Текст книги "Письма, несущие смерть"

Автор книги: Бентли Литтл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Ее забрали, – похвастался я друзьям. – Наши улицы снова безопасны!

Я размышлял, как поступят с ней полицейские, в чем обвинят и сколько продержат в участке. Я представлял, как ее фотографируют, снимают отпечатки пальцев. А что она чувствует? Напугана? Злится? И все это из-за меня!

После школы времени на размышления у меня уже не было. Том покидал отчий дом. Отец орал в коридоре, мать, как недорезанная, визжала на кухне. Сам Том невозмутимо вышел из своей комнаты и отнес чемодан в дряхлый «додж дарт», затем вернулся, чтобы собрать остальные вещи.

– Ты никогда ничего не умел планировать заранее! – выкрикнул папаша. – Вот в чем твоя беда!

– Пусть убирается! – завопила мать. – Пусть делает что хочет! Мне плевать!

Мне не хотелось вмешиваться, и я закрылся в своей комнате. В коридоре мы с Томом чуть не столкнулись, но даже не взглянули друг на друга и ни словом не обмолвились. Лично мне было все равно, останется он или уберется. Мы практически не общались. Правда, с его уходом я лишался буфера между собой и родителями. Теперь вся их злоба обрушится на меня.

И, судя по визгам за моей дверью, кошмар начнется, как только Том выйдет из дома.

Я ненавидел свою омерзительную семейку.

Интересно, что делает сейчас мой друг Пол. Я все еще иногда скучал по нему. И по его семье. А если бы он не уехал, дружили бы мы до сих пор?

Следующую неделю я жил в настоящем аду. Родители злились на Тома, но, поскольку его рядом не было, весь свой гнев вымещали на мне. Особенно мать. Она не прощала мне ни малейшего проступка, ни малейшего нарушения ее вечно меняющихся правил. Я старался как можно меньше бывать дома, задерживался в школе или болтался с друзьями. Я даже солгал родителям: придумал, что в «Джемко» заболел один из продавцов и я должен отработать два лишних вечера. На самом деле я те два вечера бесцельно шатался по магазинам, лишь бы не торчать в доме наедине с родителями.

Несколько дней спустя я прочитал в местной газете, что ведьма умерла в тюрьме в присутствии другой заключенной, заявившей, что старуха ее «сглазила». Как оказалось, ведьма носила ничем не примечательное имя Нора Вуд. Полицейские узнали это из спрятанных в ее одежде писем. В статье говорилось, что до выхода на пенсию Нора Вуд работала делопроизводителем в «Томпсон индастриз», а ее муж, инженер-электрик, умер в 1975 году, что и явилось причиной ее прогрессирующей душевной болезни. Репортер не упомянул о том, что последние лет десять Нора Вуд бродила по улицам Акации и множество людей считало ее ведьмой.

А вечером в субботу я получил письмо. К счастью, за почтой вышел я сам, потому что родители точно выбросили бы тот конверт. Адресовано письмо было «Мальчику», но все остальное, вплоть до почтового индекса, соответствовало действительности. На конверте был напечатан обратный адрес: Полицейский департамент города Акация, и я сразу понял, от кого это письмо.

От ведьмы.

Вместо положенного по закону одного телефонного звонка она попросила разрешения написать одно письмо.

Я разорвал конверт, но послание меня разочаровало. И смутило. На официальном полицейском бланке было написано только: «Прекрати сейчас же. Не позволяй им».

Я понятия не имел, что это значило, но, читая таинственную записку, дрожал от страха. Ведьма за мной следила! Пусть она не знала моего имени, но она знала, где я живу.

Хотя больше мне не о чем беспокоиться. Старая крыса мертва.

Я вернулся в дом и перечитал статью, надеясь найти хоть какой-нибудь намек, который помог бы расшифровать послание, но, кроме ссылки на тайник со старыми письмами, в статье ничего не было.

