Текст книги "Человек заката"

Автор книги: Берегиня Форест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава 2. Кокаин

Малыш обрывает глянцевые листочки и любуется каплями утренней росы. Плотные темно-зеленые он сразу складывает в небольшую тростниковую корзинку, прилаженную за спиной, а недавно выросшие нежно-зеленые с желтыми прожилками рассматривает, поворачивая так, чтобы в бусинках воды отражался теплый отсвет восходящего солнца.

– Работай, el hijo del perro11
  Собачий сын (исп) .


[Закрыть] – слышится за спиной.

Мощный толчок – и колючки впиваются в коленки. Чаго падает. Собранные листья сыплются из корзинки на вихрастую голову.

Вот ведь вредный гад! И не лень ему высматривать, чем именно занимается Чаго, полностью скрываемый кронами растений. Он сводит брови на переносице, сверкает большими огненно-чёрными глазами и грозит обидчику вслед маленьким грязным кулачком, но охранник с автоматом уже далеко. Его потная протертая на локтях рубашка мелькает в конце ряда.

Малыш поднимается, надувая пухлые губки, поджимает подбородок. Провожая охранника взглядом, он потирает коленки, затем озирается. Хорошо виден только нижний склон. Боковые кусты не дают разглядеть остального. Чаго почти шесть, он небольшого роста, смуглый, круглолицый, темноволосый и не в меру любопытный – настоящий сын своей земли, он мог бы запросто затеряться среди бесконечных насаждений. Множество гектаров природного многообразия вытеснено запрещенной монокультурой. Плантация простирается по низкохолмистой местности, окруженной лесом. Другие рабочие – мужчины и женщины – давно ушли вперед. Монотонный сбор листьев продолжится до заката. Солнце начинает припекать. Ленивые потоки ветра струятся с востока. Они слишком слабы, чтобы разогнать нарастающую жару.

Ветер пригнал белые облака. Низко-низко плывут они, касаясь вершин далеких изумрудных холмов. Чаго отвлекается от работы и наблюдает. Облака светятся изнутри солнечными переливами, клубятся светотенью, цепляются за холмы лохматыми кусками.

– Стать бы облаком… и уле-теее-ть… отсюда! – вздыхает малыш.

– Отсюда, парень, разве что на небо улететь можно, – смеется проходящий мимо работник, унося вниз к тракторной тележке два плотно набитых листвой мешка.

Чаго задирает голову и смотрит в небо, морщится. Яркий небосвод слепит глаза. В вышине парят большие птицы. Распластав крылья, чертят невидимые круги. Вот одна из птиц зависает в воздухе недвижимой точкой. Чаго восхищен изумительной неподвижностью пернатого охотника и свистит ему что есть мочи. В ответ доносится печальный клич.

Чаго зевает и рассеянно принимается за работу. Он и здесь, и далеко одновременно. Мысли гуляют вместе с ветром. Чаго любит ветер. Тот приносит запахи леса и растворяет палящий кожу зной. Когда полуденный солнцепек становится вовсе невыносимым, малыш просит ветер дуть сильнее. Он убежден – ветер услышит, если правильно попросить. Раньше ветер чаще выполнял просьбы. Ведь он слышал Чаго, когда тот подпрыгивал, размахивал руками и громко звал его. Но потом малышу крепко досталось от охранника. Ритуал Чаго изменился. Теперь он просит ветер шепотом, подбрасывая несколько самых красивых и молодых листиков вверх, и, увы, редко бывает услышан.

– Эй, будешь?

От внезапного окрика Чаго вздрагивает, на всякий случай втягивает голову в плечи и опасливо оборачивается.

В соседнем ряду стоит старик и протягивает ему небольшую фляжку. Чаго неуверенно тянется к фляжке и нюхает горлышко. Старик усмехается. Малыш делает глоток. Во фляжке вода. Даже вкуснее, чем у Чаго. Приятная влага увлажняет саднящее горло.

– Никогда не пей больше глотка, – старик нетерпеливо вырывает фляжку из рук и прячет под одеждой.

– Почему? – спрашивает Чаго. Вода течет по подбородку малыша, он утирается тыльной стороной ладони.

– Потому что это – мое! – резонно заявляет старик и уходит с набитым листьями мешком вниз к тележке.

