Текст книги "Мастер Джорджи"
Автор книги: Берил Бейнбридж
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
На пути домой мы с Джорджем молчали, как убитые, и неспроста. Нам было стыдно обоим. У меня не шел из головы утиный мальчишка, Помпи Джонс, и как я выговаривал ему когда-то за детскую проделку с тигровой шкурой.
Причина и следствие, думал я. Вот оно. Никогда нельзя недооценивать разрушительной силы наших необдуманных действий.
Я нанял верхнюю половину одного дома в Скутари. Джордж, до той поры ночевавший в лазарете, был в восторге от переезда. Окна наши смотрели на Мраморное море, и через двор мечети до казарм было рукой подать. Кроме самой необходимой мебели, в комнатах ничего не было, и Миртл постановила, что ничего не надо менять. Я кинулся было покупать шифоньеры и картины, но она сказала, что мы не у себя дома и незачем прикидываться, что жизнь идет по-прежнему. Так оно и вышло, нам недолго суждено было там оставаться.
Самая удивительная перемена произошла в Миртл – во внешности, я разумею. Тогда как мы с Джорджем заметно потеряли в весе, от жары ли, от вынужденной ли диеты, она, напротив, скорее пополнела; округлились щеки, шея и руки налились. Всегда бледное, лицо подрумянилось на солнце, и, поскольку она ходила простоволосая, в волосах блестели выгоревшие прядки. Итог – прежде словно сквозившая в тумане, Миртл как бы вышла на свет божий. Едва ли Джордж замечал эту перемену, он слишком был занят другими материями, ну а я втайне радовался, что исчез со сцены бедный, одураченный Нотон. Если уж Миртл тогда свела его с ума, теперь, новая, искрящаяся, она бы довела несчастного до истинного помешательства. После того как для умасливания турецких властей была собрана кругленькая сумма – причем свою скромную лепту внес я или, точнее, Джордж, – Нотона услали в Англию. Я провожал его в гавань, и, перед тем как взойти на борт, не в силах произнести ни слова, он, словно тонущий, вцепился в мою руку. Я придал своим чертам приличное случаю выражение, хотя, должен признаться, меня все еще жег стыд.
В июне Джорджа призвали в Константинополь, в военную медицинскую коллегию. Его поставили в известность, что отныне он приписан к расквартировываемой в Варне второй дивизии в качестве помощника хирурга. Он меня просил не открывать Миртл причину его назначения – три доктора, занимавшие это место до него, все, один за другим, пали жертвой холеры.
Я выразил тревогу, но он меня утешил, что опасность заразиться там не больше, чем везде. Уже несколько недель больные сотнями прибывали в Скутари. Болезнь приняла такой оборот, что смертники гниющими рядами валялись по коридорам лазарета. Столько смертей – и без единого выстрела!
Я не храбрец, и, должен признаться, мысль удрать в Константинополь и оттуда домой мне приходила в голову. Подозреваю, так бы я и сделал, если бы не Миртл. Ничто на свете не вынудило бы ее оставить Джорджа, ну, а когда всего лишь женщина выказывает такую твердость, кто ж себе позволит поддаться малодушию?
Через неделю, в сумерки, мы проплывали мимо сказочно затейливых дворцов пашей; мимо гробницы Барбароссы, покорителя Алжира; вдоль вечереющих садов и кипарисов мы килем пробивали кипящую бледную дорогу по фосфорным грядам Босфора. За нами следом неслись крошечные, не более зарянки, птицы; никто и никогда не видывал, чтобы они сели, всегда в полете. Турки, как мне приходилось слышать, считали, что это души женщин, которых утопил султан.
Дорога заняла у нас два дня; на второе утро за завтраком молоденький драгунский офицер, говоря о том, как он жалеет, что забыл дома теннисную ракетку, вдруг упал на тарелку лицом. Джордж приподнял драгуна – накануне вечером жаловавшегося, оказывается, на желудочные боли – и объявил, что тот умер. Так и остался он сидеть, с открытым ртом. Мы тоже сидели, будто боялись его потревожить. Когда наконец мальчишку уносили, Миртл встала и осторожно сняла с его волос хлебные крошки.
