Текст книги "Адольф"

Автор книги: Бенжамен Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Констан Бенжамен
Адольф

Бенжамен Констан

Адольф

Перевод Е. АНДРЕЕВОЙ.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ

Не без некоторого колебания согласился я на переиздание этой маленькой книги, выпущенной десять лет назад. Если бы я не был почти убежден в том, что это сочинение хотели подделать в Бельгии, подобно большинству распространяемых в Германии и ввозимых во Францию подделок, исказив его добавлениями и вставками, в которых я не принимал участия, то я бы никогда не стал заниматься этой повестью. Она написана с единственной мыслью убедить двух-трех друзей, собравшихся в деревне, в возможности создать интересный роман, в котором было бы только два лица, находящихся все время в той же ситуации.

Но коль скоро я занялся этой работой, я захотел развить несколько других мыслей, пришедших мне в голову и показавшихся мне не бесполезными. Я пожелал изобразить то зло, которое испытывают даже жестокие сердца, когда они причиняют страдания, и то заблуждение, которое заставляет их считать себя или более легкомысленными, или более испорченными, чем это есть на деле. На известном отдалении причиняемое нами страдание кажется смутным и неясным, подобно облаку, через которое легко пройти; чувствуешь поддержку в одобрении лицемерного общества, заменяющего принципы правилами и душевные побуждения – приличиями, ненавидящего скандал, как нечто надоедливое, но не безнравственное, потому что общество довольно охотно мирится с пороком, которому не сопутствует скандал. Думают, что связи, в которые вступают необдуманно, рвутся без труда. Но когда мы видим тоску, рождаемую порванной связью, это горестное изумление обманутой души, это недоверие, сменяющее прежнее доверие, столь полное, – недоверие, которое, будучи вынуждено обратиться против единственного в мире существа, обращается теперь на весь мир, это отвергнутое уважение, не находящее больше себе места, – тогда мы чувствуем, что есть нечто священное в сердце, которое страдает от того, что любит; мы открываем, как глубоки корни привязанности, которую мы внушали, и, казалось, не разделяли; и если мы преодолеем в себе эту, так называемую, слабость, то этим только разрушим все, что в нас есть великодушного, пожертвуем всем, что в нас есть благородного и доброго. Мы выходим из этой победы, с которой нас поздравляют равнодушные люди и друзья, умертвив часть собственной души, оттолкнув симпатию, злоупотребив слабостью, избрав ее поводом для жестокости; и, уничтожив лучшее своей натуры, мы продолжаем жить, устыженные или развращенные этим печальным успехом.

Такова картина, которую я хотел нарисовать в "Адольфе". Не знаю, удалось ли мне это; но, по-видимому, в моей повести есть известная доля правды, потому что почти все те мои читатели, которых я встречал, говорили мне о себе, как о людях, бывших в положении моего героя. Правда, в их огорчении от причиненных ими страданий проглядывало какое-то удовлетворенное тщеславие; им нравилось изображать себя, подобно Адольфу, преследуемыми упорными привязанностями, которые они внушали, и жертвами огромной любви, вызванной ими. Я думаю, что в большинстве случаев они клеветали на себя и что если бы их не мучило самодовольство, то и совесть их была бы спокойна.

Но, как бы то ни было, все, что касается "Адольфа", стало для меня весьма безразличным. Я не придаю никакой цены этому роману и повторяю, что моим единственным намерением было, – переиздавая его для публики, которая, по всей вероятности, забыла его, если и вообще когда-нибудь знала, об'явить, что всякое другое издание исходит не от меня, и я за него не отвечаю.

ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЮ

Много лет назад я проезжал по Италии. Разлив Нето задержал меня в гостинице Черенца в маленькой деревне Калабрии. В этой же гостинице находился один иностранец, вынужденный остаться здесь по той же причине, что и я. Он был молчалив и казался печальным; он не выражал никакого нетерпения. Иногда я жаловался ему, как единственному человеку, с которым мог здесь разговаривать, на задержку в пути. "Мне безразлично, – ответил он, находиться здесь или в другом месте". Наш хозяин, который разговаривал с неаполитанским слугой этого иностранца, не знавшим его имени, сказал мне, что он путешествовал не из любопытства, так как никогда не посещал ни руин, ни живописной местности, ни памятников, ни людей. Он много читал, но всегда беспорядочно; он гулял часто по вечерам, всегда один, и проводил целые дни, сидя неподвижно, подперев голову руками.

