Текст книги "Господин мертвец"

Автор книги: Бенджамин Вайсман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Каждая скульптура сделана из куска камня невероятной величины. Сложно поверить, что человеческими руками. Для персонажей, которые живут в этих скульптурах, это наихудшие моменты жизни, зато для скульптора, который все это сделал, это лучшее, что только могло произойти.

Надо куда-нибудь прилечь. Не могу больше ни на что смотреть. Перепуганные люди с макаронными волосами, отбивающиеся от диких животных, которые их терзают и пожирают. Мне страшно за них. В то же время это невероятно клево.

Родители где-то потерялись. Наверное, они в другом зале. На меня смотрит какой-то тип. Похоже, он собирается чихнуть. Его нос с шумом набирает воздух, но в решающий момент ничего не происходит. Он направляется ко мне. Одну ногу он волочит, она у него парализована. Но он, похоже, к этому привык: уж больно ловко вонзает в пол свою золоченую клюку. Словно по линейке: через одинаковые промежутки. Он останавливается и начинает чихать. И вдруг резко перестает. А может, он вовсе не чихает, а… Зачем он так вылупился на меня? Его глаза притягивают. Мысленно он говорит мне: «Слушай меня, мальчик: я – твой новый хозяин. В этом месте тебя подстерегает опасность. Твои родители умерли. Ты не должен здесь находиться. Я превращу тебя в свою новую ногу, и ты будешь невидим. Ты поведешь меня по жизни. Попрощайся с детством». Он стоит от меня в полуметре. Его дыхание производит шума больше, чем посудомоечная машина. У него голубые глаза и неровные желтые зубы. Как только он вновь принимается чихать, я бросаюсь к выходу. Пожалуй, самый жуткий тип на свете.

Я шагаю дальше. Почему бы мне не заблудиться еще больше. В следующей комнате полно картин. Вот я прохожу мимо раздавленного помидора; ножа рядом с разрезанным лимоном; мимо женщины на качелях и людей, идущих по тропинке рука об руку; мимо сборища ярмарочных вурдалаков; мимо крылатых ангелов в церкви… Голова раскалывается. Вокруг все кружится. Тем не менее я все еще ощущаю себя Максом – все тем же Максом. Я – Макс. Так зовут того, кто сидит внутри меня. Непонятно, что со всем этим делать. Это невыносимо. Хочется выпрыгнуть из кожи вон и улететь. Вместо этого я прохожу в следующую комнату. Там опять картины. И взрослые, которые шепчутся друг другом и покачиваются на каблуках с заложенными за спину руками. Я бегу вверх по ступенькам. Все картины в новом зале черные. Я – скверный малый. Я в высшей степени неисправим.

Поэтому я ложусь прямо на пол. В этом помещении люди ведут себя на редкость тихо. Черный цвет заставляет их заткнуться. Им кажется, что они на похоронах. Из живота доносятся странные звуки. Туда они попадают туда из ковра, на котором я лежу. Целое море голосов. Непонятное шипение. Ропот призраков, ищущих успокоения. Работающий кондиционер. Я гребу по полу как по воде. Мимо проплывают щиколотки и голени взрослых.

Я тут вот о чем подумал. Когда я умру, я тоже превращусь в скульптуру. Но только под землей, в гробу. Я буду лежать в костюме, как сейчас, с цветами на груди. Когда будет идти дождь, вода будет просачиваться в землю, и мы вместе с другими мертвецами будем намокать. Уверен, что это будет самый освежающий напиток, который нам когда-либо приходилось пробовать. Я знаю, как важно для привидений быть сухими. В этом секрет их дееспособности. Но почему-то я уверен, что мокрое приведение может делать такое, что его сухим, мертвецки белым братьям и не снилось. Вот почему я так хочу покончить с собой.