Сказать, что мы высадились в Варне, было бы преувеличеньем; мы скорее плюхнулись в воду, ибо пирс решительно сгнил. Хлюпая по грязи, мы выбрались на сушу. Одна лошадь сломала переднюю голяшку, пришлось пристрелить ее на месте. Труп подхватило волной, и он тихо поплыл под балдахином мух по Черному морю.
В городе из-за значительного перенаселения царила дикая неразбериха. Войска, лошади, обозные телеги, теснясь из порта, делали почти непроходимыми узенькие улочки. Крысы нагло, не таясь, рылись в отходах возле пищевых лавок. Даже Миртл замечала грязь и кавардак Мои мечты о том, чтоб снять уютный домик, увитый виноградного лозой, рассеялись как дым. Почти все доступное жилье мало того что ютило несчетных представителей многообразного мира насекомых, вдобавок уже гостеприимно укрывало паразитов иного рода, а именно винных торговцев и лошадиных барышников, острым смрадом войны выманенных из всех щелей Леванта.
Джордж отбыл доложиться в главный госпиталь, а мы с Миртл отправились на несколько миль западней от города, где был разбит военный лагерь, и палатки по обе стороны дороги взбирались вверх, к нагорью над озером, образованным рекой Девней. Ниже по течению натекал еще пруд, окруженный болотистой местностью, днем довольно живописной, по ночам же окутываемой ядовитым туманом. С невнятных слов сопровождавшего нас болвана грека я заключил, что рядом кладбище, где позарыты шесть тысяч русских, павших от чумы в двадцать девятом году. Приобретя по баснословным ценам палатки и кастрюли, мы пристроились неподалеку от пруда. Что до питьевой воды – рядом били прелестные ключи.
Мне хватило нескольких часов, чтобы понять, в какую мы влипли передрягу; едва настала ночь, процессия бедолаг, волочащих на закорках своих собратий, провлеклась мимо нашего костра и растаяла во тьме. Кто-то говорил, будто они идут к реке помыться и страдают покуда всего-навсего поносом, но уже поползли слухи, что во французском лагере, разбитом на сравнительно благополучном месте, от нас к северо-востоку, вспыхнула холера.
На другой день к нам присоединился Джордж, облаченный якобы в форму офицера двадцатой дивизии. Мундир так выцвел и потерся, что исходные цвета не поддавались опознанию; его заметно поносил злополучный предшественник Джорджа – если не все трое. Вынужденный на свои любезные купить уставные сапоги, Джордж заполнял несчетные бланки, в результате чего был извещен, что желаемую обувь можно будет приобресть через неделю, а то и через месяц.
Обстановка в лазарете, он мне рассказывал, была зловещей. Не хватало людей для строительных работ, а власти, он считал, то ли не могли, то ли не хотели понять неотложность дела. Предприняли попытку улучшить вентиляцию, выломав доски на крыше, но палаты все стояли душные и грязные, служа достойной Вальхаллой [11]11
Вальхалла («Чертог убитых» – древнеисл.) – в скандинавской мифологии принадлежащее верховному божеству Одину жилище павших в бою храбрых воинов.
[Закрыть]несчетным блохам, мухам, крысам, тараканам. Недоставало оборудования и лекарств. В первый же вечер ему пришлось спасать несчастного, в пьяном виде свалившегося с лошади и сломавшего нижнюю челюсть. Не имея ничего другого для наложения шины, пришлось использовать картонный переплет книги под названьем «Вольный, вольный мир». Если его не выскрести добела, лазарет непригоден для обитания, и, по убеждению Джорджа, человек там умрет скорей, чем брошенный в канаве. По ночам Джордж неистово чесался и не давал мне спать.
Сам же я являл собой весьма печальную фигуру, после того как безрассудно передал залубеневшую от шлепанья по грязи одежду прачке. Итог – день целый я простоял голышом, прикрытый замызганной лошадиной попоной, ожидая ее возвращения. Она так и не пришла, и, поставя окончательный крест на моем стремлении к элегантности, так и не пришел корабль с нашим багажом – как сообщалось, загоревшись в миле от Скутари. Миртл отправилась куда-то, разыскала торговца подержанным платьем и любезно купила и на мою долю священническую рясу, безусловно модную во времена моего деда. Еще она приобрела цилиндр, слегка траченный молью. И я его носил, предпочтя бесчестье солнечному удару. Сама она ходила в длинном платье, вот как турчанки носят, и чуть ли не непристойно ловко скользила в нем по лагерю.