В тот день, когда исправленная дорога давала возможность нам выехать, иностранец сильно заболел. По долгу человечности я продлил свое пребывание в этом месте для того, чтобы ухаживать за ним. В Черенце был только деревенский хирург. Я хотел послать в Козенцу за настоящей врачебной помощью. "Не стоит, – сказал мне иностранец, – этот человек именно то, что мне нужно". Он был прав, может быть, больше, чем думал, потому что этот человек вылечил его. "Я не думал, что вы так искусны", – сказал ему иностранец с недовольным видом, отпуская его. Затем он поблагодарил меня за мои заботы и уехал.

Через несколько месяцев в Неаполе я получил письмо от хозяина гостиницы в Черенце вместе со шкатулкой, найденной на дороге, ведущей в Стронголи, дороге, по которой мы ехали с иностранцем, но врозь.

Хозяин, посылавший шкатулку, был уверен, что она принадлежала одному из нас. В ней было множество очень старых писем без адресов, или же со стертыми адресами и подписями, женский портрет и тетрадь со следующей повестью, или историей. Иностранец, которому принадлежали эти вещи, не оставил мне никакой возможности написать ему. Я сохранял их в течение десяти лет, не зная, что с ними делать, и вот однажды, когда я случайно беседовал с некоторыми лицами в одном из городов Германии, один из моих собеседников настоятельно попросил меня доверить ему находившуюся у меня рукопись. Через неделю эта рукопись была мне возвращена вместе с письмом, которое я поместил в конце рассказа, так как оно было бы непонятным, если бы его прочитали перед тем, как ознакомиться с самой историей.

Это письмо побудило меня напечатать рассказ, убедив в том, что он не может никого обидеть или скомпрометировать. Я не изменил в оригинале ни одного слова. Даже из'ятие собственных имен исходит не от меня: они были обозначены, как и здесь, одними заглавным, буквами:

АДОЛЬФ

ПОВЕСТЬ, НАЙДЕННАЯ В БУМАГАХ НЕИЗВЕСТНОГО

Глава первая

В двадцать два года я окончил свои занятия в Геттингенском университете. Мой отец, посланник курфюрста, желал, чтобы я об'ездил наиболее интересные государства Европы. После этого он предполагал призвать меня к себе, поместить на службу в департамент, которым он управлял, с тем, чтобы я мог впоследствии заменить его. Несмотря на рассеянную жизнь, которую я вел, благодаря довольно усидчивому труду я достиг успехов, выделивших меня из среды моих товарищей и подавших моему отцу надежды, по всей вероятности сильно преувеличенные.

Эти надежды сделали его снисходительным к моим многочисленным заблуждениям, и он никогда не заставлял меня страдать от их последствий. Он всегда уступал моим просьбам и часто шел им навстречу.

К несчастью, его отношение ко мне было более благородным и великодушным, чем нежным. Оно вызывало во мне высокую благодарность и уважение, но между нами никогда не существовало доверия. 'Его характеру была свойственна некая ирония, не отвечавшая моему характеру. В то время я не желал ничего иного, как отдаться тем простым и бурным чувствам, которые вырывают душу из обыденности и внушают ей презрение ко всему окружающему. В отце я нашел не критика, но холодного и язвительного наблюдателя, который в начале разговора сочувственно улыбался, но вскоре нетерпеливо прерывал его. Я не помню, чтобы в первые восемнадцать лет моей жизни, я когда-либо вел с ним хотя бы часовую беседу. Его письма были любящими, полными советов, разумных и чувствительных; но едва мы оставались вдвоем, как в нем пробуждалось какое-то чувство принужденности, действовавшее на меня болезненным образом, и которого я не мог себе уяснить. Я еще не знал тогда, что такое робость, это страдание души, которое преследует нас и в зрелые годы, заставляет скрывать самые сильные впечатления, леденит слова, искажает на устах все, что мы пытаемся высказать, и позволяет произносить лишь неясные и полные горькой иронии фразы, словно мы сами хотим отомстить себе за ту боль, которую причиняет невысказанное чувство. Я не знал, что мой отец был робок даже со своим сыном и что нередко после того, как он долго ожидал от меня каких-нибудь проявлений любви, проявлений, которым не позволяла выйти наружу его кажущаяся холодность, – он покидал меня со слезами на глазах и жаловался другим на то, что я не люблю его.

