Текст книги "Реквием по Наоману"

Автор книги: Бениамин Таммуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

14

В один из дней 1921 года Эфраим ехал из мошава в Тель-Авив и, проезжая мимо южных пригородов Яффо, через цитрусовые сады, встретил арабов, и лица их не предвещали ничего хорошего. Сердце подсказало ему, что творятся тут недобрые дела, он сменил путь и осторожно добрался до Тель-Авива через поля Микве-Исраэль.

Войдя в дом Сарры и Аминадава с двумя мешками овощей и фруктов, он нашел их в страшном волнении. Они пытались успокоить сына Оведа, который пошел утром в гимназию «Герцлия» и увидел там людей, собирающихся группами и перешептывающихся, затем принесли тело, завернутое в одеяла, и положили во дворе. Овед испуганно путался в ногах взрослых и увидел учителя Хаима Бреннера, исколотого ножами, с закрытыми глазами, на одеяле, и борода его слиплась от крови. Овед вернулся домой и целый день его рвало. Он жалобно подвывал и не отвечал на обращения к нему.

– Ну, ясно, это погром, – сказал Эфраим, – арабы пытаются сделать с нами то, что делали украинцы и русские.

В тот год евреи в Эрец-Исраэль начали собирать оружие и организовывать самооборону. Старших гимназистов привели к клятве в ночные часы, положив пистолет на Танах. В мошавах крестьяне сами несли охрану, уволив арабских охранников.

В 1929 году, когда грянул второй погром, шестнадцатилетний Овед уже командовал отделением «Хаганы» и ночами не спал дома, а занимал позиции в домах в конце улицы Яркой, напротив мечети Хасан-Бек, на границе с Яффо. Тогда и произошел случай, когда араб, продающий лед, набросился на извозчика-еврея и начал колоть его штыком. Овед, увидевший это из окна, направил на араба пистолет и убил его. Вернувшись к утру домой, не мог уснуть, но его на этот раз не рвало. Мама позвала его обедать, и он ел, как обычно, в то время как младший брат его, пятнадцатилетний Эликум, чистил его пистолет и увидел, что ствол задымлен.

– Ты стрелял ночью? – удивленно спросил он брата.

– Делай свою работу и не задавай вопросов, – сделал ему выговор Овед. Секретность была главным принципом в «Хагане». Даже Сарра и Аминадав не задавали первенцу своему вопросов.

Овед был талантливым и хватающим все на лету юношей. В гимназию его определили, когда ему еще не было шести лет, потому закончил он ее в семнадцать с половиной, и в 1930 родители послали его в Иерусалим в юридический колледж.

Сарра и Аминадав управляли двумя фабриками: одна выпускала кирпичи и строительные блоки, другая – текстиль. Ясно им было, что из двух сыновей именно Овед может продолжить их дело, был он деловым, прилежным и упорным в любом деле, за которое брался. С Эликумом же постоянно возникали проблемы. Не то, чтобы, не дай Бог, был слабоумным. Наоборот, читал много книг, посещал спектакли и концерты, но абсолютно не был целеустремленным. Учился плохо. Оценки были позорно низкими. К делам не был приспособлен. Сарра обращалась с ним жестко, укоряя, что заработанные семьей деньги тратятся на учителей, натаскивающих его по разным предметам в дни каникул, чтобы он смог пройти экзамены. У Аминадава же не было времени возиться с сыном, и тот за это ценил его.

Только Эфраим любил Эликума и тайком давал ему карманные деньга, чтобы тот смог купить себе книга и пластинки. На эти же деньги Эликум совершал путешествия по стране, исчезал из дома и возвращался через неделю, а то и две, ничего не говоря родителям. Сарра выговаривала отцу, что он балует своего неудачливого внучка, а Эфраим говорил ей:

– Ты занимайся Оведом, он-то гарантирует успех, и деньги в него вкладываются не зря, а мне оставь Эликума, он абсолютный неудачник, и я беру риск на себя. Тебе что, не все равно?