Странно, до чего просто привыкаешь к первобытным условиям. Удивительно, до чего легко осваиваешься с чумазыми руками и сальной бородой. Ничто так верно не возвращает человека к его сущности, как жизнь под открытым небом.
Сказать по правде, я уже не знал, кто я такой – я потерял свой курс вместе со штанами. Я наблюдал, я вел свои записи днем – под адское жужжанье мух, ночью – под собачий лай и задушенные крики тех, кому приснилась родина... а то похуже.
Я пропал, я совершенно потерялся, разум мой был расстроен, мысли в беспорядке. Часто, погружаясь в неверный сон, я про себя повторял строки Гесиода:
Боюсь, скорей тот жесткий барашек, которого мы жевали на закате, нежели интеллект, придавал такое направление моим мыслям.
Пластинка четвертая. Август 1854 г.
Концерт в Варне
Места тут дивные, но все вокруг болеют, понять не могу отчего. Может быть, от этой бездны ягод, собирай сколько хочешь – вишня, клубника растут за палатками без всякого призора. Я в жизни себя не чувствовала такой здоровой.
Джорджи, как сюда приехали, поручил доктору Поттеру купить для меня пони. Он беленький весь, и на крупе черная полоса; если пугается, на лбу бьется синяя жилка. Понятливые животные совсем как дети. Я его глажу, а шкура под рукой нежная, просто бархат...
Джорджи меня еще ни разу не видал в седле, все ему некогда, но вчера пообещал, что мы вместе поедем в горы над озером. Уже нам через час отправляться, и тут он исчез. Оказался, конечно, в своей лазаретной палатке, сидит проверяет лекарства, все заносит в гроссбух. Помощника у него нет, и он вечно мучается, столько разных отчетов приходится писать по начальству. Мог бы сказать, как, мол, обидно, что он со мною не выберется, но нет, не сказал.
Только кинул через плечо: «Ты иди, Миртл. Мне никак нельзя отлучиться».
Доктор Поттер – тот бы со мной поехал, если б я его взяла, хотя наездник из него никакой, и вообще он не любит шевелиться. Я очень люблю доктора Поттера, но он вечно погружен в свои мысли, и, когда его из них вырвешь, он неважный собеседник. Вечно приводит цитаты о смерти, сперва пробормочет на мертвом языке, потом старательно переводит, а это может ведь и надоесть. То есть не то чтобы сами слова неинтересны, почему, сидели бы мы в гостиной между дураков, я бы первая его посчитала умнейшим человеком. Но здесь, когда кругом без конца умирают люди, эти отсылки к древним побоищам раздражают, вот и все. По-моему, он удирает в прошлое от страха перед действительностью.
– Со мной согласилась поехать миссис Ярдли, – я ему сказала. – Да вы же и не любите жары.
– Разумеется, разумеется, – поддакнул он, хоть вид был расстроенный.
Солнце в то утро было особенно злое, и я попросила у него цилиндр – чтобы подсластить пилюлю. Это подействовало. «Бери, бери, дитя мое», – крикнул он, сдирая с головы свою шляпу. Я, конечно, не собиралась в ней красоваться дольше, чем он будет добираться до палатки.
Миссис Ярдли и ее полковник стоят в городе, но все дни проводят в лагере. Я начинаю к ней привыкать. Иногда она, правда, может и выругаться, особенно когда укусит комар. Вся в укусах – один даже на кончике носа, – она все равно не теряет веселости. Она выступала на сцене в живых картинах и не делает из этого тайны и характера своих отношений с полковником тоже не скрывает. Думаю, она не догадывается, как много между нами общего, хотя из-за того происшествия с глупым Нотоном несколько раз подступалась ко мне с не совсем скромными расспросами. Покамест я с нею не откровенничаю, но если мы сойдемся поближе...