Я подумал немного, затем разорвал и конверт, и письмо и спустил клочки в унитаз. Там им и место. Вместе с дерьмом. Мне сразу же полегчало, как будто я освободился от проклятия. Потом я снова перечитал статью и вдруг понял: даже если старуху убила сокамерница, в ее смерти виноват я. Если бы я не спровоцировал ее арест…

Не пиши!

…она была бы жива до сих пор. Как ни странно, я не почувствовал никаких угрызений совести. Наоборот. Меня охватило странное ощущение могущества. Я почувствовал, что обладаю способностью – правом – решать, кому жить, а кому умирать. Наверное, примерно то же чувствуют врачи: ответственность за решение, как использовать особое знание или дар, кому помогать, а кому и нет.

А вот Роберт и Эдсон мучались угрызениями совести. Они чувствовали себя виноватыми, просто зная, как и почему старуху арестовали, и, ради нашей дружбы, я изобразил искреннее раскаяние, притворился, будто раздавлен горем. Но, честно говоря, я гордился собой, и ужасный поворот событий странным образом придал мне сил. Я убил одного из драконов своего детства и был счастлив.

И опять я начал подумывать о письме отцовскому начальству. После отъезда Тома папаша постоянно доставал меня, и я жаждал мести. Заработки в «Джемко» почти полностью покрывали мои расходы. Я прикинул, что, если получу стипендию или какую-нибудь финансовую поддержку, к сентябрю смогу уйти из дома и жить отдельно. И послать ублюдка к чертовой матери.

Сказано – сделано.

Я написал письмо в «Автоматик интерфейс».

В тот день, когда отца уволили, он явился домой пьяным в первый раз за несколько лет, а когда мать принялась обзывать его слабаком, дураком и эгоистом, швырнул в нее стакан. Мать сплюнула, развернулась и гордо выплыла из кухни.

Я при всем этом присутствовал, поскольку перед самым появлением отца вышел на кухню выпить воды и, не удержавшись, повернул нож в свежей ране.

– И что думает об этом Бог?

Отец меня ударил.

Ударил в грудь, хотя, думаю, целился в живот, но я успел отскочить.

– А что Бог думает об этом?

– Как ты смеешь? – взревел отец, надвигаясь на меня.

Я отступил в сторону, как тореадор, а папаша был так пьян, что споткнулся и свалился на пол, треснувшись головой об угол плиты. Я легко мог ударить его рукой или ногой – и, поверьте, очень хотел это сделать, – но за последствия пришлось бы отвечать. Я выбрал более корректный метод: наклонился и сказал с глубочайшим презрением:

– Ты жалок.

Я ушел в свою комнату, запер дверь и растянулся на кровати.

И улыбнулся.

Глава 5

1

Как оказалось, директор Пул искренне надеялся на мое участие в заседаниях школьного консультативного совета. Я обнаружил это как-то в понедельник, получив из канцелярии записку с напоминанием о том, что заседание совета состоится в тот же вечер. Обрадовавшись уважительной причине улизнуть из дома в свободный от работы вечер, я сказал родителям, что должен идти на заседание, и после ужина вернулся в школу. Проходя мимо почтового ящика, рядом с которым в тот далекий вечер ударила клюкой ведьма и свалился с неба голубь, я вздрогнул и поспешил дальше. Нет, вины своей я не чувствовал, но ощущал ответственность, а темнота обострила детские воспоминания, и я испугался не на шутку.

Не пиши!

Члены совета встретились в кабинете биологии. Не знаю, почему директор выбрал именно этот просторный класс. Странно придвигать стулья к подиуму, когда нас всего пятеро и мы вполне могли бы собраться в маленьком конференц-зале при директорском кабинете. Но решение было принято, и я прошел по сумрачным коридорам мимо рядов шкафчиков к освещенному прямоугольнику – открытой двери в кабинет биологии.

В совет входили мистер Пул, я и раздражающе сверхактивная троица, которую я видел на различных принудительных мероприятиях, но знаком с ними не был.

– У нас здесь все очень просто, – сказал директор, и действительно, было очень странно видеть его в джемпере, а не в официальном костюме и рубашке с галстуком.