Моя сдержанность с отцом имела большое влияние на мой характер. Столь же застенчивый, но более беспокойный, чем он, благодаря моей молодости, я приучился скрывать все свои чувства, создавать в одиночестве планы на будущее, в их осуществлении рассчитывая только на себя и смотреть на советы, внимание, помощь и даже на простое присутствие людей, как на стеснение и препятствие.

Я усвоил себе привычку никогда не говорить о том, что меня занимало, смотреть на разговоры только, как на досадную необходимость, оживляя их постоянными штуками, которые делали их для меня менее утомительными и помогали скрывать истинные мысли. Отсюда тот недостаток одушевления, в котором мои друзья еще и теперь упрекают меня, и плохо преодолеваемая трудность разговаривать по-серьезному. Отсюда и горячее желание независимости, нетерпение освободиться от связывавших меня уз и непобедимый ужас перед возможностью новых.

Я чувствовал себя хорошо лишь в полном одиночестве, и даже теперь еще таково настроение моей души, что при возникновении самых незначительных вопросов, при малейшем выборе того или иного, человеческое лицо смущает меня, и мое естественное побуждение – бежать от него, чтобы размышлять в спокойствии. Тем не менее, во мне не было той глубины эгоизма, о которой свидетельствует характер такого рода: интересуясь лишь самим собой, я и собой интересовался очень мало, Я носил в глубине сердца потребность к чувствительности и хотя не сознавал этой потребности, но чувство, не находя себе удовлетворения, постепенно отделяло меня от всего того, что поочередно привлекало мое любопытство.

Это равнодушие ко всему окружающему еще более усилилось благодаря мысли о смерти, возникшей у меня в ранней молодости. Я никогда не мог понять, каким образом люди могут так легко заглушить ее в себе. В семнадцатилетнем возрасте я видел смерть одной пожилой женщины, замечательный и странный ум которой рано способствовал моему развитию. Подобно многим другим, эта женщина, одаренная смолоду поистине редкими способностями, с запасом душевных сил, бросилась в свет, которого она не знала. И так же, подобно многим другим, она должна была склониться перед ложными, но неизбежными условностями этого света и увидеть, как ее надежды обмануты и как безрадостно протекла ее молодость. Наконец, старость настигла ее, но не подчинила себе. Она жила в замке, вблизи одного из наших поместий, неудовлетворенная и одинокая, сохранив как последнее орудие свой разум, которым она исследовала решительно все. В продолжение почти целого года, во время наших бесконечных разговоров, мы разобрали жизнь со всех сторон и видели в ней всегда как завершение всего – смерть; и вот, после того как столько раз я беседовал с ней о смерти, я увидел ее сраженной смертью на моих глазах.

Это событие наполнило меня чувством неуверенности в судьбе и смутной мечтательностью, не покидавшей меня. В поэзии я предпочитал то, что напоминало о кратковременности человеческой жизни. Я думал, что никакая цель не стоит никаких усилий. Довольно странно, что такое ощущение ослабевало во мне именно по мере того как проходили годы. Не потому ли в надежде всегда есть тень сомнения, и когда надежда оставляет человека на его жизненном поприще, само это поприще становится более строгим, но и более положительным. Не потому ли жизнь становится более реальной, когда исчезают все иллюзии, подобно тому как горные вершины ярче вырисовываются на горизонте, когда рассеиваются облака.