Мне хочется поскорее оказаться под землей. Прямо сейчас. Еще я видел фильм, в котором человек совершил самоубийство. Это выглядело клево. Приведения – совсем как люди. Только им больше нравится стоять, а не сидеть; молчать, а не болтать и апельсиновый сок вместо молока. У каждого из них своя индивидуальность. Некоторые стремительные и симпатичные, другие – неуклюжие и страшные. Бабушка говорила, что тоже станет призраком и чтобы я ее остерегался. Теперь она им стала. Она умерла два года назад. От нее плохо пахло. Она не чистила зубы последние лет тридцать. Ехать с ней на заднем сиденье было сущим-адом. Обычно она сидела у камина и ногой расковыривала дырки в ковре. И после этого родители не разрешают мне завести собаку. В следующий раз я им скажу: «А как же насчет бабушки? Разве она не понижала стоимость дома?» Тогда меня совершенно точно выпорют.

Мой отец всегда старается убедиться, что во время его порки я плачу, а не смеюсь, к примеру. Чтобы остаться в живых, я буквально вынужден говорить что вроде: «Вот же, папа, это мои слезы. Клянусь Богом, я не смеюсь. Смотри: ыа-а-а, ы-ыа-а-а». Это еще одна вещь, которой мне пока не удалось понять: почему мой смех его так распаляет. Призрак бабули наверняка сидит сейчас напротив моей кровати и играет на пианино, которое она взяла с собой. В молодости она исполняла целые концерты. Она по-прежнему в хорошей форме. Обычно она играет какую-нибудь радостную танцевальную фигню и напевает. От ее пронзительного чириканья кровь стынет в жилах. Прости, бабуля, что прозвал тебя дурындой. Мне нравилось, как это слово звучало в «Героях Хогана» [2]2
  Комедийный телесериал о солдатских буднях, популярный в 60– 70-х гг.


[Закрыть]. Я знаю, это оскорбительно, но я думал, ты не слышала, что говорили окружающие. А ты отшлепала меня и рассказала все родителям, после чего они побили меня уже как следует. Так что мы квиты, и мне необязательно говорить «Прости меня, дорогая бабушка», но я скажу, потому что я по тебе скучаю.

В этом есть что-то странное: я целыми днями извиняюсь. Каждую ночь я думаю о том, что натворил, и о тех людях, перед которыми я извинялся: о маме, папе, толпе вовремя подсуетившихся соседей, учителе или школьном товарище. Уму непостижимо, сколько людей хотят услышать извинения в свой адрес. Кого-то я задел, разлил кому-то молоко и спрятал чей-то завтрак; мой мяч перелетел через забор; я корчил рожи в классе, изображал звуки сирены, автокатастрофы и взрывов; я пульнул своей козявкой и игрался со слюнями; нанес финальный сокрушительный удар разломанному карандашу и навалял мальчишке (девчонок бить не положено, не то мисс Найт расскажет миссис Нинигар, нашей директрисе, и та позвонит родителям; затем они соберутся вместе и вылупятся на меня); ел сахарные тянучки перед обедом и не захотел есть то, что приготовила мама; заглядывал ей под платье (а это неплохая идея); меня стошнило прямо в постели, а не в ванной; ссал в гараже, в переулках разжигал костры, поджаривал на них жуков и, наконец, курил. В различных комбинациях я делаю все это практически каждый день.

– Прошу прощения, сэр, – полицейский стучит меня по плечу. Наверное, он обращается ко мне. – Во время посещения музея в позиции ниц находиться запрещается, – говорит он.

Он длинный как каланча. С квадратными плечами. Еще один малый, сделанный из камня. Я знаю, что если не пошевелюсь в течение следующей секунды, то приведу его в бешенство.

– Вам ясно, что вам сказали? – спрашивает он. – С вами все в порядке?

– Что значит «в позиции ниц»? – интересуюсь я.

– Давайте, молодой человек, поднимайтесь с пола, – отвечает он, – не то мне самому придется вас поднять.