В течение трех лет Овед закончил учебу и получил диплом юриста. И не только это, но нашел себе девушку по имени Рахель из семьи Кордоверо, богатой и уважаемой семьи сефардов, владеющей целым кварталом домов в Иерусалиме и землями вокруг Тверии, на востоке от Тель-Авива и на горе Кнаан. Отец ее был известным адвокатом, специалистом по вопросам табу. Дядя ее был судьей.

В 1934 году состоялась свадьба Оведа и Рахели в Иерусалиме. Семьи Бен-Цион и Абрамсон сняли номера в гостинице «Варшавская» на три дня, чтобы присутствовать на свадебной церемонии и познакомиться с семьей Кордоверо.

Ривка сшила себе специально платье к свадьбе внука, а Эфраим надел костюм, купленный им в Европе двадцать два года назад. Портной из Реховота подогнал его к расширившейся за эти годы фигуре клиента, а после утюжки не было и видно старых швов.

И все же они выглядели бедняками и простаками, нарядившимися на один день в сравнении с роскошью и статусом членов семьи Кордоверо.

Сефардские евреи Иерусалима совсем не походили на сефардов, небольшое число которых проживало в мошавах и Тель-Авиве. Не только тем, что дома их были обставлены европейской мебелью в стиле девятнадцатого века, полы застелены персидскими коврами, полки, обшитые перламутром, серебряными и золотыми нитями, заставлены медной посудой из Дамаска, но тем, что их выделяло некое благообразие, несомое ими из древности, точнее, некая смесь благообразия известных уверенных в себе раввинов и благолепия больших купцов и торговцев из городов бывшей России и Кавказа, хотя, естественно, сефарды русскими не были, но Эфраиму казались не менее экзотичными, и он явно подозревал их в близкой принадлежности к арабам, или туркам, или другим экзотическим существам Востока.

Семья Кордоверо встретила семьи Бен-Цион и Абрамсон с невероятно душевным и щедрым гостеприимством, но Эфраиму оно казалось несколько преувеличенным желанием прикрыть явное пренебрежение, этакую жалость, а быть может, даже страх и подозрительность; и настроение его было неважным все эти три дня пребывания в Иерусалиме.

Учитывая статус дома да и по разговорам людей, Эфраиму нечего было огорчаться и беспокоиться за судьбу Оведа. Этот парень похож на кота, который, падая, всегда приземлится на все четыре лапы без всякого ущерба. И все же Эфраим чувствовал, что внук его выходит из подчинения семьи, точнее, из колена Абрамсонов, рожденных в России, пионеров-земледельцев в Эрец-Исраэль.

– Так и быть, – сказал Эфраим Ривке после того, как пара молодоженов вышла из-под хупы, счастливая, следующая всем правилам церемонии, но рав-то все же был сефардский, в черной мантии и с черным тюрбаном на голове, напевающий псалмы мотивом, не знакомым нашим праотцам. – Так и быть, чтобы все это было добрым знаком на счастье молодым. Овед найдет свой путь и за горами Тьмы, как говорится, между этими евреями, которые в конце концов не меньше евреи, чем мы… Беспокоит меня Эликум, не Овед.

Предчувствовал, да не знал, что напророчил.

Пока гости приветствовали молодых и направлялись к столам, уставленным всяческими яствами, Эликум вел оживленную беседу в группе молодых иерусалимцев из известных семей, сефардов и ашкеназов, пришедших на свадьбу кто по близкому родству, кто по профессиональным занятиям адвокатурой и куплей-продажей земель. Были тут и арабы из уважаемых и богатых иерусалимских семей. Тосты звучали один за другим, звенели, чокаясь, рюмки, все уже были под хмельком, и Эликум со скрытой насмешкой говорил, а вернее, ораторствовал:

– У меня вопрос, хочу понять… просто не понимаю одного: каковы ваши цели, ну, всех вас, собравшихся тут? Вот же и брат мой стал адвокатом, как и вы… Но кто вы? Торговцы, сутенеры, корыстолюбцы, гребущие капитал? И куда это все ведет? Вернее, во имя чего? Ведь у нас тут дело с Эрец-Исраэль… Иными словами, дело с мечтой? Или, как говорят, с идеалом. Хотят исправить что-то, что с изъяном, изменить, оздоровить, излечить от болезни. Да, от застарелой еврейской болезни, да и всемирной. Скажу прямо, без экивоков. Сказано: мы вернулись сюда после двух тысяч лет, но зачем, зачем нам было все это потрясение? Зачем здесь люди умирают и погибают? Зачем нам все это? Так я вам скажу: чтобы осуществить мечту… Мечту. Так о чем же мы мечтали? О прекрасном мире прекрасных людей, некой чистоте, некой иной радости, новой, которую в галуте не найти… И вот, что видим… Адвокаты, банки, дешевый труд, используют арабов, подхалимничают англичанам и получают всякие должности… Что это? Да все это скверна. Во имя этого нет смысла, господа… Подумайте сами и ответьте мне: был ли смысл приехать сюда, в болота, лихорадку, убийства, чтобы стать адвокатом и работать в банке? Поглядите в окно, господа, какой прекрасный свет разлит над Иерусалимом, камни пылают, господа. Это чудесный огонь, войдите в него, чтобы гореть им, слейтесь с ним, господа. Такая возможность для нашего народа бывает раз в тысячу, в две тысячи лет… А тут – адвокаты, делопроизводители, чиновники, сутенеры, а? Так это должно быть?..

Голос его был резок и громок, и все, пришедшие на свадьбу, слышали лишь окончания и обрывки его слов, удивлялись. Некоторые посмеивались и спрашивали один другого: кто этот босяк? Узнав, что это брат жениха, были потрясены, ибо Овед производил хорошее впечатление.

Арабам говорили, что это брат жениха произносит благословение в честь молодых.

Только Эфраим, прислушиваясь к словам внука, посмеивался про себя и шептал на ухо Ривке:

– Талант оратора он наследовал от меня. Жаль только, что не наследовал некоторые другие качества. Если бы он все это говорил после того, как стал владельцем цитрусового сада или фабрики, иное дело. Но так, не только без копейки в кармане, но и без штанов? Сердце мне подсказывает, что за ним нужен глаз да глаз. Знаю я несколько Абрамсонов, которые не совсем Абрамсоны. Надо взять парня в руки.

Окружающие отнеслись к Эликуму, произносящему речь, как к человеку пьяному, смеялись, а некоторые даже поаплодировали ему и вернулись к столам.

Овед рассердился, но Рахель успокоила его и сказала, что брат его даже очень симпатичен. Красиво говорит, и нет у него страха перед множеством людей. Жаль, что и он не учил юриспруденцию. Сарра и Аминадав почувствовали, что вот-вот у сына начнется рвота, увели его в боковую комнату и Аминадав сказал ему: не умеешь пить, хотя бы молчал и не позорил всех нас в такой день и в такой час.

– Отец, – сказал ему Эликум, – я должен тебе еще что-то сказать, в личном плане. Слушай внимательно: через неделю я ухожу в кибуц. Все. И не сердись. Есть у меня для тебя и приятный сюрприз: для тебя и для моего брата-адвоката. Я отказываюсь в вашу пользу от наследства. Нет у меня нужды в деньгах и фабрике. Ну как, нравится тебе это?

– Мы еще не собираемся так быстро умирать, – сказала ему Сарра, – и не рассказывай мне байки о наследстве. Никто тебе еще ничего не наследовал. А о кибуце твоем поговорим дома. Застегни-ка рубаху и возвращайся к столу, как полагается человеку ишува.

– Есть, мама, – скоморошничал Эликум, – слушаюсь, командирша!

Он отдал ей честь и промаршировал в сторону свадебного стола, и его появление некоторые опять встретили аплодисментами к неудовольствию отца его и матери.

Спустя неделю Эликум собрал свои книги и пластинки и покинул дом. Через несколько дней родители его получили открытку от сына: Эликум приглашал их к себе в кибуц в гости.

Кибуц был недалеко, где-то посредине пути между Тель-Авивом и мошавом деда. Выяснилось, что Эфраим не был большим расточителем, и деньги, презентуемые им внуку, не давали тому возможности далеко путешествовать, иначе бы он, исчезая из дому на неделю-две, добрался бы до Галилеи, и там бы вбил колышки своей палатки. Ну что ж, и это к лучшему. Глупость ведь подобна летней грозе, которая быстро пронесется, и Эликум не настолько глуп, чтобы поменять родительский дом на кибуц. День-два, и вернется, и мама утрет ему нос, как делала это в детстве.