Чаго облизывает губы и молча разглядывает лохмотья уходящего. Неряшливого вида, на плантации он появился недавно, все свободное время болтал и тихонько посмеивался да зачем-то подмигивал именно ему, Чаго, весьма заговорщически. Поначалу малыш решил, что старик ненормальный и держаться от него нужно подальше. Обычно стариков не брали. Какие из них работники? Под палящим солнцем двенадцать часов с небольшим перерывом на еду… Но этот остался, сумев доказать свою работоспособность и в первый день, и во все остальные.

На следующий день они встречаются снова. Под сенью одного-единственного дерева возле барака собираются измотанные жарой и работой люди, чтобы поесть.

– Привет! – старик первым протягивает ему руку.

– Не буду я с тобой за руку здороваться, – заявляет Чаго, быстро пряча кисти себе за спину.

– Что же так?! – мохнатые брови старика подскакивают вверх.

– А может, ты заразный, – невозмутимо говорит малыш.

Старик не отвечает. Корявыми пальцами, ухмыляясь во весь рот, черпает он коричневую тушеную фасоль. Чаго садится в стороне.

Беспощадный солнечный свет заливает небо, растворяется в воздухе, отражается от ветхих стен барака и земли, слепит, обжигает и заставляет искать убежище. Но в единственном убежище – бараке – вонь и духота. Все сидят под деревом. Едят молча, расположившись в тени, кто на толстых низких ветвях, кто на земле. Шелест сухого ветра смешивается со стуком ложек по мискам.

После еды в их распоряжении остается не более двадцати минут. Целых двадцать минут блаженства, когда сытость вызывает чувство приятной истомы, можно закрыть глаза, расслабить усталые мышцы и погрузиться в полудрему.

– Э-эх… печет-то как! А в океане сейчас свежесть бриза соперничает с прохладой глубин… да-а-а… океан! Не отпускает… зовет… – вздохнул кто-то.

Чаго открывает глаза на голос. Это старик. Он смотрит, не мигая, на стену барака и бубнит себе под нос, ни к кому конкретно не обращаясь. Да его никто и не слушает. Старик все смотрит и смотрит на стену. Мухи носятся перед лицом, садятся на нос и щеки. Он не пытается отогнать их. Морщины резко расходятся по худому обветренному лицу. Редкие седые волосы прилипают ко лбу и шее, колючая поросль на щеках шевелится.

Малыш вновь смежает веки.

– Протяни руку – и, кажется, прикоснешься, сделай шаг – и ты уже во власти волн… вдыхаешь горькую соленость… и становишься рыбой… и плывешь к горизонту… и не успеваешь до заката… и утром начинаешь сызнова… – бормочет старик.

Навостряя уши, малыш жадно ловит обрывки речей, и воображение уносит в неведомую даль. Чаго не видел океана. Никогда! Слышал только от матери, чье лицо забывается. Новый человек, оказывается, прибыл оттуда. Он постоянно рассказывает об океане и шторме. И речи его так же поразительны, как и он сам. Весь остаток дня Чаго думает о неведомом океане.

Когда еще один монотонный день остается позади, темнеет и небо расцветает звездами. Они ярко мигают в чернильно-далекой пустоте. На охранных вышках рдеют огоньки. Разведенный костер кипятит чай. Иногда тревожно перекликается лес.

Вечерняя похлебка малосъедобна, но Чаго глотает безвкусное варево. Другой еды все равно не дадут. Он сидит в кругу света вместе с мужчинами. Они свободны от работы, но не могут уйти с плантации. Малыш вздыхает. Ему не плохо и не хорошо, ему обычно. А хочется, чтоб интересно. Чаго вспоминает о старике, отыскивает его взглядом среди других.

Старик задумчив, он горбится и подается к огню. Пламя костра освещает длинное лицо с крупным, слегка свисающим носом, красноватые воспаленные веки, маленькие темные глаза, редкую седую щетину на худых щеках. Сутулая фигура покрыта бесформенным балахоном. Узкий череп скрыт широкополой соломенной шляпой в дырках, выцветшей под солнцем, с растрепанными краями. В его застывшем облике живы, движутся и изменяются лишь одни глаза, сверкающие течением мысли.

Старик молчалив. Чаго не выдерживает и подсаживается ближе. От старика дурно пахнет, но ради удивительных рассказов малыш готов смириться.