Покинув Геттинген, я отправился в маленький городок Д. этот городок был резиденцией князя, который, как большинство германских князей, твердо управлял своей маленькой страной, покровительствовал просвещенным людям, приезжавшим туда жить, предоставлял полнейшую свободу мнений, но, будучи, в силу старых традиций, ограничен обществом своих придворных, окружал себя большей частью лицами мелкими или ничтожными. Я был принят при этом дворе с любопытством, которое, естественно, вызывает каждый иностранец, нарушающий однообразие этикета. В продолжение нескольких месяцев я не замечал ничего, что бы могло привлечь мое внимание. Я был признателен за оказываемую мне любезность, но пользоваться ею мешали то моя застенчивость, то усталость от бесцельного беспокойства. Эти чувства заставляли меня предпочитать одиночество тем безвкусным удовольствиям, участвовать в которых меня приглашали. У меня ни к кому не было ненависти, но лишь немногие внушали мне чувство интереса; однако людей оскорбляет равнодушие, они приписывают его недоброжелательству или притворству и не хотят верить, что они вызывают просто чувство скуки. Иногда я пробовал подавить свою скуку; я погружался в глубокую молчаливость. Ее считали презрением к людям. Порой, сам утомленный своим безмолвием, я переходил к шутке, и тогда мой пробужденный ум заставлял меня терять всякую меру. В один день я обнаруживал в людях все те смешные стороны, которые я наблюдал в продолжение целого месяца. Те, кому я открывал мои внезапные и невольные излияния, ничуть не были благодарны мне, и были правы, потому что мною овладевало не желание довериться им, а просто потребность говорить. Из разговоров с той женщиной, которая впервые пробудила мои мысли, я вынес непобедимое отвращение ко всяким общим местам, к приятным в обществе догматам. И поэтому, когда я слышал снисходительные рассуждения посредственности о непреложных принципах, неоспоримых в отношении морали, приличий или религий, – что охотно ставится на одну доску, – я чувствовал, что должен возражать не потому, что сам придерживался другого мнения, а потому, что меня раздражали столь прочные и тяжеловесные убеждения. Кроме того, по какому-то инстинкту я не доверял этим общим местам, совершенно лишенным определенности или какого-либо частного признака. Глупцы делают из своей морали нечто цельное и незыблемое для того, чтобы оно как можно меньше давило на их поступки и представляло бы им свободу во всех мелочах жизни.

Благодаря такому поведению я приобрел вскоре репутацию человека легкомысленного, насмешливого и злобного. Мои ядовитые слова считались ненавистничеством, мои шутки принимались как нападки на все наиболее достойное уважения. Лица, над которыми я имел неосторожность посмеяться, сочли удобным для себя выступить в защиту положений, в подрывании которых они меня обвиняли, и благодаря тому, что я невольно заставлял их смеяться друг над другом, все об'единились против меня. Можно было бы сказать, что, осмеивая смешные стороны людей, я предавал их; можно было бы сказать, им открываясь перед моими взорами такими, каковы они были в действительности, они как будто тем самым брали с меня обет молчания. У меня не было сознания, что между нами был заключен столь лестный договор. Они находили удовольствие откровенничать со мной, а я наблюдать и описывать их; то, что они называли вероломством, представлялось мне вполне невинной и законной расплатой.

Я не хочу оправдываться на этих страницах: я уже давно отказался от этого фривольного и легкого средства, к которому прибегают неопытные умы; я хочу только сказать – и это для других, а не для меня, уже удалившегося от света, – что пришло время для того, чтобы привыкнуть к человеческому роду, каким создали его расчетливость, притворство, тщеславие и страх. Удивление, испытываемое первой молодости при виде общества, столь искусственного и лицемерного, говорит скорее о простоте сердца, чем о злостном уме. Впрочем, и обществу нечего бояться: оно так подавляет нас, его затаенное влияние настолько сильно, что вскоре оно кладет на нас свое уникальное клеймо. И тогда мы удивляемся только своему собственному прошлому изумлению и чувствуем себя хорошо в нашей новой личине, совершенно так же, как в переполненном зрительном зале мы начинаем дышать все более свободно тем воздухом, в котором почти задыхались, войдя в зал.

Если есть люди, избежавшие этой общей участи, это те, которые нашли в себе порицание; в смешном они видят зачатки пороков и уже не смеются больше над ними, потому что презрение сменяет собой насмешку, а презрение всегда молчаливо.

Итак, в маленьком обществе, окружавшем меня, установилось некое смутное чувство беспокойства по поводу моего характера. Никто не мог приписать мне чего-нибудь предосудительного, наоборот, за мной даже не могли отрицать таких поступков, которые, невидимому, свидетельствовали о великодушии и преданности; однако, обо мне говорили, что я человек безнравственный и неверный: два эпитета, удачно придуманных для того, чтобы намекнуть на отсутствующие факты, и отгадать то, чего не знаешь.

Глава вторая

Рассеянный, невнимательный, скучающий, я не замечал впечатления, которое производил, и делил свое время между занятиями, часто прерываемыми невыполняемыми проектами, и удовольствиями, которые меня не интересовали, когда одно событие, повидимому очень не значительное, произвело важную перемену в моем настроении.