Он упирается ладонями в бока и повисает надо мной, отстукивая время своим черным полированным ботинком. Очередная стычка с законом. Я встаю и направляюсь в соседний зал. Часть зала изолирована разделительной лентой. На ней написано: «ХОДА НЕТ». Гм-м-м… интересно, что там дальше. Надо проверить.

На стене висит картина обнаженной девочки. Я думаю, ей столько же лет, сколько мне. У нее зеленые глаза. Она в зеленой комнате. Мне нравится зеленый. Он выглядит жутковато. Она стоит на фоне тонкой белой занавески, которая колышется за ее спиной словно фата. Сверхъестественным образом занавеска ищет с ней соединения. Белые цветы на ткани все подслушивают, а бахрома обладает хваткой осьминога. Над правым плечом, будто стрекоза, висит огромный розовый цветок и пялится на девочкину грудь. Она бледна, как мраморные люди снизу, хотя скорее ее кожа походит не на мрамор, а на прозрачную древесину. У нее большие розовые уши и голубые вены, сбегающие вниз по животу и бедрам. В волосах у нее красный обруч; волосы собраны и заплетены в косичку, конец которой лежит на левом плече как видоизмененный хвост. Ее пупок торчит наружу; вокруг пупка у нее желтый кружок. Она напугана. Что-то случилось? Дыхание у тебя совсем перехватило. Ты напряжена как постовые на дежурстве. Я тоже замерзаю, когда напуган. Почему у тебя грязные руки? Ты где-то рылась или что-то закопала? Ты хочешь пить? Могу побрызгать на тебя водой. Уж не собираешься ли ты блевать? Жаль, что не видно кончиков твоих пальцев и остальную часть ног. Ты такая тихая. Чем бы ты занималась, если бы меня здесь не было? Вздремнула бы? Я сплю в пижаме, заправив пижамную рубашку в штаны. Не люблю, когда мой пупок к чему-то прикасается. Ты хочешь жить со мной? Родителей я выселю. Сейчас они, наверное, опрашивают всех полицейских, может, те меня встречали. Интересно, они меня застрелят, если увидят, что мы с тобою разговариваем? Я буду защищать тебя. Можно мне снять тебя со стены? Обещаю, что не сделаю тебе больно. Ты вовсе не тяжелая. А это, должно быть, твоя штучка. Ты потрясающе выглядишь. Я еще никогда ни одной не видел, хотя и знаю, что это именно она. Пожалуй, я тоже сниму одежду; здесь так жарко. Тем более что в костюме я все равно выгляжу довольно глупо. Я сяду здесь. Ты сядешь тут. Можно тебя поцеловать? Картины вовсе не такие нежные, как выглядят. У тебя пухлые розовые губы. Ты пахнешь как желейный пончик. Будем друзьями. До этого у меня никогда не было подружки. Ты – вроде мальчишки, только волосы длиннее. И твоя штучка – впуклая. А у меня выпуклая, смотри. Я знаю чудные компьютерные слова для их обозначения. Моя называется пенис, а твоя – вагина. Мне нравится их произносить. А тебе нравится здесь жить? Мне бы понравилось. Везде ковер и совсем нет мебели. Там, где я живу, пол – деревянный. Если долго на нем сидеть, начинает болеть попа. Смотри, мой пенис шевелится, ой, а теперь он краснеет и поднимается вверх. Надеюсь, я ничем не заболел. Я чувствую себя нормально, но вроде и не очень. Я чувствую себя как на эскалаторе, который несется вниз на огромной скорости. Можно мне тебя потрогать там? Ты можешь потрогать меня, если хочешь. Пожалуй, я не пойду в туалет. Я знаю, у тебя оттуда бывают кровотечения. Тебя это пугает? Когда ты успела стать такой сообразительной? Мне нравится кровь. Можно мне засунуть это тебе туда? Ты такая скользкая. Интересно, как ты… Я видел, как это делали мои родители, но не разглядел, что именно. Можно я так его оставлю ненадолго? Это чертовски приятно. Интересно, почему ты мне так сильно нравишься? Меня как будто ударило электрическим током – в хорошем смысле слова. И я как будто бы лечу. У меня кружится голова. А у тебя не кружится? Какая ты смешная. Пожалуйста, поцелуй меня еще. Спасибо. Думаю, теперь все же стоит одеться. Мне не хочется уходить, но пора идти. Может, мне удастся взять тебя с собой. Я мог бы засунуть тебя под пиджак, но, боюсь, что ты не влезешь. Не могу поверить, что ты почти что мальчик, как и я. Где мой второй носок? Терпеть не могу белье. Мама заставляет меня поддевать футболку, чтобы я не простудился. Хочешь понюхать мои ботинки? Они воняют. Ты кажешься мне гораздо более настоящей, чем девчонки в школе. Они собираются в кружок и голосуют, кто из них самая клевая. Они показывают пальцами на мальчишек и притворяются, что умирают. И зло смеются. Я знаю, что, скорее всего, они – хорошие, просто тщательно это скрывают. Ты рассказала мне, что тебя пугает. Ты позволила мне себя испачкать. Ты рассказала мне, что заставляет девчонок становиться жестокими и пугливыми. В некотором роде я тоже это чувствую. Мне бы хотелось быть такой же кошарой, как ты.