– Расскажи! – просит Чаго и поглядывает с любопытством.

– О чем? – притворно спрашивает старик.

– Расскажи, какой он сейчас.

Речь, разумеется, об океане. Старик о другом и не говорит.

– Именно сейчас? – щурится старик.

– Да, – улыбается Чаго. Сверкающие в улыбке глаза полны предвкушения сказки.

– Дикий, – неожиданно стальным тоном произносит старик, – ибо настал час лютого шторма! Мощное дыхание океана вздымает глыбы воды побольше ваших холмов…

Щуплое тельце Чаго покрывается мурашками. Он оглядывается вокруг, прислушивается. Но за кругом света ночь темна и спокойна. Ночные мотыльки беспорядочно пляшут. Запахи травы и земли богато изливаются вместе с ночной прохладой. Мужчины разводят сгущенный сок сахарного тростника в кипятке и пьют «агуа де панела». Получив свою кружку, Чаго ставит ее на землю остывать и взглядом просит старика продолжать. Того и просить не нужно.

– Шторм собирает души, – голос старика звучит тихо и зловеще, – в такие ночи моряки, что сгинули в волнах океана, не уходят на дно или на съедение рыбам, – говорит он, простирая руку в лохмотьях вперед, к пляшущим языкам костра, – они растворяются, становятся частью океана, темной разъяренной пучиной. И души их бушуют в нескончаемой надежде вырваться, отделиться от соленой воды и пены, не ведая, что давно стали этой водой и пеной…

Чаго слушает с жадным вниманием.

– А если доводится погибнуть при иных обстоятельствах, – продолжает старик, – то душа моряка вселяется в дерево. Может, вон в том лесе есть такие, – машет он рукой в темноту.

– Как это? – Чаго ошеломленно смотрит в указанном направлении.

– Душа томится в ожидании своего часа, пока лес шумит и зеленеет под солнцем. И когда приходит время вернуться в море, дерево срубают, делают из него лодку или доски для кораблей, и души моряков снова попадают в объятья волн, – поясняет старик.

– Ух ты! – восхищается малыш, живо представляя себе все сказанное.

– Дребедень, – ворчит кто-то рядом.

Старика люди с плантации всерьез не воспринимают. Он не думает возражать. Сидит, смотрит в пустоту, невыразительное днем лицо становится моложе и одухотворенней.

– Чем сильней шторм, тем громче поют души в его глубинах, – вновь бормочет он. – Души поют обо всем, что видели когда-то люди при жизни. Они поют о тайнах самого океана. Они знают много тайн воды и неба, ветра и звезд.

– Кто тебе сказал? – восхищенно улыбается Чаго. Рассказ приобретает для него большой смысл, неведомое раскрывается, перед глазами явью носится ожившее повествование.

– Я был там. Я знаю, – буднично отвечает старик, – и ты можешь узнать.

– Как?! – ерзает на месте Чаго.

– Если сидеть на берегу, внимательно и долго слушать, можно в шуме шторма различить их голоса…

Чаго восхищенно блестит глазенками. Он долго ждал каких-нибудь чудес. И дождался.

– Это, наверное, далеко? – волнуется он.

– Далеко, – кивком соглашается старик.

– Но… туда же можно добраться? – вслух размышляет Чаго, лихорадочно поглядывая в направлении вышки, где неизменно стоят охранники с автоматами. Они могут разрушить его новые мечты. Легко.

– Нет ничего невозможного, – говорит старик.

– Ничего-ничего? – допытывается Чаго.

Старик утвердительно кивает. Малыш стихает, обдумывает что-то. Ночь плотней обступает догорающий костер. Работники постепенно встают и уходят друг за другом в барак на ночевку.

– Не морочь мальчишке голову, – говорит старший, – он сам спать не будет и другим не даст.

Старик молчит, будто и не слышит вовсе.

– Говори, говори! – шепчет малыш. – Ты ведь не все рассказал, ведь так?

– Слишком долго слушать опасно, – возражает старик, поднимаясь. Он напился и наелся до отвала и мечтает бросить свои старые кости на тощий тюфяк, сулящий благодатный отдых.

– Почему? – не понимает малыш.

– Поздно уже, – устало откликается старик, уходя.

