпа Рембрандта (Рассказы)"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Идиоты первыми (Перевод В. Голышева)

Тонкое тиканье тусклых часов стихло. Мендель, дремавший в потемках, проснулся от страха. Он прислушался, и боль возобновилась. Он натянул на себя холодную одежду ожесточения и терял минуты, сидя на краю кровати.

– Исаак, – прошептал наконец.

В кухне Исаак, раскрыв удивленный рот, держал на ладони шесть земляных орехов. Положил их по одному на стол: один… два… девять.

По одному собрал орехи и стал в двери. Мендель в просторной шляпе и длинном пальто все еще сидел на кровати. Исаак насторожил маленькие глаза и ушки; густые волосы седели у него на висках.

– Schlaf[17]17
  Спать (идиш).


[Закрыть], – сказал он гнусаво.

– Нет, – буркнул Мендель. Он встал задыхаясь. – Идем, Исаак.

Он завел свои старые часы, хотя от вида смолкшего механизма его замутило.

Исаак захотел поднести их к уху.

– Нет, поздно уже. – Мендель аккуратно убрал часы. В ящике стола он нашел бумажный пакет с мятыми долларами и пятерками и сунул в карман пальто. Помог надеть пальто Исааку.

Исаак поглядел в темное окно, потом в другое. Мендель смотрел в оба пустых окна.

Они медленно спускались по сумрачной лестнице – Мендель первым, Исаак сзади, наблюдая за движущимися тенями на стене. Одной длинной тени он протянул земляной орех.

– Голодный.

В вестибюле старик стал смотреть на улицу через тонкое стекло. Ноябрьский вечер был холоден и хмур. Открыв дверь, он осторожно высунулся. И сразу закрыл ее, хотя ничего не увидел.

– Гинзбург, что вчера ко мне приходил, – шепнул он на ухо Исааку.

Исаак всосал ртом воздух.

– Знаешь, про кого я говорю? Исаак поскреб пятерней подбородок.

– Тот, с черной бородой. Не разговаривай с ним, а если он тебя позовет, не ходи. Исаак застонал.

– Молодых людей он не так беспокоит, – добавил Мендель подумав.

Было время ужина, улица опустела, но витрины тускло освещали им дорогу до угла. Они перешли безлюдную улицу и двинулись дальше. Исаак с радостным криком показал на три золотых шара. Мендель улыбнулся, но, когда они дошли до ломбарда, сил у него не осталось совсем.

Рыжебородый, в роговых очках хозяин ломбарда ел в тылу лавки сига. Он вытянул шею, увидел их и снова уселся – хлебать чай.

Через пять минут он вышел в лавку, промокая расплющенные губы большим белым платком.

Мендель, тяжело дыша, вручил ему потертые золотые часы. Хозяин поднял очки на лоб и вставил в глаз стаканчик с лупой. Он перевернул часы.

– Восемь долларов.

Умирающий облизнул потрескавшиеся губы.

– Я должен иметь тридцать пять.

– Тогда иди к Ротшильду.

– Они стоили мне шестьдесят.

– В девятьсот пятом году.

Хозяин вернул часы. Они перестали тикать. Мендель медленно завел их. Они затикали глухо.

– Исаак должен поехать к моему дяде – мой дядя живет в Калифорнии.

– У нас свободная страна, – сказал хозяин ломбарда.

Исаак, глядя на банджо, тихо заржал.

– Что с ним? – спросил хозяин.

– Восемь так восемь, – забормотал Мендель, – но где я достану к ночи остальные? Сколько за мое пальто и шляпу? – спросил он.

– Не возьму.

Хозяин ушел за стеллаж и выписал квитанцию. Он запер часы в ящик стола, но Мендель все равно слышал их тиканье.

На улице он засунул восемь долларов в пакет, а потом принялся искать в карманах бумажку с адресом. Нашел и, щуря глаза, прочел под уличным фонарем.

Когда они тащились к метро, Мендель показал на окропленное небо.