15

Но Эликум не вернулся в родительский дом ни через день, ни через два, ни через год.

В кибуце получил палатку в районе проживания холостяков, готовящихся стать членами коллектива. На следующий день дали ему телегу, которую тянули два мула, и он грузил на нее дерьмо, скапливающееся в коровниках и возил его удобрять поля, где выращивали овощи. Вечером, помывшись в душевой, шел в свою палатку почитать книгу или поставить пластинку на граммофон, привезенный им с собой, и послушать музыку. Утром первый завтрак – в пять, в столовой, опять коровники, второй завтрак в поле, долгой рабочий день – для размышлений и подведения душевного итога.

Дважды в неделю приходил он в комнату Мешулама Агалили, этакого вечного юноши, судя по голубым глазам и розовым щекам, человека довольно старого, судя по возрасту и лысине; приходил после того, как прочитывал то, что писал этот человек от встречи к встрече. Мешулам был погружен в составление программы, благодаря которой должны будут все кибуцники узнать свои устремления и правила поведения, установленные Мешуламом Агалили. После того, как Эликум прочитывал и правил черновики, переписывали набело особенно трудно разрешимые вопросы, над которыми дискутировали до утра. После чего Мешулам шел спать, а Эликум – собирать навоз. С другими людьми Эликум не нашел еще общего языка.

По субботам он брал мула, чтобы медленно ехать верхом по полям, никого не видя, и размышляя в одиночестве. Но мул ведь не приспособлен к седоку, неожиданно восстал против него, начал брыкаться под Эликумом, пустился как сумасшедший вскачь, стал на дыбы, ударяя копытами в воздух, пока не скинул седока, поддал ему копытами под ребра и ускакал в поля. Неделю Эликум лежал в постели, с трудом дыша, ибо одно ребро было сломано.

При разборке этого случая на собрании некоторые товарищи говорили, что, мол, парень городской, привыкший к городским удовольствиям, не должен ездить верхом на мулах. Другие же отмечали, что и скотине необходим день отдыха, даже в Торе это написано, и следует запретить Эликуму использовать мулов по субботам. Но нашлись и такие, что встали на защиту Эликума и рассказали собранию о том, что видели в газете «Молодой рабочий» статью его о Иосефе Хаиме Бреннере.

– От такого типа, естественно, трудно требовать чувство ответственности, – сказали они, защищая его.

Мешулам Агалили же повернул несколько по-иному:

– Наоборот, именно потому, что он владеет пером и несет на себе тяжкий груз полевых работ, именно в нем следует видеть осуществление образа нового человека.

Товарищи не очень-то поняли, что он имеет в виду, а Мешулам Агалили не разъяснил детально. Да они и не требовали разъяснений, ибо, открыв рот, он может говорить до рассвета и жаль на это тратить силы.

Эликум принял суд товарищей, и с этих пор по субботам уходил гулять в поля пешком, вскоре поняв, что это намного лучше. Пешая прогулка способствует размышлениям, а езда верхом дело дикое; кроме того правы те, кто считает, что и скотине положен день отдыха.

Проблема прав и обязанностей в кибуцном движении была одной из самых сложных проблем, которой занимался в своей программе Мешулам Агалили. Он считал, например, что физический труд дается нам по праву, и не каждый его достоин; для начала человек должен оправдать это право, и пока он себя к этому не подготовил, он не может принять участие в общественной симфонии труда. Именно так он писал, и Эликум радовался этому музыкальному образу, видя в этом пользу от музыки и в общем-то право ее на существование в кибуцном обществе.

Именно поэтому он пригласил Мешулама Агалили в один из вечером к себе в палатку послушать пластинки. У Мешулама не было никаких семейных обязательств, ибо развелся с женой (второй), а детей посещал в послеобеденные часы, играя с ними на траве у детского дома, как и полагалось, два часа, до ужина. Потому и пришел Мешулам в палатку к Эликуму, взглянул на граммофон и сказал:

– Эту вещь следовало бы тебе поставить в комнате культурных мероприятий, чтобы все товарищи могли слушать. А пока посмотрим, что у тебя есть, поставь какую-нибудь хорошую пластинку.