Обе мы стараемся не терять присутствия духа и согласны в том, что кое-кому из наших «леди» стоило бы поучиться мужеству у жен и спутниц простых солдат, которых вдобавок дергают за подол орущие дети. Я вот все говорю мастеру... все говорю Джорджи... что глупо расспрашивать простого солдата про понос, ведь для того, кто вырос на тухлятине, это дело привычное. Я напомнила ему, как миссис О'Горман рассказывала про сестрину семью в Ливерпуле: они в речном устье, в иле, нашли давно утонувшего поросенка, принесли домой и чуть не сырым умяли. Итог – как сказал бы доктор Поттер, – хоть раз в жизни наелись досыта.
Не успели мы взобраться в горы, миссис Ярдли принялась выведывать; думаю, за этим стоял полковник, он же знает здешние сплетни.
– Мисс Харди, – она говорит, – я вот слыхала, этот ваш Нотон слег, едва вернулся домой. Видно, слух про его подвиги прежде его туда дошел. А тут еще денежные заботы, знаете, он же совсем запустил дело.
– Я не так уж близко с ним знакома, – я говорю. – Но мне грустно это слышать. Без денег жить несладко.
– А я думала, вы с ним по Ливерпулю знакомы, – она говорит.
– Вовсе нет. Мы познакомились на борту парохода... а потом снова в Константинополе. Он любезно мне помог вернуться в гостиницу, когда мне стало дурно на улице.
– Из-за жары, – она говорит: опять выведывает.
– Вовсе нет. Это из-за собак...
– Ах да, – сдавленный вскрик, – мне Беатрис говорила. Они вас чуть не растерзали...
– Да нет же, совсем не то, – сказала я. – Щеночка м-м... моего брата детей разорвали у меня на глазах. – От одного упоминания о моих душеньках у меня навернулись слезы.
– Какой ужас! – простонала миссис Ярдли, и притом, кажется, искренне.
Мы проходили по-над рекой, там женщины стирали, руки у них были темные от загара. Тут же поставщики-болгары, снабжавшие лагерь мясом, разделывали забитую овцу и швыряли кровавые кишки в воду. Женщины колотили вальками, перекрикивались, хохотали. Рядом лежал ничком и закидывал ведро мальчонка. Полное, оно стало ему не в подъем. Он его наклонил, расплескал, припал губами к краю, жадно хлебнул и, шатаясь, заковылял к палаткам.
– А мне так и вовсе детей не надо, – сказала миссис Ярдли. – Оно и к лучшему, раз уж я не беременею.
– И Беатрис тоже, – выпалила я. – И не то чтобы доктор Поттер не старался.
Тут обе мы фыркнули, замечание-то было скользкое, и в разговоре с женщиной иного сорта, чем моя спутница, я бы никогда себе его не позволила.
При мысли об этих интимных вещах в голове у меня встали картины: Джорджи меня забирает из школы в Саутпорте, по дороге домой я вишу у него на руке; Джорджи сопровождает Энни в сторону доков на ужин в гостинице, а я плетусь сзади, и только-только проклюнулся месяц, позажигали на пароходах огни, и сердце мне так стискивает чистая радость, что я закусываю губу, чтобы громко не закричать. Ну, не такая уж чистая...
– У-у, ч-черт, чтоб тебя... – взвизгнула миссис Ярдли и яростно хлопнула себя по шее.
Я ей посоветовала ногтем прочертить крест по укусу. Джорджи говорит, злость тогда сразу пройдет. Мной насекомые брезгают. Видно, в детстве так поискусали, что теперь во мне противоядие выработалось.
Скоро тропа вошла прямо в лес, и весь он сладко качался от птичьего пенья, от пчелиного гуда. Миссис Ярдли сказала, что тут вроде как в церкви, даже лучше, на коленки не надо плюхаться...
Я ведь только на похоронах мистера Харди в первый раз и была в церкви вместе с мастером... вместе с Джорджи... хотя сидела в другом приделе и дальше на двенадцать рядов. Лолли мне дала напрокат свою шляпку. Миссис Харди сидела между Беатрис и тем господином, в которого стрелял лорд Кардиган. Ни у кого плечи не дергались от слез, у одного Джорджи, хотя, если правду сказать, ни на чьи я больше плечи и не смотрела. Миссис Харди держала в руке платок, но ни разу им не воспользовалась. Некоторые плачут ведь про себя, а по-моему – разве так выплачешься...