Присутствующие начали обсуждать, как лучше разрекламировать школьную программу «Посоветуйся со сверстниками». Программа явно нуждалась в рекламе, потому что я, например, никогда о ней даже не слышал. Предложив написать в газету статью о программе, мистер Пул посмотрел на меня, кивнул и улыбнулся, как будто эта светлая мысль принадлежала мне. Одна из активисток – Лейси, хорошенькая блондинка, не успевшая снять форму команды болельщиц, – предложила нарисовать плакаты силами учащихся художественной школы.

– Устроим соревнование на лучший плакат! – высказалась Кей, одна из тех суперорганизованных девчонок, в которых уже просматривалась будущая деловая женщина. – Предложим нарисовать эскизы и назначим приз за лучший проект. И плакаты получим, и шумиху обеспечим!

Мне ужасно захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

Поскольку в весенние каникулы собирались перемостить парковку, перешли к обсуждению покрытия. Признаться, я не был знаком с задачами школьного консультативного совета, но мне показалось, что это слишком технический вопрос для подростков. Тем не менее разгорелся жаркий спор. Лейси и Кей агитировали за какое-то покрытие из переработанного пластика, а Тимоти, третий суперактивист, лоббировал что-то более дешевое и традиционное.

– А что думаешь ты? – обратился ко мне директор, и великолепная троица уставилась на меня.

Да ничего я не думал. Я стал бормотать, что это, мол, первое мое заседание, и я некомпетентен в данном вопросе, но Кей перебила:

– Ну, уж какое-то мнение у тебя должно быть!

Может, и должно, но не было. И просто потому, что Кей меня раздражала, я заявил, что согласен с Тимоти.

Следующие полтора часа происходило примерно то же самое, и меня все время втягивали в дискуссию. Я не знал, что говорить, обсуждаемые проблемы меня не трогали, однако постепенно мне стало казаться, что цель присутствующих – сбить меня с толку и выставить идиотом. Конечно, я хотел улучшить свое резюме, но не такой же ценой! Я уже сомневался, стоила ли игра свеч. Мистер Пул мне совсем не помогал. Он втянул меня в этот идиотизм, но теперь посматривал как-то странно, что мне совсем не нравилось. Я вздохнул с облегчением, когда заседание закончилось, и сразу же смылся, чтобы ни с кем не разговаривать.

Когда я вернулся домой, родители опять воевали. Я вошел через парадную дверь, проскользнул мимо кухни и незамеченным пробрался в свою комнату.

Через два дня меня вызвали в кабинет директора, причем со спортивных занятий, и я сразу понял, что дело серьезное. С других уроков вызывали в администрацию довольно часто, но вызов со спортивных занятий был чрезвычайным событием, наверное, потому, что ученику приходилось переодеваться, а это слишком хлопотно. Однако меня вызвали и не разрешили переодеться, а заставили идти прямо в спортивных трусах, отчего я почувствовал себя глупым и словно выставленным напоказ. А в администрации, среди воспитателей и секретарей, я показался себе совершенно голым.

Мистер Пул ждал меня. И счастливым он не выглядел. Без суеты и разговоров он завел меня в свой кабинет и закрыл дверь, затем подошел к столу и взял в руки папку. Он не сел и мне сесть не предложил.

– Меня поразило твое поведение на вчерашнем заседании комитета, – начал он.

Мой желудок сжался от дурных предчувствий.

– Мне показалось странным, что человек, предположительно привыкший к встречам с различными общественными группами и способный заставить конкурирующие организации делиться деньгами и совместно работать, столь плохо подготовлен и явно неловко себя чувствует в деловой обстановке. Поэтому я провел небольшое расследование. Нет никакого Института Собрайети. Никакого! Что касается других перечисленных в полученных нами письмах организаций, в двух реальных о тебе никогда и не слышали. Ты сам написал эти письма!

От его искреннего разочарования я почувствовал себя таким подлым, как никогда еще не чувствовал.