Чаго остается один. Он взволнован, долго думает об услышанном. В ночи он похож на мелкого хищного зверька, стерегущего добычу: поджав ноги и обхватив руками колени, он вытягивает шею, щеки горят румянцем, а глазенки сверкают, как угольки костра.

Мир кажется необъятным, прекрасным, неведомым. Взгляд Чаго бывает частенько прикован к горизонту, и тысячи вопросов вертятся на языке. Но взрослым не нравится, когда он пристает к ним с расспросами. Чаго растет среди рабочего люда, бедноты. Тяжелый труд не располагает к многословности. «Сделай то», «сделай это», «иди отсюда» – почти все, что он слышит. А после работы все едят торопливо и разбредаются на ночлег. Редко, когда случается ему слышать разговоры иные, кроме ругани, жалоб на жизнь и пьяной ахинеи. Чаго не угнетает такое общество, поскольку иного он не знает и довольствуется мечтами. Со временем одних мечтаний становится мало.

Этой ночью Чаго стонет и мечется по тощему матрацу, набитому соломой, пылью и клопами. Ему грезятся диковинные сны. Безмолвие изредка нарушают голоса леса. Охранники по периметру светят огоньками сигарет. Горят узкие окошки самодельной лаборатории. Под дулами автоматов работники ночной смены трудятся, превращая собранные днем листья в белый порошок.

Глава 3. Колдун и Бывалый

Забыв об ограничении скорости, вздымая фонтаны брызг, Ник мчится по городу мимо патрульной машины ДПС.

– А!.. – едва успевает отреагировать один из патрульных полицейских.

– Расслабься, – второй устало потягивается, расправляя затекшую спину. Что может быть хуже утра после дежурства? А впереди ждет выволочка у шефа на планерке.

– Кто это был? – удивленно интересуется стажер и провожает мотоцикл взглядом.

– Колдун, – отвечает более опытный его напарник. – Спешит навстречу смерти, пока его место никто не занял. Иди возьми нам кофе покрепче. И пончиков со сгущенкой. Эх, дрянь погода! – почему Ника не трогают, он предпочитает умолчать.

Тучи свинцом придавливают небо вплотную к асфальту. Питер хлюпает навзрыд лужами и пенящимися под колесами потоками воды. Мелькают зонты, гремят трамваи, автобусы и такси медленно продвигаются в наползающий туман. Невзрачность стелет пелену повседневности.

По пути Ник притормаживает на знакомом перекрестке, у магазина музыкальных инструментов. Здесь работает один из его давних знакомых – Жека Хилый.

«Заглянуть, что ли?» – думает Ник, подруливая к большой стеклянной витрине. Несмотря на ранний час, магазин открыт. Через стекло видно хозяина.

На краю тротуара стоит дедок с непокрытой вихрастой головой, в потрепанной куртке с чужого плеча. В глаза сразу бросается изрядная худоба. Рядом жмется тощая псина. На шее дедка висит картонка с надписью «Немного на еду».

Ник достает пачку сторублевок и опускает в кепку перед ним. Дедок наклоном головы благодарит, а сам глядит в пустоту. Он слеп. Ник подходит к магазину и толкает стеклянную дверь.

Хилый издает радостный вопль и кидается навстречу пожать руку. Ему всего сорок два, а в облике что-то разительно изменилось. Ник удивлен. Ему хочется крикнуть: «Жека, ты где? Выходи!»

– Как тебя угораздило под наше свинцовое солнышко выбраться, полуночник? – удивляется Хилый. – Не нравится, да?

– Светло, – хмурится Ник.

– Это понты питерские светятся, – смеется Хилый.

Жека Хилый, в прошлом мотогонщик, сейчас подозрительно смахивает на пожилого бухгалтера, просидевшего всю жизнь до пенсионного возраста в тесной комнатке между копировальным аппаратом и стеной. Ник никак не может понять, что конкретно заставляет так думать: безвольное, почти женское рукопожатие, прилизанные к черепу поредевшие волосики, вспухшее заплывшее лицо, удавка на шее в виде галстука, нескладно облегающий обмякшую фигуру кашемировый джемпер и классические серые брюки либо извиняющаяся манера передвижений мелкими шажками с услужливым наклоном головы.