Эликум испугался:

– В комнату культурных мероприятий? Но там же читают газеты и беседуют. Там невозможно слушать музыку.

– А как же ты хочешь приобщить товарищей к другим удовольствиям, если не попробуешь? Кроме того, в принципе, нет у тебя права держать имущество, прибор какой или машину, которые недоступны остальным товарищам… Бюджет явно недостаточен. Но пока посмотрим, что у тебя есть, поставь что-нибудь хорошее.

Эликум поставил Токкату и фугу Баха, исполняемую оркестром под управлением Стоковского, и начал накручивать ручку.

– Скажу я тебе, Мешулам, – размышлял он вслух, – если ты уже решил, что нет у меня права, может, следует спросить товарищей. Может, они вообще не хотят этого в комнате культурных мероприятий?

Когда грянули первые звуки Баха, лицо Мешулам искривилось и он воскликнул в испуге:

– Прекрати это… нет у тебя чего-либо народного, песен или танцев?

Эликум сказал, что нет у него, и почти вздохнул с облегчением, но Мешулам сказал, что хорошие пластинки можно купить за деньги из культурного бюджета. Это не столь дорого. Главное, это граммофон, и он поднимет этот вопрос на собрании.

Тут же они погрузились в дела программы, но в ту ночь Эликум не очень-то вникал в идеи. Сердце его предвещало неприятное и тяжкое.

Спустя несколько месяцев, когда граммофон все еще стоял на месте в палатке, ибо Мешулам Агалили был человеком забывчивым и рассеянным, сосредоточенным, главным образом, на общих идеях, прибыла в кибуц первая группа юношей и девушек из Германии, родители которых оставались в Берлине, Франкфурте и других местах, чтобы спасти то, что еще можно спасти от нацистов, пришедших к власти, но детей они отправили в Эрец-Исраэль, чтобы затем к ним присоединиться. Среди прибывших была девушка по имени Лизель, привезшая с собой скрипку. Увидев скрипку, Эликум погрузился в невероятные фантазии: вот он возвращается с поля, моется в душевой, идет в столовую, а там Лизель сидит за столом и хранит для него место рядом с собой, и он садится и готовит салат для двоих, наливает ей в тарелку половником суп. Она ест, а он шепчет ей на ухо, спрашивая, насколько она продвинулась в игре на скрипке, а она улыбается и не отвечает. Но когда они приходят в палатку, она извлекает скрипку из футляра и как ошеломленный внезапным ударом грома он слушает «Чакону» Баха. Всю ночь он слушает ее игру, а под утро гладит ее волосы и она обещает ему прийти ночью, каждую ночь.

Эликум следил за Лизель в течение многих недель, видел ее каждый вечер в столовой, сидящей среди юношей и девушек, приехавших из Германии. А после еды она вставала и уходила с ними в дом, где они жили, рядом со школой. Раз Лизель работала в кухне, другой раз разносила кастрюли с супом по столам. Когда она поставила кастрюлю на стол перед Эликумом, он сказал:

– Спасибо.

Она взглянула на него с удивлением и продолжила свою работу. В ту ночь в душе у него созрело решение, но понадобилась неделя, чтобы ее осуществить, ибо в эти дни он был простужен. Ровно через неделю он быстро поужинал и вышел, заняв место у выхода. Увидел Лизель, которая шла к выходу, разговаривая с подругой. Эликум шагнул к ним неожиданно, как солдат, вышедший из строя, напугав девушек, но не смутился и сказал Лизель:

– Можно мне с тобой поговорить?

– Только со мной? – спросила Лизель. – Или подруга моя может присутствовать?

– Только с тобой.

– Извини, – сказала Лизель подруге. – Где мы будем разговаривать?

Несмотря на то, что Эликум был поражен и счастлив успеху, невозможно было не удивиться легкости, с которой была захвачена крепость, до того, что в душе Эликума возникли подозрения по поводу нравственности германской молодежи, но не было у него времени обмыслить это основательно, ибо Лизель тут же спросила:

– Хочешь прогуляться туда?

И она указала на дорогу, ведущую в плантации.