Я ничего не подтверждал, ничего не отрицал. Я просто стоял перед ним, жалкий и растерянный, а желудок мой сжимался все сильнее.

После долгой паузы директор наконец спросил:

– Ты можешь что-нибудь сказать в свое оправдание?

Я встретился с ним взглядом, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица, стараясь скрыть свое унижение.

– Возвращайся на урок.

То ли усталость, то ли презрение послышались мне в его голосе. Может быть, и то и другое.

Я медленно вышел из кабинета и бегом бросился в мужскую раздевалку. Я успел туда, как раз когда все уже приняли душ и одевались.

– Зачем тебя вызывали? Что случилось? – спросил Фрэнк, и все присутствующие уставились на меня.

Я подумал о том, как меня выгоняют из школьного совета, как вычеркивают из моего личного дела всю мою общественную деятельность. Прощай, надежда на гранты и стипендии. Я застреваю в родительском доме…

– Ничего особенного, – сказал я.

Вечером я написал письмо.

2

Уважаемые мистер Гутьеррес, мистер Бергман, мистер Макколлум и другие члены Попечительского совета!

Не знаю, как рассказать о том, что случилось со мной. Я совсем недавно учусь в средней школе имени Ратерфорда Б. Хейса. ХХХХХХХХХХХХХХХХ. Директор Пул приставал ко мне в женском туалете. Он заставил меня ХХХХХХХ делать плохие вещи, он занимался со мной сексом. Родителям я рассказать не могу. Я не могу рассказать друзьям. Я не могу рассказать никому из администрации. Я хочу покончить с собой. Вы моя последняя надежда. Для меня все кончено, но, может быть, вы сможете остановить его, пока не пострадали другие.

3

Я с трудом подавил искушение расписать омерзительные подробности, вовремя осознав, что это не письмо в «Пентхауз форум», и, хотя подростковые гормоны подстрекали меня вставить яркую порнографическую сцену, мозг требовал сохранять благоразумие. Никакого равнодушия и официальности. Необходимо было выбрать правильный тон: только желание вывести трахальщика на чистую воду.

Вычеркнутые строчки, как подтверждение девичьего смятения, пришли мне в голову в последний момент.

Никакой подписи, чтобы никто не смог найти автора.

Однако, похоже, мой план не сработал. Я щедро предоставил почте три дня на доставку письма, затем добавил еще один день на обсуждение письма попечительским советом. Но прошла неделя, другая, а директор все торчал в школе и сидел за своим столом. Конечно, если за кулисами и бушевали бури, то перед учащимися взрослые выступали единым фронтом. Только мне было необходимо, чтобы Пула изгнали как можно быстрее, пока он не успел полностью разрушить мои финансовые перспективы. Безусловно, он успел поделиться с Зивни и с администрацией школы, но на моей стороне были школьный инспектор и мэр. Несколько продуманных посланий, и я добьюсь цели.

Если только избавлюсь от Пула.

Я сочинил еще одно анонимное послание. На сей раз от секретарши. Это творение я послал в попечительский совет и в полицию. В письме я обсуждал недостойное поведение директора с учащимися женского пола. Якобы неделю назад автор, находясь в туалете, подслушала разговор двух девочек о том, как директор принуждал их к оральному сексу. Будто бы сначала я не поверила, но сегодня после занятий директор пригласил в свой кабинет девушку, застигнутую за курением марихуаны на территории школы. Вместо неизбежного исключения из школы, ученицу отпустили с предупреждением, даже не подвергнув временному отстранению от занятий. И тогда я поняла смысл звуков, доносившихся из директорского кабинета.

Анонимность секретарша объясняла тем, что не хочет потерять свою работу.

И вот это подействовало.

Понятия не имею, что говорилось за закрытыми дверями, но мистер Пул покинул школу незамедлительно. Незамедлительно. Ни уведомления за две недели, ни прощальной речи. Я отправил письма во вторник, а в четверг утром кабинет был пуст, директора в школе не было. Я это точно знаю, потому что под каким-нибудь предлогом заходил в административное здание каждый божий день – проверял.