– Ну, рассказывай, как живешь? Чего творишь? Чего нового? Как настроение? – Хилый задает много вопросов. Ответов не ждет. Он рад приезду Колдуна. Суетится, хлопает дверцами шкафов. Неожиданно вытаскивает и вешает на дверь в подсобку мишень для игры в дартс.

Ник садится на край тумбы и наблюдает. За всей кипучей деятельностью и дружелюбием чувствуется непричастность. Будто не Хилый здесь вовсе, а его устаревшая механическая версия ходит и говорит за человека.

– Ты чего? – Хилый неохотно застывает на месте. Наблюдающий взгляд Колдуна невыносим.

В ответ Ник просто пожимает плечом.

– Выгляжу паршиво? – кисло улыбается Хилый. – Да! Хреново мне!

– Болен?

– Я ничем не болен. Я женат, – печально смеется Хилый.

Ник смотрит на Хилого, пытается понять, что с ним не так. Лет десять назад Хилый гонял мотокросс – любо-дорого смотреть. И в стае своей отличался. И легок на подъем был…

– Продаю магазин. Закрываюсь – и в таксисты. Ленка, жена моя, требует больше денег. Дочкам в институт поступать в следующем году. Теща запилила своим ремонтом и картошкой на даче, – Хилый вздыхает. – Все соки с меня тянут. Нет, я не жалуюсь. К слову пришлось. Если ты не сильно обременен делами, может, сыграем? – предлагает Хилый, закончив монолог.

Ник не обременен. Он молча берет дротики и идет на позицию.

– А я с утра энергетика выпил! – возбужденно смеется Хилый. – Тысячу лет его не пил! Я – озверел!

– Ого! – Ник потирает длинную щетину на щеках и подбородке, наблюдая за полетом дротиков куда ни попадя. Хилый плохо целится.

– А ты, Колдун, совсем не меняешься. Ничего тебя не берет! Ха! Катал, поди, всю ночь?

– Угу! – подтверждает Ник.

– А мне, смешно сказать, иллюзии приносят теперь большее удовлетворение, чем реальные события. Это я про интернет…

И опять дротики хаотично впиваются в мишень и стену.

– Где шлялся? – Хилый даже головы не поворачивает.

– В самых веселых местах, – мрачно заявляет Ник.

– Четырнадцать. Семь! Нет, единица. Десять. Перебор! Твоя очередь, – Хилый вынимает дротики из круга и подает Нику.

Ник молча бросает дротики.

– Ха, – комментирует Хилый. – Теперь я. Смотри, иду на личный рекорд! Да чтоб тебя!

– Поторопился, – замечает Ник.

– Ага! – соглашается Хилый. – Рванул, как на буфет. Пижонство!

– Хм!

– Ноль. Двадцать один! Ага-а-а! Ту-ту-ду-дуууу-ду-ду! Фанфары! Понты – страшная сила!

– Удваиваем?

– Удваиваем.

– Десять. Три. Восемнадцать. Перебор!

– Понты закончились.

– Судьба не любит таких. Понтов не любит. Тринадцать. Ой-ей-ей! Восемь. Да?

– Нет. Один.

– Очко!

Хилый радуется, едва не прыгает на месте. Ник спокоен. В груди нарастает смутное чувство бесполезности визита. Дверной колокольчик оповещает о приходе покупателя. Хилый забывает про игру, все внимание переключает на студента. Тому нужен тюнер подешевле.

За стеклянной дверью магазина Бывалого обступают восхищенные подростки. Ник поглядывает на них неприветливо. Трогать Бывалого никому не разрешается безнаказанно. Узрев угрюмую фигуру байкера, парни исчезают. Студент мнется, щупает зачем-то тюн и тоже испаряется за дверью.

– Чего на базе не всплываешь? – интересуется Ник.

Хилый сникает, смотрит пойманным за шиворот мелким вором. Глаза моментально стекленеют.

– Я в завязке, – сообщает он странным голосом. – В полной. После аварии. Давно уже. Ты разве не знал?

– Нет. Что-то серьезное?

– Ничего. Слава богу, обошлось! Просто… просто подмяла меня жизнь, – криво усмехается Хилый и поспешно добавляет: – Да я привык. Два колеса в прошлом. Может, оно к лучшему. Там, наверху, так решили. И мы здесь, внизу, решили так же.