Когда он понял, что идет по спуску холма, Лизель говорила без умолку:

– Странные вы люди в Эрец-Исраэль… Или это только киббуцники? Я еще не знакома с Тель-Авивом. Но в кибуце это очень странно. Юноши невероятны стыдливы или они просто нас боятся, потому что мы из Европы. Я не знаю… Не обращаются к нам, не ищут с нами никакой связи. Вот старики – настоящие бесы, норовят сунуть руки под платье, готовы на любые авантюры, прямо профессиональные донжуаны. Как ты объясняешь это?

Эликум сначала решил дознаться, заметила ли его Лизель раньше.

– Это я тебе сказал спасибо, когда ты подавала в столовой.

– Не помню, – сказала Лизель, – я ведь в последнее время познакомилась со столькими людьми, потому они мне все на один лад. Так все-таки ответь, почему парни, такие, как ты, стыдливы, а старики безумствуют, как молодые. Разве это не странно?

– У меня вопрос к тебе, – сказал Эликум, – давно ты играешь на скрипке?

– Играю? Что вдруг? Ведь это не моя скрипка вообще. То есть, это семейная скрипка, сказали мне, что она очень дорога, и если я не смогу остаться в кибуце, то мне следует ее продать и попытаться устроиться в городе. Эта скрипка – мой капитал. С чего это ты спрашиваешь о скрипке? Мне показалось, что ты интересуешься мной, или я ошибаюсь?

Теперь Эликум понял, что попал в ловушку, но уже было поздно. Ночь была прохладна, полна стрекотания цикад, голосов спящих птиц, и Лизель задала вопрос простой и понятный:

– Я тебе нравлюсь? Скажи, не бойся.

И чтобы он смог понять вопрос и получить нечто реальное, чтобы его взвесить, обняла Лизель его голову и поцеловала в губы.

– Это тебе по вкусу? – спросила и показалось ему, что она чем-то оскорблена.

– Абсолютно, – сказал Эликум, – и я не отвергаю возможности таких отношений в будущем, ибо это естественно… если, конечно, есть и душевная связь между двумя людьми… ты очень красива, я думаю.

– А каковы сейчас отношения между людьми? Покажи мне хоть чуть-чуть эти отношения, чтоб я поняла, о чем ты болтаешь.

И она снова обняла его, на этот раз за плечи, и поцеловала в губы.

Эликум начал дрожать всем телом.

– Так ты такой? – сказала, обняла правой рукой его бедра и прижала к себе. – Как и все местные парни. Странная компания… Я думаю, лучше нам посидеть здесь, на камне… Положи голову мне сюда. Не бойся.

Эликум лежал на спине, головой на ее коленях, видел зеленоватый серп месяца. Ноздри его наполнились запахом орошенной земли, а по ту сторону плантации, на водокачке, кто-то тщетно пытался запустить мотор.

– Не зажигается, – сказала Лизель, – точно как ты.

Эликум приподнялся, сел напротив нее на земле. Рядом с ними тянулась в глубь плантации дорога со следами трактора, глыбами разворошенной почвы, которым лунный свет придавал вид маленьких замерших зверьков. Черная змея проползла неподалеку, пересекая дорогу.

– Видела? – показал Эликум на змею.

Лизель крепко обняла его. Эликум гладил ей волосы, целовал в висок.

– Не бойся, – говорил ей, – змея эта не ядовитая. Она приносит пользу сельскому хозяйству. Она ест полевых мышей… Ты такая мягкая и горячая, Лизель. Так мне хорошо с тобой сейчас.

– Но я не приношу пользу сельскому хозяйству, – сказала Лизель.

– Не надо иронизировать, – сказал Эликум, – постепенно мы станем друзьями, привыкнем друг к другу.

– Я такая противная, что ко мне надо постепенно привыкать? Ты что, не слышал о любви с первого взгляда?

– Лизель, это не любовь с первого взгляда… Ты отличаешься от меня, ты вообще другая, понятия твои иные…

– Да погляди ты, насколько все на удивление похожи друг на друга, дурачок. Послушай, ты хочешь вернуться в кибуц?

Эликум крепко ее обнял, и она вскрикнула негромко, радостно.