Я надеялся, что директор не успел никому рассказать о своем расследовании, что теперь его голова занята другими, более важными вопросами, затмившими мои фокусы. Только бы он не связал оба события, только бы не понял, что и мой взлет, и его падение вызваны письмами. Только бы он не начал размышлять.

Придется подумать о его убийстве.

Вот такая мысль пришла мне в голову, а я даже глазом не моргнул. Я до сих пор больше гордился своей ролью в смерти ведьмы, чем стыдился. И я знал, что в случае необходимости и если представится возможность, я не погнушаюсь вновь провернуть подобное дельце.

Неделю я ждал, пока уляжется волнение, а затем начал задавать вопросы. Мне сказали, что, поскольку учебный год близится к концу, один из заместителей станет исполнять обязанности директора, а замену мистеру Пулу найдут к сентябрю. Миссис Зивни пойдет на повышение: до конца года поработает заместителем директора.

Я просчитал свои шансы. Из школьного консультативного совета меня выгнали, и Зивни несомненно знает почему. Теперь у меня новый консультант, мистер Тейт, но, вероятно, Зивни продолжает следить за мной, несмотря на свои новые обязанности. Пожалуй, все-таки можно подать заявление на все те займы и гранты, которые я себе наметил.

Кроме того, мне нужна была рекомендация не от учителя, а от человека влиятельного, занимающего более высокое положение. Нынешняя администрация школы исключалась. Привлечение внимания любого из них к моим намерениям могло все испортить.

Мэр!

Ему я тоже посылал первоначальный комплект писем. Вряд ли Пул успел поговорить с мэром обо мне, а даже если успел, его репутация теперь хуже, чем у собачьего дерьма.

Обращение к мэру поможет.

У меня еще есть шанс спасти свою жизнь.

После занятий я сказал Роберту и Эдсону, что не пойду гулять с ними, поскольку у меня дела. Я поехал с Фрэнком. Каждый день он ездил домой мимо здания муниципалитета и высадил меня там. Надо было бы позвонить заранее, но мэр случайно оказался на месте и согласился меня принять. Секретарша провела меня в его кабинет, а я напустил на себя самый смиренный вид.

– Спасибо, что согласились принять меня, господин мэр. Меня зовут Джейсон Хэнфорд, и я учусь в школе имени Ратерфорда Б. Хейса…

Как я и надеялся, он вспомнил мое имя.

– Джейсон, ну конечно! Наш великий филантроп. Как поживаете?

Неужели ему рассказали? Не похоже. Вроде он искренне радовался мне или привычно, как и подобает ловкому политику, играл роль.

– Спасибо, хорошо, – сказал я.

– Что привело вас к нам?

– Ну, вообще-то я пришел попросить об одолжении.

Мэр явно насторожился. Я надеялся на «Я сделаю для вас все, что в моих силах», но вместо желанной фразы услышал:

– Каком именно?

– Мне необходимо рекомендательное письмо. Для заявления на стипендию. У меня есть рекомендация от учителя английского языка, и я рассчитывал на рекомендацию мистера Пула. Но он уволился. Я мог бы попросить кого-нибудь из заместителей, но подумал, что рекомендация более высокопоставленного человека весомее.

Его отрицательная реакция была почти физически ощутима, но голос прозвучал спокойно и даже ласково и с фальшивым сожалением.

– Мне очень жаль, но я не могу заводить любимчиков. Меня неправильно поймут. Я избран всеми жителями города. Если я дам рекомендацию только вам, единственному из всех учащихся вашей и трех других школ Акации, то покажу этим, что вы лучше или квалифицированнее всех остальных.

Да, хотел я сказать ему. В этом-то и дело. Именно для этого и предназначаются рекомендации.

Но я кивнул, как будто понял его затруднения и сочувствую ему.

Должно быть, он почувствовал, что переборщил с мягкостью.