– И почему они находят меня такой сладкой? – жаловалась миссис Ярдли, отмахиваясь от комаров, а те так и роились над ее головой.
Дружка за дружкой, след в след мы миновали двух полуголых молодых людей в крапчатой тени, один сидел прислонясь спиной к дереву, другой растянулся рядом, заслонил лицо руками и мел светлыми волосами землю. Оба лениво напевали, и над ними, свисая с веток, болтались красные куртки. Заслыша мягкий перестук лошадиных копыт, тот, который сидел, открыл глаза и учтиво поклонился; такой румяный, со вздернутым носом деревенский парнишка, а на коленях – целая груда вишни.
Как вышли из лесу, мы сразу стали забирать кверху. Миссис Ярдли, скребя щеку, спросила, чего бы мне сейчас хотелось. По кислому тону ясно было, что она вдруг вспомнила десятки способов более удачно провести время.
– Чего? Да того же, что и есть, – ответила я. – Всегда надо довольствоваться настоящим... другого нам не дано.
Только это неправда была; я так хотела, чтобы рядом был Джорджи.
Скоро деревья расступились, и мы увидели белую мазанку подле небольшого виноградника. Я была за то, чтобы сделать крюк, не подходить слишком близко. «Там, уж наверное, собаки», – предупредила я. Миссис Ярдли будто и не слышала, беззаботно трусила дальше.
Ну и конечно, нескольких минут не прошло, воздух задрожал от грозного, страшного воя; лошадь миссис Ярдли стала как вкопанная. Зверь ростом с теленка, весь тощий, выбежал из-за угла мазанки и ринулся к нам, а следом трусило существо поменьше, сплошь черное и на трех лапах.
– Не шевелитесь, – приказала я миссис Ярдли, хоть от скрежета когтей по каменной тропе и свирепого лая, надрывавшего сияющий день, она и так окаменела в седле. Слава богу, лошади стояли смирно – привыкли, видно, к таким передрягам. Не добежав до нас метров шести, собаки, болтая языками, остановились. Я сосредоточилась на той, что крупней, и принудила себя смотреть в ненавистные глаза; взвыв, она улеглась и прижала уши к узкой костлявой морде. Миссис Ярдли постанывала, но неопасно – негромко.
Так, показалось нам, прошли долгие часы, но вот из виноградника вышел кривоногий мужчина и свистнул собакам. Приблизясь, он знаками подозвал нас к себе. Нас провели на задний двор, а там сидела в пыли на корточках женщина и месила тесто. Кривоногий, кланяясь, заставил нас спешиться и жестами пригласил к шаткому столу. С полдюжины ребятишек, некоторые ползунки, как бы чудом возникли из воздуха и стали нас дергать за платья.
Миссис Ярдли вся дрожала; на щеке у нее исходил кровью укус.
– Простите меня, – говорит, – что вас не послушала.
– Вы лучше подумайте, что бы такое им дать, – я говорю. – Деньги у вас есть?
– Деньги, – она говорит. – Но при чем тут деньги?
– Надо отплатить за гостеприимство, – я говорю раздражаясь. – Даром в этом мире ничто не дается.
Кривоногий поставил перед нами две такие маленькие миски и кувшин молока. Дети путались у него под ногами, он их распихал, и, волнуясь и гомоня, как цыплята, они разбежались по углам двора.
– Свинья, – крикнула я, изо всех сил стараясь улыбаться. И кажется, поняла, почему у меньшей собаки не хватает лапки.
Миссис Ярдли смотрела в кувшин, на плавающих в молоке насекомых.
– Нет, вы пейте, – сказала я. – Не то вам принесут что и похуже.
– Эти хоть уже не кусаются, – сказала она и храбро глотнула.
Женщина бросила круг теста на плоский камень; ткнула пальцем на солнце, потом похлопала себя по животу – так она объясняла, что хлеб будет вкусный, когда испечется. Она подняла руку, халат отпахнулся, а под ним – припавший к соску младенчик, и на голове торчат смолисто-черные волоски.