Молодой человек, с которым я был довольно дружен, уже в течение нескольких месяцев старался понравиться одной женщине, наименее пошлой в том обществе, в котором она жила. Я был вполне беспристрастным поверенным его затеи. После долгих усилий он добился того, что его полюбили, и так как он не скрывал от меня своих неприятностей и огорчений, то счел себя обязанным сообщить мне о своем успехе: ничто не могло сравниться с его восторгом и безмерной радостью. Зрелище такого счастья заставило меня пожалеть, что я сам еще не испытал его. До сих пор у меня еще не было связи с женщиной, которая бы льстила моему самолюбию; но теперь как бы новое будущее развернулось перед моим взором, новые потребности зашевелились в глубине моего сердца. Конечно, в этой потребности было много тщеславия, но в ней было не одно тщеславие, и возможно что его было меньше, чем я думал. Чувства человека неясны и спутанны, они состоят из многих разнообразных ощущений, ускользающих от наблюдения, и слова, всегда слишком грубые и слишком общие, могут удачно обозначить, но никогда не могут определить их.

В доме моего отца я приобрел довольно безнравственный взгляд на женщин. Хотя мой отец строго соблюдал внешнее приличие, тем не менее, он довольно часто позволял себе легкомысленные суждения о любовных связях. Он смотрел на них, как на развлечение, если и не дозволенное, то по крайней мере извинительное, и только к браку он относился серьезно. Он держался того правила, что молодому человеку нужно тщательно избегать того, что принято называть глупостью, то есть он не должен брать на себя никаких длительных обязательств по отношению к особе, не вполне равной ему по богатству, рождению и внешним достоинствам; но помимо этого, и до тех пор пока дело не шло о браке, он находил, что каждую женщину можно свободно взять и потом оставить, и я видел, как он раз одобрительно улыбнулся, услышав пародию на одно известное изречение: "Им это причиняет так мало страдания, а нам дает столько наслаждения".

Обыкновенно не думают, какое глубокое впечатление производят в ранней молодости такого рода слова, и как в том возрасте, когда взгляды еще не установились и шатки, дети удивляются, когда слышат шутки, вызывающие всеобщее одобрение и противоречащие тем положительным правилам, которые им внушались. Эти правила становятся в глазах детей лишь банальными формулами, которые родители условились повторять для успокоения своей совести, и им кажется, что шутки скрывают настоящую тайну жизни.

"Я хочу быть любимым", – говорил я себе, мучимый смутным беспокойством, и озирался вокруг себя. Я не видел никого, кто бы мог внушить мне любовь, никого, способного принять ее. Я вопрошал свое сердце и вкусы, и ни к кому не чувствовал предпочтения. Так я волновался внутренне в то время, когда познакомился с графом П., человеком лет сорока, чья семья была в родстве с моей. Он предложил мне навестить его. Роковое посещение! С ним жила его любовница, полька, известная своей красотой, хотя уже не первой молодости. Эта женщина, несмотря на свое невыгодное положение, во многих обстоятельствах жизни выказала благородство своего характера. Ее семья, довольно известная в Польше, разорилась во время смут в этой стране. Отец ее был изгнан; мать уехала искать приюта во Францию, куда привезла свою дочь, оставив ее после своей смерти в полном одиночестве. Граф П. влюбился в нее. Я никогда не узнал, каким образом возникла эта связь, которая, когда я увидал Элеонору, была уже давно установлена и, так сказать, освящена.

Явилась эта связь результатом ее злополучного положения или неопытностью возраста, выбросившего ее в жизнь, одинаково противную как ее воспитанию и привычкам, так и той гордости, которая являлась весьма значительной чертой ее характера. То, что я знаю и что было известно всем, это то, что, когда граф П. почти совсем лишился своего состояния и боялся даже потерять свободу, Элеонора дала ему такие доказательства преданности, с таким презрением отклонила самые блестящие предложения, разделила с ним опасности и бедность так ревностно и даже радостно, что строгость, наиболее разборчивая, не могла не отдать справедливости чистоте ее намерений и бескорыстию ее поведения. Только ее энергии, мужеству, , ее разуму и всевозможным жертвам, без жалоб принесенных ею, любовник ее был обязан возвращению части своего состояния. Они поселились в Д. из-за процесса, который мог вернуть графу П. все его прежнее богатство, и рассчитывали провести здесь около двух лет.