– Исаак, смотри, сколько сегодня звезд.

– Яйца, – сказал Исаак.

– Сначала мы поедем к мистеру Фишбейну, а потом мы пойдем есть.

Они вышли из метро на севере Манхеттена и вынуждены были пройти несколько кварталов, прежде чем нашли дом Фишбейна.

– Настоящий дворец, – пробормотал Мендель, предвкушая минуты тепла.

Исаак смущенно смотрел на тяжелую дверь дома.

Мендель позвонил. Дверь открыл слуга с длинными бакенбардами и сказал, что мистер Фишбейн с женой обедают и никого не принимают.

– Пусть он обедает с миром, но мы подождем, чтобы он кончил.

– Приходите завтра утром. Завтра утром он с вами поговорит. Он не занимается благотворительными делами так поздно вечером.

– Благотворительностью я не интересуюсь…

– Приходите завтра.

– Скажи ему, что тут жизнь или смерть.

– Чья жизнь или смерть?

– Если не его, так, наверно, моя.

– Вы всегда такой остроумный?

– Посмотри мне в лицо, – велел Мендель, – и скажи, есть у меня время до завтра?

Слуга долгим взглядом посмотрел на него, потом на Исаака и неохотно впустил их в дом. Огромный вестибюль с высоким потолком, толстым цветастым ковром, пышными шелковыми драпировками, мраморной лестницей был весь увешан картинами.

В маленьких лакированных туфлях, с салфеткой, заткнутой в смокинг, по лестнице легко сбежал мистер Фишбейн – пузатый, лысый, с волосатыми ноздрями. Он остановился на пятой от низу ступеньке и оглядел пришельцев.

– Кто приходит в пятницу вечером к человеку, у которого гости, и портит ему ужин?

– Извините, мистер Фишбейн, что я вас обеспокоил, – сказал Мендель. – Если бы я не пришел сегодня, завтра я бы уже не пришел.

– Без дальнейших предисловий, пожалуйста, изложите ваше дело. Я проголодался.

– Голодный, – заныл Исаак. Фишбейн поправил пенсне.

– Что с ним такое?

– Это мой сын Исаак. Такой он всю жизнь. Исаак захныкал.

– Я отправляю его в Калифорнию.

– Мистер Фишбейн не оплачивает частных туристских поездок.

– Я больной человек, сегодня ночью он должен уехать к моему дяде Лео.

– Я никогда не занимаюсь неорганизованной благотворительностью, но если вы голодны, я приглашу вас вниз на кухню. Сегодня у нас курица с фаршированными кишками.

– Я прошу только тридцать пять долларов на поезд до Калифорнии, где живет мой дядя. Остальные у меня уже есть.

– Кто ваш дядя? Сколько лет этому человеку?

– Восемьдесят один год, он прожил долгую жизнь.

Фишбейн рассмеялся.

– Восемьдесят один год, и вы посылаете ему этого полоумного?

Мендель замахал руками и закричал:

– Пожалуйста, без обзываний.

Фишбейн вежливо согласился.

– Где открыта дверь, там мы входим в дом, – сказал больной Мендель. – Если вы будете так добры и дадите мне тридцать пять долларов, Бог благословит вас. Что такое тридцать пять долларов для мистера Фишбейна? Ничто. Для меня, для моего мальчика это все.

Фишбейн выпрямился во весь рост.

– Частных пожертвований я не делаю – только организациям. Такова моя твердая линия.

Мендель, хрустя суставами, опустился на колени.

– Прошу вас, мистер Фишбейн, если не тридцать пять, то хотя бы двадцать.

– Левинсон! – сердито крикнул Фишбейн.

Над лестницей появился слуга с длинными бакенбардами,

– Покажи господину, где дверь, если он не захочет поесть прежде, чем покинет дом.

– От того, что я имею, курица не вылечит, – сказал Мендель.

– Сюда, пожалуйста, – сказал Левинсон, спускаясь по лестнице.

Исаак помог отцу подняться.