– Подумайте, – понукала я миссис Ярдли, – что бы такое им дать.
У самой у меня ничего не было, только за рукавом носовой платок, его Джорджи обронил; а у нее был шелковый шарф на шее.
И вдруг непонятный звук, вроде хихиканья, раздался совсем близко, из-за стены виноградника. Кривоногий вразвалку туда двинулся, скоро вернулся, неся на руках брыкающуюся козу, и швырнул ее на стол. Из углов прихлынули дети.
– Если он при нас станет ей резать горло, – пообещала миссис Ярдли, – я кричать буду.
У козы была голова как у аристократки, золотистые глаза; передние ноги дрожали. Женщина оставила тесто и подбежала к козе. Та жалобно проблеяла и объягнилась. Миссис Ярдли отскочила, разинув рот в молочной бахроме. Женщина счистила с головки новорожденного сорочковую слизь, подула ему в ноздри, потом взяла его на руки. Крошечный кулачок высунулся из-за халата и покачивался рядом с копытцем. Она пересекла двор и плюхнула козленочка на солнцепеке, рядом с поднимающимся хлебом.
Миссис Ярдли отдала свой шарф. Сказала, что это подарок полковника, но господь с ним совсем, лишь бы поскорее смыться подобру-поздорову. Она уже не дрожала и, кажется, вполне оправилась после своего перепуга из-за собак. Я думаю, рождение возвышает душу, кто бы ни родился; жизнь во всех видах так удивительна.
Час или больше мы упорно взбирались к высокой лесистой гряде, которая синевато пушилась под бледным небом. Миссис Ярдли сообщила, что над нами кружит большая птица, только она не разберет, орел или нет. Тут я ей была не помощница; я выросла в городе и могла с уверенностью опознать одну-единственную птицу, и это был голубь. Вдобавок я чуть не ослепла от солнца и жалела уже, что не захватила с собой цилиндр доктора Поттера.
– Гарри, – миссис Ярдли отнеслась таким образом о своем полковнике, – просто обожает птиц. Он их стреляет в Норфолке.
Ей хотелось о нем поговорить, и она говорила, довольно долго говорила. Она впервые его встретила пять лет назад, на улице, где живет ее портниха. Он приподнял картуз, когда она проходила мимо, потом она оглянулась – а он стоит и смотрит ей вслед. «Потом, через неделю, – рассказывала она, – вдруг встречаю его опять, в гостях у одной моей знакомой. Мы почти ни словом не обменялись, но как друг на друга посмотрим, аж руки трясутся...» Она умолкла и глянула на меня искоса пустым голубым глазом – проверить произведенное впечатление.
– Как романтично, – сказала я из вежливости.
– Он пошел меня провожать, но мы друг к другу пальцем не притронулись... ну, тогда. Только смотрим друг на друга и не можем наглядеться... а наутро он приходит и говорит: «Это судьба». Так у нас с ним и началось.
Я молчала, не в состоянии придумать достойного ответа. Я ей ни на секунду не поверила – то есть насчет того, что они пальцем друг к другу не притронулись в тот первый вечер. И почему это женщинам всегда хочется подчеркнуть проволочку? Или от сомнений прелюбодеяние делается менее грешным?
– Он, по-моему, из себя такой душка, – продолжала она. – Эти его шатеновые волосы, а борода.... Вы ведь заметили его роскошную бороду, дивный цвет...
– Да, заметила...
– Ну, а эти карие глаза... этот огонек... его просто нельзя же не разглядеть...
– Я, к сожалению, близорука, – сказала я.
Помимо внешности полковника миссис Ярдли ценила то, что он считал ее себе равной во всем, кроме физической выносливости. «В конце концов, мы слабее мужчин, – объявила она, – и к чему притворяться».
– Иных мужчин, – уточнила я.
– Мы с ним говорим часами не умолкая. И мне никогда не наскучит. Как удивительно, правда?
– Очень, – сказала я. Доктор Поттер считает, что язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли, но это я оставила при себе. Джорджи не очень-то любит разговаривать, во всяком случае не со мной. И вовсе мне незачем быть ему равной – не приведи бог вдруг еще придурь в нем углядеть.