Мясо для разделки

МОИ ЛЮБИМЫЕ КУСКИ – я их просто обожаю. Голова и торс. Я откладываю их в сторону. Остальное выбрасываю. Руки, ноги, ступни. От них меня воротит. Пальцы на ногах. Их я тоже не люблю. Зато мне нравятся локти. Меня будоражит их угловатость. И вдруг раз: в следующую минуту она исчезла. Теперь они округлые и вялые. Без разницы, чьи именно. Мои, ваши. Для такого случая подойдут любые. Чьи угодно. Я щиплю себя за локоть и возбуждаюсь. Я занимаюсь этим целый день.

Люди не ценят голову. Пока она на месте. Пока она не окажется отрубленной, насаженной на шест или не поникнет у вас в руках. Тут вы ее обнюхиваете. Дергаете за ухо. Никто не кричит. То, что некогда горланило так громко, теперь является абсолютом тишины. Поделенным на куски. Мое беззвучное упоение.

Я обращаюсь к голове. Я начинаю с ней спорить. Затем теряю терпение и швыряю ее через всю комнату.

С глухим звуком она врезается в стену и шмякается об пол. Почти беззвучно. Как мешок с песком. Звук человеческой плоти, разбивающейся о деревянный пол, поистине незабываем. Я бы даже назвал его классическим.

Этим утром я обзавелся новым чемоданом. Красным. За двадцать четыре доллара. С уценкой. Вместо изначальных двадцати девяти. По-моему, выбор цвета очевиден. Внутри прекрасно помещаются голова и торс. Я никогда не перестану удивляться тому, как хороши виниловые материалы. Недороги, выглядят как кожа, и любое пятно можно моментально оттереть.

Я закрываю крышку. На этом радость заканчивается. Она исчезает так же, как меркнет свет, если закрыть глаза. Быстро и бесстрастно. Туманные очертания все еще плывут перед моим разгоряченным взором. Мой нос заложен. Через крышку я не чувствую запаха, который нахожу благоуханным в высшей степени: запаха разлагающегося мальчика.

Вечер среды – время отбросов. С близлежащих гор приходят скунсы. Вразвалочку они направляются к соседской помойке. Это еще один запах, который я обожаю, – запах скунсов. Они великолепны. Неторопливые и ранимые. Разве это не забавно: животные-вонючки подбирают смердящие отбросы! Для протокола – раз уж я тут перед вами разоткровенничался – другие непопулярные запахи, любимые мною почти столь же, как вышеперечисленные: сыр, бензин, сера, запах моих подмышек и моего пердежа. Когда я пержу (а делаю я это просто потрясающе), я вижу человека, сидящего в моем сортире. Он стонет, но не сказать, чтобы он был несчастлив.