– Сдайте его в лечебницу, – посоветовал Фишбейн через мраморную балюстраду.

Он быстро взбежал наверх, а они тут же очутились на улице, и на них напал ветер.

Дорога до метро была утомительной. Ветер дул печально. Мендель задыхался и украдкой оглядывался на тени. Исаак, стискивая в застывшем кулаке орехи, жался к отцу. Они зашли на сквер, чтобы отдохнуть минуту на каменной скамье под голым деревом с двумя суками. Толстый правый торчал вверх, тонкий левый свисал. Медленно поднялась очень бледная луна. Так же медленно поднялся при их приближении к скамье человек.

– Пшолво рюка, – хрипло сказал он.

Мендель побелел и всплеснул высохшими руками. Исаак тоскливо завыл. Потом пробили часы – было только десять. Бородатый человек метнулся в кусты, и Мендель издал пронзительный страдальческий крик. Прибежал полицейский, ходил вокруг и около кустов, бил по ним дубинкой, но никого не поднял. Мендель с Исааком поспешили прочь из скверика. Когда Мендель оглянулся, тонкая рука у дерева была поднята, толстая опущена. Он застонал.

Они сели в трамвай и приехали к дому бывшего друга, но он давно умер. В том же квартале они зашли в закусочную и заказали яичницу из двух яиц для Исаака. Все столы были заняты, кроме одного, где сидел плотный человек и ел суп с гречкой. Они только взглянули на него и тут же заторопились к выходу, хотя Исаак заплакал.

Мендель вынул еще одну бумажку с адресом – но дом был чересчур далеко, в Куинсе, и они, дрожа, остановились в каком-то подъезде.

Что я могу сделать за один короткий час? – исступленно думал Мендель.

Он вспомнил о своей мебели. Рухлядь, но за нее можно выручить несколько долларов. «Идем, Исаак». Они опять пошли в ломбард, чтобы поговорить с ростовщиком, но свет не горел там, и стальная решетка – за ней блестели золотые часы и кольца – надежно преградила путь к месту торга.

Они прижались друг к другу за телефонным столбом. Оба мерзли, Исаак хныкал.

– Исаак, видишь, какая большая луна? Все небо белое.

Он показал рукой, но Исаак не хотел смотреть.

Менделю приснилось на минуту осветившееся небо; длинные полотнища света протянулись во все стороны. Под небом, в Калифорнии, сидел дядя Лео и пил чай с лимоном. Менделю стало тепло, но проснулся он в холоде.

Через улицу стояла старая кирпичная синагога.

Мендель принялся колотить в громадную дверь, но никто не вышел. Он сделал перерыв, чтобы отдышаться, и отчаянно застучал снова. Наконец внутри послышались шаги, дверь синагоги, скрипя массивными бронзовыми петлями, открылась.

С оплывшей свечой в руке на них сердито смотрел служка в черном.

– Кто ломится с таким грохотом поздно ночью в дверь синагоги?

Мендель объяснил служке свое затруднение.

– Мне надо поговорить с раввином, прошу вас.

– Раввин пожилой человек. Он уже спит. Его жена вас не пустит. Идите домой и приходите завтра.

– С завтра я уже попрощался. Я умираю. Служка, хотя и с сомнением, но показал на соседний дом, старый и деревянный:

– Он живет там. – Служка скрылся в синагоге с горящей свечой, распугивая тени.

Мендель с Исааком, цеплявшимся за его рукав, поднялся по деревянным ступеням и позвонил в дверь. Через пять минут на крыльце появилась грузная, седая широколицая женщина в ночной рубашке и наброшенном на плечи рваном халате. Она решительно сказала, что раввин спит и его нельзя будить.

Но пока она втолковывала это, к двери приковылял сам раввин. Он послушал с минуту и вмешался:

– Кто хочет увидеться со мной, пусть войдут.

Они очутились в захламленной комнате. Раввин, тощий с согнутой спиной и сквозной белой бородкой, был в фланелевой пижаме, черной ермолке и босиком.