На прошлой неделе полковник праздновал свой сорокалетний юбилей. Ужинали в самом шикарном ресторане во всей Варне. Гарри, бедненький, выпил лишнего, денщику пришлось подсаживать его в седло...
Спохватившись, что говорит только о себе, – черты мои не выражали того воодушевления, на какое она рассчитывала, – она спросила, не приближается ли, кстати, день моего рожденья.
– Нет, – сказала я. – Я даже не знаю в точности, сколько мне лет. Может быть, девятнадцать... но дата неизвестна.
– Ох ты, батюшки, – она даже задохнулась, – но почему же?
– Мое прошлое окутано тайной.
– Ох ты, батюшки. – И тут она смолкла.
Мы с собой захватили хлеба и фруктов и, добравшись до верху, под легкий шепот ветра спешились и уселись в траве. Под нами был изгиб Галатского мыса, и палатки третьей дивизии, как крылья бабочек, трепетали у линии скал. Крошечных солдатиков муштровали над глянцевым морем. Уильям Риммер, по слухам, стоит в этом лагере, хотя они с Джорджи пока не видались. Когда бы ни приходил в дом в Ежевичном проулке, он смотрел сквозь меня, а Джорджи из-за него всю ночь не ложился. Миссис О'Горман меня порола, чтоб избавить от страсти, но это не помогло. Как ненавидела я Уильяма Риммера, так по сей день ненавижу.
– Я не ради любопытства спрашиваю, – сказала миссис Ярдли (а что же тогда, интересно, называется любопытством?), – но у вас часто бывает грустный вид. Это из-за вашего прошлого... или из-за той истории в Константинополе?
– Ни то ни другое, – сказала я. – Просто у меня грустное лицо. Внешность у меня такая. А в душе, уверяю вас, я совершенно счастлива.
Она мне начинала надоедать, и я притворилась, будто прикорнула на солнышке.
На возвратном пути мы подальше уклонились от домика с виноградником. Так было куда дольше, но миссис Ярдли клялась, что лучше ей пройти по болоту, кишащему змеями, чем снова увидеть этих жутких собак «Младенчик этот кошмарный, волосы, как иглы у ежа. Козочка эта новорожденная, вся от слизи мокрая... Молоко, как прогорклый сыр...»
Наконец-то мы вышли на ту тропу, что вела к лесу над озером. Было уже за полдень, и мы пустили лошадей в галоп, чтобы поскорей спрятаться от солнцепека. Вот впереди в листве мелькнули красные куртки. Одинокий луч пробивал крону и дрожащим серебром очерчивал контур мужчины посередине тропы. При нашем приближении он не сделал попытки сойти с дороги, и нам пришлось осадить лошадей. Он стоял обхватив себя руками, как будто замерз, и смотрел мимо нас. Я извернулась в седле и посмотрела по направлению этого окаменелого взгляда. Деревенский парнишка по-прежнему сидел привалясь к дереву, только румянец сполз с щек и кожа пошла пятнами, как мясо, когда залежится на прилавке. Вишни он не доел; мухи роились вокруг пальцев, жужжали у рта.
Есть в смерти однообразие, от которого притупляются чувства – оно и к лучшему, иначе пришлось бы без толку выть с утра до ночи. Вот почему Джорджи иногда кажется таким безучастным. Если вечно возишься с умирающими, надо отупеть, иначе ты спятишь.
Солдат к нам не подошел, не заговорил. Они с мертвецом уставились друг на друга. Мы сказали, что пришлем людей, чтоб отнесли тело в лагерь. Он как не слышал, стоял, ежился, стискивал сам себя руками. Миссис Ярдли сдернула куртку с дерева и укрыла от взглядов это сизое лицо. И ничто не изменилось; так же пели птицы; так же они смотрели.