Хилый смеется исподволь и тычет пальцем в потолок.

– «Мы»? – переспрашивает Ник.

– Тебе не понять, – отмахивается тот.

Ник хмурится, пытаясь уловить суть. Хилый оправдывается перед ним. Слова прыгают, словно земляные блохи у грязного подъезда. Пухлые руки нервно пробуют дротики на излом.

Ник прищуривает глаза. Он и вправду не понимает Хилого. Зачем тот суетится, «отмазки» гнилые кидает, оправдывается?

– Зато для семьи заработаю, – заявляет Хилый, – такси в Питере – вещь стоящая. Там денег платят.

– Много? – равнодушно отзывается Ник. Сколько он помнит Хилого, тот всегда страстно любил свой мот и музыку. И гонки. А теперь… Где ты, Жека?

– Это не секрет, – усмехается Жека, – десять процентов отдаю, остальное мое. В сутки можно накатывать тысяч по семь-десять. За выходные можно и пятнашку взять! Что скажешь?

Ник неопределенно поводит бровью.

– Значит, на фирму работать собрался?

– Да. Но трудоустройство неофициальное. Нас там четыре тысячи сотрудников числится, и все не оформлены. Ты подписываешь договор, все документы, бумажки аккуратно складывают и убирают на полку. Такая фигня. Я, пока в курс входил, много нового узнал. Раньше заказы по рации принимали. А теперь через смартфон. На GPS заказ приходит. Можешь взять или отказаться. При желании можно выключить смартфон и взять левый заказ. Я недавно начал. Есть люди – сутками таксуют. Спят по два-три часа.

– Мало, – говорит Ник, – бьются, наверное?

– Бьются, понятно, – соглашается Хилый. – Кто с трассы уходит, кто под колеса грузовиков. Зато деньги…

– Жесткая система, – замечает Ник. Хилый согласно кивает.

– И гоняют жестко! Едят на ходу. Считай, только по нужде и выходят. А я гонять не стану. Быстро и медленно ехать не нужно. Просто едешь, и все. Среднюю врубил – и гони за городом. А то и того дальше. Красота!

Хилый говорит вроде с запалом, а радостью и не пахнет.

– Пару раз возил. В Питере суматоха. Возни много. За городом ехать особого ума не надо. Не приближайся и не гони, средняя скорость, глядишь, обойдется. И затраты плевые. Три литра расход.

– Солярка.

– Ага! Три литра! А поначалу десять было. Сменил машину, отладил езду. Топлю потихоньку, и думать ни о чем не надо. Пару раз с товарищем прокатился. Он меня всем премудростям научил.

– Это ты правильно сделал.

– Еще бы! Мне объяснили, как надо ездить. Все накатом. После шестидесяти на пятую перехожу. Дальше – по ощущению. Шесть с половиной по городу – это нормально, с пробками – 7-7.2. Хочешь знать, сколько за месяц можно снять барышей?

– И так скажешь.

– Сто двадцать тысяч! – округляет глаза Хилый. – Серьезно! Один человек умудрился больше. Но он реально в машине живет.

– А зачем? – спрашивает Ник.

В наступившей внезапно тишине слышится голос проснувшегося Питера. Хилый на секунду входит в ступор.

– Как зачем? – Хилый опешил. Он непонимающе смотрит на байкера. – Это ж деньги! Ого-го!

– А…

– Правда, машину часто менять нужно будет. Износ большой, – продолжает Жека.

– Года через два, – прикидывает Ник.

– Кто как водит. Ходовая вся меняется, от гарантийки отказываются. Не многие новые берут. А с клиентами не по счетчику расчет. Сейчас приходит СМС с ценой со смартфона. Клиент заранее знает цену. Но чаевые редко – народ за двадцать рублей душится. Можно, правда, раскрутить, но ненавязчиво. Типа «сдачи нет». Иначе жалуются на фирму. Но в целом мне очень нравится такая работа! Такие дела, вот!

– Я не понял, тогда что ты здесь делаешь?

– Щас обыграю тебя да поеду, – довольно улыбается Хилый. – Ленку жду. Она у меня ликвидацией товара заведует. Помогает прикрыть любимый бизнес. Мот уже продала… – Хилый понимает, что сболтнул лишнее, но уже поздно.