Я ОТКРЫВАЮ ЧЕМОДАН. Мальчик на месте. Он по-прежнему со мной. Да благословит его Господь. Даже если он и не был примерным мальчиком. Не сойти мне с этого места, если был. Тут уж меня не проведешь.

Я достаю из чемодана голову. Она весит не меньше, чем грудной ребенок. По-моему, у тебя неприятности, дружок. Переступаю через упавшие на пол трусы. Хочу поиграть с головой. Я тыкаю ее лицом в свою прыщавую задницу: чмок, чмок. Мне никогда не удавалось избавиться от прыщей на ягодицах. Признаться, я чувствую себя довольно глупо, нанося всякие подростковые средства для проблемной кожи себе на это место. В моем-то возрасте. Но тем не менее продолжаю их наносить. Я делаю попытку. Я засаживаю голову мальчика поглубже себе в зад. Лицом внутрь. Его шаловливый курносый носик, по консистенции уже похожий на эскимо, чмокает щель в мой клоповник. Я пытаюсь пернуть. Ничего не выходит. Я чувствую, там определенно есть чему выйти, но, к несчастью, видимо, слишком глубоко.

Судя по отражению в зеркале, висящем на стене, дырка в моей жопе выглядит так же, как и в чьей угодно другой. Вы думаете, будет лучше назвать ее «пупочком наизнанку»? По-моему, это не меняет дела. Она просто у меня есть – плотная кожная складка. И это значит, что я здесь: живу и продолжаю дышать. Некоторые себя щиплют. Отличное занятие. Помогает проверить, не пропали ли вы куда-то. Попробуйте. Я лично все еще тут.

Я подношу голову мальчика к своему животу и трусь членом о его переносицу. Вы посмотрите, какой попался терпеливый! Благодарю, дружок. Вхожу в его упрямый рот и трахаю это серенькое личико. Нужно сменить ремешок для часов. Этого хватило на шесть месяцев. Я думал, они служат дольше. Вытаскиваю член наружу. Целиком. Хочу на него полюбоваться. Эй, там внизу, привет! И до конца засовываю обратно. В этом, собственно, все дело. Засадить так глубоко, как только можно. Я поворачиваю голову по кругу. Медленно, как зубчатое колесо. Интересно, когда же мой дружок в последний раз чистил эти зубки. По меньшей мере пару дней назад. Уж я-то знаю. Я люблю чувствовать зубы. Мне нравится боль. Вот так! Хорошо! Именно так! О-о-о-о да, мой мертвый маленький засранец! Пустоголовая дрянь! О боже, ты не можешь со мной этого сделать! И когда я выстрадал всю боль, какую только мог, я выдергиваю член и кончаю ему прямо на глазницы.

Убийство и расчленение малолетних мальчиков сделало меня нормальным человеком. Я стал лучше. Потребовалось, правда, время, чтобы это осознать. Например, я научился давать, не ожидая ничего взамен.

Адмор

Я КАК РАЗ ЗАКАНЧИВАЛА развешивать одежду по веревкам – для просушки, – когда этот тип выскочил и напугал меня. Спрятался, главное, за этой своей штуковиной – небольшая такая пушка или как там ее: дуло из очень толстого стекла на деревянном треножнике. Звук у нее еще такой гулкий, дребезжащий, как у пылесоса, когда на тебя нацеливается. Короче, эта штука как выдвинется на меня. Чуть не ужалила. Аж сердце из груди выскочило. Колени так и подкосились.

Муж мой, Криз, в этот момент как раз высовывает свою черепушку из-под дома. Рожа у него такая грязная, что и сказать неприлично. Тип этот, значит, направляет свою пушку на мужа, а потом на нашу машину (мы ее как раз собрались ремонтировать). И тут до меня доходит. Я аж покраснела со стыду. Эта его хитрая штуковина – вовсе никакая ведь не пушка. Это ж у него кинокамера такая новомодная. Снимал незнакомец кино, значит.