– Vey is mir[18]18
  Горе мне (идиш).


[Закрыть], – заворчала его жена. – Или ты наденешь туфли, или завтра у тебя будет воспаление легких. – Она была заметно моложе мужа, женщина с толстым животом.

Пристально посмотрев на Исаака, она отвернулась. Мендель виновато изложил свою задачу.

– Мне нужно всего тридцать пять долларов.

– Тридцать пять, – сказала жена раввина. – Почему не тридцать пять тысяч? Кто имеет такие деньги? Мой муж – бедный раввин. Врачи отнимают последний грош.

– Дорогой друг, – сказал раввин. – Если бы у меня было, я бы вам дал.

– Семьдесят у меня уже есть, – сказал удрученный Мендель. – Мне нужно всего тридцать пять долларов.

– Бог тебе даст, – сказал раввин.

– В могиле, – ответил Мендель. – Мне нужно сегодня. Идем, Исаак.

– Подождите, – крикнул раввин.

Он торопливо ушел внутрь, вынес долгополое узкое пальто на меху и отдал Менделю.

– Яша, – взвизгнула его жена, – только не твое новое пальто!

– У меня есть старое. Кому нужно два пальто на одно старое тело?

– Яша, я кричу…

– Кто способен ходить среди больных, скажи мне, в новом пальто?

– Яша, – крикнула она, – что он будет делать с твоим пальто? Ему деньги нужны сегодня. Ростовщики спят.

– Так он их разбудит.

– Нет. – Она ухватилась за пальто. Мендель держал его за рукав и тащил к себе. Знаю я тебя, – подумал Мендель.

– Шейлок, – проворчал он. Глаза у нее сверкнули. Раввин стонал и кружил по комнате как пьяный. Мендель вырвал пальто у жены, и она вскрикнула.

– Бегите, – сказал раввин.

– Бежим, Исаак.

Они выскочили из дома и сбежали по ступенькам.

– Остановись, вор, – кричала жена раввина.

Раввин схватился за голову и упал на пол.

– Помогите! – зарыдала жена. – Ему плохо с сердцем! Помогите!

А Мендель и Исаак убегали по улицам с новым меховым пальто раввина. За ними бесшумно мчался Гинзбург.

Поздно ночью в последней открытой кассе Мендель купил билет на поезд.

Купить бутерброд было уже некогда, поэтому Исаак съел свои орехи, и по огромному пустынному вокзалу они устремились к поезду.

– Утром, – задыхаясь, говорил на бегу Мендель, – приходит человек и продает бутерброды и кофе. Поешь, но возьми сдачу. Когда поезд приедет в Калифорнию, тебя будет ждать на станции дядя Лео. Если ты его не узнаешь, дядя Лео тебя узнает. Скажи ему, что я передавал привет.

Когда они подбежали к платформе, ворота туда были заперты и свет выключен.

– Поздно, – сказал контролер в кителе – грузный, бородатый мужчина с волосатыми ноздрями, пахший рыбой. Он показал на вокзальные часы:

– Уже первый час.

– Но поезд еще стоит, я вижу, – сказал Мендель, приплясывая от горя.

– Уже ушел – через одну минуту.

– Минуты хватит. Только открой ворота.

– Поздно, я сказал.

Мендель ударил себя в костлявую грудь обеими руками.

– От всего сердца прошу тебя об этом маленьком одолжении.

– Хватит с тебя одолжений. Для тебя поезд ушел. Тебе к полуночи полагалось умереть. Я тебе вчера сказал. Больше ничего не могу для тебя сделать.

– Гинзбург! – Мендель отпрянул от него.

– А кто же еще? – Голос звучал металлически, глаза поблескивали, лицо было веселое.

– Для себя, – взмолился старик, – я ничего не прошу. Но что случится с моим сыном?

Гинзбург пожал плечами.

– Что случится, то случится. Я за это не отвечаю. Мне хватит забот без того, чтобы думать о каком-то с половиной шариков.