Потом, когда мы отъехали, миссис Ярдли всплакнула. А я вспомнила сказку, которую читала когда-то, про одного монаха, который каждый вечер слушал, как поет соловей. И попросил он у аббата, чтоб отпустил его поискать эту птицу, а тот ему ответил, что смертному не дано слушать вблизи голос Божий. И вот как-то ночью выскользнул монах из своей кельи, пошел в лес и час целый упивался дивными звуками. А когда вернулся, оказалось, что пятьдесят лет пронеслось, пока его не было, и только один из всей братии мог его узнать, а остальные все лежали в земле, и над ними плескались старые тополя. Я хотела было рассказать эту сказку миссис Ярдли, чтоб ее отвлечь, но вдруг совсем запуталась. Непонятно – от радости годы промелькнули так незаметно, или монах был наказан за ослушанье?
Когда мы вышли из лесу, я уже и сама плакала, потому что прогнала того монаха и вставила в сказку себя, и пятьдесят лет промчалось с тех пор, как мы утром вышли из лагеря. Я глянула вниз, увидела блеск озера, трепет белых палаток и представила себе, какая бы горькая пошла жизнь, если бы кто-то другой, не Джорджи, уцелел, чтобы вспомнить меня. Потом я вообразила, что вот он старый, седой, а я молодая по-прежнему, и вся моя к нему любовь пропадает понапрасну, как те вишни на коленях у мертвого солдатика.
Доктор Поттер еще за два дня узнал, что группа артистов, составленная из людей стрелковой бригады, стоявшей на Галатском мысу, вот-вот наведается к нам в лагерь. Сочли, что надо поднять наш дух, потому что холера свирепствовала, а дата отправки в Крым все не называлась. Что именно предложат нам в качестве развлечения, оставалось неизвестным, но был такой слух, что среди прочих выступят двое солдат, которые прежде принадлежали к одной цирковой труппе из Парижа. Вбитые на расстоянии один от другого два мощных столба и туго натянутая между них проволока раззадоривали надежды.
В тот вечер, прознав о предстоящем удовольствии, несколько французских офицеров ворвались в лагерь и учинили нападение на доктора Поттера. Он, по его словам, крепко спал в своей палатке, как вдруг кто-то стал дико ее трясти. Доктор Поттер поднялся со своего матраса и осведомился о причине безобразия. Из невнятного ответа он заключил только, что ему предлагают сматываться, мол, он не один и не валяться же ему тут до утра. В полном недоумении он вышел в поле, а непрошеные гости ринулись под его кров, не сказав даже «Разрешите», и стали вышвыривать докторские манатки во тьму. Кто-то ошибкой ли или со зла донес этим французам, что палатка служит борделем. Доктор Поттер, в ночной рубашке, требовал извинений, но не дождался. И это особенно его огорчило, он-то всегда считал, что французы культурнее англичан. В довершение всех бед один офицер попытался его облобызать.
На другое утро я помогала ходить за осиротелыми детьми, их набралось уже двадцать или около того, пятеро совсем сосунки. Половина – настоящие сиротки, у этих родители оба умерли, остальных отцы не признали и побросали матери. Хлопочут о возвращении их в Англию, но покуда их не на чем отправить. Мне с ними тяжело; что угодно, самая черная работа – и то лучше. Нелегко любить чужих детей, таких страшненьких тем более и заморышей. Слава богу, за ними чаще ходит добрая женщина, жена одного сержанта, у которой оба ее ребеночка умерли недавно горячкой. Я дивлюсь ее мужеству. Она говорит, что ей сладко воображать, будто эти бедняжки – ее родные дети, и мне то же советует. Она мне добра желает, и я не подаю вида, но при одной мысли сердце у меня так и обмирает от ужаса.
Вечером один малыш подполз слишком близко к огню и обжег ручку. Я понесла его к Джорджи, но только заглянула к нему в лазаретную палатку, он на меня руками замахал. Он был с доктором Холлом, начальником медицинской службы экспедиционных войск, который прибыл из Варны. Сержантская жена смазала ручку бараньим жиром и укачала малыша.
Появился Джорджи с убитым видом. Сказал, что доктор Холл тиран, не умеет вести себя с людьми. Требует слишком многого и все сразу. Ночью умерли девять человек, двое всего за час до прибытия начальства, вот Джорджи и не успел составить этот их отчет. И доктор Холл – при людях – объявил, что он негодный работник Еще он дико ярился из-за того, что большинство санитаров пьяны. Орал, что Джорджи обязан излечить их от предрассудка, будто хмель отгоняет холеру.