– Ты не настолько слаб, каким притворяешься, дитя. У тебя, дорогой, руки убийцы. Чуть не сломал мне ребра. Ты достаточно опасен. Так ты не хочешь возвращаться в кибуц.

– Не хочу, Лизель. Сидим здесь. На этот раз лишь сидим, вот я тебя целую и ты будешь хорошая девочка, закроешь глаза, а я буду продолжать тебя целовать и рассказывать… Слушай, я назову тебе имена всех диких растений, что нас окружают, расскажу, что здесь вообще происходит вокруг… как лунный свет колдовски оживляет все малые вещи на земле, и они начинают двигаться… я объясню тебе, почему мне так хорошо в эти минуты с тобой, и почему все так печально в то же время… какое удивительное колдовство и очарование и еще много чего наполняет сердце, Лизель…

Она взяла его руку, втянула ее в вырез платья, и Эликум не сопротивлялся, но продолжал говорить:

– Ты закрой глаза, а я тебе буду рассказывать то, что мне есть рассказать. Ты должна слушать меня, Лизель, ибо если не будешь знать, что мне хочется рассказать тебе, мы никогда не сблизимся, мы должны сломать эту отчужденность, что между нами. Ведь сегодня мы встретились в первый раз.

– А ты уже держишь меня за грудь, – сказала Лизель.

– И вовсе не держу, – возвысил голос Эликум, как бы выговаривая ей, – я просто глажу их и душа моя рвется из груди от непереносимой радости.

– Слава Богу, что ты наконец-то радуешься. Раньше ты говорил, что всё так печально.

– Итак, ты меня слышишь, ты мне внимаешь. Это хорошо, это добрый знак. И скажу тебе еще что-то. Я не коренной кибуцник. Я родился в городе, рос в буржуазной семье, у меня брат-адвокат. Трудно мне здесь очень. Но я решил идти иным путем. И я не сдамся. Есть у меня мечта… Ведь и у тебя есть мечта, Лизель?

– Я не мечтаю сверх того, что мне положено, мальчик мой. Я здесь одна в чужой стране. О чем я могу мечтать? Может, лишь о том, что в один прекрасный день я сбегу из кибуца и доберусь до места, где нет стольких сумасшедших… Скажи, ты бы согласился вместе со мной сбежать из кибуца? Родители у тебя богачи, брат-адвокат, пусть помогут… А я всегда смогу продать скрипку, если это выгодно.

– Я отказался от наследства и сказал брату то, что думаю о нем и о его профессии. Лизель, ты и я – два разных мира, чтоб ты знала… Какое невероятное расстояние между нами, Лизель, ты даже понятия не имеешь… как по разные стороны земного шара.

– Идиот, – сказал Лизель, – какой же ты идиот.

С той ночи Эликум и Лизель начали встречаться почти каждый вечер, но вместо прогулок по тропе к плантациям, они сразу же после ужина шли к нему в палатку. Ей не мешало, что он ставит пластинки на граммофон, и она радовалась, что из ночи в ночь он забывает их менять и иногда граммофон стоит безмолвно часами.

Как-то ночью она сказала ему:

– Если ты уже решил остаться здесь, почему у тебя нет ни одного товарища в кибуце? Почему не было у тебя подружки до того, как я появилась? Что это у тебя за жизнь?

– Ты ведь знаешь, есть у меня товарищ, – оправдывался Эликум.

– Это товарищ, старикашка этот? Ему впору быть твоим отцом.

– Ну, в определенном смысле он мой духовный отец, – сказал Эликум.

– Слушай, друг, у тебя есть отец в Тель-Авиве, и если ты захочешь, сможешь его увидеть в течение часа. Но к нему ты не едешь… Был бы у меня отец в Тель-Авиве, Эликум, не гнила бы я здесь даже минуту… А ты мне что-то болтаешь об этом сумасшедшем Мешу-ламе… Тоже мне отец! Старый распутник и сутенер, а не отец.

– Как тебе не стыдно, Лизель?

– Мне стыдно?! Так я тебе скажу простые вещи, этот духовный отец твой дважды разводился, а теперь от него беременеют одна за другой все эти его подруги. И он шлет их в больничную кассу в Тель-Авив делать аборты… Твой великий идеолог… Он дает им направления в больничную кассу на бланках кибуца… О да, великий человек, Мешулам Агалили.