– За что же ты тогда отвечаешь?

– Создаю условия. Чтобы случилось то, что случится. Антропоморфными делами не занимаюсь.

– Не знаю, чем ты занимаешься, но где у тебя жалость?

– Это не мой товар. Закон есть закон.

– Какой закон?

– Космический мировой закон, черт возьми, которому я сам подчиняюсь.

– Что же у тебя за закон? – закричал Мендель. – Боже мой, ты понимаешь, сколько я терпел в жизни с этим несчастным мальчиком? Посмотри на него. Тридцать девять лет, со дня его рождения я жду, когда он станет взрослым, – а он не стал. Ты понимаешь, каково это для отцовского сердца? Почему ты не пускаешь его к его дяде? – Он возвысил голос до крика.

Исаак громко захныкал.

– Ты успокойся, а то обидишь кого-нибудь, – сказал Гинзбург, моргнув в сторону Исаака.

– Всю мою жизнь, – закричал Мендель, и тело его задрожало, – что я видел? Я был бедняк. Я страдал от плохого здоровья. Когда я работал, я работал слишком много. Когда я не работал, это было еще хуже. Моя жена умерла молодой. Но я ни от кого ничего не просил. Теперь я прошу об маленьком одолжении. Будьте так добры, мистер Гинзбург.

Контролер ковырял в зубах спичкой.

– Ты не один такой, мой друг, некоторым достается хуже. Так уж устроено.

– Пес ты пес. – Мендель схватил Гинзбурга за глотку и стал душить. – Сукин сын, есть в тебе что-нибудь человеческое?

Они боролись, стоя нос к носу. Хотя глаза у Гинзбурга изумленно выкатились, он рассмеялся.

– Попусту пищишь и ноешь. Вдребезги заморожу.

Глаза у него яростно вспыхнули, а Мендель ощутил, что нестерпимый холод ледяным кинжалом вонзается в его тело и все его части съеживаются.

Вот я умираю и не помог Исааку.

Собралась толпа. Исаак повизгивал от страха.

В последней муке прильнув к Гинзбургу, Мендель увидел в глазах контролера отражение бездонного своего ужаса. Гинзбург же, глядя Менделю в глаза, увидел в них себя, как в зеркале, узрел всю силу своего страшного гнева. Он видел мерцающий, лучистый, ослепительный свет, который рождает тьму. Гинзбург поразился.

– Кто, я?

Он отпустил извивавшегося старика, и Мендель, обмирая сердцем, повалился наземь.

– Иди, – проворчал Гинзбург, – веди его на поезд. Пропустить, – велел он охраннику.

Толпа раздалась. Исаак помог отцу подняться, и они заковыляли вниз по лестнице к платформе, где стоял освещенный и готовый к отправлению поезд.

Мендель нашел Исааку место и торопливо обнял сына.

– Помогай дяде Лео, Исаак. И помни отца и мать. Не обижай его, – сказал он проводнику. – Покажи ему где что.

Он стоял на платформе, пока поезд не тронулся с места Исаак сидел на краешке, устремив лицо в сторону своего следования. Когда поезд ушел, Мендель поднялся по лестнице, узнать, что сталось с Гинзбургом.

Мой сын убийца (Перевод В. Голышева)

Он просыпается, чувствуя, что отец стоит в передней и прислушивается. Прислушивается к тому, как он встает и ощупью ищет брюки. Не надевает туфли. Не идет есть на кухню. Смотрится в зеркало, зажмурив глаза. Час сидит на стульчаке. Листает книгу, не в силах читать. Прислушивается к его мучениям, одиночеству. Отец стоит в передней. Сын слышит, как он прислушивается. Мой сын чужой, ничего не говорит мне. Я открываю дверь и вижу в передней отца. Почему стоишь тут, почему не идешь на работу?

Потому что взял отпуск зимой, а не летом, как обычно. И проводишь его в темной вонючей передней, следя за каждым моим шагом? Стараешься угадать, чего не видишь? Какого черта шпионишь за мной все время?