У Элеоноры был обыкновенный ум, но ее мысли были верны, а ее выражения, всегда простые, поражали иногда благородством и высотой чувств. У нее было много предрассудков, но все они шли в разрез с ее интересами. Она придавала величайшую цену порядочности поведения именно потому, что ее собственное поведение не было в обычном смысле правильным. Она была очень религиозна, потому что религия строго осуждала ее образ жизни. В разговоре она смутно избегала всего, что другим женщинам могло бы казаться невинной шуткой, потому что она всегда боялась, что ее положение может дать право на неуместные шутки над ней. Она хотела принимать у себя только лиц из высшего круга и безупречной нравственности, потому что те женщины, с которыми она боялась быть сравниваема, обыкновенно окружают себя обществом смешанным и, покорившись потере уважения, ищут в своих сношениях только развлечения. Одним словом, Элеонора была в постоянной борьбе со своей судьбой. Всеми своими инстинктами и словами она как бы протестовала против того круга, в котором она очутилась; но так как она чувствовала, что действительность сильнее, чем она, и что ее усилия ничего не меняли в ее положении, она была очень несчастна. Двух детей, рожденных ею от графа П., она воспитывала с чрезвычайной суровостью. Порой можно было бы сказать, что какое-то тайное возмущение примешивалось к ее привязанности к детям, привязанности скорее страстной, чем нежной, и они становились до некоторой степени в тягость ей. Когда ей делали какое-нибудь доброжелательное замечание относительно роста ее детей, способностях, начинающих проявляться в них, о том поприще, какое они могут избрать, она бледнела при мысли, что однажды она должна будет открыть имя тайну их рождения. Но малейшая опасность или короткое отсутствие вновь приводило ее к детям, причем она проявляла такую тревогу, в которой можно было увидеть и раскаяние, и желание своими ласками дать им то счастье, какого она сама не находила в них. Это противоречие между чувствами и местом, которое она занимала в обществе, сделало ее настроение весьма неровным. Часто она бывала мечтательной и молчаливой; иногда она говорила с запальчивостью. Благодаря тому, что ее всегда мучила одна мысль, она никогда во время самого обыкновенного разговора не оставалась совершенно спокойной. Но именно поэтому в ее манере держаться было что-то бурное и неожиданное, что сделало ее более пикантной, чем она могла бы быть при других условиях: необычность ее положения заменяла в ней оригинальность мысли. Ее можно было наблюдать с интересом и любопытством, как прекрасную грозу.

Представ перед моим взором в тот момент, когда мое сердце требовало любви, а мое тщеславие – успеха, Элеонора показалась мне достойной завоевания. В свою очередь, и она находила удовольствие в обществе человека, столь непохожего на других, которых она видела до тех пор. Ее круг состоял из нескольких друзей или родственников ее любовника и из их жен, которых граф П. заставил принимать свою подругу. Мужья были лишены как чувств, так и мыслей; жены отличались от своих мужей только посредственностью, более беспокойной, потому что они не обладали, подобно мужьям, тем спокойствием духа, которое дается занятиями и правильностью труда. Шутливость более легкая, разговор более разнообразный, странная смесь меланхолии и веселости, подавленности и заинтересованности, энтузиазма и иронии удивили и привлекли Элеонору. Она говорила на нескольких языках, правда, не слишком хорошо, но всегда с живостью, иногда с изяществом. Казалось, что ее мысли пробиваются сквозь препятствия и выходят из этой борьбы более приятными, более живыми и свежими; это потому, что чуждые языки обновляют мысли и освобождают их от тех оборотов, которые делают их то плоскими, то деланными. Мы вместе читали английских поэтов, мы вместе гуляли. Я часто приходил к ней утром и возвращался вечером: я беседовал с нею о тысяче предметов.