– Кроме того, я сейчас очень занят и вряд ли найду время для справедливой оценки ваших достижений. Думаю, вам лучше связаться с районным школьным инспектором или с кем-нибудь из окружной администрации. Или, еще лучше, с одним из общественных лидеров, с которыми вы работаете. Тогда рекомендация получится более всесторонней.

– Если у вас нет времени, я могу написать ее сам. Не слишком хвалебную и ни слова о том, что я лучше других. Просто там будет указано, что я прилежный учащийся, полезный член общества и так далее. Вам останется только подписать.

– Я не могу, – неискренне опечалился мэр. – Это будет несправедливо.

Я молча кивнул.

Тебе конец, ублюдок.

Текстовый процессор работает тихо, не то что пишущая машинка. Правда, матричный принтер я купил слишком громкий, но удары по клавишам были практически бесшумными. И все равно, когда я писал письма в муниципалитет, отец забарабанил в дверь и завопил, что уже поздняя ночь и я мешаю ему спать, и если я намерен разбудить весь этот чертов дом, то он снесет дверь и разобьет…

– Ты снова пьян, – с отвращением сказал я, не вставая из-за стола. – Оставь меня в покое и иди спать.

– Рик! – тут же завопила мать.

Как ни странно, отец убрался в свою комнату, оставил меня в покое. Он чувствовал вину и стыд за то, что потерял работу и больше не может обеспечивать семью. Это делало его более уступчивым к стервозным требованиям матери. Вечно пьяный и озлобленный, он не мог ничего изменить, и я радовался его унижениям. Он заслуживал их, как никто другой.

Я снова ударил по клавишам.

Весь день и весь вечер я размышлял о том, как скинуть мэра, и в конце концов придумал. Я извлек из небытия своего старого дружка Карлоса Сандоваля, председателя Союза борцов за гражданские права испаноязычного населения. Парень собрал впечатляющие статистические данные, подтверждающие тот факт, что при нынешнем мэре найм и продвижение испаноязычных работников упало до исторического минимума, а усилия мэра, направленные на реконструкцию Ист-Сайда, свидетельствуют о постоянной расовой дискриминации. Более того, хотя власти в результате общественного давления отказались от реконструкции, несколько сотрудников в частной беседе признали, что слышали от мэра расистские высказывания.

Я все это выдумал, но полагал, что если кто-нибудь, следуя старой поговорке «нет дыма без огня», начнет расследование, то несколько фактов дискриминации при найме на работу обязательно обнаружит, и причиной этого сочтут фанатизм.

Копии письма я послал в «Акация леджер», «Ориндж каунти реджистер» и «Лос-Анджелес таймс», а также в муниципалитет, управляющему городом и городскому прокурору. Кто-нибудь обязательно клюнет.

Клюнули все. Резкая обличительная речь Сандоваля появилась и в «Таймс», и в «Реджистер» без каких бы то ни было изменений в один и тот же день, а несколько дней спустя «Леджер» опубликовал возмущенную статью о том, что какой-то Сандоваль посмел критиковать замечательного мэра Акации. «Ядовитое письмо вызвало хаос» – гласил идиотский заголовок на первой странице. Редакторы были приятелями мэра. Кумовство в его самом явном и тошнотворном виде! Преисполнившись праведного гнева, я обрушил на «Леджер» ураган писем от самых разных членов общества с требованием расследовать выдвинутые обвинения вместо того, чтобы заниматься очернением Карлоса Сандоваля. На уроках по основам гражданственности мы как раз закончили изучение роли прессы в свободном обществе, и политика «Леджер» оскорбила меня до глубины души. Я обогатил последующие письма цитатами из Томаса Джефферсона и других героев Первой поправки и, видимо, сумел вложить в них весь свой гнев и страсть, ибо все они были опубликованы.

Это меня удивило. То есть я не удивился тому, что «Таймс» и «Реджистер» напечатали мои письма, но «Леджер» настолько активно проявлял враждебность, что создавалось впечатление, будто они хотели подавить всякое инакомыслие. Правда, они тоже печатали мои письма, как и все настоящие письма от тех, кто был со мной согласен. И это меня поражало и приводило в восторг.