Мой отец уходит в спальню и немного погодя украдкой возвращается в переднюю: прислушивается.

Иногда слышу его в комнате, но он со мной не разговаривает, и я не знаю, что с ним. Я, отец, в ужасном положении.

Может быть, он когда-нибудь напишет мне письмо: Милый папа…

Гарри, милый сын, открой дверь. Мой сын узник.

Моя жена уходит утром к замужней дочери, та ждет четвертого ребенка. Мать готовит, убирается у нее, ухаживает за тремя детьми. Беременность у дочери проходит тяжело, высокое давление, и она почти все время лежит. Так посоветовал врач. Жены целый день нет. Она боится за Гарри. С прошлого лета, когда он закончил колледж, он все время один, нервный и погружен в свои мысли. Заговоришь с ним – в ответ чаще всего крик, а то и вообще никакого ответа. Читает газеты, курит, сидит у себя в комнате. Изредка выходит погулять.

Как погулял, Гарри?

Погулял.

Моя жена посоветовала ему пойти поискать работу, и раза два он сходил, но, когда ему предлагали место, отказывался.

Не потому, что не хочу работать. Я плохо себя чувствую.

Почему ты плохо себя чувствуешь?

Как чувствую, так и чувствую. По-другому не могу.

Ты нездоров, сынок? Может быть, покажешься врачу?

Я же просил меня так не называть. Здоровье мое ни при чем. И я не хочу об этом говорить. Работа меня не устраивала.

Устройся куда-нибудь временно, сказала ему моя жена.

Он кричит. Все временно. И так, что ли, мало временного? Я нутро свое ощущаю как временное. Весь мир временный, будь он проклят. И работу вдобавок временную? Я хочу не временного, а наоборот. Но где возьмешь? Найдешь где?

Мой отец прислушивается на кухне.

Мой временный сын.

Она говорит, что на работе мне будет легче. Я говорю, не будет. В декабре мне стукнуло двадцать два, я получил диплом в колледже, и что им можно подтереть, известно. Вечерами я смотрю новости. Изо дня в день наблюдаю войну. Большая дымная война на маленьком экране. Бомбы сыплются градом. С грохотом взмывает пламя. Иногда наклоняюсь и трогаю войну ладонью. Мне кажется, рука отсохнет.

У моего сына опустились руки.

Меня призовут со дня на день, но теперь я не так тревожусь, как раньше. Не пойду. Уеду в Канаду или куда смогу.

Его состояние пугает мою жену, и она с удовольствием уезжает утром к дочери, ухаживать за тремя детьми.

Я остаюсь с ним дома, но он со мной не разговаривает. Позвони Гарри и поговори с ним, просит дочку моя жена. Как-нибудь позвоню, но не забывай, что между нами девять лет разницы. По-моему, он смотрит на меня как на вторую мать, а ему и одной довольно. Я любила его маленького, но теперь мне трудно общаться с человеком, который не отвечает взаимностью.

У нее высокое давление. По-моему, она боится звонить. Я взял две недели отпуска. Я продаю марки на почте. Я сказал директору, что неважно себя чувствую, – и это правда, – а он предложил мне отпуск по болезни. Я ответил, что не настолько болен, просто нуждаюсь в небольшом отпуске. Но моему другу Мо Беркману я объяснил, почему беру отпуск: беспокоюсь за сына.

Лео, я тебя понимаю. У меня свои волнения и тревоги. Когда у тебя подрастают две дочери, не ты хозяин своей судьбы, а она над тобой хозяйка. А все-таки жить надо. Пришел бы в пятницу вечерком на покер. Компания у нас хорошая. Не лишай себя хорошего отдыха.

Посмотрю, какое будет настроение в пятницу, как пойдут дела. Не могу обещать.

Постарайся вырваться. Пройдет эта полоса, дай только срок. Если увидишь, что у вас налаживается, приходи. Да и не налаживается – все равно приходи, надо же тебе как-то развеяться, прогнать тревогу. Тревожиться все время в твоем возрасте не так полезно.