Выходит он, короче, из-за своей камеры и представляется. Пытается запечатлеть, говорит, упадок здешних мест. И раз такое дело, не могли бы-ли-вы-ли-бы вы, то есть я, для него все то же самое повторить еще раз: снять, значит, белье, бросить обратно в корзину и заново развесить. Я, понятное дело, поворачиваю немного голову в его сторону и сплевываю. Прямо на дерево, значит. Делаю вид, что не слышу.

Отец тем временем возился на крыльце: остругивал ножом очередного своего жирафа. Сидит он, значит, с деревяшкой между ног и усохшей головенкой на длиннющей шее (глаза навыкате, уши оттопырены) и стругает. Когда закончит стругать, отполирует и поставит на полку над камином, где у него собралось уж целое царство… этого… животного мира. Дети (у меня их шестеро) носятся по двору и надрывают себе глотки.

Незнакомец все это тщательно снимает. И тут на меня накатывает такое чувство, что моя жизнь – это тарелка еды, а этот тип будто все пожирает. И два помощника у него имеются, тоже с камерами на ножках. Бегают повсюду, «запечатлевают» наше небо, пруд и деревья.

Сами-то, сразу видно, не местные. На машинах номера не нашего штата, да и одежда будто только что из магазина. Суетятся себе, значит, на нашей собственности – нервозные, словно полицейские при досмотре. Бойкие такие да надутые. Называют меня «мэм», ишь ты. Рожи у самих отдраены, хорошенько выбриты; зубы белые, так и сверкают. Насчет повторения – это они, конечно, промахнулись: что ж мне для их величества двойную работу делать? Плевала я на их учтивость.

В общем, подумала я, что будет лучше пойти и рассказать об этом Адмору. О том, что понаехали, мол, всякие с камерами и нагло «запечатлевают» его землю. Потому что, если кто-то разбил сахарницу, я лично хочу узнать об этом раньше, чем схвачу ее и она развалится у меня в руках. Взяла я и, не попрощавшись, направилась к Адмору, прямиком через овраг. Рассказывать, что происходит. Имею право на законный перерыв. Иду себе, почти как на прогулке, трясу руками на ветру. Не идти же к нему с мокрыми руками.

Адмор построил все дома в округе. Равно, как и еще один, особенный дом, в который так никогда и не перебрался. Он построил его для себя и своей будущей жены. Сам забивал гвозди, сам чертил углы. Вот только ни одной бабенки так у него и не завелось. Дом он обставил мебелью, хотя и не снял с нее чехлов. Думаю, не стоит его подкалывать насчет срока гарантии.

Виной всему его угрюмость. Из-за этой его черты ни одна баба в жизни не отважится поцеловать его хотя бы в щеку. Или сварить ему кофе. И уж тем более похоронить как человека. Однако Адмор убежден, что небеса просто обязаны выдать ему жену хотя бы за одну его терпимость. Интересно было бы узнать, какая небесам-то польза от его терпимости. Вот, значит, предположим, я. Мужнина жена. Характер у меня ужасный. Я громко разговариваю сама с собой, когда занимаюсь по хозяйству. К тому же у меня безобразные ступни и особенно мизинцы (спасибо, что они вообще у меня есть). У меня частенько подгорает ужин. И я регулярно порчу своему мужу не один час сна, а, может статься, и всю жизнь, тем, что храплю. Но Адмор, даже в свой семьдесят один год, все еще надеется жениться.

Он ждет женитьбы, поджав старческие губы, скрестив на груди руки и упершись в землю отекшими ногами. Сама видела, какие они у него раздутые. Когда он заходит за деньгами (за съем жилья), я наливаю ему лимонаду. Сильно сомневаюсь, что он когда-нибудь перешагнет порог.