– В дела, которые между ним и мною, нечего вмешиваться, – отрубил Эликум.

– Ну да, дела между вами принадлежат жизни идеалистов. Принадлежат сельскому хозяйству.

– Вопрос твой верен, только смотришь ты на него с мелкобуржуазной точки зрения.

– Я? С мелкобуржуазной?! Ну ты даешь, парень, ты хоть сам слышишь, что бормочешь? Иногда мне кажется, что ты в самом деле законченный идиот.

Чтобы изменить мнение Лизель о Мешуламе Агалили, Эликум предложил ей вместе с ним посетить того, побеседовать, познакомиться поближе. Лизель рассмеялась, но согласилась. В один из вечером они пришли к Мешуламу, который усадил их и угостил кофе. Мешулам объяснял Лизель каковы причины прихода Гитлера к власти в Германии, перечислял одну за другой причины поражения социал-демократов, затем перешел к объяснению антисемитизма нацистов, цитировал по памяти «Майн кампф» Гитлера и доказывал, что по всем признакам, дни гитлеровской власти сочтены.

– Но за тот ущерб, который он причинил евреям, – возвысил голос Мешулам, – он дорого заплатит. Вот, Лизель, ты, к примеру, жертва Гитлера. Сволочь эта, конечно же, будет раздавлена и уничтожена, но кто вернет тебе годы, которые ты провела без семьи? Дорогие годы без отца и матери? Хоть мы здесь, в кибуце, стараемся сделать все, чтобы дать тебе чувство настоящего, теплого дома, но ничто заменить не может отца и мать. А у них, твоих родителей, разве сердце не разрывается в эти минуты, когда мы их здесь упоминаем? Дорого он заплатит за разрушение молодых душ.

Эликум поглядывал на Лизель, боясь, что она откроет рот и начнет о беременностях и абортах, но она помалкивала.

– Я надеюсь, и даже немного верю, – добавил взволнованно Мешулам Агалили, – что кибуцное движение возместит вам потерю дома и семьи. Мы делаем все возможное, и нет жертв, на которые мы не пойдем. Но каковы наши ресурсы? Бедны мы, а тяжесть дел, на нас возложенных, велика. Прости нас, Лизель, если не всегда желаемое совпадает с действительным.

– Я не жалуюсь, – сказала Лизель.

– Счастливая ты, – улыбнулся Мешулам, – что есть у тебя такой друг, как Эликум.

– Эликум ребенок, – сказала Лизель, – добрый, но этакий маленький сирота, точно как я. Сироты могут вместе плакать, но они не могут помочь друг другу.

Слова эти Мешулам и Эликум пропустили мимо ушей и продолжали пить кофе.

Затем Мешулам Агалили рассказал о своей жизни, о борьбе в кибуце и вне его, о женитьбах, которые кончились неудачно, дважды неудачно, и всегда по одной и той же причине: отсутствию искренности между мужем и женой.

– Искренняя связь в семейной жизни, – объяснял Мешулам, – дело личное, а не общественное. Ведь идеологически я ничего не могу сказать против двух моих бывших подруг. Обе сознательные члены кибуцного движения по сей день, и с обеими я могу контактировать с большим идейным удовлетворением. Но диалектически нет противоречия между этим и тем, что я упомянул ранее, отсутствием искренней связи. Отношение между полами является именно половой функцией, а не только общественной, и тут-то скрыта проблема.

Сказал и не объяснил, что с ним иногда бывает.

И тут Лизель и Эликум отпили кофе, пока Мешулам, закрыв глаза, погрузился в размышления. Затем продолжил:

– Иногда я думаю, а не прав ли был Шопенгауэр в своем отношении к браку, говоря: мужчина должен жениться дважды в жизни. Один раз когда ему восемнадцать, а ей сорок, второй – когда ему сорок, а ей – восемнадцать; в первом случае она дает мужчине чувство материнства. Во втором – он дает ей чувство отцовства. Ну, и опыт в обоих случаях. Вот. А я дважды женился на женщине моего возраста. Неудивительно, что дважды потерпел неудачу.