Это самая плохая тревога. Когда я тревожусь из-за себя, я знаю, о чем тревожусь. Понимаешь, тут нет никакой загадки. Я могу сказать себе: Лео, ты старый дурак, перестань тревожиться о пустяках – о чем, о нескольких долларах? О здоровье? Так оно неплохое, хотя бывают и получше дни, и похуже. О том, что мне под шестьдесят и я не молодею? Раз ты не умер в пятьдесят девять лет, доживешь до шестидесяти. Время не остановишь, оно с тобой бежит. Но когда тревожишься за другого, это гораздо хуже. Вот тут настоящая тревога – ведь если объяснить не хочет, в душу к человеку не влезешь и причины не поймешь. Не знаешь, какой там повернуть выключатель. И только хуже тревожишься.

Вот и стою в передней.

Гарри, не тревожься так из-за войны.

Пожалуйста, не учи меня, из-за чего тревожиться, из-за чего не тревожиться.

Гарри, твой отец тебя любит. Когда ты был маленьким и я приходил с работы, ты всегда подбегал ко мне. Я брал тебя на руки и поднимал к потолку. Ты любил дотянуться до потолка ручкой.

Я больше не желаю об этом слышать. Хотя бы от этого меня избавь. Не желаю слышать, как я был маленьким.

Гарри, мы живем как чужие. Я просто подумал, что помню лучшие времена. Помню, мы не боялись показать, что любим друг друга.

Он не отвечает.

Давай я сделаю тебе яичницу.

Избавь ты меня от яичницы.

А чего ты хочешь?

Он надел пальто. Снял шляпу с вешалки и спустился на улицу.

Гарри в длинном пальто и коричневой шляпе со складкой на тулье шагал по Оушн Паркуэй. Отец шел следом, и Гарри кипел от ярости.

Он быстро шагал по широкой улице. Прежде вдоль тротуара, где проложена велосипедная дорожка из бетона, была дорожка для верховой езды. И деревьев было меньше, их сучья рассекали пасмурное небо. На углу авеню X, где уже чувствуется близость Кони-Айленда, Гарри перешел улицу и повернул к дому. Он сделал вид, что не заметил, как пересек улицу отец, но был в бешенстве. Отец пересек улицу и двигался следом. Подойдя к дому, он решил, что сын, наверно, уже наверху. Закрылся у себя в комнате. И занялся чем-то, чем он там занимается.

Лео вынул ключ и открыл почтовый ящик. В нем оказалось три письма. Посмотрел, нет ли среди них случайно письма ему от сына. Дорогой папа, позволь тебе все объяснить. Я веду себя так потому… Письма от сына не было. Одно из Благотворительного общества почтовых служащих – его он сунул в карман. Другие два – сыну. Одно из призывной комиссии. Он понес его сыну, постучался в комнату, подождал.

Пришлось еще подождать.

На ворчание сына он ответил: тебе письмо из призывной комиссии. Он нажал на ручку и вошел в комнату. Сын лежал на кровати с закрытыми глазами. Оставь на столе. Гарри, хочешь, я открою?

Нет, не хочу. Оставь на столе. Я знаю, о чем оно. Ты туда еще раз писал? Это мое дело.

Отец оставил письмо на столе.

Второе письмо сыну он унес на кухню, затворил дверь и вскипятил в кастрюле воду. Он решил, что быстренько прочтет его, заклеит аккуратно, а потом спустится и сунет в ящик. Жена, возвращаясь от дочери, вынет письмо и отдаст Гарри.

Отец читал письмо. Это было короткое письмо от девушки.

Она писала, что Гарри взял у нее две книги полгода назад, а она ими дорожит и поэтому просит вернуть их почтой.

Может ли он сделать это поскорее, чтобы ей не писать еще раз?

Когда отец читал письмо девушки, в кухню вошел Гарри, увидел его ошарашенное и виноватое лицо и выхватил письмо.