Как я и ожидала, он взорвался. Его и без того красное лицо от злости прямо-таки побагровело. Он разорался, расплевался и ринулся к нашему дому пулей. Если в его возрасте вообще уместно сравнение с пулей. Короче, иду я за ним и предвкушаю. Нет, я сама-то – против насилия. Но раз такое дело, предпочитаю быть свидетелем, испытывающим отвращение, чем вовсе пропустить дельную разборку.

Подходим, значит, к дому; ребята с камерами уже укладывают свои манатки. Толкуют меж собой о чем-то на своем киношном языке. И главное, смеются. Тут Адмор на них как разорется. Пошли вон, говорит, с моей земли. Никому, говорит, не позволю третировать нас, добропорядочных фермеров, как каких-то кроликов подопытных. Требую, мол, чтоб вы катились к черту. И немедленно. Стоит и горланит, что они не имеют права вторгаться в нашу жизнь. Но не тут-то было. Не произвело это на них должного впечатления, значит.

Тогда Адмор достает откуда-то из-за пазухи обрез и делает два выстрела, не глядя. Оба мимо. Тут один из парней возьми и вякни, что старый хоть и сбрендил, наверняка стреляет холостыми. В ответ Адмор встает в позу поудобнее и попадает парню прямо в грудь. В мгновение ока пуля делает из парня настоящего мужчину. Разве что мертвого. Он кидает на Адмора свой последний взгляд – ошеломленный и такой несчастный, как будто его подстрелили в первый раз. И напоследок сипит: «Зачем вы… было совсем не обязательно…» Но хлынувшая горлом кровь не оставляет ему шанса завершить фразу. Его рубашка в клетку – такая чистая и новая – вся намокает кровью. Из рук выпадает все, что он держал. Он морщится от боли или, может, пытается улыбнуться и обеими руками отчаянно зажимает продырявленное пулей место. Кровь хлещет у него по подбородку. Он качается. И, изогнувшись, падает на землю.

А Адмор все продолжает орать, чтобы незнакомцы поторапливались. Кто, мол, желает быть вторым.

Мы все стояли и сопели в две дырочки. Смотрели, значит, то на Адмора, то на появившегося откуда-то цыпленка, который, видимо, решил, что главное действующее лицо в этой пьесе – он. Все мы были сами как подстреленные, в дымке. Я не смотрела Адмору в глаза. И без этого я знала, что они похожи на два крошечных истребителя. Вместо этого я пялилась ему на ноги. Он их расставил, как беременная утка.

У Адмора, конечно, взрывной характер. Но мало у кого из нас он лучше. Тут в округе все такие. И этого не поправишь. Такая у нас натура.

Я так и не сказала Адмору, что эти парни… Ну в общем, несмотря на то, что они вызывали подозрение своими неместными номерами и тому подобным, были на самом деле весьма любезны. Если честно, настолько любезны, что даже заплатили нам за неудобства. Фактически мы получили месячную плату за жилье. И эти деньги принадлежат нам на законных основаниях. Мы честно их заплатим за жилье.

Я думала об этом всю ночь и даже утром. Прокручивала, значит, раз за разом в голове. Снова и снова. От этого у меня образовалось забавное чувство. Я бы даже сказала, нехорошее. Видимо, его и называют чувством вины. Шевелилось, одним словом, где-то у меня внутри – сосущее такое, так и тянуло за душу. Мне даже стало дурно. Надеюсь, Адмор был прав, что подстрелил этого парня. И еще надеюсь, что я правильно сделала, что все ему рассказала. Потому что единственный способ отбить у другого охоту тебя использовать – это отбить ее навсегда. И это всем известно. Иначе тебя тут же возьмут за рога, и ты успеешь лишь крикнуть: «Почему именно я?» Кто и сколько отобрал у нас на этот раз – вопрос, конечно, спорный. Может статься, что и ничего. От этого вопроса мне как раз и делается дурно. Все слишком уж запутано. Я думаю, все дело в том, что я люблю быть центром внимания. И мне понравилось, когда меня снимали. Теперь мне так и хочется увидеть, как же я выгляжу на пленке.