Ник не умеет скрывать чувства. Лицо отражает мыслительный процесс. Ему горько. Паскудно. Он помнит Сарацина, глубокий тюнинг красавца-чоппера, каждую деталь, каждый винтик. Хилый чуть не умер на радостях от передоза, когда получил один из совершеннейших мотов из его рук.

Разговор подкашивается и падает к ногам. Хилый мнется, откладывает дротики. Он уверен, что низко опустился в глазах Колдуна. Колдун, он же маньяк. Он же, кроме запчастей своих, моторов да вилок, ничего не видит и не ценит. Хилый набирает побольше воздуха. Вместо твердой решимости словно и не его голос произносит:

– Оказывается, жизнь продолжается и без двух колес…

И ничего не происходит. Гром не грянул, и молний не видать. Колдун не срывается с места, чтобы убить его, Жеку Хилого. Бывший мотогонщик осторожно переводит дух. Вышло вроде спокойно, хорошо.

Ник прощается и спешит уйти.

– Постой! – вслед ему кричит Хилый из-за прилавка. – Тобой один мажор интересовался. Сказал – кореш. Вот его визитка. Торопишься? Может, выпьем?

– Надо ехать, – говорит Ник, не глядя, запихивает визитку в карман косухи. Сильно хочется в ночь.

– Бывай! – неуверенно прощается Хилый и поспешно протягивает руку. Рукопожатие у него вялое.

«День не приносит хороших вестей», – убеждается Ник на ходу. Распугав прохожих у магазина, он с облегчением возвращается к себе в берлогу.

Здесь, в теплом подвальном помещении, одновременно располагается и его мастерская, и гараж, и место, которое принято называть домом. На ходу стягивая с себя мокрые вещи, Ник бросает что под руку попалось в микроволновку и возвращается к моту.

Бывалый проявляет завидное безразличие к пакостным погодным условиям всякий раз, когда перед этим хорошенько погонял на запредельной. Вот и сегодня он, весь мокрый, равнодушно дремлет, пока Ник приводит его в идеальное состояние.

В берлоге Нику комфортно и размышлять, и действовать. Сейчас он не размышляет. Только действует. Сидит на корточках и очищает Бывалого от налипшей грязи. Аккуратно орудует мягкой губкой, отмывает тщательно все детали, насухо протирает поверхности, с удовольствием вдыхая запах остывающего двигателя. Особое внимание уделяется движку и проводке.

Постепенно по берлоге распространяются ароматы съестного. Микроволновка выдает горячую смесь из пиццы и сарделек. Ник ненадолго отходит от Бывалого, чтоб перекусить. Разгребает на столе место для завтрака. Журналы, чертежи, промасленные тряпки и запчасти просто отодвигаются в сторону. Ест он быстро, глотая кусками, посматривает по сторонам. На глаза попадается косуха. Ник из кармана достает визитку, пробегает по буквам, вчитывается, удивляется, и память уносит его в далекое прошлое.

Рука машинально нащупывает среди предметов стоящую на столе пузатую бутыль. Ник думает выпить, подносит горлышко к губам. Смешно, но не лезет. Бутыль отправляется под стол.

И на столе, и повсюду царит рабочий беспорядок. Вошедший сюда неискушенный человек, наверное, растерялся бы, не зная, на чем остановить взгляд. Помещение изобилует всякими удобными приспособлениями, механизмами, станками, деталями от мотоциклов, самими мотоциклами, разными вещами и инструментами. В угол сиротливо затесался старый кожаный диванчик. Он выполняет функцию кровати.

Ник «колдует» здесь чертову дюжину лет. Подвал достался ему почти одновременно с Бывалым по счастливой случайности. Бывает такое, что на каком-то этапе жизнь неожиданно просыпается и вспоминает о тебе. И тогда одно за другим обстоятельства одаривают человека рядом событий, которые коренным образом влияют на его будущее. Именно так произошло и с ним.

Правда, Нику пришлось долго повозиться, избавляясь от плесени на бетонных стенах, пыльной макулатуры, изъеденных грызунами картонных коробок, разобранной мебели, битой стеклотары и ржавых колес.