Убить тебя надо за твое шпионство.

Лео отвернулся и посмотрел из маленького кухонного окна в темный двор-колодец. Лицо у него горело, ему было тошно.

Гарри пробежал письмо глазами и разорвал. Потом разорвал конверт с надписью «Лично».

Еще раз так сделаешь, не удивляйся, если я тебя убью. Мне надоело шпионство.

Гарри, как ты разговариваешь с отцом?

Он вышел из дому.

Лео отправился в комнату сына и стал ее осматривать. Заглянул в ящики комода, не нашел ничего необычного. На письменном столе у окна лежал листок. Там было написано рукой Гарри: Дорогая Эдита, шла бы ты. Еще одно дурацкое письмо напишешь – убью.

Отец взял пальто и шляпу и спустился на улицу. Сперва он бежал рысцой, потом перешел на шаг и наконец увидел Гарри на другой стороне улицы. Он двинулся следом, приотстав на полквартала.

За Гарри он вышел на Кони-Айленд авеню и успел увидеть, как сын садится в троллейбус до Кони-Айленда. Ему пришлось ждать следующего. Он хотел остановить такси и ехать за троллейбусом, но такси не было. Следующий троллейбус пришел через пятнадцать минут, и Лео доехал до Кони-Айленда. Стоял февраль, на Кони-Айленде было сыро, холодно и пусто. По Серф авеню шло мало машин, и пешеходов на улицах было мало. Запахло снегом. Лео шел по променаду сквозь снежные заряды и искал глазами сына. Серые пасмурные пляжи были безлюдны. Сосисочные киоски, тиры, купальни заперты наглухо. Серый океан колыхался, как расплавленный свинец, и застывал на глазах. Ветер задувал с воды, пробирался в одежду, и Лео ежился на ходу. Ветер крыл белым свинцовые волны, и вялый прибой валился с тихим ревом на пустые пляжи.

На ветру он дошел почти до западной оконечности бывшего острова и, не найдя сына, повернул назад. По дороге к Брайтон-Бичу он увидел человека, стоящего в пене прибоя. Лео сбежал по ступенькам с набережной на рифленый песок. Человек этот был Гарри, он стоял по щиколотку в воде, и океан ревел перед ним.

Лео побежал к сыну. Гарри, это было ошибкой, я виноват, прости, что я открыл твое письмо.

Гарри не пошевелился. Он стоял в воде, не отрываясь глядел на свинцовые волны.

Гарри, мне страшно. Скажи, что с тобой происходит.

Сын мой, смилуйся надо мной.

Мне страшен мир, подумал Гарри. Мир страшит меня.

Он ничего не сказал.

Ветер сорвал с отца шляпу и покатил по пляжу. Казалось, что ее унесет под волны, но ветер погнал ее к набережной, катя, как колесо, по мокрому песку. Лео гнался за шляпой. Погнался в одну сторону, потом в другую, потом к воде. Ветер прикатил шляпу к его ногам, и Лео поймал ее. Он плакал. Задыхаясь, он вытер глаза ледяными пальцами и вернулся к сыну, стоявшему в воде.

Он одинокий. Такой уж он человек. Всегда будет одиноким.

Мой сын сделал себя одиноким человеком.

Гарри, что я могу тебе сказать? Одно могу сказать: кто сказал, что жизнь легка? С каких это пор? Для меня она была не легка, и для тебя тоже. Это – жизнь, так уж она устроена… что еще я могу сказать? А если человек не хочет жить, что он может сделать, если он мертвый? Ничего – это ничего, и лучше жить.

Гарри, пойдем домой. Тут холодно. Ты простудишься: в воде.

Гарри стоял в воде не шевелясь, и немного погодя отец ушел. Когда он пошел прочь, ветер сдернул с него шляпу и погнал по песку. Лео смотрел ей вслед.

Мой отец подслушивает в передней. Он идет за мной по улице. Мы встречаемся у воды.

Он бежит за шляпой.

Мой сын стоит ногами в океане.