Я хотел, в качестве холодного и беспристрастного наблюдателя, изучить ее характер и ум, но каждое произносимое ею слово казалось мне исполненным неиз'яснимой грации. Желание ей нравиться сообщало моей жизни новый интерес и необыкновенно оживляло мое существование. Это почти волшебное действие я приписывал ее очарованию, и я бы наслаждался им еще полнее без обязательства, какое я взял на себя по отношению к своему самолюбию. Самолюбие это вставало между мной и Элеонорой. Я чувствовал себя как бы вынужденным итти как можно скорее к цели, которую я себе поставил; поэтому я не мог свободно отдаться своим ощущениям. Мне не терпелось заговорить, чтобы добиться успеха. Я не думал, что люблю Элеонору, но не мог бы отказаться от желания ей нравиться. Я постоянно был занят ею; я придумывал тысячи планов, изобретал тысячи способов завоевания с тем испытанным самодовольством, которое уверено в успехе потому, что никогда ничего не испытало.

Тем не менее, какая-то непобедимая робость останавливала меня: все мои речи замирали на устах или же заканчивались совершенно иначе, вопреки моему желанию. Я внутренне боролся с собой, восставал против себя. Наконец, я пришел к решению, которое могло бы с честью вывести меня из этой борьбы и оправдать меня перед самим собой. Я сказал себе, что не нужно ничего ускорять, что Элеонора была еще слишком мало подготовлена к моему признанию и что лучше подождать. Для того чтобы жить в мире с самим собой, мы почти всегда прикрываем свою беспомощность и слабость вычислениями и системами: это приносит удовлетворение той части нашего существа, которая является, так сказать, зрительницей другой.

Это положение затянулось. Ежедневно я назначал себе завтрашний день как неизменный срок для решительного об'яснения я каждый завтрашний день протекал, как предыдущий. Моя робость оставляла меня, как только я уходил от Элеоноры; я возвращался тогда к своим искусным планам и глубокомысленным расчетам, но стоило мне очутиться возле нее, чтобы я снова почувствовал себя трепещущим и взволнованным. Тот, кто мог бы читать в моем сердце в то время, когда она не была со мной, счел бы меня холодным и бесчувственным соблазнителем, тот, кто увидал бы меня около нее, признал бы во мне неопытного, робкого и страстного влюбленного. Оба эти суждения оказались бы одинаково ложными; в человеке нет полной цельности, и почти никогда никто не бывает ни вполне искренним, ни вполне лживым.

Убежденный повторными опытами, что я никогда не осмелюсь заговорить с Элеонорой, я решил написать ей. Граф П. находился в отсутствии. Борьба, которую я так долго вел со своим характером, нетерпение от невозможности победить его, неуверенность в успехе моей попытки – все это придавало моему письму волнение, сильно походившее на любовь. Возбужденный, кроме того, своим стилем, я ощутил в конце письма долю той страсти, которую я всеми силами старался Выразить.

Элеонора видела в моем письме то, что было естественно в нем увидеть, мимолетное увлечение человека, десятью годами моложе ее, чье сердце открывалось чувствам, еще незнакомым, заслуживающего больше сожаления, чем гнева. Она ответила мне ласково, подала добрые советы, предложила свою искреннюю дружбу, но об'явила, что не может меня принять до возвращения графа П.

Я был потрясен этим ответом. Воображение, раздраженное препятствием, овладело всем моим существом. Любовь, которую я разыгрывал так удачно еще час назад, я вдруг ощутил, как мне показалось со всем неистовством. Я побежал к Элеоноре. Мне сказали, что она вышла. Я написал ей; я умолял ее дать мне последнее свидание. В раздирающих душу выражениях я описал ей свое отчаяние и те роковые последствия, которые повлечет за собой ее жестокое решение. Почти весь день я напрасно ждал ответа. Я успокаивал свое невыразимое страдание только тем, что повторял себе: завтра я преодолею все препятствия, чтобы проникнуть к Элеоноре и поговорить с нею. Вечером мне принесли от нее несколько слов, они были ласковы. Мне казалось, что в них было чувство сожаления и печали, но она настаивала на своем решении, подтверждая, что оно необходимо. На другой день я снова отправился к ней. Она уехала в деревню, название которой было неизвестно слугам. Они даже не могли пересылать ей письма.

Я долго стоял неподвижно у ее двери, совсем не представляя себе, как мне отыскать Элеонору. Я сам удивлялся тому, как я страдал. Я рисовал себе в памяти те минуты, в которые я убеждал себя, что я стремился только к успеху, что это было лишь попыткой, от которой я легко мог бы отказаться. Я ничего не понимал в той сильной, непобедимой боли, что разрывала мое сердце.