Мне казалось, что я могу изменить мир.

Я поверил в свои способности, когда мэр подал в отставку.

Отставка ничем не примечательного чиновника одного из сотен городков Южной Калифорнии не представляла особого интереса для «Лос-Анджелес таймс», но в «Реджистер» появились и статья, и дополнительная информация. «Леджер» посвятил целый чертов выпуск восхвалению достоинств Питера Грина, лучшего мэра за все время существования Акации, который по неизвестным причинам решил покинуть свой пост в середине срока, чтобы «заняться другими делами» и «больше времени проводить с семьей».

Читая эти статьи, я улыбался. Поделом тебе, думал я. Будешь знать, как связываться со мной.

Но я-то лично ни на шаг не продвинулся. Никто пока не собирался писать мне рекомендацию. Ну, я и решил написать себе рекомендацию собственноручно. И почему я не подумал об этом раньше? Почему просил поддержки у равнодушных, едва знавших меня людей, когда мог сочинить блестящую рекомендацию и приписать ее действительно выдающейся личности? Черт побери, да сам президент Соединенных Штатов Америки мог бы написать мне отличную рекомендацию.

Нет. Государственные деятели пишут на фирменных бланках с тиснеными шапками. Я не смогу использовать ни президента, ни губернатора, никого столь высокопоставленного. Мне нужен гражданский чиновник, очень известный чиновник.

Надо еще подумать. Этот вопрос заслуживает серьезного рассмотрения.

В ту ночь мне приснился сон. Очень странный сон. Как будто я шел по пыльной дороге посреди пустыни. Передо мной появился одинокий цирковой шатер, выгоревший на солнце, потертый и изодранный. Из шатра доносился какой-то шум, тихий, едва слышный. Жара и сгустившийся давящий воздух приглушали этот гул, и при моем приближении он не усиливался.

Я вошел в шатер и увидел круг из щербатого некрашеного бетона. Вокруг него в холодном полумраке слонялись дети с седыми волосами и преждевременно сморщенными личиками. Крошечные кошмарные существа кружились, словно статисты в мюзикле. В центре круга восседал скелет обезьяноподобного, явно доисторического человека, сгорбленного, с толстыми костями и плоским грубым ликом с выдающейся нижней челюстью. Раздался резкий звук каллиопы, и дети, собравшись в круг снаружи бетонного сооружения, взялись за руки. Они запели хвалебную песню, веселую мелодию, нечто среднее между детскими стишками и гимном, и я понял, что этот скелет – их бог.

Я попятился, попытался незамеченным выйти из шатра. Я знал, что могу умереть в пустыне, но такая смерть казалась мне бесконечно предпочтительнее компании состарившихся детей и их скелетообразного божества.

Дверь была совсем близко, когда дети вдруг умолкли.

Череп обезьяноподобного существа повернулся в мою сторону.

Я проснулся испуганный и подавленный. Подобного уныния я не испытывал никогда прежде. Как будто я едва не погиб ужасной смертью. Как будто если бы я не проснулся, а заглянул в провалы глазниц того доисторического скелета, то пропал бы навсегда.

Сон сморил меня лишь через несколько часов, и я проснулся утром совершенно разбитый и встревоженный.

На следующий день я получил по почте письмо без обратного адреса со штемпелем Лос-Анджелес. Внутри было написанное от руки письмо с точным до мельчайших деталей описанием моего сна. Гениальному автору даже удалось передать ощущение, предчувствие страшной беды.

Подписи не было.

Я перечитал письмо. И еще раз перечитал. Легче мне не стало, озноб только усилился.

Аккуратно сложив листок, я вложил его обратно в конверт и спрятал в надежный тайник. Кто мог это написать? Почему они его послали? Откуда они узнали? Вопросы без ответов, и чем больше я думал об этом, тем больше трясся от страха.

Я сохранил письмо и стал ждать следующего.

И не дождался.

По крайней мере, тогда.