Он врезал новые замки, поставил вентиляцию, полностью сменил проводку, выскреб все под ноль и постепенно довел берлогу до нужного уровня комфорта. Не нуждалась в переделке разве что отопительная система. Пригодная для работы температура держалась круглый год. А канализационные трубы, протянутые по стенам и уходившие в потолок, время от времени напоминавшие о себе шумом и бульканьем воды, его не смущали.

Очнувшись от задумчивости, перекусив и закончив с проводкой, Ник возвращается к мотоциклу. С ненавистью вспоминает он восход солнца. День по-прежнему олицетворяет для него то далекое и несчастливое время, о котором байкер никогда никому не рассказывает. О котором он не забывает ни на один миг. О котором теперь напоминает ему, как выразился Хилый, «кореш», зачем-то разыскивающий Ника по прошествии стольких лет…

Ник переводит дыхание, убирая длинные волосы с лица. Долгие годы он не может спать по ночам. Мучают кошмары. Просыпаясь в поту, судорожно вскакивает со скомканной постели и смотрит себе на ладони. Ведь еще секунды назад они были все в крови… липкими теплыми струйками стекала багряная жидкость с рук девятилетнего мальчика… С его рук. Его! А у ног медленно умирал убийца его отца. Маленький Ник стоял молча и смотрел, смотрел, не мигая, как затихает, уходит жизнь из тела взрослого мужчины. Страх, ужас, осознание собственного поступка – все, кроме раскаяния, придет к нему позже. Сейчас он просто стоял и смотрел. Оказывается, это просто – берешь и делаешь.

Он не убежал и не спрятался в сарае или на колхозных складах, а медленно добрел до дома, все рассказал своим. Мать и дед решение приняли быстро. Спешно собрали документы, деньги, некоторые вещи. Дед той же ночью отвез их на ближайшую железнодорожную станцию. Пошептавшись с проводником и подкрепив свои слова каким-то свертком, дед посадил их на проходящий поезд и махнул жилистой рукой заплаканной матери.

Началась невеселая жизнь по углам и коммуналкам тогда еще Ленинграда, затем – по рабочим баракам. Кошмары не отпускали мальчика. Ник кричал, будил простых работяг. Они ругались на него и на мать. Потом его стали выгонять. Приходилось остаток ночи проводить под дверью, обернувшись линялой брезентовой курткой.

Мать без отца долго не протянула. Ник остался один. Не в силах избавиться от навязчивых воспоминаний, мальчик перестал вообще спать по ночам. Днем почему-то спалось без сновидений. А на заводе всегда нужны рабочие руки. Особенно в ночную смену. После долгих уговоров начальника смены он, тогда еще подросток, устроился работать за копейки. Ник простоял у станка несколько лет, набрался опыта и стал зарабатывать больше. Но грянули лихие девяностые: развал СССР и перестройка. Завод закрыли. Ник, как и все остальные работники, был выброшен на улицу без выплаты зарплаты за три с половиной месяца. После голодных шатаний и поиска работы ему повезло. Он смог устроиться в одну из первых частных мастерских по ремонту автомобилей и мототехники.

И пошло-поехало. Детская любовь к мотоциклам воспарила в нем с новой, неожиданно неистовой силой, вытеснив другие надобности и интересы. Ник брался за любую работу. Сутками возился, разбирая, чиня и собирая различные модели советских мотоциклов и мопедов. Поначалу ему доверяли «Днепры», «Уралы», «Мински», «ижаки», «Явы» и «чезеты».

Когда же появлялись в мастерской «забугорные» Honda, Yamaha, Suzuki, Kawasaki, Ник забывал про еду и сон. А когда впервые увидел у ворот мастерской Harley, что-то щелкнуло внутри. Сердце сжалось и сладко заныло. Он долго смотрел на роскошный аппарат глазами дикого голодного зверя. После этого Ник и вовсе, по словам работников мастерской, «с катушек съехал».

Дорога звала его. Сначала питерские хмурые улочки, потом широкие величественные проспекты и, наконец, бесконечные загородные трассы: Москва, Мурманск, Брянск. Его начальник и хозяин мастерской понятия не имел о неуемной страсти угрюмого подмастерья. Наблюдая за лихорадочным упорством и непонятным, чуждым многим здравомыслящим людям энтузиазмом, с которым Ник спешил окончить очередной заказ на ремонт, он только диву давался, гадая, что именно движет парнем. А Ник по ночам гонял на чужих мотоциклах.